Текст книги "Попугай с семью языками"

Автор книги: Алехандро Ходоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Черная собака издала ликующее «Да!», только сгустившее и без того мрачную атмосферу. Все побрели к телегам, и в первый раз с тех пор, как покинули Сантьяго, сбросили свои цирковые наряды.

Они верили, что жизнь их отныне станет бесконечным круговоротом, но в этот вечер, Бог знает почему, поняли, что цирк не может быть самоцелью, что они кружат вокруг ванны с утопающим, ни живые, ни мертвые, спасаясь от неподвижной Луны, как черный Пьеро. Им не хватало звезды, чтобы стать волхвами. В их пустыне не раздавалось вопиющего гласа.

Деметрио, обмазанный глиной, снова переоделся, став прорицателем Ассис Намуром, и вывел на своем костюме, напротив сердца, два слова: «НЕ ВЕДАЮ». Затем плюнул в морду собаке, одетой в подвенечное платье, свернулся калачиком – весь мир был пронизан холодом в эту ночь – и заснул, надеясь, что навсегда.

Запах рыбы извращенно, однако удачно сочетался со стуком колес: эти окружности, вертевшиеся в пустоте, были зловонными демонами, проникавшими в ноздри, в уши, загрязняя разум. Как алкоголик, ожидая с рассвета первого глотка, приходит в бар сразу после открытия и выпивает его, – так Виньяс дрожащими руками порылся в кармане рубашки и вынул под громкое сердцебиение листок папиросной бумаги: то было стихотворение, оправдывавшее его как поэта, верный спасательный круг. Виньяс толкнул хромого Вальдивио – тот храпел в такт колесам – и развернул листок. Невольно ерзая на деревянном полу, награждавшем ягодицы многочисленными занозами, восхищаясь изяществом своего любимого шрифта «Бодони», дон Непомусено прочел посреди адской тряски свою «Оду к оде». Внезапный порыв ветра ворвался из отверстия в полу, вырвал листок из рук и унес его вдаль, в темноту, откуда доносилась жуткая вонь.

Потерять свой талисман означало для Непомусено Виньяса предать саму Поэзию. Он стал пробираться по вагону, увидев китовую морду, от неожиданности споткнулся и был погребен под лавиной рыб. Потом Виньяс долго вылезал из-под завала, стонал, охал, кашлял, взывал к пророку Ионе, – и наконец его пальцы коснулись тончайшего листка. Ода! Бессмертная ода! Невидимая бабочка!

Вальдивия между тем плаксиво бормотал во сне птичьим голосом:

– Да, папа, я твой попугайчик, твой попугайчик…

Поэт поцеловал клочок бумаги, стряхнул с себя рыбьи чешуйки и обследовал листок при свете спички. О ужас! Это были не стихи! Какой-то мошенник завернул лосося в страницу из Библии, чтобы забрать рыбу к себе домой! Двадцать восьмая глава пророка Исаии, загадочные слова: «Савласав, савласав, кавлакав, кавлакав, зеер шам, зеер шам». До чего же злая шутка!.. Ода исчезла, а вместо нее Господь послал ему тарабарщину, похожую на стук колес.

– Подъем, товарищ! Враг наступает! Святая Поэзия в опасности!

Вальдивия смиренно принял пинок, потягиваясь, – пальцы его рук были похожи на птичьи когти.

– Да, папа, попугайчик дает лапку.

Окончательно разбудил его удар холодным угрем по лицу. – Что такое, учитель? Полиция?

– Нет, дьявол собственной персоной! Не задавай вопросов. Мне нужна помощь, а не долгие разговоры. Держи спичку, а когда она догорит, зажжешь другую…

Хромец последовал за Виньясом к куче рыб, и дон Непомусено с нечеловеческой яростью стал рыться среди трупов морских обитателей. К его удивлению, чем глубже он зарывался в зловонную массу, тем слабее становилась вонь. В дальних областях его памяти зажегся огонек и стал понемногу приближаться, высвечивая какой-то образ; Виньяс узнал свою мать в накрахмаленной одежде. Толстая – поперек себя шире, – белокожая, стыдливая, она показывала только лицо и руки, пряча остальное при помощи высоких воротников и шерстяных чулок. Женщина эта жила ради других. У нее была целая коллекция фартуков – каждый день повязывался новый. Каждое утро она тщательно мыла лицо и руки; прочие участки тела оставались немытыми, поскольку были скрыты от чужих глаз. Так, год за годом, она не принимала ванну, не меняла панталон, лифчиков и нижних юбок. Запах, исходивший от нее при малейшем движении, был примерно таким же, что и в этом вагоне. Ну да, ведь его друзья так и прозвали мать: «Китиха». Виньяс искоса взглянул на своего соратника, опасаясь, как бы столь неаппетитный образ не передался ему при помощи телепатии. Но воспоминания удалось подавить, откашлявшись и пообещав самому себе, что.

что в один прекрасный день он напишет стихотворную сагу о Моби Дике правильным пятисложником. А ты знаешь, Вальдивия, что Уолт Дисней был посвященным? Пиноккио, с ослиными ушами и хвостом, став из безжизненной куклы умным животным, погружается в китовое чрево Космической матери и обретает все, что давно искал: Вселенского Отца, Джепетто^[22], геометра, Божественного Архитектора. И когда он прикасается наконец к своему создателю, растворяется в нем, становится Человеком с большой буквы, он принужден очистить материю посредством огня.

Пока Виньяс бредил, не переставая копаться в куче рыбьей плоти, Вальдивия, задремав, перестал следить за спичкой. Возник пожар, что подвигло Виньяса бредить еще сильнее.

– Видишь, хромоногий? Вот подтверждение! Когда поэт говорит об огне, разгорается пожар!

– Конечно, дон Непо. Но когда рисовальщик вывесок кричит: «Спасайся кто может!», надо уносить ноги…

– Я не могу, ведь моя ода.

– Напишете другую, учитель. «Оду к оде к оде».

– Нет! Она – символ, а утрата символов означает разлад, конец пути, вечную ночь!..

Вдруг Вальдивия безо всякой причины обратился к наставнику на «ты»:

– Хватит, засранец! Если не спрыгнем с поезда, окажемся в дерьме!

– Что это за слова, господин секретарь?

– Уже не слова!

И он залепил председателю Поэтического общества прямо в челюсть, вырубив его. Пробивая себе путь через огонь и клубы дыма, Вальдивия дотащил тело поэта до двери – та, к счастью, оказалась открытой. Пейзаж снаружи с головокружительной скоростью убегал в прошлое при зловещем свете пламени. Вальдивия прижал к себе друга и прыгнул в неизвестность.

Он так и не узнал, выросли у него крылья или же музы превратили скалы в песок. Но остается фактом: пока поезд удалялся, объятый пламенем, оба они лежали, целые и невредимые, на берегу Тихого океана.

Хромец набрал соленой воды в один из своих башмаков и вылил ее на лицо председателя. В рот Виньясу попал застрявший в ботинке много лет назад кусок носка, из-за чего дон Непомусено стал хрипеть и отплевываться. Молча, поглаживая огромный синяк на лице, он сидел и при свете луны глядел на того, кого еще недавно называл своим подручным. Вальдивия, пожав плечами, пробормотал со снисходительным видом что-то вроде «В литературе – талант, в натуре – сила», и, взобравшись на песчаный холмик, различил вдали огни селения.

– Сколько у вас с собой денег? – спросил он поэта. Тот принялся усиленно моргать, после чего, порывшись в карманах, униженно вынул руки и разжал ладони. Они оказались пустыми.

– Нисколько.

Вальдивия достал из тайника в каблуке второго, сухого ботинка бумажку в десять песо.

– Раз так, теперь командовать буду я, – председатель дон Э. Вальдивия. За мной, секретарь Непомусено Виньяс!

Поэт попинал воздух, воображая, что холод – уличный пес, который после этого перестанет кусать его кости, – и последовал за хромоногим.

Рядом с национальной автодорогой, где проносились грузовики, пребывавшие в ином измерении, недоступные для касания, мрачные, управляемые неведомыми сущностями, под громадным, враждебным звездным небом, были рассыпаны скудные огоньки Кобкекуры: деревня напоминала паука, дрожащего от страха перед космической лапой, которая, согласно велению высших сил, должна его раздавить… Чтобы согреться, хромец неистово заплясал, ежесекундно рискуя потерять равновесие и рухнуть наземь. Бензоколонка подстерегала одинокие машины, сломавшиеся или оставшиеся без топлива.

– Уважаемый прислужник, – сказал Вальдивия, стуча зубами, – если мы не найдем гостиницу, то заледенеем и умрем.

– Не менее уважаемый предводитель, поскольку вы держите в руках бумажку, в свернутом виде отдаленно напоминающую маршальский жезл, воспользуйтесь же своей материалистической властью и найдите убежище, которое – как вы провозгласили в своей речи, не подлежащей обсуждению, – является для нас жизненно необходимым.

У заправки, стоя возле огня, разведенного в ржавой банке, играли в шашки двое: темноволосый человек с огромным зобом, напоминавший из-за этого пеликана, и карабинер в латаной форме. Рисовальщик вывесок не осмелился выйти из темноты на свет. Просить помощи? Виньяс рехнулся! Или уважаемый дон забыл о том, как они выглядят, забыл о тошнотворном запахе, въевшемся в их кожу?

– Послушайте, секретарь Виньяс, я полагал, что вы – поэт. Теперь я вижу, что вы еще и придурок. Что я могу сказать? Наш вид и запах сразу же наведут на мысль о проверке документов. У вас есть, например, паспорт? Нас посадят за бродяжничество и антиправительственные настроения…

– Может, я и придурок, если употребить вульгарное слово, порожденное вашим зачаточным интеллектом, но, тем не менее, я способен вывести вас из затруднения, хотя, впрочем, главное ваше затруднение заключается в том, что вы вообще родились. Если вы считаете, что именно я – тот из двоих, кому суждено обратиться к нашим соотечественникам, дайте мне десять песо, и пусть сапожник возвращается к своим сапогам!

Хмурый Вальдивия вручил ему бумажку.

– Отлично, – не без коварства усмехнулся дон Непомусено, – а теперь иди следом за Председателем, секретарь хренов.

И, раскинув руки, он пошел к игрокам: один держал в руке ружье, другой – маленькую собачонку. Шашки, как выяснилось, были бутылочными пробками. При виде Виньяса и Вальдивии брови обоих начали сдвигаться.

– Стоять! Документы! – прокричал карабинер, потрясая своим оружием, от которого отлетали кусочки ржавчины.

– Осторожно, злая собака! – предупредил пеликан, опустив свою шавку на землю и дав ей пинка; та предпочла остаться возле теплой банки и, выполняя свой долг, ощерилась на незнакомцев гнилыми зубами.

– Спокойствие, лейтенант. Тише, господин заправщик. Мы не бандиты и не подозрительные элементы. Если вы позволите нам приблизиться к этому благословенному источнику тепла, дабы согреть наши губы, то мы сможем поведать вам о нашей необычной миссии.

Пока путешественники, подобравшись к огню, грели спины, заправщик достал кусок пакли и заткнул себе нос. Военный неопределенно-элегантным жестом зажал двумя пальцами маринованный огурец и, не забыв отставить мизинец, принялся нюхать уксус, чтобы не ощущать рыбной вони.

Виньяс кашлянул.

– Досточтимые представители Власти и Бизнеса, вам следует знать, что Кобкекура – селение, хотя и скромное с виду, но отмеченное вниманием самой Судьбы, место пересечения Материи и Духа, невралгический центр мира.

Пеликан открыл рот; морщина перерезала его зоб. Никто раньше к нему так не обращался; слова явно были преисполнены глубочайшего смысла. Карабинер сделал умное лицо и выговорил:

– А нельзя чуть понятнее?

– Сеньоры! Здесь, в Кобкекуре, может решиться вопрос о будущем человечества! Не случайно вы играете в шашки – это занятие глубоко символично. Герменевтика черного и белого, света и тьмы, застывшая цивилизация против динамичного индивидуума, императорский центурион, атакующий милосердного пеликана, святую птицу Христову..

Заправщик уловил намек на свой зоб и, рассерженный, снова пнул собаку.

– Полегче тут. Будете смеяться надо мной, напущу на вас зверюгу!

Зверюга снова слегка ощерилась, продемонстрировав зеленую дыру на месте левого клыка.

– Сеньор, как вы можете? Это не насмешка, но экзегесис! Толкование происходящего! Буду краток. Видите это? (Тут Виньяс поднял два кулака, прижатые друг к другу). Это – тайный знак ОБЭПа, Общества экзотических приключений, крупной организации, ставящей целью наградить своих клиентов жизненным опытом, порой связанным с риском – нельзя влезть на елку и не уколоться, – чтобы они могли исследовать сундук с сокровищами, имя которому – планета Земля. Мы – рекламные агенты общества и выполняем испытательную программу: нас высадили на крайнем севере, в наихудших условиях, в неизвестной точке, называемой Кобкекура, покрытых с ног до головы китовым жиром, в напоминание о странствиях Ионы, с десятипесовой банкнотой, десять, союз одного и нуля, который, если оставить в стороне чисто порнографические ассоциации – так легко соотнести их с палкой и дыркой, ведь правда? – символизирует вечное сражение Бытия и Ничто, с целью, установив сотрудничество с представителями власти, указать им точное место, где ОБЭП откроет свою образцовую, служащую примером всему остальному миру, фабрику по производству искусственного угля. Сырье для фабрики – насколько мы знаем от наших археосейсмологов – как раз изобилует в Кобкекуре и ее окрестностях, и буквально из крупицы этого сырья можно получить много килограммов конечного продукта…

Пеликан почесал свой зоб. Он начал кое-что понимать. Эти двое собираются построить фабрику. Последовал вопрос:

– А что это за сырье, уважаемый сеньор?

Вальдивия поглядел в тревоге на Виньяса – как-то он вывернется? – но тот, не моргнув глазом, выдал с циничной ноткой в голосе:

– Алмазы! Мы будем получать уголь из алмазов! В Кобке-куре – одно из крупнейших месторождений! Бразилия и Южная Африка далеко позади!

Видя расширенные от жадности глаза пеликана, дон Непомусено зевнул.

– Нам пришлось сделать немалое усилие. Мы шли двадцать километров от вертолета и теперь желали бы найти место в гостинице, включая завтрак, но при этом не превысить имеющейся у нас суммы. Завтра утром мы от имени ОБЭПа безотлагательно покажем вам месторождение.

– В поселке есть гостиница «Отрубленная голова». Там только один номер для шоферов, но, если сеньоры не обидятся, мы можем отвести их туда.

Президент и секретарь Поэтической Ассоциации последовали за пеликаном и карабинером по грязной улице поселка, усыпанной блестками инея, держась от своих вожатых на почтительном расстоянии, чтобы не оскорблять их вонью. Наконец, все четверо оказались перед бетонным зданием, больше напоминавшим скотный двор, судя по дружному свиному хрюканью. Навозные испарения, шедшие из забранных брусьями окошек, заглушили рыбный запах. Вывеска над зданием, явно выполненная рукой индейца, гласила: «ГОСТИНИТСА ОТРУБЛЕНАR ГОЛЛОВА».

Карабинер постучал прикладом в дверь. За окнами замерцало пламя свечи, ржавая железная дверь заскрипела и отворилась. Страх объял Непомусено и хромца, который сел на землю, крестясь во имя красного, белого и святого рома: в дверном проеме показался силуэт безголового человека!

Пеликан, видя, что гости в ужасе, разразился хохотом, из-за его анатомических особенностей похожим на собачий лай:

– Не обмочитесь со страху… Это дурачок Чоче. Он застегивает воротник у себя над макушкой, потому что думает, будто у него нет головы.

И пока Виньяс с Вальдивией осваивались в комнате, где имелась охапка соломы вместо постели и банка из-под галет вместо умывальника, – правда, над ней висел осколок зеркала– солдат поведал о том, отчего кошмар день и ночь преследует Чоче.

Отец деревенского дурачка четырнадцать лет проработал в ветеринарной лечебнице, кастрируя псов, и продавал собачьи яйца доктору Полякову, который бился над созданием средства от импотенции. Скопив таким образом капиталец, он решил вернуться с женой и сыном в родной поселок, чтобы открыть здесь гостиницу в видах развития туризма. На пути в Кобкекуру, утомившись от вагонной жары и духоты, он открыл окно и высунул голову, желая глотнуть свежего воздуха. Так как в этот момент поезд проезжал по стальному мосту, то несчастному снесло голову под корень; пушечным ядром она пролетела назад, разбила окно другого купе – осколки стекла сделали одного пассажира навеки слепым, – ударила в челюсть некоего студента, выбив ему семь зубов, и наконец очутилась на коленях у монашки, немедленно сошедшей с ума. У сидевшей рядом беременной женщины тут же случился выкидыш, а монашка принялась подбрасывать голову, словно мячик. Безголовое тело, истекая кровью, повалилось прямо на Чоче. Поднялась всеобщая суматоха, кто-то потянул за ремень тормоза экстренной остановки. Поезд резко встал, объятые паникой пассажиры поспешили к выходу и насмерть затоптали мать Чоче. Вот так Чоче, всю жизнь хотевший «быть как папа», стал изображать безголового…

Ночь Виньяс с Вальдивией провели, дрожа от холода под дырявыми мешками. Блохи кусали их с головы до ног, в соседнем свинарнике кто-то закашлялся и изверг поток слизи так, что стены задрожали. Дон Непомусено, окрыленный мечтами о Нобелевской премии, попытался согреться, прижавшись к своему спутнику. Но это потребовало такой акробатики, что шейные позвонки Виньяса начали угрожающе трещать. В конце концов, он свернулся калачиком в ожидании прихода Морфея; тот не замедлил явиться, окруженный стаей клещей.

Прежде чем вернуться на заправку, пеликан досказал им историю Чоче.

Мальчика обнаружили в вагоне – он топал ногами по полу, точно давя бесчисленных муравьев, проводил ладонью по горлу, будто делал надрез, и в упор глядел на солнце. Никто не понимал, что все это значит. Его связали и вручили бабке с дедом, которые держали в Кобкекуре свинарник. Сирота навсегда спрятал свою голову в воротник и начал вести себя соответственно. Он питался супом, поглощая его через трубочку, просунутую в дверной глазок. Макушку, которая все же высовывалась наружу, он брил и вымазывал кровью голубя или кота, застреленного им из лука. Дед Чоче перед смертью объявил, что его труп следует бросить на съедение свиньям. Сам Чоче к этому времени уже был взрослым человеком. Скорчившись рядом с бабкой, бормотавшей 119-й псалом, он наблюдал, как свиньи пожирают труп. Наконец, в луже остался лишь скелет с черепом, подобным белоснежному лотосу в зловонном болоте.

Когда рассвет проник сквозь оконные решетки, Непомусено поинтересовался лужей. Дурачок, топая ногами, сидел в грязи – так, что воротник его куртки находился в точности под восходящим солнцем. Получалось, что солнечный диск и был головой Чоче. Идиот испускал радостные возгласы: можно было подумать, что он давно искал что-то и вот теперь нашел. Так он и приплясывал, пока солнце не поднялось высоко. Увидев, что его кочанчик отделился от тела, Чоче всхлипнул и принялся колотить в дверь номера. Поэт не помочился на ночь и теперь испытывал сильнейшие позывы. Казалось, что стены вот-вот обрушатся под мощными ударами. Вальдивия вскочил с воплем «Землетрясение!» и выбежал спросонья во двор. Тут он попал в руки дурака, который попытался оторвать ему голову, дергая за уши – так, словно она была бутылочной пробкой. Непомусено пару раз энергично топнул, стряхивая с ног невольно вытекшую жидкость, и поднял указательный палец:

– Что это за манеры, гражданин? Господин Вальдивия устроен не так, как вы: ему нужна голова, и большая, потому что он не задался в коленях. Оставьте его, или придется иметь дело со мной…

Из дверного глазка вырвался плевок убийственной силы и попал Виньясу в лоб. Поэт повалился навзничь и, заявив о своем бессилии перед обстоятельствами, сделал вид, что потерял сознание.

На крики Вальдивии о помощи откликнулся только хор свиней. Те повели себя неожиданно, решив, что это призывы к совокуплению, и принялись тереться о ноги хромого, точно мартовские коты. Но тут раздался свист, мгновенно парализовавший всех – и животных, и людей. Это была бабушка, державшая в руках деревянную голову Христа, утыканную шипами. Вместо зубов во рту сверкали кусочки зеркала; в них веселыми бликами отражались солнечные лучи.

Чоче оставил побагровевшие уши, вырвал голову из рук бабушки и сунул ее в свой окровавленный воротник. Затем кинулся прочь, поднимая клубы пыли. Только тогда Непомусено понял, что умалишенный подражал паровозу. Старуха, не переставая свистеть, протянула к нему руку. Поэт дал ей десять песо. Женщина зашла в лужу, подняла лобную кость скелета и положила туда бумажку, рядом со многими другими. Свиньи, откликаясь на ее свист, пришли в ярость и выгнали обоих постояльцев на улицу. Там уже маячили пеликан с охранником, жаждущие узнать секрет алмазного месторождения.

Забыв о своем облике мрачного пророка, Непомусено припустил со всех ног, так, что сам себе удивился. Вальдивия, неспособный ему подражать, пошел колесом и, будто на крыльях ветра, обогнал своего Президента, опять попавшего в секретари из-за недостатка скорости и денег.

Карабинер пальнул в воздух. Выстрел получился не очень громким, зато треск от разлетевшегося на четыре части ствола прозвучал ударом грома.

Поэт и рисовальщик вывесок, каждый с языком, превратившимся в раздутое сердце, достигли шоссе. Грузовик с арбузами откликнулся на изящные жесты Виньяса, в стиле приветствий XVII века, произведенные, за неимением широкой шляпы, листом папайи. Оба забрались на гору зеленых шаров и покатили на юг. И вовремя: Непомусено успел увидеть в последний раз выдающийся зоб и пожелал ему обратиться в плодоносное чрево, порождающее Психею, нежную бабочку, которая наконец-то сделается видной людям. Однако вместо богини изо рта пеликана стали вылетать ругательства: «Грязные твари! Заговорщики! Коммунисты!»

Итак, бегство их продолжается, надо разрезать сапоги в поисках докучного камешка; они затеряны в мире, не ведают, куда их влечет судьба, без веры, без ожидания, иссушаемые солнцем^ Внезапно Виньяс прервал свои мысли, поняв, что облекает их в слова танго, и устыдившись этого.

От лодки, стоявшей у пристани, исходило гудение – гудение сотни тысяч мух, слетевшихся на запах гнили. Горы черных бананов, червивых помидоров, влажных пакетов, откуда сочился виноградный сок, ящиков с прогорклым маслом, вздувшихся рыб с мордами, разинутыми в немом крике, – все говорило о происходящей здесь голодной забастовке. Двести грузчиков под палящим солнцем, изнуренные, изможденные, высохшие, добивались справедливости. За ними наблюдали шестеро уставших солдат, еле державших свои автоматы. Решение властей было безапелляционным: «Ни пресса, ни профсоюзы, ни правительство не должны подыгрывать этим бездельникам, они – позор всего рабочего класса и не получат никакой рекламы. У нас свободная страна, граждане имеют полное право контролировать потребности своих желудков: если кто-то прекращает есть, это его личное дело. Будем же глухи к наглым требованиям. Есть другие пристани и другие рабочие. Более того, рабочих рук в избытке. Одно неразгруженное судно не причинит ущерба нашей экономике. Посмотрим, кто окажется терпеливее…»

Порыв горячего ветра подхватил портрет Махатмы Ганди. Его выполнили в спешке, краской на холсте, из-за чего изображение осыпалось дождем мелких крошек. На месте остался лишь один глаз, но очередной порыв сорвал с холста и его; глаз тонкой пластинкой перенесся по воздуху прямо на лицо Виньяса, который мирно спал на груде арбузов, набив живот сахарной мякотью. Водитель в дреме довел грузовик до пристани Талькауано, остановил его у самой воды и, уронив голову на руль, разразился могучим храпом. От резкого торможения планки кузова не выдержали, груз посыпался прямо в толпу забастовщиков, увлекая за собой Виньяса и Вальдивию. Дон Непомусено с глазом между бровей оказался в гуще стачечников. Мешая действительность с только что пережитым сновидением (он вместе с Иаковом карабкался по лестнице, чтобы встретить на небе Психею, высунувшую длиннейший язык, на кончике которого помещался изумрудный сосуд с амброзией), Непомусено обратился к голодающим с пламенной речью, в уверенности, что перед ним – святые аскеты:

– Поэты мечтают об одном: строить лестницы! Не будем же сидеть сложа руки, мои факиры! Исполним божественную волю!

И, под воздействием собственной речи, он засучил рукава и принялся возводить лестницу из планок кузова. Вальдивия, уловив градус напряжения вокруг себя и видя шесть автоматных стволов, готовых выстрелить при малейшем признаке насилия, стал собирать ржавые гвозди. Потом, запев попугайским голосом «Гвоздик, мой гвоздик», принялся сколачивать ступеньки, пользуясь башмаком вместо молотка. Рабочие, перегревшись под солнцем, решили, что устами Виньяса к ним обращается сам Бог. Упав на колени и перекрестившись, они вонзили зубы в арбузную плоть, и, охваченные не то лихорадкой, не то священным безумием, тоже бросились возводить лестницу, чтобы по ней спустились ангелы с небес и покарали неправедную власть… Непомусено руководил своими «земными лироносцами», непрерывно повторяя: «Поэзия – это деяние»: он вычитал эту фразу в истории футуризма. Лестница обещала быть окончательным ответом Вавилонской башне.

Хромоногий снял корки с шести арбузов, взял их в руки – по три в каждую – и осторожно приблизился к солдатам. Те побросали оружие и, облизываясь, приобщились к поеданию сочных плодов. Капитана Сепеда ушел в бар помочиться, и его ждали уже три часа. А пока что можно было вволю измазать свою физиономию в сахарной мякоти. Ни один из этих оборванцев, похоже, не был вооружен, постройка же лестницы не являлась преступным деянием.

Издалека послышался гул, пробиваясь сквозь мушиное жужжание, и наконец, оформился в немецкий гимн. Тридцать подростков в серых рубашках, горных ботинках и повязках со свастикой – члены славного Гитлерюгенда – маршировали, вскинув правую руку в приветствии. Впереди шагал близорукий толстячок в эсэсовской форме: он специально приводил мальчишек на пристань, к забастовщикам, для наглядной демонстрации того, что сила лучше разума. Ежедневно после завтрака они дефилировали мимо двух сотен истощенных рабочих и, проорав «Хайль Гитлер!» в течение четверти часа, рысью устремлялись в кино «Берлин», где показывали германскую кинохронику студии УФА.

Шофер, открыв гноящиеся глаза и увидев, что пристань завалена арбузными корками, моментально обезумел. Он привык дремать за рулем: шестое чувство неизменно позволяло ему останавливать машину на самом краю пропасти.

Но в этот раз он лишился груза. Достав железный прут, всегда сопровождавший его в дороге, водитель выскочил из кабины, но поскользнулся, упал ничком и едва успел заползти под грузовик, чтобы не быть раздавленным юными нацистами. Стеклянными глазами глядели они на своего предводителя. Тот, сняв очки, чтобы усилить свое моральное воздействие, повел отряд по арбузным коркам. Гитлеровцы попадали один за другим, как кегли. Шофер, посчитав их виновниками всего происходящего, пустил в ход железный прут. Первой его мишенью – из-за обширных ягодиц – стал близорукий вожак. Беспощадный водитель стал обрабатывать ему мягкое место.

– Солдаты, на помощь! Засада! – завопил толстяк, тыкая деревянным пистолетом в нос шоферу.

Нацисты кинулись на рабочих, но те, восстановив силы благодаря сахару, достойно встретили натиск. Шесть карабинеров, не получив приказа, пребывали в сомнениях. Один из них отправился на поиски капитана. Непомусено и Вальдивия с группкой добровольцев остались стоять на незаконченной лестнице.

Выписывая ногами кренделя, опираясь на плечо солдата, показался капитан, распространяя вокруг себя густую вонь. Он изрыгнул из своей глотки приказ с такой силой, что его стошнило.

– Стой! Говорю я, капитан Сепеда…ик… (отрыжка)… (плевок)… Этот засранец. который не уважает долбаный закон. расстрелять. (пук). Эй! Капрал Кактебятам. что тут. происходит?

При этих словах капитан едва не потерял равновесие. Никто из военных не отозвался на имя Кактебятам. Загипнотизированные пистолетом в руках капитана, который отнюдь не выглядел деревянным, они застыли как вкопанные.

– Эй вы, дерьмовые головы. Повторяю. (отрыжка). Говорю я, капитан Сепеда. ик. (слюни изо рта). Капрал Кактебятам. объясни.

И снова капитан чуть было не повалился на землю. Все шестеро в испуге заговорили одновременно.

– (Рев). Что. говорят эти придурки? Я просил. капрала Кактебятама, а не этих. Тебянезвали. (отрыжка). (почесывание яичек). Смир-но!.. (рвота).

Дрожа, все шестеро подтянули свои тела, сгрудив их компактной массой вокруг оси в виде капитана, более-менее неустойчивой. Тот, смертельно пьяный, потрясал револьвером, грозя превратить всех в трупы.

– (Презрительная мина). Ни одного Кактебятама. только Тебянезвали. Ни одного! (долгая отрыжка). Зеркало – не ответ, мать вашу. (всхлип) Говорю вам, что это я, а. а зачем глаза, если ничего нет? (сморкание) Даже дерьма нет! И зачем этот пистолет. ик. что он скажет?. (почесывание яичек). Как говорил тот засранец-философ. смерть знает больше, чем Бог. (продолжительный пук). Я, капитан Самизнаетекто. а если не знаете, подтяните штаны. я сам, лично, как вы меня видите. займусь расследованием. (неудачная отрыжка). Каждый, кто пошевелится. нет, не так. короче, каждый, кто делает, чего я не приказывал. преступник. я все знаю про. (пересохший рот; фраза осталась неоконченной).

Капитан Сепеда с выпученными глазами, тщательно целясь то в одного то в другого, переводил револьвер на забастовщиков, на близорукого толстяка, на шофера, на грузовик, на арбузные корки, на юных нацистов, на Вальдивию, на лестницу и, наконец, на дона Непомусено с его третьим глазом. Прежде чем обратиться к нему, капитан сморщил нос, склонил голову вперед, словно желая достать затылком до плеча, и глубоко вздохнул.

– Эй, ты, глазастый. говори чего-нибудь, или мозги вышибу.

Непомусено выдал первое, что пришло на ум, а именно – слова Иакова:

– Истинно Господь присутствует на месте сем; а я не знал!

Сепеда, точно ему выстрелили в живот, согнулся пополам, рухнул на колени, заплакал, изредка прерываясь на короткие смешки, и оперся на лестницу.

– Не знал, глазастый? А теперь знаешь. Все узнают. Карабинер Тебянезвали! (свист)

Шестеро солдат, встав по стойке «смирно» – каблуки вместе, ладонь у козырька, – прыгая на цыпочках, приблизились к капитану.

Сепеда взобрался на три ступеньки.

– Обращаюсь к военным… и к штатским… Моя цель – выяснить, куда ведет эта лестница. Если найду что-нибудь, скажу. И чтобы все – все – все ублюдки в форме стояли по стойке «смирно», пока я и только я, капитан Сепеда, лично не отдам другого приказа!.. Помогите подняться! Первому штатскому, который двинется с места, прострелю башку!..

Мало-помалу, икая, пукая, рыгая, пуская газы и слюни, поскальзываясь, капитан – пока группа рабочих поддерживала лестницу в вертикальном положении – дошел до последней ступеньки. Доски угрожающе трещали. Сепеда, видя, что продвижение затрудняется, вел себя все более ловко и осторожно: казалось, алкоголь чудесным образом превратил его в воздушный шарик. Многие потом уверяли, будто он терял вес по мере восхождения. Наконец, добравшись до цели, он поглядел вниз, покрутил головой вправо-влево, издал протяжный стон и прошептал – но так громко, что его услышали даже в портовом баре: