Текст книги "Попугай с семью языками"
Автор книги: Алехандро Ходоровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Мачи поблагодарила Марепуанту: теперь она знала, как поступать дальше. Все необходимые действия нарисовались перед ней, до самого конца. Да, она победит, уже победила. Колдунья отстранила индианку:
– Ты любишь умершего. Иди туда, где хлеб и бочки с чичей, иди со всей своей семьей. Принесите их. Мы будем праздновать свадьбу. Но не твою – свадьбу Белой Змеи с Богом Небес. Делай, что тебе говорят!
Понурившись, женщина грустно удалилась. Большая компания родственников и добровольных помощников потащила ее в деревню. Вернулись они с корзинами на головах, толкая перед собой громадные бочки.
Мачи не один раз за свою долгую жизнь провожала мертвых к кислотной реке. Убедить их, что они мертвы, несмотря на повадки, свойственные живым, было несложно: стоило только показать им глиняный горшок с удаленными внутренностями. Она могла при помощи священных песен покидать тело и в относительной безопасности – обычно Мачи подстерегал векуфу, союзник одного из враждебных колдунов, старавшийся развоплотить ее, – странствовать среди человеческих душ. Хриплым голосом она прочла заклинание на тайном языке и, впав в транс, вселилась в тело Гольдберга.
Ла Росита, переживавший драму, был безразличен ко всему за пределами себя. Мачи захватила его в плен без труда.
– Пойдем, сын души моей. Ты должен уйти отсюда… Время давно уже пришло. Зачем упираться? Тебе не осталось почти ничего. Ты потерял свой облик. Кто ты сейчас? Ты хочешь существовать и поэтому страдаешь. Чем больше ты упорствуешь, тем хуже тебе становится. Чужое тело пожирает тебя, твой дух истирается внутри плоти с ее желаниями, ненужными тебе. Запасись мужеством, умри раз и навсегда. Отдай лучшее в себе – прозрачность – тем, кого ты любил. Не сопротивляйся. Идем со мной.
Ла Росита дал себя увести с заметным облегчением. В сущности, исчезнуть – это наивысшее из доступных наслаждений.
– Я сделаю так, что ты войдешь в хлеб. Наши воины съедят тебя. Ты навсегда станешь частью арауканского народа.
Он покорился и с острой благодарностью впитался в хлебец, став безграничным, стараясь целиком раствориться в материи. Но не смог: что-то мешало. Тогда он пустился по лабиринтам памяти: крошечное восхитительное воспоминание не желало распадаться. Полицейский на углу, стучащий в его окно, в полночь, чтобы попросить чашку кофе. Зеленый ангел, настоящий мужчина с податливой душой, с щенячьей наивностью сдавшийся на милость его неясных желаний. И, наверное, единственный, кто действительно любил его. Ла Росита титаническим усилием овладел собой. И этот малый кусочек его жизни оказался поразительно стойким. Понемногу шершавое лицо помрачнело, фальшивый храп, скрывавший удовольствие принадлежать другому, пропал в бесконечном пространстве. Он стал пустым, стал никем. Он хотел, чтобы тысячу раз на него навесили маску – лишь бы только впитывать слюну этих ослепительных мужчин. Быть хлебом, переплавить свое желание, утолить жажду познания, сделаться облаткой в священной чаше индейской расы, умереть, распространив свой запах по иному, не этому миру!..
– Ты перестанешь быть одним, будешь многими. Наше торжество станет твоим.
Но Ла Росита уже не слышал ее: слепой, глухой, немой, превратившийся в клейкую массу, он с жаром ожидал мгновения, когда многочисленные рты поглотят его. Старуха больше не могла терять времени: она атаковала разум Лауреля, пока Ла Кабра не овладел всем миром, окутала паразита слюной и впрыснула в него свой яд:
– И ты все потерял: тебе однажды была дана любовь, но ты уже не помнишь, к кому…
Ла Кабра, чтобы ощутить себя полноценным – сейчас это была лишь половина существа – нуждался в женщине, которая излечила бы его рану. Но, роясь в памяти, он не мог вспомнить, кто же это. Светоч его жизни плавал в море забвения. Половина целого. Кроме ненависти, он не обладал ничем. А под ненавистью скрывалось еще более глубокое чувство: стыд за свое мулатское происхождение. В нем соединилось все самое худшее от матери-индианки и все самое посредственное от белого отца. Дитя унижения и презрения, он жил и любил с одной целью – скрыть, кто он такой. Теперь же, в теле Лауреля, Ла Кабре нечего было стыдиться и скрывать. Он был ничем.
– Возвращайся к нам. Вспомни о своих корнях.
И Ла Кабра прекратил борьбу, всосавшись в пищу, зная, что в желудке этих индейцев он осуществит свою мечту: освободить свою мать.
– Это, – Мачи указала на хлеб, куда вошел Ла Росита, – съедят мужчины. А это, – она дотронулась до того, который стал прибежищем Ла Кабры, – женщины нашего племени. А вот этот, третий, достанется орлам.
Фон Хаммер сразу понял, что речь идет о нем. Тоска, едкая, словно прокисшее вино, придала его нематериальной персоне некий вес. Он в долгу перед орлами. Кто был наставником в его жизни – если наставники вообще имелись? Конечно, эти птицы с железными когтями, величественные, разом ставящие на место остальных пернатых, легко порхающих в воздухе. С высоты своего полета, будто с вершины пирамиды, орел царит над прочими птицами, – любимый товарищ солнца, царственный, подающий пример земным властителям. Но рядом с этим повелителем крылатых созданий тут же возникло жалкое существо, теряющее перья, нелепо подпрыгивающее в клетке зоосада, с глазами, затуманенными бессильным безумием, сбитое с толку, обреченное ползать по-змеиному, вечный насельник третьесортных жилищ… Да, он, фон Хаммер, избегал вспоминать о своей семье, считая свою пуповину обрезанной раз и навсегда. И все же. Его захлестнули образы отца и матери: две монументальные и нелепые глыбы. Дёрте, учительница математики, сухая, тощая, с усиками над губой, после смерти своего отца (рак мозга) употребила унаследованное ею состояние на покупку мужа: горбатого, русоголового, синеглазого и к тому же поэта. Когда жена, через два года после свадьбы, забеременела, стихи Герберта впервые напечатали в литературном журнале. Через девять месяцев он получил пылкое письмо от одной почитательницы его таланта – настоящее признание в любви. Все восхитило его: стиль, цвет бумаги, аромат духов, девическая наивность выражений. Он послал ей не менее страстный стихотворный ответ. Переписка – втайне от супруги – началась после рождения фон Хаммера (путем кесарева сечения), и затянулась на четыре года. Таинственная поклонница, будто бы жена престарелого – старше ее на тридцать лет – дипломата, посылала письма из Египта, сопровождая их рисунками к стихам Герберта – настолько изящными, что он, тяготясь заурядностью супруги, перестал разговаривать с ней и с сыном. Фон Хаммер, лишившись отца из-за невидимой музы, воспитывался мужеподобной матерью – грубо и жестоко. В конце концов, Герберт опубликовал книгу стихов с иллюстрациями загадочной Беатрисы – «Сад лиан». В день, когда он с гордостью продемонстрировал жене диплом, полученный от Берлинской литературной академии, та призналась, что письма и рисунки – ее рук дело. Подруга детства, живущая в Каире, получала их и пересылала обратно в Германию. Итак, никакой Беатрисы не было. Музой поэта оказалась тощая усатая недоженщина. И Герберт оставил поэзию. Дёрте, устав видеть его, уныло сидящего на корточках где-нибудь под лестницей, продала все и перебралась с семьей в Чили – ей было все равно куда. Герберт выдержал только год, проработав барменом в «Немецком ресторане», и скончался от инфаркта в зоопарке, где часами напролет простаивал перед клеткой с орлом. Фон Хаммер сколько-то лет был мужем своей матери, пока и она не оставила этот мир, передав ему четки с портретом Гитлера вместо крестика…
Легкие Лауреля оказались слишком чисты для немца. В этом теле он чувствовал себя неуютно, как орел в клетке, чесоточный, с клювом, стертым от ударов о металлическую крышу… И сверх того – отсутствие крайней плоти, напоминание о ненавистной суровой религии, то и дело свергавшее его с Олимпа, лишая всякого удовольствия. Не пытаясь противостоять Мачи, немец покинул тело Гольдберга и перебрался в хлеб, с тревогой ожидая, что орел склюет его, приобщив к своему величию. Там, в беспредельном пространстве, купаясь в свете зари, он гордо поглядит на рождающееся солнце.
Чича забродила по жилам воинов как раз в тот миг, когда над горами показалась светлая полоса. Мачи знала, что с рассветом лишится своей магической власти, призвала Марепуанту и, снова выйдя из тела, вошла внутрь Боли через ноздри, желая убедить Эстрелью бросить чужую оболочку и умереть.
Лаурель так и не смог в полной мере насладиться пустотой внутри себя. Он весь трепетал от небывалого чувства свободы, когда непреклонный голос Мачи позвал его:
– Помоги нам!
Ему пришлось стрелой вылететь из своего тела, приземлившись в солнечном сплетении юной еврейки. Увлекаемый течением крови, через костный мозг он достиг пупка и там постарался сжаться, затвердеть, как алмаз, непрерывно молясь, чтобы не распасться в центре разнообразных потоков и вихрей. Так он добрался до родника, откуда вытекала жизнь, осветив все вокруг головокружительным сиянием. Мачи, Боли и Эстрелья сошлись в беспощадной схватке. «Оставь не принадлежащее тебе, иначе потеряешь вечность», – убеждала индианка Эстрелью, но та не слушала. «Хватит этих метафизических штук. Ты хочешь распоряжаться всем миром. Ты работаешь не ради вечности, а только в собственных интересах, ищешь только власти».
«Ну пожалуйста, – умоляла Боли. – Я еще молода и хочу жить своей жизнью. Оставь меня в покое». – «Хорошо, оставлю, но только без тела. Этот организм заслуживает другой души – такой, как у меня. Мы будем жить насыщенно, отдаваясь мужчинам, но не принадлежа им, творя, но не становясь рабами своих творений, сея, но не привязываясь к земле. Мы перестанем быть поэтами и сделаемся музами. Превосходный союз. А чем бы занялась ты? Производила бы обрезанных детей? Прилепилась бы к своей „второй половинке“?» Так, кликушествуя, поэтесса цеплялась за источник жизни.
Внутри себя Лаурель неожиданно обнаружил сгусток ненависти к пришельцу, захватчику. Горький опыт порабощения Ауроканом и другими не прошел для него даром. И он пожелал Боли стать цельным существом, вернуть себе единство. Барум была для него досадным недоразумением, пятном на чистой поверхности. Тогда он, не обращаясь к силам Мачи и Боли, с риском для себя окунулся в источник жизни. Окруженный водоворотами, формулами, цифрами, ставящими на грань безумия, фигурами высшего порядка, тысячекратно меняющимися за секунду, он сопрягся с жизненным ритмом поэтессы и превратил свою вибрацию во вселенскую боль.
Барум завыла, как раненая собака. Это нападение она сдержать не могла – и уступила. Изгнанная через ноздри, она взмыла ввысь, исполненная гнева: «Сволочи! Эстрелья Диас Барум не превратится в хлебную крошку! Я еще поживу!» – и пропала, рассчитывая воплотиться заново в теле очередной жертвы.
Колдунья корчилась, возвратившись в свое тело и приходя в себя. Боли поняла, что очистилась, но утратила свободу: Лаурель навсегда останется в ее жизненном источнике. Он лишил ее дух девственности и теперь будет поступать с ним по своему усмотрению. Ничего похожего на Аурокана, бесчеловечного поработителя. Чем это божество ее очаровало? По сравнению с Лаурелем, мужественным и преданным, арауканский идол казался всего лишь гигантской марионеткой. Ее существо было подвластно мужчине – и ничто не могло изгнать его с занятого им места. Она нежно погладила лоб Лауреля. Вернувшись в свое тело и открыв глаза, он встретился со взглядом Боли и зарыдал от счастья: там пребывала его душа… Они были не одним целым, а двумя – но в то же время одним. Навсегда вместе, неразлучные даже после смерти. Два сердца, связанные одинаковым биением, успокоились, мир обрел сферичность: это биение улетало к пределам пространства и возвращалось, обогащенное стуком других сердец. Через них легионы мертвецов достигали совершенства, вступали в царство неистощимой энергии и вечной жизни. Они вдвоем были Присутствием и Прощением, а, взаимопроникая, стали еще и раздвоенным Разумом. Подарив себя друг другу и остальным, они стали такими же, как Создатель, богами в телесном обличии, распахнутой дверью, которой не закрыться никогда.
Мрак окрасился в темно-синие тона, на горизонте показалась алая полоса. Воины плясали на пустых бочках, с трудом удерживая равновесие то на одной, то на другой ноге. Настал момент истины: ни одного убежища вокруг, ни одного тайника. Мачи, сознавая всю важность следующего шага – или она приобретает все, или теряет жизнь, свою и соплеменников, – вонзила ногти в плечо Американки: та спала, издавая храп, похожий на тиканье часов. Как ястреб, утаскивающий куропатку, Мачи поволокла ее на возвышение, выдолбленное в белой скале. Затем принялась осыпать все тело, с головы до ног, сильными ритмичными ударами. Кожа приобрела гранатовый оттенок. Это придало новых сил дудельщикам, и танцы возобновились. Открыв глаза, Американка обнаружила, что ее используют, как большой барабан. Несмотря на жестокое избиение, она не шелохнулась. Да и зачем? Тело, покрытое по-ликостерилоксиматиком, было нечувствительно к боли. Рядом с пятым позвонком у нее имелось фальшивое родимое пятно: нажав на него, можно было получить болевые ощущения, близкие к человеческим. На коже появились синяки. Никто из членов Общества не двинулся с места: они верили целительнице. Потекла кровь из носа, из уголков губ. Танцующие оглушительно завопили. Старуха вскочила на Американку, топча ее ногами. Механическая женщина отключилась. Короткий приказ – и воины вылили на истерзанное тело ведро чичи, которая вспенилась, смешавшись с кровью.
Мачи с беспокойством поглядела в сторону востока: полоса рассвета все увеличивалась. Пока все шло как надо. Основная материя была приготовлена. Из этой внешне ничем не примечательной сущности, словно бабочка из куколки, выйдет Белая Змея… Уинки позволяли ей пользоваться своими жизненными источниками, предоставляя драгоценную энергию. Она завоевала доверие всех, сейчас то же произойдет и с этой безумной.
Мачи нажала на подошвы ног Американки. Та пришла в себя, жалобно охая. Ура! Невидимая преграда пала. Действительность начиналась – начиналась с боли.
– Не волнуйся, дитя мое. Я пришла от самых истоков, с волшебной палочкой в руке. Там я встретила Верховное существо. И оно сказало мне: «Пойди и вылечи ее!».
– Я мертвая. Ты не сможешь ничего сделать.
– Мертвые излечиваются, рождаясь заново, девочка моя.
Мачи отдала распоряжения. Га и Деметрио взяли Американку за руки, Акк и Хумс – за ноги. Боли и Лаурель удерживали веки открытыми: это было важно. Старуха забралась на белое тело и, размахивая ножом, воскликнула:
– Я сдеру с тебя пластиковую кожу!
И достала из кармана кусочки куриной кожи, зажатые в кулаке. Взяв тупое каменное лезвие, она притворилась, будто делает разрез. Рассыпая содержимое кулака, она искусно разыграла сцену. Американка завыла от прикосновения каменного ножа. Колдунья не пропустила ни одного участка тела.
– А теперь я одену тебя в новую кожу.
В потайном кармане у нее лежала густая кашица из растертых корней и стеблей трав, немедленно заживлявшая любую рану. Пользуясь все еще царившим вокруг полумраком, Мачи принялась массировать тело Американки. Когда лечение закончилось, она скатала снадобье в шарик и показала его всем, выдавая за остатки искусственной кожи.
Воины начали лизать тело женщины, пока поверхность его не стала совсем гладкой. Американка извивалась, наслаждаясь первыми ощущениями от целебного состава. На ее мысленном горизонте тоже занималась заря. Всходило солнце – но было ли оно жизнетворным светилом или простой лампой, установленной полицейскими из Штатов?
Видя эти корчи, Мачи вонзила нож ей в грудь и сделала разрез до лобка. Порывшись в печени, она смогла нащупать двигатель, приводивший организм в действие, и нажала кнопку. Пружина распрямилась.
– Я вырвала механизм, вставленный нашими врагами.
– Будь осторожна. Если удалить микрокомпьютеры, мои внутренности начнут гнить.
– Не бойся, дитя мое… Верховное существо поможет тебе возродиться.
Из каждого позвонка Мачи доставала все новые приспособления. Вскоре на камне скопилась кучка предметов, отзывавшихся металлическим скрежетом. Мачи провела руками над раной, и ее края сомкнулись.
– Ты чиста!
Американка застонала.
– Ты убила меня своим лечением. Ни один орган больше не работает.
И сжала челюсти с такой силой, что зубы заскрипели. Напрягшись, она отвердела, как древесный сук, дыхание прекратилось. Опасность была очевидной: женщина могла погибнуть от самоудушения. Мачи попыталась открыть ей рот для искусственного дыхания – напрасно. Не помог даже нож, вставленный между зубов. Тогда Мачи вдохнула ей в нос– нет, не только воздух, но всю свою душу. «Научись снова дышать, дитя мое. Это как при родах. Плоть задрожит, все начнется заново: ты приходишь в мир. Привыкни к смене кожи». Так нашептывала колдунья в ухо Американке, пока та, ворочая языком, с удовольствием втягивала свежий предутренний воздух. Лес и долина пробуждались, птичий хор присоединился к флейтам и барабанам. До восхода оставалось минут десять. Уверенными движениями Мачи приставила друг к другу куски металла, вытащенные из тела. Плотно пригнанные, они образовали пифильку, легендарную индейскую флейту.
– Гуалы, вспомните! Некогда арауканы были счастливы. Пришло светловолосое существо из Вену и вручило нам пи-фильку. Нас погубила наша беззаботность. Но сегодня другое светловолосое существо, тоже из Вену, доставило нам новую пифильку, спрятанную внутри него. Если подуть в нее, появится Белая Змея…
Смочив конец флейты слюной, Мачи передала его Толину:
– А тебе не надо лечиться. Просто стань музыкой. Помоги мне.
Преодолевая отвращение, скрипач взял инструмент и робко подул. Вырвался звук чистый, как птичье пение – нет, еще чище. Люди и природа вмиг замолкли. Деревья перестали шуметь, ветер – свистеть. Толин провалился в иной мир, потерял память и желания, потерялся в себе самом, став не человеком, играющим на флейте, а продолжением таинственных сущностей, представавших перед ним во всем блеске. Предавшись необычайному наслаждению, он стал Творцом, который и порождал эту мелодию. Непонятно как ему удавалось вдыхать и выдыхать одновременно. Звучание выходило от этого непрерывным и, вибрируя, закачивалось в невидимом стержне каждого живого существа. Отдавая себя, Толин давал новую жизнь материи. Небо заалело. Горизонт вспыхнул золотом.
Это было мгновение, которого Мачи ждала всю жизнь. В общем-то она не верила в приход волшебной змеи. Никакое волшебство не поможет арауканам выбраться из нищеты. Белые, охваченные проповедническим пылом, будут погружать их все глубже, на самое дно, приучая к порокам и отравляя окрестную природу. Индейцы должны помочь себе сами. Мачи обратилась к самому сокровенному в себе и, преодолевая боль, разделила свой дух надвое. Потом, снова подув в ноздри Американке, спустилась к ее жизненному источнику.
Захватить тело безумной было нетрудно: новорожденная душа радостно приняла колдунью, как свою мать, не бунтующая, а всецело покорная. Мачи, воздействовав на капилляры, запустила процесс пигментации.
Полторы тысячи воинов упали на колени. Члены Общества – тоже. На ногах остался лишь Толин; раскрыв рот, он выпустил из рук пифильку, откуда потекла слюна, и пробормотал:
– Но ведь это же моя мать!
Преображенная Американка все больше напоминала весталку, которая в обличье статуи навещала его каждую ночь. Волосы ее светились изнутри, кожа стала белой, белее молока и облаков на небе. Волосы под мышками тоже меняли цвет. Наконец, алебастровый лобок, бесцветные зрачки, пустой взгляд мраморного изваяния возвестили всем, что Белая Змея родилась. Раздались бешеные вопли. Солнце, казалось, взошло одним махом, день разлился на сотни километров вокруг. Женщины и мужчины с громкими возгласами схватились за оружие. Мачи была взволнована. Но ей отныне предстояло жить в двух телах. Ведунье лучше всего, пожалуй, симулировать болезнь или старческое слабоумие. Ее понесут на плечах, а тем временем Мачи в теле Американки сможет подготовить торжество индейского народа. Ни одно войско теперь не могло им противостоять. Арауканы – прирожденные бойцы. В своем неумолимом продвижении вперед они сокрушат солдат и карабинеров, завладеют их оружием. К Ла-Монеде придет армия с автоматами, пушками, танками. И Мачи победно воздела руки кверху. Воцарилось напряженное молчание.
Следовало в точности подражать голосу Американки, чтобы никто не догадался о происходящем. И колдунья продиктовала душе молодой женщины речь на индейском языке, научила священной пляске, поведала о планах, которые предстояло привести в исполнение.
Но арауканы еще не обладали всей возможной мощью. На их стороне был Нгуенечен, хозяин рода людского. Надо было заручиться поддержкой черного пламени, разрушительного начала, соперника Нгуенечена, повелителя вулканов, насылающего землетрясения, – Пиллана.
И начались приготовления к мачитуну: все окружили Реуэ, священное дерево, чтобы непобедимое могущество Пиллана проникло в кровь каждого индейца.
Услышав имя грозного бога, Боли в страхе обняла Лауреля. Пиллан и Аурокан были одним существом!
XVII. ГОЛОС ПИЛЛАНА
Бессмертный, человек в утомлении станет бродить между звезд,
разыскивая легендарное сокровище, некогда прозванное Смертью. Эстрелья Диас Барум. «Пророчества».
Мистическое помешательство Геге Виуэлы упало на плодородную почву, если говорить о средних слоях общества. Мелкие собственники и торговцы были страшно напуганы появлением рабочей святой на кресте, нетленной, распространяющей запах фиалок: вокруг нее и Хуана Неруньи собралось войско фанатиков, готовое свергнуть законно избранную демократическую власть! Поэтому, когда распятого президента выставили в кафедральном соборе, перед его телом весь день слышались неистовые клятвы и заклинания избавить страну от красной напасти. Эти люди обрели своего Мессию! Целые семьи не только облачились в зеленые рубашки, но выкрасили в этот цвет дома, автомобили и все, что попалось под руку. Расстрел пяти тысяч коммунистов на муниципальной бойне горячо приветствовался – этот сброд заслуживает беспощадного истребления! Жители столицы по меньшей мере раз в неделю преклонялись перед соборным алтарем. Геге Виуэла расточал благословения и призывы к крестовому походу.
Поздним вечером процессия верующих приносила президента, все так же привязанного к кресту, в его спальню, обставленную подобно монашеской келье: никакой мебели, стены, потолок и пол грубо выбелены. Распростершись на двух перекладинах, Геге позволял высвободить свою правую руку. После чего хватал пистолет-пулемет, вперившись бессонным взором в дверь комнаты.
Этой ночью по ту сторону двери тихо шушукались между собой кардинал Барата, Лагаррета и начальник военного госпиталя. Спор шел о том, кто первый сообщит президенту неприятное известие. Врач взорвался:
– Хватит! Мы тут три часа ходим вокруг да около, а пора бы принять решение! Как вы хотите, чтобы я вошел? Я работник умственного труда, а не спецназовец! Президент ясно и четко объявил, что всадит весь магазин в того, кто посмеет войти к нему с этой новостью! Думаю, что вы, преподобный отец, должны оказать стране эту услугу.
– Ошибаетесь! Я нужен своей пастве, сейчас больше чем когда-либо. Христианская жертвенность давно вышла из моды. Это раньше встречались любители отправить себя на тот свет, чтобы подать пример духовного совершенства. Сегодняшний же день требует от нас жить и давать отпор врагу, уже показавшему зубы внутри наших границ… Полагаю, что генерал, привычный к стрельбе, – тот, кто лучше других сумеет уклониться от пуль.
– Лицемеры! Вы дрожите от страха, только и всего. Жалкие трусы! С меня довольно! Лагаррету не запугает никто, даже этот буйнопомешанный.
И он приоткрыл дверь на сантиметр, проговорив:
– Можно войти, Ваша Святость? Ничтожный министр принес вам отличную, самую лучшую новость.
Сердце Виуэлы забилось с невероятной скоростью. Значит, это правда – то, что он думал про себя?.. Значит, медики ошиблись, и это не рак, а всего лишь кожное заболевание? Но как же быть с болью? А, так он пришел сказать, что найдено чудодейственное средство! Пора бы! Все врачи страны работают над ним.
– Входи, друг мой. И да пребудет с тобой мое благословение.
Геге, сделав чудовищное усилие, все-таки не сказал: «чтобы ты растолстел на полпальца». Лагаррета удовлетворился тонкой щелочкой, проскользнул в спальню, широко раскинул руки-спицы, подошел к распятому, хлопнул его по щеке и вынул из пальцев пистолет. Затем крикнул:
– Входите, засранцы!
Начальник госпиталя и кардинал, оказавшись вне опасности, пересекли порог комнаты. Барата, не теряя времени, приступил к соборованию. Лагаррета со смешком протер одеколоном те места на своем теле, которые касались сгнившей кожи «святого».
– Час настал, дон Козел!
– Именно так, ваше превосходительство… Двести врачей из личной Медицинской Службы Вашей Святости неделю изучали анализы и пришли к единогласному выводу: вам осталось жить сорок восемь часов! Нет, даже сорок пять, поскольку мы потеряли три часа, обсуждая, как преподнести вам эту новость.
Геге Виуэла не мог пожелтеть, ибо пожелтел уже давно. Тело его покрывали зловонные язвы. Принеся Виуэлу утром в собор, его посыпали опилками: то был единственный способ скрыть разложение тканей. Кроме того, монахи непрерывно опрыскивали пространство вокруг креста благовониями, усыпляя обоняние своих сограждан.
– Я вечен! Если даже тело мое желает умереть, я не хочу этого делать и не могу! Я беспокоюсь не за себя – за Родину! Зеленорубашечники должны верить в своего Бога! Я обещал им остаться с ними навсегда и сдержу слово! Святой Геге непогрешим! Я сказал, что разразится русско-американская война – и она разразится! Я не потерплю никакого предательства! Если церковь еще держится, это все благодаря мне! Если армия повинуется, то из уважения ко мне! Одно мое слово, и слуги раздерут вас на части! Высшие и средние классы – со мной! Вы обязаны мне повиноваться! Сорок пять часов. Сорок пять бесценных часов! Надо срочно действовать! Но прежде всего – тройная доза морфия.
Вертолет высадил их на главной набережной Вальпараисо. (Лагаррета обратился к верховному командованию, но поведать правду не мог: его бы тут же расстреляли. Ни один военный не ставил под сомнение святость президента. Совещание состоялось в Ла-Монеде. Каждый из высших военных чинов получил личное письмо за подписью Виуэлы, где утверждалось что он, ради них и ради страны отняв руку от креста, чтобы написать эти строки, приказывает немедленно придать восьми военным кораблям, стоящим в Вальпараисо, русскую боевую окраску. Приказывалось также поднять на мачтах знамена с серпом и молотом. На рассвете суда должны были взять курс на Соединенные Штаты. Капитаны получили конверты с секретными инструкциями, которые надлежало вскрыть по прибытии к месту назначения. Президент требовал слепого повиновения, ибо его воля совпадает с волей Господа).
Вынесли Виуэлу. Сзади следовал начальник госпиталя, каждые двадцать минут незаметно вкалывавший ему в ягодицы наркотическую смесь. Слева шествовал кардинал с новым, официально утвержденным распятием в руках (вместо Христа – фото Виуэлы).
Лагаррета свистнул – это был сигнал к поднятию флагов. Корабли отчалили. Президент начал мелко смеяться. Чуть позже генерал, оставив президента на время промывания тому желудка, признался Барате:
– Я заменил морские карты. Нашел одного виртуоза, который подделал почерк президента. Потом мы его расстреляем. Чтобы не выглядеть лжецом, этот псих приказал капитанам обстрелять первое же американское поселение, которое встретится на их пути. Суда поднимут красные флаги, через громкоговорители будут передавать «Интернационал» на русском. После обстрела приказано потопить корабли со всем экипажем. Гринго будут уверены, что это внезапная атака русских, новый Перл-Харбор. Начнется мировая война. Не волнуйтесь… Через несколько дней они вскроют конверты с распоряжением идти обратно – на церемонию похорон президента.
Тут Виуэла отчаянно зазвонил в колокольчик, подзывая генерала к себе.
– Прежде чем замолкнуть навсегда, я хочу известить всех, что Соединенные Штаты объявят войну России! Это случится скорее, чем кое-кто считает! Геге Виуэла всегда прав! Ошибки быть не может! Наша страна обязана поддержать своего соседа. Кардинал Барата! Вы поставите кресты с моим изображением везде: на каждом холме, на дорогах, на углах улиц, на крышах домов и машип^ Одновременно в газетах, в кинохрониках, по радио, по телефону рабочие-бунтовщики будут преданы анафеме. Вас ждет армейский мотоцикл с коляской. У меня еще есть двадцать четыре часа! Вперед! Проправительственные журналисты находятся в полной готовности. Армия поможет водрузить кресты. Даю вам двадцать часов… А вы, Лагаррета, если хотите удержать власть и сохранить армию на своей стороне, займетесь моим телом, окружите его большим почтением, чем бунтовщики – ту грудастую бабу. Двадцать миллионов человек в зеленых рубашках должны видеть, что оно чудесным образом не подвержено разложению!
– Но как, Геге?! Ты прямо-таки расползаешься в клочья.
– Не преувеличивай, завистливая швабра! Ты никогда не достигнешь божественности. А я достигну! Выньте внутренности, набейте меня льном, пропитанным миром, вызовите лучшего бальзамировщика, чтобы тот придал мне благородный вид, как у старого дерева. И выставите меня в Ла-Моне-де, на обозрение всех чилийцев. Только закройте окошко пуленепробиваемым стеклом. Пусть граждане видят своего Геге, постоянно хранящего их покой! Вы пустите в народ легенду о вечном президенте. Обещайте!
– Обещаю.
– ваше высокопревосходительство святой Геге Виуэла.
– Обещаю, ваше высокопревосходительство святой Геге Виуэла.
– Хорошо. В этом ящике – список моих сокровищ. Часть из них употребите на личные нужды, а остальное – на расправу с проклятыми рабочими. Пусть они дорого заплатят за свое предательство! Если встретите Хуана Нерунью, сделайте вид, что его никогда не существовало.
Барата ломающимся голосом предавал восставших анафеме по радио. По всему городу слышался адский стук молотков: водружали кресты. На фотографии был изображен Геге, во фраке и в терновом венце. В президентскую келью, трепеща, проник бальзамировщик. Втолкнувший его солдат тут же получил от Лагарреты пулю в затылок.
– Вы – лучший специалист в Чили. Делали для кино мумий и разных монстров. Если вы не покроете тело президента составом, похожим на дерево, ваши мозги растекутся по полу.
