Текст книги "Попугай с семью языками"
Автор книги: Алехандро Ходоровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
Загорра попыталась выяснить, куда же им идти, но безуспешно. Генерал, выводя ее из затруднения, подбросил карандашик. Острие его указало на Лунную долину. Туда и решили направиться – через кипарисовую рощу и трущобные поселки.
Деметрио, в тревоге, успокаивал черную собаку. После пожара она больше не выдавала радостных «ДА». Приподнимаясь на задних лапах, она передними пыталась содрать с Деметрио брюки и, напустив на себя вид больного ребенка, стонала. От этих стонов у Деметрио мороз шел по коже. Кроме того – и беспокойство от этого только росло – сон почти стал явью. Цирк обратился в пепел. Паяцы бегут в обычной одежде на юг, по грунтовой дороге. И вот впереди – кипарисовая роща. Значит, он увидит Американку, ждущую его под деревом. Бррр. Кошмар, да и только! Американка ждет его под деревом… Но как? Ведь в телеграмме ясно сообщалось о ее самоубийстве.
– Когда я повесилась на проволоке, мой труп никто не потребовал. Поэтому на мне испытывали новейшие достижения медицины. Все внутренние органы заменили механизмами, а кожу – особым пластиком, в жилы впрыснули кровезаменитель. Теперь я – нетленный образец воскресшего покойника. Мне не нужно дышать, грудь моя вздымается благодаря действию особого поршня, работающего на сжатом воздухе. Не хочу тебя обманывать: я – что-то вроде ходячего манекена.
Акк, из-за ее спины, выразительно крутил пальцем у виска. Похотливые огоньки вспыхивали у него в глазах, губы беззвучно шевелились:
– Она совсем тронутая. Возьми ее. Отличный зад. Разделим на двоих.
Женщина, прямая, зашагала к ним, не сгибая коленей. Ее раскрытые губы напоминали носок дырявого башмака:
– Ты и вправду профессор Ассис Намур, хотя и не веришь в это. Я искала тебя. Только ты можешь совершить чудо – оживить это тело на винтах, превратить некронит в настоящую кожу. Исцели меня. Не гони прочь.
Устыдившись, Деметрио прогнал Акка, взял Американку за руку и побрел вместе с ней, не зная, что сказать. В душу каждого спустилась темная ночь.
Выйдя из рощи, все направились в сторону деревень, – дорога куда-нибудь да выведет. Кое-где в окнах мерцали свечи.
На крышах – скелеты котов и крысы стального цвета, неподвижно взирающие на луну. Небо затянулось тучами. Заморосил грязный дождик. Они заночуют в Лунной долине: выступы скал укроют от дождя.
Вдали показался обугленный остов фургона. Акк просвистел «Мой дневник!» и кинулся вперед, за ним – все остальные, сразу же вспомнив о Га.
– Как хорошо, что вы пришли. А я уже собирался вас искать. Который час?
Голова пропавшего Га высунулась из лужи, полной жидкой глины и каких-то трав.
Хумс точным движением наемного убийцы вынул из кармана часы:
– Полночь. Но что ты здесь делаешь?
Толстяк рассказал им о своих приключениях. К счастью, когда он обгорел, мимо проходили два индейца-араукана, возвращаясь к себе домой. Увидев, что Га – одна большая язва, они приказали ему залезть в эту лужу, пообещав, что на следующие сутки в полночь – то есть как раз сейчас – они вытащат его, и на теле не останется ни единого рубца.
– Но это еще не все. Когда индейцы подняли меня, чтобы опустить в лужу, у одного из сумки выпала книга. На итальянском! «О триполярности метафизики»! Карло Пончини. Помните?
– А как же! – воскликнул Ла Росита, взволнованный. Пользуясь замешательством Лауреля, он овладел его телом и зачастил:
– Карло Пончини, родился в Ареццо в 1893-м, таинственно исчез в Риме в 1931-м. Оставил многочисленных учеников и поклонников своего таланта. Последнее известие о нем: Пончини ворвался на конференцию с криком «Если зерно не по-гибнет!..»[25]. Впоследствии никто его не встречал. Банковский счет остался нетронутым, гардероб и библиотека – тоже. Ходили слухи о похищении, самоубийстве, несчастном случае.
Ни один не подтвердился. Трактат «О триполярности…» ни разу не переиздавали. Но, во имя копья святого Георгия, скажи, как эта редчайшая книга оказалась в сумке индейца?
Га ответил:
– Услышав имя Пончини, они засмеялись. «Белый человек живет среди нас. Он зовет себя Дон Никто. Он просил сжечь его книгу, написанную слепцом, чтобы научить других слепцов различать цвета. Мы так и сделали, но оставили одну: читать мы не умеем, но бумага хорошо пахнет!»
Карло Пончини, живой, среди индейцев! Фантастика! Судьба зовет их! Итак, у Общества клубня появилась цель: найти забытого всеми философа, вернуть его в лоно цивилизации!
Ла Кабра, прогнав Ла Роситу из тела Лауреля, встревожился:
– А как же Энанита? А Кристобаль Колон?
Га успокоил его:
– Когда я спросил индейцев, можем ли мы появиться в Редуксьон, их селении, они ответили, что туда уже пришли много женщин и великанша с младенцем. Я уверен, что это они. Мы убьем сразу двух зайцев!
Из расщелины в скале показались два араукана с длинным суком. Ограничившись сухим приветствием, они вытащили Га из глины. Хотя его тело и было облеплено грязью, кожа – без единой царапинки – сверкала в лунном свете. Он расцеловал всех в щеки и проревел:
– Вперед, поэты, раздавим заветный пузырь!
Эстрелья Диас Барум достала бутылку с водкой, которую хранила между грудей. Ее осушили мгновенно, громкая отрыжка – и Зум достал из своего докторского саквояжа вторую. Все запели «Во имя неба. пустите в дом» и принялись скакать по утесам, следуя за двумя проводниками, точно стадо серых коз.
Сенаторы, с красными картонными носами, державшимися на резинках, скандировали: «Паяцы с Виуэлой!». Президент Республики тоже прикрепил к носу красный шар, контрастировавший с элегантным темно-синим костюмом, и рукоплескал только что принятому постановлению. Сенат единодушно приговорил своего члена, коммуниста Хуана Нерунью, к тюремному заключению за измену Родине и оскорбление первого лица государства.
(Всё, мы раз и навсегда заткнули эту вонючую глотку! Хамское отродье! И еще тиснул поэмку «Я горжусь!» Я разоблачаю тебя как продажную шкуру, пособника красных людоедов, а он гордится – потому, что угнетенный народ верит ему! С этими россказнями – куда угодно, только не ко мне! Я-то видел, как он, пьяный в дым, выгребал ягоды из горшка. Он говорит, что я легкомысленно веду себя? А сам? Тоннами пачкает бумагу в угоду впечатлительным служанкам! Член у него не больше трех сантиметров, вот он и пишет километровые поэмы!)
– Хлеба и зрелищ, товарищи! В этот час всенародного торжества я хочу обнять своих политических противников. Выйдите, уважаемые сенаторы от левого меньшинства! Я хочу пожать вам руки! Мы с гневом отвергаем оскорбления из уст предателя, но принимаем по-мужски честную политическую борьбу! Я, президент Республики, заявляю, что не смешиваю свое правительство и нашу Родину! Критика, пусть даже и жестокая, необходима нам! Она не означает предательства национальных интересов. Хуан Нерунья – это крайний случай, это гнойник, который нужно было вскрыть. Свобода слова у нас священна. Да здравствует честная борьба!
Анхель Гонсалес и Эухидио Верапенья с поднятыми кулаками подошли к президенту под аплодисменты всех ветвей власти. Виуэла крепко пожал их вялые руки – левые, сжатые в кулак, так и остались вскинуты вверх. «Честь, Родина, Виуэла!» – раздавалось вокруг. Стрекотание камер: улыбка президента была как никогда широка. Двое сенаторов, однако, услышали, как тот вполголоса произнес загадочную фразу: «Прощайте, друзья».
Получасом позже автомобиль, уносивший Гонсалеса и Верапенью на подпольное заседание партийного руководства, взорвался. Два тела – кровавые грозди – повисли на ветвях вербы.
За завтраком президент с удовлетворением прочел восемь газетных колонок, повествующих о преступлении, совершенном агентами югославской разведки. Чилийские Антикоммунистические Отряды – ЧАО – маршировали у него под окном, распевая свой официальный гимн, «Песню о Хорсте Весселе». Все идет как задумано… Он набрал номер:
– Нашли этих дерьмовых паяцев? Что, мне в ФБР обращаться? Нет! Только мертвыми! В виде бифштексов!
И Виуэла швырнул трубку с такой силой, что телефон треснул. «Тортом, значит?! Ну, они у меня попляшут!» И он углубился в главный проект своего президентства: план девальвации песо.
XI. ЧЕРВЬ ЗЕМЛЯНОЙ, ВОДЯНОЙ И ВОЗДУШНЫЙ
Вот единственно возможная одиссея: аргонавты отправляются на поиски действительности и обнаруживают, что она им снится. Деметрио (из разговоров в кафе «Ирис»).
По мере приближения к горной цепи очертания скал становились яйцеобразными. Беспрестанные дожди отполировали их до серебристого блеска, превратив в зеркала. «Вот место, где откладываются геологические яйца, – подумал Хумс, – гигантский каменный орел прилетает сюда высиживать новые горы». Пончо, насквозь пропитанное водой, затрудняло прыжки.
Индейцы объявили, что идти придется ночью, а спать – днем, поскольку солнце раскаляет камни чуть ли не докрасна.
– Меня зовут Рука… А меня – Тотора… Путь неблизкий. Днем жарко, будем спать; ночью холодно, будем согреваться, прыгая по скалам. Десять ночей – и мы в Редуксьон. Никаких узлов и чемоданов: любая тяжесть – помеха. Придется поголодать. Начиная с третьего дня, это легко. Воды брать не нужно: хватит дождя. Пончо и ботинки будут мешать. Снимайте!
Как же Хумс теперь раскаивался, что не послушал их! Он, единственный, из гордости не скинул пончо и прыгал теперь с ловкостью подстреленной куропатки! Рука, Тотора. Имена явно не настоящие. Рука – хижина, тотора – солома. Соломенная хижина? Они бы еще представились как Бим и Бом! Что-то эти индейцы скрывают. Например, что они делали в Лунной долине? Прелестная случайность: из потрепанной сумки выпадает редкое издание Пончини! А эти Мессалины вместе с Доном Никто, поджидающие их, – тоже случайность? Нет, скрытность присуща местным от рождения. Они вгонят, скажем, член по самые яйца, а на лице – полное безразличие. Входят в женщину, как будто хотят ее выпороть. Какие тут нежности. Шутите? И наоборот, когда они корчатся, стонут, всем своим видом изображая наслаждение, можно побиться об заклад, что их режут или жгут. Ну что ж, это все только добавляет остроты, перцу, так сказать… Как он входил в свою спальню – глаза расширены, кишки полны спермы, – садился на фарфоровый горшок и мастурбировал! Удовольствие, сравнимое только с чтением святого Хуана де ла Круса. Ах! Его драгоценный горшок! Чудовище Акк! Кто бы подумал, что он сможет когда-нибудь, как самый вульгарный человечишка, присесть на корточки и без труда сделать свое дело. Хумс потужился, и – плюх! – на земле оказалось нечто вроде коровьей лепешки, плоское, донельзя вульгарное. Он заслужил утешение. Из штанины была извлечена плоская фляжка, купленная еще в эпоху сухого закона, на случай крайней необходимости (такой, как сейчас!). Хумс проглотил весь нектар, до последней капли. Поцеловал сосуд – своего верного спутника в стольких передрягах – и отшвырнул его через плечо, не оглянувшись. Покончим с прошлым. Нет, сам он этого не хотел. Никогда больше не обедать в немецком ресторане у фон Хаммера, творца поразительных блюд – стихийных гимнов земле, воде, воздуху и огню. Никогда больше не слушать концертов в парке Флоресталь, заигрывая с продавцами маниоки или – вместе с прочими любителями полупариков – поднимая на смех фальшивые букли Эскамильи, дирижера Национального симфонического оркестра. Никогда больше не бродить по собственной квартире, из комнаты в комнату, как пчела летит от цветка к цветку: изумрудная ванная с бразильскими бабочками на стенах, ампирная мебель, книги, переплетенные в кожу недоношенных детей. Рай, утраченный навсегда! Алкоголь огнем вспыхнул в крови. Послав подальше гордость, Хумс сбросил пончо, послал проклятие дождю и, высунув язык, запрыгал по скалам с новой энергией, рассчитывая догнать всех остальных, но прежде всего – Зума. Друг? Тряпка! Это он во всем виноват! Почему? Бог его знает! Кто-то же должен за все платить – вот пусть Зум и платит. Худшая вина – быть невиновным. Жирная скотина, крохобор, завистник, подражатель, прислужник, половая тряпка! Даааа! Хочу быть дьявольски несправедливым! Даааа! Хочу, чтобы он целовал мне ноги! Даааа! Хочу помочиться в его собачью рожу! Собака, по-воротись и двигай сюда! Получишь то, что тебе причитается!
И Хумс налетел на приятеля, работая руками, как мельница. Зум осторожно попытался нейтрализовать своего учителя, нисколько не удивившись неистовому нападению. Алкоголь, полная луна и беспощадный дождь неизменно производили на того одно и то же действие: тонкий эстет, парящий в высоких сферах, превращался в раздражительное, угловатое, неприятное, крикливое существо. Хумс, поздоровевший от горного воздуха, сломил оборону своего ученика и осыпал его ударами, столь жестокими, что толстые щеки Зума покрылись синяками, а в уголках губ показалась кровь. Хумс продолжал свой истерический натиск. От выпитого язык шевелился с трудом, но все же он выговорил:
– Целуй ноги, или расшибу тебе нос!
Постанывая, Зум опустился на колени и стал лизать покрытые волдырями пальцы… Хумс помочился своему верному обожателю на спину, а затем облил его желчью. Зловонная жидкость пробудила в Зуме воспоминания о многих годах унижения, о тоннах насмешек, обрушенных на него учителем, когда тот выведал страшную тайну: Зум прибыл в Чили из Испании на знаменитом «сиротском корабле». Некий бюрократ, подбивая свои бумажные дела, собрал тысячу детей, потерявших родителей в гражданской войне, и отправил их в Чили на грузовом судне без всяких документов – только бирка с именем на шее. Зум потерял дар речи, увидев мать, разорванную на куски бомбой, и высадился на берег как «Немой; имя и возраст неизвестны». Первым словом ребенка на новой родине было: «Простите» – после того, как его изнасиловал повар. Эта приниженность стала отличительным знаком Зума – вплоть до настоящего времени. Его обрекали на страдания с полнейшим безразличием, внушили ему, что он недостоин любви. Единственными товарищами сироты были книги. Он раскрывал их наугад, на середине, и прижимал к щекам, ища в запахе бумаги и типографской краски непоправимо утраченный запах матери. Взамен ласк он получал культуру… и ежедневное насилие, к которому привык, как привыкают к неизбежному. В лицее – с добровольного согласия – его употребил преподаватель физкультуры и следом – футбольная команда. Наконец, слушая курс ботаники в университете, он попал в лапы Хумса. «Et, tout d’abord, chez l’homme un terrible besoin d’enfance persistante demande à être comblée Arcane 17. André Breton»[26]. Да, Зум ощущал жестокую потребность быть ребенком – и это привязало его к учителю, из чьей груди он сосал горькие чернила, несмотря на побои, унижения, тайных любовников Хумса, возлияния, на которые Зум не допускался, книги, запертые от него, чтобы ученик не превзошел наставника. Но на этот раз моча и рвота будто разъели скорлупу. Он больше не ребенок! Прошлое отброшено. Остальные ушли вперед. Зум выпрямился, поглядел учителю в глаза и впервые осмелился дать ему кулаком в челюсть. Удар не был нанесен изо всей силы – но за ним стояла ненависть, копившаяся годами. Теперь она показалась на поверхности, хотя это была лишь верхушка айсберга. Два выбитых зуба, струйка крови изо рта, и Хумс повалился на скалу. Зум подождал, пока его бывший кумир не приподнялся, ощупывая пустоту на месте резцов, взирая на него словно на посланца иного мира. Воскликнув «Это еще не все!», он сорвал с упавшего полупарик – так яростно, что отодрал его вместе с кусочком кожи.
– Око за око, струя за струю!
И Зум облил мочой череп и лицо экс-маэстро, напрягаясь, чтобы получилось звонко.
Хумс молча глотал едкую жидкость. Как вести себя перед немыслимым? Удар Зума ворвался в его замкнутый мирок, принося небывалую весть, разрывая замкнутый круг и превращая его в спираль. Куда же уводит эта спираль? К центру или обратно? На небеса или в преисподнюю? Язык беспомощно болтался во рту. Кое-как Хумс выговорил единственное слово, надеясь, что оно утихомирит безумца:
– Геенна!
К его удивлению, Зум тут же ответил, тоже одним словом: – Оникс!
В этих пяти буквах таилось столько смысла, столько намеков, что эффект был потрясающим. «Геенна» – железная дверь, «Оникс» – ключ от нее. Его нашли, этот ключ! Хумса подхватил водоворот воспоминаний.
Драгоценный камень, купленный матерью, чтобы случился выкидыш. Массивное кольцо – Хумс носил его теперь на безымянном пальце левой руки. Мать считала недостойным выставлять напоказ свой живот, круглый, как арбуз. Ее выдали замуж за военного; очутившись в постели с самцом, она потеряла девственность от резкого, сухого толчка, ощутила стыд и неловкость – и поняла, что непоправимо фригидна. Сама она считала, что ее спасла прирожденная элегантность. Поездки в Париж, общение с декадентскими поэтами, притирания из овощей позволили ей идти по поверхности жизни, наблюдая мир сквозь полог паланкина. Себялюбивая лисица! Она родила Хумса в шесть месяцев – но он выжил, помещенный в инкубатор. Когда его земное существование стало свершившимся фактом, родительница подыскала для него кормилицу, трех служанок и ворох розовых нарядов. Она даже не поинтересовалась, какого пола младенец: ей нужна была дочь, которая со временем станет точной копией матери.
Зум повернулся к нему спиной и поспешил за товарищами, которые, укрывшись под навесом, сели вокруг костра, разведенного индейцами из приготовленного загодя сухого дерева. Хумс видел, как Зум, скользя между теней и отблесков пламени, присоединяется к сидящим, навсегда исчезая из его жизни. Он присел на каменистый выступ и, вынув из кармана Пимпи – свою любимую куклу, – стал укачивать ее. Тогда, в семь лет, его по-прежнему одевали девочкой, расчесывали длинные кудряшки. Мать вошла в детскую, погляделась в зеркало, обнаружила на лице тонкую сетку из линий, которые грозили скоро обернуться морщинами. Глубокий вздох. «Тебе нравятся куклы?» – «Да, Офелия». (Ему запретили говорить «мама».) – «Смотри, сейчас я заведу будильник. Через час он зазвонит. Стань вон в тот угол и не открывай шкаф. Я запрусь в нем, поколдую и превращусь в куклу. Ты можешь положить меня вместе с другими игрушками и играть со мной, сколько захочешь». У него было двадцать семь кукол, каждая с полным комплектом нарядов. Хумса охватила жалость к Пимпи: когда у него появится эта громадина, она перестанет быть самой главной. Ах, как хотелось подсмотреть, что делается в шкафу! Это не шутка: Офелия никогда не разыгрывала его. Значит, она и вправду станет фарфоровой. Часы зазвенели: ожидание закончилось! В нетерпении Хумс открыл дверцу – и нашел труп матери со вскрытыми венами. Суббота, ливень, осень, темнота, разлука, узда. И она хотела, чтобы сын принял ее за куклу – ее, залитую кровью! О, с каким бешенством он топтал своих верных приятельниц! Невезение, паралич, холодная вода, правая нога. Волдыри ныли. Он произвел над собой усилие – но не смог достичь бесчувственности. Когда-то Хронос пожрал свое дитя, а теперь Зум избивает его. Оникс, Сатурн: его судьба сейчас свершится. Кара за то, что он так и не научился любить. Но раньше надо было научиться прощать. Как же должен был страдать Зум – невольная жертва равнодушия Офелии к сыну! Хумс взмолился: пусть его слезы превратятся в кровь, пусть он умрет обескровленный, как мать! Как она, как она, как она! И никак иначе!..
Темнота понемногу растворялась в утреннем свете. Ручьи, вода в которых напоминала кофе с молоком, сбегали по каменистым склонам. Куда же идти? Непонятно! Десны зарубцевались, словно на месте выбитых зубов всегда зияла пустота. Если его собственное тело так неблагодарно к нему, чего же ожидать от других? Хумс благословил бурные потоки. Да унесут они его и всех остальных вместе с ним, ведь все они – ненужный мусор, и звон будильника обозначал начало Страшного суда. Внезапно на память пришла картинка, украшавшая корпус часов: одинокий рыбак, слепой (судя по темным очкам), сражался во тьме с гигантским спрутом. Когда Офелия подарила ему эту вещицу, он спросил:
– А где у спрута сердце?
– В черном сундучке на дне моря, сынок!
– Значит, рыбак никогда его не одолеет?
– Он должен нырнуть и плыть под водой, пока не встретит сундучок. Тогда надо взломать замок и ножом проткнуть сердце.
Злодейка! Она лишила его всяческой надежды! Как слепец может отыскать черный сундук во мраке морских глубин?
Хумса охватил нервный смех. Он потрогал десны языком: в семь лет этих зубов тоже не было. Офелия вырвала их, не дожидаясь, что они выпадут сами, и потом клала в чай, уверяя, что это ее любимый сахар, что от обычного она полнеет. Снова ловушка! Прошлое продолжает давить! Это уже слишком: он должен умереть на яйцевидной скале, он, так и не сумевший выбраться из яйца. Покончим с этим! Он выбрал утес повыше, забрался туда и кинулся в пропасть вниз головой.
Падая, Хумс закрыл глаза и на краткий миг обрел спокойствие. Он сдавался на милость судьбы. Комедия с переодеваниями завершилась. Занавес. Забвение. Лучше, если его найдут с закрытым ртом, так будет достойнее… Прости меня, Зум…
Но ожидаемого не случилось. Хумс остался в живых, зависнув в воздухе.
Какого черта военный оркестр играет «Ты – банановая шкурка, я тебя топчу, топчу»? Музыканты хреновы! Знают ведь, что его супруга ненавидит самбу любого вида! Он послал министра просвещения сделать внушение директору оркестра. Это подействовало: зазвучала «Аве Мария» Шуберта. Когда Пили возвращалась из своего ежемесячного путешествия специальным рейсом, аэропорт обычно бывал полон народу. Но на этот раз самолета ждали только он, пара министров и руководство тайной полиции. Вместе с накупленной одеждой супруга везла собак. Пили, как и всегда, оказалась на высоте. В венах ее текло золото: за плечами имелось три поколения еврейских банкиров. Виуэла познакомился с ней во время президентской кампании: тогда этот мерзавец Нерунья облизывал ему задницу чтобы заполучить долбаное сенаторское кресло. Да, в те времена Виуэла был не «вонючим выкормышем американских империалистов», а «национальным святым». Компартия сожгла множество книг, но по рукам ходили списки прославившей Нерунью поэмы: «Народ назовет тебя святым Геге!». Для этого проныры он был не меньше, чем архангел… Нерунья наделял его всеми возможными добродетелями, лишь бы пролезть во власть. Но он отомстит – и отомстит красиво. Он сожжет собрание сочинений Неруньи, все экземпляры, до одного, и в историю войдет только ода в честь Геге. Тогда, познакомившись с этой одой, Пили явилась к нему на прием, положив на письменный стол обручальное кольцо и чек, от которого перехватывало дух. Поэма убедила ее именно свей фальшью, своим идиотизмом: такие стихи и нужны народу. Его провозгласят святым. Отлично. Пили поставила на него. Ей хотелось стать президентской супругой и показать Еве Перон, что такое быть настоящей светской дамой. И в самом деле, после победы Геге на выборах Пили – для контраста с колоссальным гардеробом Евы – всегда показывалась в одном и том же костюме: строгий пиджак, простая темно-синяя юбка, бежевая блузка с высоким воротником, туфли на низких каблуках, скромное жемчужное ожерелье. Конечно же, никто не знал, что у нее триста одинаковых костюмов. Да! Его жену снедала жажда власти, как и его самого, – и она отдавала повеления модельерам. Костюмы были одинаковыми, но ярлыки, по которым они отличались, стоили целого состояния. Эта железная женщина заставляла величайших мастеров моды склоняться перед своими желаниями и шить ей – по соответствующей цене – один и тот же неизменный наряд. Эльза Скиапарелли обмеряла ее собственными руками, Вертес лично обводил контуры ее тела, Габриэль Шанель потратила – с неохотой – месяц, чтобы скопировать ее костюм, Пакен почел это за честь, Аликс не взял с нее денег, и несмотря на смерть Мадлен Вионне, Пили сделала заказ ее лучшей ученице, отложившей ради такого случая пошив платья для герцогини Кентской.
Лайнер приземлился минута в минуту и остановился у трибуны, убранной флагами. Вышла Пили, по бокам – два телохранителя, сзади – шестеро секретарш. За ними следовали десять американских полицейских в штатском с собаками на поводке. То были свирепые псы, обученные ловить преступников, в особенности негров. Их немедленно отправили на самолетах в Талькауано. Посмотрим, смогут ли теперь эти вшивые фараоны взять след паяцев. Крупные собаки для крупного дела. Они-то не упустят добычу. Американцы – специалисты по охоте на людей. Скоро, скоро оскорбление будет смыто кровью, текущей из разодранных тел. А затем эта же команда возьмется за поиски Неруньи, которому уготована самая ужасная – для него – гибель: в полнейшей, непроницаемой безвестности.
«Такие вещи случаются только в романах Жюля Верна!» Хумс, болтая руками и ногами в воздухе, разразился хохотом. Его, недавно собиравшегося покончить с жизнью, опасность нисколько не пугала – наоборот, безумно веселила. Похищен кондором! Хлопая крыльями, гигант надежно держал его когтями за пояс. Птица подхватила Хумса в воздухе так же изящно, как танцовщик – приму в классическом балете. Настоящий, громадный кондор, издающий жуткие крики, разъяренный, способный склевать целую скалу! «Видимо, он привык утаскивать овец и мулов…» Хумс старался вспомнить свои лекции по естественной истории. «Хищная птица, размах крыльев – три метра, питается падалью». Правильно! Ведь он – падаль, труп, не более того! Он начал умирать шести месяцев от роду, и до сих пор не может разложиться. «Оперение черно-белое». Священная птица: ян и инь, свет и мрак, полюс и минус, бытие и ничто, алхимический андрогин! Андрогин? Хумс поднял голову: свисает ли что-нибудь сзади, ближе к хвосту? Да! Могучий самец, ничего не скажешь. Несмотря на всю свою силу, кондор поднимался ввысь медленно. Скоро они пролетят над костром. Хумс порылся в памяти и решил, что наилучший выход – затянуть «Вернись в Сорренто»: легкомысленная песенка будет контрастировать с суровым обликом птицы. Его бархатный голос стал выводить рулады, звучавшие как последнее «прости». Внизу их увидели, протерли глаза, замахали руками, побежали следом. Потом ветер сделался попутным, и Хумс потерял своих друзей из виду.
Меньше чем через минуту они приземлились в гнезде – крепком, сооруженном из сучьев и камней на краю карниза, обрывавшегося в пропасть. Даже самый резкий порыв ветра был ему нипочем. В гнезде лежали два рябых яйца невероятной величины, а над ними – скелет другого кондора. Ясно: это кости самки, умершей до того, как она высидела детенышей. Но отчего? Между ее ребер торчало копье. Агонизируя, птица нашла в себе мужество оторваться от охотников и долететь до своих невылупившихся птенцов, чтобы испустить дух в родном гнезде. А теперь Хумс, принесенный сюда, на вершину скалы, должен выполнять обязанности наседки. Он сбросил скелет вниз и, спустив штаны, сел на яйца, издавая резкое кудахтанье. Кондор навалился сзади. Ай-яй-яй… размах-крыльев-три-метра! Хумс осторожно скользнул ладонью по брюху и дальше, пока не охватил ладонью член. Тот принялся расти в длину и в ширину, так, что перестал помещаться в кулак. Хумс повернулся, не отрывая зада от яиц, и, вновь напевая «Вернись в Сорренто», чтобы мелодия ощущалась сквозь скорлупу, взял грозный орган в рот как можно глубже.
– Ав-ав, ав-ав, мой песик.
Геге Виуэла, на четвереньках, с ошейником, стараясь не выказывать отвращения, ползал по спальне, повинуясь желаниям Пили.
– Пипи, мой песик. Давай, задери лапку. Делай, как я говорю.
Видели бы его министры! Или кардинал Барата. Геге поднял ногу и помочился под торшер. К черту! Служанки все уберут и натрут паркет, не задавая нескромных вопросов.
– Теперь покакаем, Ринтинтин.
О нет! Этого она не просила никогда. Похоже, маниакальность нарастает. Скоро она заставит его поедать сырое мясо. Если так пойдет и дальше.
– Какай, я сказала. Или выпорю.
Психиатр советовал ему сохранять спокойствие. Зоофилия в сочетании с легкой паранойей и бог знает чем еще. Без этой комедии она не достигала оргазма.
– Но, Пили, я сегодня ел чесночную колбасу. Будет страшно вонять…
– Собаки не разговаривают. Делай!
Последовали три удара кнутом. Геге издал совершенно неподдельный вой и с яростью поглядел на Пили. Она стояла, раздвинув ноги, в прозрачных трусиках, купленных на пляс Пигаль. Ей нравилось носить под строгим темно-синим костюмом такое нижнее белье, которое обычно одевают шлюхи: пояса для чулок, лифчики, треугольники материи, увешанные драгоценностями, делавшие из нижних губ тугой бутон. Еще два удара – и Геге выпятил зад, раздвинул ноги, как следует потужился. И вот на ковер шлепнулся коричневый батончик.
– Какая чудесная колбаска, Ринтинтин! Вытри попку. Ты знаешь, я люблю чистоту.
Что сказали бы сенаторы-либералы и главнокомандующий флотом? Геге потер зад о кресло, обитое бархатом, оставив уже привычный след.
– Наш песик – настоящий патриот! Он изобразил карту Чили с Магеллановым проливом и островами! И он заслужил награду.
Пили кинулась на кровать животом вниз, подставив ягодицы:
– Лижи!
Его превосходительство господин Виуэла, неумолимый правитель, святой Геге, лижет женский зад. Оглушительный рев возвестил, что настал решительный момент. Глаза выпрыгнули вперед, налитые злобой, лицо покраснело от гнева, и теперь его яйца и вправду хотели залаять.
Увлажнившись до предела, Пили перевернулась и еле выговорила:
– Вставляй!
Но он уже вонзал свой жезл. Исходя слюнями, он мял ей груди, двигался взад-вперед, бросался в атаку, доходя до самой кости.
– Вот тебе, похотливая сучка!
– Да, да, да! До самых печенок!
Он дал ей кончить и произвел бешеный натиск, чтобы в последнюю секунду выйти и выпустить струю на это надменное лицо.
– Сегодня он был просто чудовищным, мой президен-тик…
Геге улыбнулся, не раскрывая своего секрета: он посыпал член кокаином!
Сверху доносилось блеянье овец. Овцы между скал? Как так? Он занервничал. Кондор успокоил его легким клевком, едва не выкинув из гнезда. Теперь Хумс висел над пропастью, цепляясь за ветку. Издавая сладострастный клекот, он вскарабкался и опять уселся на яйца. Кондор поглядел в расщелину, захлопал крыльями и вылетел на поиски добычи. С высоты Хумсу были видны члены Общества цветущего клубня, блеющие изо всех сил, чтобы привлечь устрашающую птицу. Он прищурился и различил сквозь мелькание крыльев Зума, распростертого на скале, с окровавленной грудью. Самоубийство?.. Кондор пикировал прямо на труп его друга.
Увидев, что Хумс висит в лапах крылатого гиганта, все решили, что с ним покончено. Зум, охваченный чувством вины, стонал и кусал себе кулаки. Лебатон сделал единственно возможное: попросил помощи у индейцев. Те приняли командование и с помощью коротких, отрывистых приказов организовали спасательную операцию. Подражая овечьим голосам, они, пожалуй, обратят на себя внимание кондора, но чтобы сломать ему кости, кто-то должен пожертвовать своей плотью. Зум рявкнул: «Я!» и тут же раскаялся в этом, но ничего не сказал. Подавляя страх, он раскрыл грудь. Ему сделали легкие надрезы над сосками; кровь залила белое тело. Едкий запах кровяных телец разожжет аппетит хищника. Но следовало держать себя в руках, ибо при малейшем шевелении мощные когти одним взмахом вырвут внутренности.
