Текст книги "Совершенно секретное дело о ките"

Автор книги: Альберт Мифтахутдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

– Так уж и все? Материю вы можете измерить?

– А чего тут сложного? Берешь метр…

– Вот, вот, я так и думал! – говорил дядя Эля быстро, и голос его звенел. Этого и надо было дяде Эле. Ему надо было, чтобы его Пивень рассердил или обидел лично. Все мог простить дядя Эля, кроме удара по престижу его профессии.

– Вы думаете, в метре сукна столько же материи, как в метре ситца, да? Или еще хуже – в метре шелка, да? Если б это было так – как просто бы жилось на свете! Никто не знает, сколько чего в метре! Один-единственный настоящий метр хранится в Париже, в Палате мер и весов, под стеклом, чтоб его не трогали руками! Вы думаете, что метр на земле это все равно что метр в космосе? Нет, вы никогда не изучали теорию относительности, а еще ходите с рулеткой! Давайте вашу рулетку и идемте со мной! У вас еще есть? Или это единственный? Единственная. Тогда ее надо беречь.

С этими словами дядя Эля проворно спрыгнул на трап, протянул руку Федоту Федотычу, помог ему взобраться, сделал шаг и уверенно поскользнулся, выронив рулетку:

– Ах!

Рулетка плюхнулась в воду и плавно легла на дно Чукотского моря.

Оба проковыляли на причал и потерянно остановились. Вот одно из положений, когда слова бессильны.

– Не волнуйтесь, – сказал после минутного молчания дядя Эля. – Я вам все померяю и так, сантиметром, у меня есть. – И он достал из кармана портновский сантиметр.

Они пошли к киту. Члены комиссии уже были там.

– Мы ему доверяем, – показал на дядю Элю Кащеев, – он в комиссии. У вас нет возражений?

Пивень не возражал.

– Отойдите, – приказал всем дядя Эля. – Не мешайте работать! Федот Федотыч, проследите, чтобы мне не мешали работать!

Все отошли, рядом остался только Пивень. И все внимательно следили за манипуляциями заведующего магазином.

– Итак, вот… фиксируем, вот, вот, фиксируем, идите за мной, Федот Федотыч, еще раз, еще раз, вот и вот… идемте дальше, пишите, пишите, фиксируем, вот, вот, итак – комиссия, просьба подойти, последняя запись, записи столбиком; считайте, Федот Федотыч! Комиссия, не мешайте инспектору работать!

Дядя Эля никогда не ошибался при устном счете. Он спокойно смотрел на тревожное лицо председателя, на суровые лица членов комиссии, на уверенные росчерки пера в блокноте Пивня.

Пивень подвел итог:

– Одиннадцать метров десять сантиметров…

Этого не ожидал даже Кащеев. Он отвернулся, чтобы скрыть невольную улыбку.

Дядя Эля вытирал со лба бисеринки пота.

– Я протестую! – опомнился Пивень. – Я констатирую переобмер!

– Комиссия не может ошибаться! – твердо сказал председатель.

– Надо измерить рулеткой! Принесите новую рулетку! – потребовал Пивень.

– Рулетки дефицит, – тихо сказал дядя Эля. – У нас в Арктике неважно со снабжением. Консервированные ананасы есть, рулеток нет. Я тут десятую навигацию, их не завозили ни разу. Могу измерить деревянным метром, взять его из магазина, хотя и не имею права. Им нельзя мерить чужеродные предметы, метр стирается или, наоборот, на него что-нибудь налипает. Но вам, Федот Федотыч, я могу пойти навстречу, если разрешит председатель.

– Разрешаю, – сказал Кащеев. Уж он-то теперь был уверен, если дядя Эля справился с заданием, имея сантиметр, то с деревянным метром он справится не хуже.

– Составляйте акт, – обратился председатель к комиссии.

– Я этот акт не подпишу, – заявил Пивень.

– Впрочем, – заметил Кащеев, – кит стандартный, и в акте нет необходимости вообще.

– Но у нас конфликтная ситуация! – кричал Пивень.

– Конфликт исчерпан.

– Я буду жаловаться!

– Как хотите, – развел руками председатель. – Это ваше право. Но комиссия составит акт о том, что кит стандартный, и я первым поставлю свою подпись. Допустить порчу продукции я не имею права. Приступайте к разделке! – приказал он бригадиру.

На ките закипела работа.

– Вы чем-то огорчены? – спросил участливо дядя Эля.

– Как я с вами опростоволосился! Никогда этого не прощу! – метал громы и молнии Пивень.

– Я не совсем понимаю, – пытался сыграть недоумение и обиду дядя Эля.

– Бросьте! Вы все прекрасно понимаете! Но тем хуже для вас! Там, – Пивень показал пальцем вверх, – разберутся!

– А вы видели, как они любят друг друга? – спросил дядя Эля.

– Кто любит? – опешил Пивень.

– Киты! Выйдите в море, посмотрите брачные игры китов! Они кружат, потом идут друг к другу, приближаются – и! Они сталкиваются, вместе взмывают свечой к небу, из воды! – свечой! – два гиганта! Так они спариваются и медленно опускаются в пучину. Вот.

– Ну и что? – удивленно таращил глаза Пивень.

– Что же вы, не видели никогда, как они любят, а беретесь мерять, ходите с рулеткой? Это все равно, если б я торговал, не подозревая о существовании весов! Вы были когда-нибудь раньше на берегу Ледовитого? Нет, у вас такой вид – сразу ясно, вы никогда не были на берегу Ледовитого! И больше не будете! Идите в море, пока киты любят друг друга. Это – увидеть и умереть! И забудьте об акте! Когда вы будете умирать, вы внукам сможете это рассказать! Да! Любовь китов, а не бумажки на них! Идите в море – вот вам мой совет, совет старого опытного берегового человека, который почти чукча. Аттау![3]3
  Аттау – до свидания (чук.).


[Закрыть]

«Край света, – вздохнул Пивень, – он и есть край света, ну и народ».

Настала очередь и для него обдумывать ситуацию.

8

Старая яранга в конце косы была набита людьми. Алекса пригласили, потому что он свой. Здесь, в этой старой яранге, которую Алекс принимал сначала за склад, семейства Мэчинкы и Джексона Кляуля отметят праздник кита. Этот праздник – один из нескольких в цикле чукотских праздников благодарения и должен продолжаться пять дней, если отмечать по старому обряду, как положено. Но сейчас пять дней никто не даст, люди это понимают – работать надо, время горячее, тут бы хоть один день погулять. Не для виду, а чтоб не хуже, чем у других.

Женщины внесли шкуру, на которой Алекс успел заметить кусочки китовой кожи, мяса, отщепы китового уса, обрезки хвоста и плавников кита.

Алекс сразу понял нехитрую символику.

– О, о! – зашептали в яранге. – Ремкылин етги! Ремкылин етги![4]4
  Гость пришел! Гость пришел! (чук.)


[Закрыть]

Все собравшиеся обошли вокруг «гостя», затем шкуру подняли и положили на полог. Там, в главном углу, висела связка охранителей – тайныквыт, древних амулетов. Туда же подвесили и маленькое игрушечное весло, оно было разрисовано черным. Краска на нем была еще свежей, ее приготовили из жидкости глаз кита и золы жертвенного очага.

Люди снова завздыхали: «Гость пришел! Гость пришел!» – и закрыли вход в ярангу.

Алекс спокойно всматривался в знакомые торжественные лица. Ему было радостно разделять чужой праздник, он не знал только, чем заслужил это доверие, и волновался.

Но волновались все, и Алекс не догадывался, что ему передалось общее настроение, сейчас все под властью одной идеи, дух кита витает над ними, дух удачи. Мэчинкы тоже запел хриплым голосом, ему вторили остальные, однако песня женщин была отдельной, или это только показалось Алексу – он не помнит…

Если б Алекс смог перевести это монотонное пение, если б он смог разобрать слова, он удивился бы простой незатейливой мудрости ритуальной песни, ее удивительному содержанию. Ему уже и так передалось настроение – и от темноты, легкого дымка костра, глухих ударов бубна, торжественно-радостного пения морозило кожу, он волновался. И там, где в углу были связки амулетов, он явственно увидел лицо Старого Старика, тот улыбался, был рад участию Алекса в празднике кита, подбадривал Алекса. Он лег на шкуру, потому что дым от костра застилал глаза, и было радисту непривычно, а Мэчинкы бил в бубен, пел, в такт песне фигуры раскачивались – это был танец.

Потом вход в ярангу открыли и с песней же вынесли шкуру и те кусочки от кита, что на ней были, к морю и бросили в море вместе с пеплом костра и остатками того, что не сгорело, Алекс не заметил, что там было…

Если б радист мог перевести, он узнал бы, что в песне у Кита просили прощения за то, что его убили, и просили не обижаться, ведь и убили не ради баловства, а ради еды, ради жизни, значит, это он сам пришел в гости, и спасибо, что пришел, вот сейчас мы отпускаем тебя в море, иди, но возвращайся, не уходи от наших берегов, обязательно приходи в следующий раз.

Костер горел снова, и тут принялись все дружно за обильную трапезу, Алекс не отказывался ни от чего и молчал, старался запомнить все, что видел.

9

Алекс возвращался по берегу океана и думал о Старом Старике и о том, что ему, Алексу, в общем-то здорово повезло – где бы он еще смог узнать праздник благодарения, и познакомиться со Старым Стариком, и приобщиться к тому, чему он еще не знал названия?

Алекс вспомнил свою северную жизнь. По ней выходило, не задержись он тогда на Новосибирских островах (не было подмены), ему удалось бы разок побывать на юге, а не мчаться на Полуостров, а теперь вот быть без материка уже пять лет, пустяк в сущности, но, как всякий молодой северянин, он мыслит свою работу на севере от отпуска до отпуска и готовится к отпуску в течение двух с половиной лет, потому что ничего, кроме хорошего, от юга и от обилия свободного времени не ждет. Этому призрачному «хорошему» он еще тоже не знал названия и пока всего-навсего видел себя в мокром плаще за мраморной стойкой полутемного бара.

«А разве мне сейчас плохо? – думал он. – Что-то оставлено здесь, ведь не зря же я чувствую Старого Старика и слышу его слова? Ничего не бывает просто так, ничего не бывает зря», – думал Алекс.

На берегу совсем не было народа, но Алекс улавливал дух праздничности и в тихом голубом мерцании льдин, и в светлых сумерках угасающего дня, и в самой тишине поселка. Даже плеска воды не было слышно, или это ему просто казалось.

«Если бы всюду люди могли так отмечать свои небольшие праздники, так тихо и несуетливо жить, – думал Алекс, – как счастливы бы они были…»

Алекс смутно догадывался, что в век четких понятий, ясных категорий, однозначных определений ему следовало бы тоже как-то назвать свое состояние. Хотя он и понимал, что никакая формулировка не сможет определить ощущение, состояние души, настроение мига, которое переживаешь сейчас.

«Ох, уж это постоянное стремление теперешнего человека все определить, все поставить на место! – думал Алекс. – Зачем? Вот хорошо мне сейчас, чего еще надо? Чего?»

Он усмехнулся, ускорил шаг, направился к дому Кащеева.

Из-за угла дома выскочили две собаки. Одну из них Алекс знал – это был Чарли, гладкий ухоженный черный пес пограничников. За ним гналась белая собака, тощая, ро свалявшейся шерстью на боках. Тут же, откуда ни возьмись, выскочил человек в солдатской куртке, удар кованого сапога пришелся прямо в живот белой суке, она отлетела, заскулила, поползла в сторону.

Алекс узнал Петрова, одного из тех, кто жил вместе с Ш.Ш.

– За что? – Алекс дрожал.

– Она гналась за нашим, – равнодушно пояснил Петров.

– Это их собачье дело! – взорвался Алекс.

Солдат как-то странно посмотрел на него и торопливо зашагал прочь от дома.

«Он, наверное, трус, – подумал Алекс. Его все еще колотило. Он присел на ступени дома, закурил. – Надо будет рассказать об этом Ш.Ш.».

Он медленно поднимался на крыльцо дома, и вдруг в темноте коридора ему почудилось лицо Старого Старика, и Старый Старик ему сказал:

– Желтые болезни – мнительность и страх – должны погубить негодяя.

За дверью комнаты слышались голоса, но с тяжелым настроением ему не хотелось идти на праздник, на вечернее застолье, он вернулся на крыльцо, сел, закурил еще одну сигарету и решил сидеть до тех пор, пока не успокоится.

В словах эскимосского пращура был совет, но какой? Как их расшифровать – эти простые слова?

«Мнительность и страх… Конечно, он трус, этот солдат. Поэтому жесток… Мнительность и страх… Он должен понести наказание. Ему воздастся… Мнительность и страх».

Алекс отшвырнул прочь сигарету. Он знал, что делать.

– Хорошо, Старый Старик, – сказал он. – Будь по-твоему!

Он толкнул дверь. За столом сидели Кащеев, Джексон, Ш.Ш., Мальчиков и дядя Эля.

– Мы тут без тебя отбивные соорудили, – похвастал Кащеев. – Даже он попробовал, – кивнул Кащеев в сторону Ш.Ш.

– Совсем немнога. Вот, чуть-чуть. – И Ш.Ш. показал спичечную коробку.

– Ну и как? – спросил Алекс.

– Нэ знаю. Нэ понял.

– Вот когда Мурман соорудит котлеты, у-у-у! – подзадоривал Кащеев.

– Завтра, завтра, – отмахнулся Алекс.

Кащеев знал, что Мурман был на празднике в яранге, ему об этом сообщил Джексон, и Кащеев втайне рад был за своего молодого друга. На памяти председателя колхоза не так-то уж много было случаев, когда на ритуальный праздник приглашали бы кого-то со стороны.

– Хотели бифштекс с кровью! – сказал дядя Эля.

– По-морскому…

– И сырой вкусно, и горячий вкусно, – улыбаясь, добавил довольный Джексон, – кит – всегда вкусно, ръев!

– Сырой?! – удивился Ш.Ш.

– Чудак-человек, – вздохнул Кащеев и начал терпеливо объяснять Ш.Ш. как ребенку. – Любое мясо, кроме свинины, предпочтительней есть сырым. На первом месте тут стоит оленина, затем мясо морского зверя. Лучше всего сырым и свежемороженым, как рыбу.

– Так и называется это – мясная строганина, – поддержал Мурман. – Сколько европейцев умирало в Арктике от цинги. Все жаловались на недостаток витаминов. И никому в голову не приходило, почему столетиями живут в этих же льдах эскимосы и чукчи и никто никогда не болел цингой и понятия о ней не имел? Почему? Потому что все витамины они получали из сырого мяса, которое бегало и плавало вокруг. Ясно?

– Ясно, – недоверчиво кивнул Ш.Ш.

Молчаливый Мальчиков молчал.

Дядя Эля наполнял рюмки и фужеры и беспрестанно курсировал по маршруту «комната – кухня».

Ш.Ш. с неприкрытой подозрительностью выслушивал кулинарные откровения Кащеева.

Джексон нахваливал отбивные, простодушно радуясь празднику.

Но Алекс чувствовал, что в воздухе витает призрак Пивня.

Так оно и было. И он решил сам начать об этом.

– Его видели на почте, – сказал он. (Сообщение Алекса выглядело совсем по-чукотски. Вот так охотник никогда не называет предмет своего преследования, свою цель. Он или назовет его местоимением, или псевдонимом, приятным всем окружающим.)

– Я сельсовет, – сказал Джексон. – Я предупредил почту.

– И как?

– Хорошо предупредил, – засмеялся Кащеев. – Пивень хотел звонить в райцентр, дозвониться не удалось ввиду, сами понимаете, непрохождения. Хотел дать телеграмму, сеанс связи не состоялся по техпричинам.

– Но он сдал заказной авиапакет, – заметил Ш.Ш.

– Пакету долго лежать, – сказал Алекс. – Метео дало плохой прогноз на эту неделю. Будем мы без самолетов. Я знаю.

– Не в этом дело.

– Пакет без акта – одни эмоции, – возразил председатель. – Эмоциям в наше время не верят. Это его не первая и, дай бог, не последняя глупость.

– В море дела всем хватит, – проснулся Мальчиков.

– Подожди, – шикнул на него дядя Эля.

– Мальчиков, надо в море! Завтра! – торопил Джексон.

– Вот именно, – сказал Кащеев. – Надо принципиально решать – работать или вести склоку.

– Решайте, чтоб людям было хорошо. А я на службу. – С этими словами Ш.Ш. ушел в ночь.

– Предупреди команду: завтра – с утра пораньше.

Мальчиков кивнул. За зиму ему надоело на берегу, и он готов был в море в любую погоду. Там, в море, этот суровый на вид, немногословный человек преображался. Вся его сонливость и меланхолия улетучивались с первым ветром, команда любила его, и очень редко он возвращался ни с чем.

– Только гляди в оба! Упаси боже, нарушишь стандарты! – предупредил Кащеев.

Мальчиков кивнул.

– Да кто их сейчас разберет? – вмешался дядя Эля. – Разве в воде видно? Э-э! Сейчас везде акселерация… Даже в океане.

– Я пошел, – сказал Мальчиков. – А то у меня от этих разговоров под обшивкой тарахтит. – И он постучал себя по груди.

Маленький дядя Эля смотрел снизу вверх на гиганта Мальчикова и смеялся:

– Не смеши, капитан! Во дает! У Мальчикова – и вдруг сердце! Все нерпы в океане утонут со смеху!

– Нет, правда. Кажись, к непогоде… Ну, я пошел.

Кащеев проводил капитана.

Поднялся и Джексон.

Дядя Эля принялся убирать со стола. Он хотел свалить остатки пищи в ведро, но Алекс сложил все в кастрюлю и вышел на улицу кормить собак. Дядя Эля вышел следом.

Алекс свистнул, и со всех концов поселка к нему устремились темные тени. Собаки обложили его полукругом в ожидании еды. Он кидал им кусок за куском.

– Вы заметили? – спросил Алекс. – Здешние псы всегда голодные.

– Знаю. Они упряжные. А каюры упряжных собак кормят раз в день – чтобы не жирели и хорошо работали. У жирных псов одышка, и они плохо бегут, плохо тянут нарту.

– Не знаю, я этого не пойму. Вот голодный человек разве будет хорошо работать? Так же, наверное, и собака…

– Каюрам виднее. Это их собаки. Не лезьте со своим уставом. Опыт содержания упряжек накапливался столетиями, молодой человек, и ничего нового здесь вы не придумаете.

– А вы при возможности все-таки подкармливайте собак, – упорствовал Алекс, – Вот индийцы считают, что после смерти их души переселяются в собак. Как знать, может, сейчас вы не вожака кормите, а Рабиндраната Тагора, а?

– Я об этом не думал. У меня и так голова идет кругом. И ко всему же, молодой человек, у буддийцев по-другому. Алекс, что сегодня с вами? Какая муха вас укусила? Идемте ко мне, у меня есть чего выпить!

– Успеем… я хочу прогуляться.

– Ну, пока… заходите. Ничего себе идея с переселением душ!

Была темная весенняя ночь. С моря потянул ветерок, но снег давно подтаявший, тяжелый, и поземки не было. Ярко светили звезды, но луна еще находилась за большой тучей. Сильный низовой ветер – к пурге, это Алекс хорошо знал. Он смотрел на небо, ждал, когда уйдет туча, выйдет луна и станет совсем светло. Шел он не спеша по берегу к туше кита, чтобы оттуда подняться в гору к зданию почты, самым коротким путем.

Туша кита была уже разделана. Люди работали на совесть. Аккуратные кирпичи сала лежали вокруг. Мясо за день успели увезти. Нетронутой в общем-то осталась только голова. Алекс смотрел на скелет морского исполина и думал о бренности существования, о прошедшем дне – таком удивительном и странном.

Из-за тучи выглянула луна, стало очень светло, и вдруг рядом с китом он увидел большую тень человека. Алекс подошел поближе. Он узнал Карабаса. Улыбнулся.

– Ну, как голодание? – спросил он.

– Да так как-то… – Карабас хотел развести руками, но не мог и потупил глаза. В руках у него была вырезка – килограммов пять китовой грудинки.

– Нарушаем режим? При таком питании не ждите похудания.

– Да чего уж… – вздохнул Карабас, – праздник все-таки. У всех праздник, а я что ж? Идемте, котлет наделаем…

– В следующий раз. Я уже праздновал.

Они разошлись.

Грустный Карабас шел медленно, прижимая мясо к груди. Он размышлял о том, что неплохо бы пригласить кого-нибудь на ужин, но ведь все пьющие, а он нет, и ему будет нехорошо с пьяным человеком. Он живо представил себе абстрактного пьяного человека – говорливого, шумного, о красными глазами. Совсем грустно стало одинокому Карабасу.

«Наделаю-ка я пельменей и приглашу завтра на обед детей. А на второе чай с конфетами. Только надо бы к тому времени про Бармалея сочинить, совсем я с ним запутался, пора с ним кончать, дети все равно не отступятся. Итак, что же все-таки делает Бармалей на Северном Полюсе, черт возьми?!»

А Мурман был уже на почте. Она давно закрыта, но это его не смущало. Как и всюду, здесь висело расписание – часы работы. Но если посетитель приходил во внеурочное время, после закрытия, ему шли навстречу, понимая, что просто так человек ночью не придет.

Заведующая почтой радистка Маша жила тут же, в смежной комнате, там же у нее была радиостанция, и, пройдя из своей комнаты в служебное помещение, она открывала дверь, впускала посетителя, пряталась за перегородкой, принимала официальный вид, слушала суть дела и начинала работать.

– Машенька, свяжи меня, пожалуйста, с заставой, – попросил Мурман.

Маша кивнула, Алекс ушел к телефону, стал ждать, пока она поколдует на рации.

– Говорите! – крикнула она ему.

– Алло, алло! – позвал Мурман.

– Привет, дарагой! – узнал его Ш.Ш. – Что случилось?

– Тут такие дела, – волновался Алекс, – твой Петров убил собаку.

– Как убил?

– Ударил ногой белую собаку, она умерла.

– Мои ребята не могут.

– Могут, как видишь. Разберись, прошу тебя. Эту собаку ты знаешь, из ее помета Серый и Дружок, твои псы. Старая белая собака…

– Эта позор! – вдруг почему-то перешел на шепот Ш.Ш. – Я его сильно накажу.

– Не в этом дело. Ты скажи ему, сейчас в одном доме идет камлание.

– Что это такое?

– Шаманят немного, бьют в бубен. Шлют на виновного насыл, порчу.

– Что это?

– Просят духов наказать злого человека, виновника.

– Ц-ц-ц… – сказал Ш.Ш. – Это мистика. Пережитки.

– Все равно. Я должен предупредить. Виновник заболеет, и сам не будет знать от чего. Такое поверье у местных.

– Я скажу, чтобы нэ ходил по ночам, где нэ надо.

– Это неважно. Ему все равно будет плохо. Ты должен его предупредить на всякий случай. Понял?

– Понял, – тихо сказал Ш.Ш.

Мурман положил трубку. Маша вышла из своей комнаты и вопросительно посмотрела на него.

– Надеюсь, тайна переговоров сохраняется? – спросил он.

Она кивнула.

Он подошел к ней:

– Спасибо.

– А собака правда умерла? – спросила она.

– Правда.

– Это собака Мэчинкы, – сказала Маша. – Он будет переживать.

– Застава ему заплатит.

– За деньги такую собаку не купишь, – сказала Маша.

– Ничего не поделаешь. Больше ничего нельзя сделать. До свидания.

– До свидания. Завтра самолетов не будет – плохое метео.

– Я знаю, – улыбнулся он.

– Вам здорово не везет, почти неделю не можете улететь.

– Значит, там так решили, – и он показал на небо.

Она засмеялась:

– Не хочет вас отпускать Полуостров. Оставались бы.

– Насовсем?

– А что? Разве тут плохо?

– Вам хорошо, вы родились тут, Маша.

– Все, кто сюда приезжают, в конце концов уезжают, – сказала она.

– А Кащеев?

– Ну… – она замялась, – он почти что чукча. Он наш. Наш.

– А вот все старые полярники тоже остаются на севере. Пенсия подходит – слетают на юг, поживут в домике с садом и морем и снова улетают на север.

– Почему?

– У них уже сердце привыкло к северу. Статистика показывает – если до пенсии жил на севере, а на старости лет уезжаешь на юг, очень быстро умираешь. Другая обстановка, другой ритм жизни, эмоциональная нагрузка другая, понимаешь?

– Понимаю.

– А у меня пока никакой эмоциональной нагрузки – ни здесь, ни там.

Он пошел к двери.

– Неправда, – сказала она.

Он посмотрел в ее серьезные глаза, засмеялся:

– Спасибо.

Почему-то ему вдруг очень хорошо стало после разговора с Машей. Он не знал, не догадывался, почему она права. А если бы он попытался отойти от своих житейских рациональных схем, до него бы дошло, что случайный здесь человек не стал бы среди ночи звонить по поводу собаки, не стал бы таким голосом разговаривать по телефону, и мудрость этой чукотской девушки в том и заключалась, чтобы по интонации, по оттенкам голоса (а сколько она их слышит каждый день!) узнавать в сиюминутном если уж не будущее, то, во всяком случае, надолго вперед. Так охотник, читая следы, знает, стоит ли ему продолжать идти вперед, угадывает, с чем в итоге он будет.

Алекс возвращался в дом Кащеева, холодный резкий ветер сбивал, его с ног, и думал он о том, что подтаявший наст за ночь подмерзнет, хорошо будет на нартах идти, вспоминал он лейтенанта, свой разговор с ним, очень важный разговор, и тут в ночи возникло лицо Старого Старика, он молчал и смотрел на Алекса с улыбкой, и понял радист, что телефонные слова его пали на благодатную почву. Жаль только – улетит он, не узнает, чем все кончится. Впрочем, начинается пурга, и никто не знает, как долго торчать тут Алексу и когда он отсюда улетит в свой непонятный отпуск.

10

Карабасу было жалко Бармалея. «В конце концов, – думал он, – ни одного по-настоящему злодейства Бармалей так и не совершил, никого не убил, ничего не уничтожил. Какая ж ему польза от злодейства? А может быть, он злодей-неудачник? Нет, среди злодеев неудачников не бывает. И разве настоящий, злодей будет носить злодейскую одежду, чтобы все знали за версту, что он плохой, что он разбойник? Нет и еще раз нет! Значит, Бармалей маскируется под нехорошего человека? Зачем? Он, наверное, добр, но рядится в злодея потому, что цель, которую он поставил, добром не достичь. Он стесняется своей доброты или раньше ему за эту доброту попадало от злодеев, носящих респектабельное платье, белые манишки и галстуки-бабочки, трости и черные котелки. Его, доброго, раньше не понимали, и ему не везло. И он стал маскироваться. Но какая же у него тогда цель? Завладеть сокровищами мира и отдать их детям?! Да-да! Сколько было бы на свете золотых и бриллиантовых красивых игрушек! А на Северный полюс вот он зачем попадает: он хочет там признаться доктору Айболиту в самом сокровенном. Его мечта – установить на Северном полюсе большую-большую новогоднюю елку и чтобы вокруг нее собрались все дети земного шара! Да-да! И пусть простит его доктор Айболит за очень извилистый, сложный и долгий путь к цели, столь простой и очевидной».

Такой примерно сценарий заготовил Карабас для очередной воспитательной встречи с детьми. Но что-то в нем вызывало сомнения. «А не примут ли они меня, чего доброго, за идиота?» – подумал Карабас и принялся на всякий случай «сочинять» сказку о спящей царевне и семи богатырях.

11

Утопая в снегу, спотыкаясь и падая, захлебываясь проклятиями, по селу мчался председатель сельсовета Джексон Кляуль. Только что случилась трагедия, и Джексон Кляуль мчался за ее виновником, черным псом Чарли, но догнать его было непросто.

А случилось вот что. Джексон Кляуль мирно беседовал с Пивнем о погоде, видах на урожай (то есть на охоту) и обсуждал новости культурной жизни. Беседа протекала в дружественной обстановке на свежем воздухе, у входа в сельсовет, Джексон небрежно крутил на пальце крохотный мешочек. Мешочек возбудил любопытство Пивня. Раскрыв его, Джексон показал резиновый кружочек – печать, символ власти и непререкаемого авторитета Джексона Джексоновича Кляуля. Джексон гордился печатью. Он не расставался с ней даже на морской охоте. Он считал ненужным хранить ее в сейфе (мало ли что может случиться), а постоянно носил с собой – так надежнее. В конце концов односельчане не мыслили Д. Д. Кляуля без печати.

Подбрасывая печать, ловя ее не глядя, Джексон выслушивал точку зрения Пивня на события в Португалии и не заметил, как к ним подошли три собаки – пограничные барбосы Серый, Чарли и Дружок. Пивень крикнул на собак, чем вывел из равновесия Джексона, в очередной раз подкидывавшего резиновый кружок, и Джексон промахнулся, не поймал печать, а вертевшийся возле него Чарли схватил ее на лету, молниеносно проглотил и дал тягу.

Джексон побледнел, у него подкосились ноги, но в тот же миг он взял себя в руки и, озверев, рыча и чертыхаясь, ринулся следом за Чарли.

Никому не понять всей бездны отчаяния, в которой волею случая очутился Джексон Кляуль.

Представьте себе державного владыку без скипетра, вот кем в мгновение ока стал Джексон. Да что там говорить, представьте себе, что шалунишка Нептун, возвращаясь домой после бурной ночи, проведенной в обществе русалок и наяд, вдруг обнаруживает под утро, что забыл у них самое главное – свой трезубец. Что такое Нептун без трезубца? Жалкий сварливый старикашка, с клочковатой, давно не чесанной бородой! А с трезубцем в руке? Царь и всех вод грозный повелитель, с прекрасной волнистой ухоженной бородой!

Что такое Джексон без печати?.. Вот именно!

Собаки мчались на берег моря. Туда же направился и Пивень. За собаками гнался Джексон. Встречные односельчане, мигом оценив ситуацию, бросались активно помогать Кляулю. Волнение, охватившее село, невольно передалось Кащееву (он сидел в конторе и смотрел в окно). Кащеев вышел на улицу и направился к морю.

Ш.Ш. тоже прохаживался по берегу. Он сразу же понял – событие имеет к нему отношение, но его удивила разноритмичность коллектива, который в настоящее время приближался к нему.

Стремительно несущиеся собаки, бегущий Джексон, идущий Кащеев, шествующий Пивень, суетливо торопящиеся поселяне.

Чарли бросился к ногам Ш.Ш. и завертелся вокруг. Подлетевший Джексон бросился грудью на собаку, подмял ее под себя, и они закрутились в клубке.

Ш.Ш. недоуменно наблюдал. Сержант и солдат разняли Чарли и Джексона.

Солдат держал Чарли за ошейник.

Подошли люди.

Из сбивчивых пояснений Джексона и Пивня Ш.Ш. все понял. Чарли взяли на поводок.

Люди расходились.

– Как же жить-то теперь… без печати? – тревожно спросил Пивень.

– Умрем, – огрызнулся Кащеев. Джексон молчал.

– Я серьезно, – обиделся Пивень. – Я думаю, в верхний угол ставить штамп сельсовета, а печать внизу – колхозную. Все будет законно.

– Что законно? – не понял Кащеев.

– Акт. Мы сделаем совместный акт о том что был недообмер, а с вашей стороны переобмер. А пока суть да дело и район будет разбираться, кто прав, Мальчиков обязан сидеть на берегу и судно его стоять у причала. Таков порядок.

– Федот Федотыч, – умоляюще посмотрел на него председатель колхоза, – что вы мне морочите голову? Недообмер, переобмер, – передразнивал он его, – акт, акт… А где кит? Где кит, я вас спрашиваю?

– Как где? На берегу… Вон там…

– Где там?

Пивень посмотрел. Кита не было. Только люди возились на том месте, где он был, погружали кирпичи сала на сани.

– От кита осталось одно воспоминание, – сказал Кащеев, – и еще голова. Ее увезли на свалку. Пусть поработают песцы и птицы. Можете на память взять китовое ухо, хорошие получаются пепельницы.

– Я буду сигнализировать! – твердо сказал Пивень.

– Жаловаться? – не понял Ш.Ш.

– Да. Об этих и других недостатках.

– Валяйте, – махнул рукой Кащеев, – в письменном виде.

– И вот с собакой случай, – продолжал давить Пивень. – Разве это дело? Если у нас собаки будут есть печати, так они скоро при вашем попустительстве доберутся до бумаг! До циркуляров, инструкций, планов!

– Да что с нее взять, – вступился Ш.Ш., – она ж не русская, не наша.

– Как не наша?

– Американская. С американского берега. Перебежала через пролив. Вон, смотрите, – и он показал на ошейник. На ошейнике были английские буквы.

– И вы у себя на заставе держите такую собаку?! – обмер Пивень.

– Ну и, что? – ответил Кащеев. – Собака – друг человека.

– Друг советского человека, – поправил начальник заставы. – У нас их еще две – Дружок и Серый.

– Надеюсь, они не американские? – спросил подозрительный Пивснь.

– Нет, чукотские.

– И вам не приходила в голову мысль, что собака может быть подослана? – вел свою линию Пивень. – У нее может быть в зубах аппаратура, а?

– Какая еще аппаратура? – улыбнулся Ш.Ш., полагая, что Пивень шутит.

– Откуда я знаю? – пожал плечами Пивень. – Миниатюрная. Сейчас много чего изобрели, лазеры там всякие… я знаю?