Текст книги "Совершенно секретное дело о ките"

Автор книги: Альберт Мифтахутдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Официантка принесла заказ незнакомца.

– Ну, за знакомство, – сказал он. – Меня Черновым зовут. Ваня Чернов, значит. А тебя?

– Варфоломей…

– Варя, значит… Что имя-то такое?

– Сын бородатого… с древнееврейского…

– А-а… понятно…

И Чернов опрокинул стопку.

А Варя, опустив глаза и скучно ковыряя бифштекс, вспомнил о том, что давно не писал на материк, маме. А мама вот в прошлом году прислала ему дорогой подарок – расческу из заморского сандалового дерева – давно мечтал Варя о ней. Мечта сбылась, единственная его мечта, которая осуществилась в жизни, да вот только поздновато, расчесывать уже нечего. По утрам, прихорашиваясь перед зеркалом, а надо сказать, что к внешности своей он относился серьезно, Варфоломей вертел расческу вдыхал тонкий приятный запах сандалового дерева и поглаживал лысину.

«Хорошо, что борода есть», – думал Варфоломей, любовно подстригая ее маленькими ножницами, которые всегда носил с собой в специальном внутреннем кармашке жилета.

– Ну, а вы, – спросил в свою очередь Чернов, – давно тут?

– Полгода…

– А зачем? От теплой жены да на холодный север?

– Нет у меня жены… – потупился Варфоломей.

– Простите… – понял Чернов… – я не хотел.

– Да нет, чего уж там, – решил открыться Варфоломей. – Я вам скажу, когда жена уходит, это очень неприятно. Но когда она не приходит год, два и не возвращается на третий, понимаешь, что это серьезно.

– Да уж как не понять, ушла, значит, – решил сочувствовать Чернов. – А звать-то ее как?

– Марионелла…

– Мурка, значит, – сказал Чернов. – А у меня вот жены нет. Не выходят за меня девушки.

– Почему?

– Да я им не предлагаю, – засмеялся Чернов.

Варфоломей улыбнулся.

– А то, может, выпьешь, а? – предложил Чернов.

– Не-ет! – покачал головой Варя.

– К хорошему человеку ушла? – спросил Чернов.

– К хорошему.

– Это хорошо.

«Чего ж тут хорошего?» – хотел обидеться Варфоломей, да передумал. Он вытащил расческу, понюхал, аккуратно, не глядя в зеркало, расчесал бороду, огладил ее, но Чернов не обратил на расческу ровно никакого внимания, и Варфоломей спрятал ее в карман.

– А здесь вы где? Точка приложения сил? – спросил Чернов.

– Тут студию недавно организовали СВСК – Северо-восточная студия кинохроники. Я у них сценаристом.

– Много фильмов сняли?

– Не снял…

– Всюду такое дело, – успокоил его Чернов. – Хорошие сценарии всегда затирают. Без знакомства с режиссером не пробьешь, это уж точно. Сколько уже написано?

– Нисколько…

– Как?! – оторопел Чернов.

– Я на студии старший сценарист.

– Ну и что? Разве старший сценарист не пишет?

– Должен писать… но… я, наверно, не умею… Я умею читать сценарии. То есть понимать, какой хорош, а какой плох… по какому можно снимать, а на какой и денег даже не дадут.

– Руководите, значит?

– Если так назвать…

– А самому писать не хотелось?

– Хотелось… но у меня нет материала…

– Знания жизни? – спросил Чернов.

– Вот-вот…

– А может быть, вы недооцениваете свои силы? – пытался Чернов успокоить Варфоломея и наставить на правильный путь.

– Не-ет, я себя знаю. Я ведь еще когда в Казахстане сапожничал, стихи писал. Посылал в газеты. Кое-что печатали. Я призывал в стихах молодежь на подвиги, звал на комсомольские стройки, потом призывал на целину, потом на строительство домн и мартенов…

– Вот и хорошо, – опрометчиво похвалил Чернов.

– Нет, вы не поняли. Я рискнул из призывных стихов составить книгу и послал в издательство, между прочим, в наше, северное, уже когда сюда приехал.

– Ну и как?

– Рукопись мне вернули и сказали много неприличного, – признался Варфоломей. Он не понимал, что было в этом простом на вид человеке, что обязывало к откровенности.

А Чернову он понравился своей беззащитностью, ему тут же захотелось помочь ему, а помочь по уставу Ивана Чернова – значит сказать правду.

– Вот что, – сказал он, – эка много на тебя навалилось. Но ты не сгибайся. Надо быть счастливым в друзьях, в своих детях, в книгах, наконец, которые ты пишешь. А баба – ну что ж, это если повезет, А ежли ты и поэт плохой, и баба от тебя ушла, ну, батенька, так тебе и надо!

Варфоломей Шнайдер сидел, понурив голову.

– Вот что я думаю, – повеселел вдруг Чернов. – Давай знакомиться.

– Так мы уж знакомились.

– Ты не так понял. Во-первых, на «ты». Во-вторых, я не пижон с материка, который говорит тебе прописи, а кандидат наук. Биологических наук. Но я все время в снегах, по островам, может, и огрубел малость, прости. Я начальник экспедиции, которая на Острове будет заниматься белыми медведями. Экспедиция так и называется «Полярный медведь».

У Варфоломея округлились глаза:

– Я читал о вас в газетах.

– И радио сообщало, я слушал, – засмеялся Чернов. – Не успеешь приехать, а ваш брат ищет сенсацию. Мы же еще к работе не приступили.

– А прошлогодние результаты?

– Так на то они и прошлогодние… Но я не об этом. Я предлагаю, Варя, поехать на Остров со мной. Такой сценарий напишешь – пальчики оближешь! Пойми верно, мне не реклама нужна… Наоборот, наша работа тихая, я, возможно, на берлоги-то возьму тебя всего один раз, но там такой материал! Остров! Люди! Чукчи и эскимосы, полярники и гидрографы! Ай, что говорить!

– Надо подумать…

– Чего там думать?! Хорошее дело тебе предлагаю. Да если и не напишешь ничего, там от одного сознания, что в двух шагах Северный полюс, становишься человеком. Че-ло-ве-ком! И поступать потом, делать дело, будешь соответственно.

– Как?

– Лучше всех. Потому что человек, побывавший там, уже сделал больше других, значит, он и счастливее. А сделавшему больше и лучше опускаться на низший горизонт нельзя. Он уже приговорен всегда быть на качественно высшем уровне. Понятно?

– Это ваша полярная религия?

– Это наша полярная норма. Норма обычного человека, которому в отличие от других больше повезло. Налить, а?

– Давай! – обреченно согласился Варфоломей Шнайдер.

– Вот это молодец! Вот это уважил! Это по-товарищески! Смотри, ты со мной разделишь, значит, мне меньше достанется, значит, благодаря тебе у меня больше здоровья останется. Понятно?

– Старая песня…

– Ну и пусть. Не люблю пить в одиночку. Это только пьяницы могут. А я просто сегодня отмечаю встречу с поселком. Давно не видел, скучал даже. Вот как бывает… А мотался ведь не по столицам, а тоже на северах. Но по твоему поселку скучал…

Смотрел на него Варфоломей и не верил. Как можно скучать по А-ю? Чего тут интересного? Пурги, морозы с ветром, занесенные по крыши дома, почта приходит с недельным опозданием. Вот, правда, море рядом… рыбалка… белухи и нерпы… киты… Ну, это уж на любителя. Вон на Кавказе никаких китов нет – и то люди живут. А здесь хурмы нет… Наверное, так и надо жить, чтобы чего-нибудь обязательно не было.

На этот раз Варя подозвал официантку и сам заказал.

Потом заказ повторил Ваня.

Затем Варя не захотел оставаться в долгу.

И пошло, и поехало…

– На Острове пить ни-ни… – рассказывал Ваня. – В снегах хорошо пить по чарке после еды перед чаем. Мы так делали. Хорошо тогда спится после спирта. Усталость враз снимает. Но главное – еда и чай. Много еды и много чаю. Ведь правда?

– Правда, – соглашается Варя.

– Вот знай, – был в ударе Ваня, – пять человек подошли к медведю. С разных сторон на разном расстоянии. На кого он может броситься?

– Не знаю… кто ближе?

– Нет! На того, кто вчера выпил! Даже если он далеко в стороне. Медведь терпеть не может алкогольного запаха! Не знаю уж, почему… Но это факт… Другие животные тоже. Хоть лошадь, хоть собака…

– А волк?

– Про волка я не знаю, – честно признался кандидат биологических наук. – Но наверное… Итак, делаем вывод, – встрепенулся он.

– Какой?

– Пора по домам… Ты где живешь?

– Я на подселении, – ответил Варя. – Двухкомнатная квартира… Хозяева в отпуске, а мне дали ключи… Идем ко мне?

– Годится… возьмем с собой чего-нибудь поесть и пойдем к тебе.

Официантка принесла аккуратный сверток, Чернов рассчитался, и только приятели собрались подниматься, как вдруг Варфоломей заметил в опустевшем зале одинокую блондинку за первым у эстрады столиком, и сердце его дрогнуло.

Блондинка улыбнулась, приветливо кивнула Чернову, показала рукой на стол, мол, сейчас допью чай и приду, иди, мол, подойди сам, видишь, я занята.

Чернов обрадовался, вскочил, замахал руками, пошел к ней, поцеловал в щеку, сел рядом, они о чем-то пошептались, он простился и пошел к Варфоломею. Лицо его светилось.

– Сто лет не видел Лорку… – Не меняется, черт возьми!

Таких красивых блондинок Варфоломею не доводилось видеть и в кино. Он вмиг протрезвел и загрустил пуще прежнего.

Если какие-то расхожие представления о красоте блондинок укладываются в стандарты Бриджит и Мерилин, то, соединив достоинства обеих, вы можете получить приблизительный образ Лоры, потому что Лора была красивее и нежней и вся светилась внутренним светом, и исходило от нее солнечное тепло, которого так не хватает всем мужчинам севера в суровой полярной ночи. Достаточно было увидеть ее лицо, ее улыбку – и человек становился счастливее и весь день не понимал, почему у него хорошее настроение.

Есть в мире удивительные лица, они западают с первой встречи в сердце на всю жизнь или надолго, и вместе с этим в душе поселяется грусть, и печаль по уходящим годам, и мысли о смерти.

И нет тебе покоя до тех пор, пока ты не забудешь или искусственно сам не разрушишь этот образ, незаслуженно приписав человеку недостатки, которых тот не имеет. Главное, поскорее разочароваться, и тогда уж наверняка спокойствие вернется к тебе, но разочаровываться Варфоломею не хотелось.

– Пп-познакомь, – выдохнул он.

– С кем? – удивленно спросил Чернов.

– С ней…

– С Лоркой? Хы! Да мы ее сейчас в гости пригласим, на чай. Твои координаты?

Варфоломей сказал адрес, куда они направлялись.

Иван пошел к Глории.

– Она этот дом знает, – сказал он, вернувшись, – ей по пути, заглянет на огонек. Только ей еще надо остаться тут, с подругами поговорить. Она раньше здесь работала.

По дороге домой Варфоломей попытался выяснить у Ивана как можно больше о Глории, но, кроме того, что она дважды была замужем, ничего не узнал.

– Так оно обычно и бывает, – ни к кому не обращаясь, говорил Иван, сервируя стол. – Красивые, они чаще всего несчастливы.

«Если из этого исходить, то я уж совсем красавец», – усмехнулся Варфоломей и полез в карман за сандаловой расческой.

Глава четвертая

Ноэ еще спала, и Машкин первым выскользнул из тепла постели на ледяной пол. Он в два прыжка оказался на кухне, снял с веревки унты – они висели над потухшей печью, – сунул в них босые ноги, накинул на себя длинную шубу, стало тепло, но и еще ощутимей, что в комнате очень холодно.

Он дохнул, облачко теплого воздуха осталось висеть.

Машкин вышел в коридор, ведро угля там было приготовлено с вечера. Он налил в банку солярки, прихватил ведро, и вскоре в доме весело загудела печка.

Как бы тепло ни было натоплено с вечера, за ночь все выдувало, и если ты ленился ночью вставать и подкладывать в печь, то утром процедура вставания была одной из самых неприятных.

Проснулась Ноэ.

– Ты лежи, лежи, еще холодно. Вот скоро чай будет, тогда встанешь.

Ноэ зажмурилась, улыбнулась, натянула одеяло и скрылась с головой.

Машкин хозяйничал на кухне.

Ноэ часто оставалась у Антоши, и здесь, на Острове, никого не интересовало, кто и куда и из какого дома выходит по утрам.

Машкин заглянул в кладовку – было пусто. Надо было идти за мясом в магазин, но магазин откроется только в десять. Тогда он достал с верхней полки (съестное обычно хранилось наверху, чтобы не достали собаки) две «палки» сервелата и принялся рубить их топором.

Твердую копченую колбасу на Остров завезли с запасом на несколько лет. Льды остановили тут снабженческое судно, дальше на юг пробиться было нельзя, и все, предназначенное для других поселков побережья, пришлось выгрузить на Острове.

Колбасу не любили. Считали, раз ее много – значит, никому не нужна. А раз твердая – значит, засохла, испортилась, надо варить. Предпочтение отдавалось мягкой вареной оленьей колбасе, которую самолет привозил раз в месяц из местного пищекомбината, расположенного на той стороне пролива, на материке.

Вода в кастрюле закипела, Антоша бросил туда куски сервелата и поставил чай. Когда колбаса разварилась, он вынул ее, сложил куски в котелок, сунул в духовку, а в бульон засыпал макароны и сухого луку.

– Вставай! – присел он в ногах Ноэ. – Кушать подано.

…Они сидели за столом и заканчивали чай. От теплого хлеба все еще шел пар. Чтобы хлеб не черствел, здесь его обычно держали на морозе, а перед подачей – в духовке, и он всегда был как свежий – горячий и душистый. Масло таяло, намазанное на такой хлеб, и с ним можно много было выпить чаю. На лучше всего такой хлеб шел к мясной или рыбной строганине.

«Интересно, – подумал он, – вот если б Ноэ была моей женой, вставал бы я так рано и готовил бы ей пищу?»

Он подкинул в печь.

«А почему жена должна раньше меня вставать в такой холод?» – вдруг ужаснулся он своей мысли, и ему стало стыдно.

Он пил чай, улыбался.

«В деревне, где-нибудь на материке, меня бы за незаконную связь общественность давно бы осудила», – подумал он.

– Ты чего все время улыбаешься? Я смешная, да?

– Ну, что ты, что ты?! Просто утро хорошее…

– А мне с тобой любое утро хорошее, – просто сказала она. – А вечера еще лучше, – и засмеялась.

«Послушал бы Акулов, – подумал Антоша. – Уже февраль на дворе… Чего бы такого к Восьмому марта ему нарисовать?»

А у Акулова были свои довольно странные заботы. Он мечтал о свадьбе. О Мероприятии с большой буквы. О комсомольско-молодежной свадьбе на весь Остров. И виделось ему, как он стоит у себя в сельсовете в белой рубашке и при галстуке (сколько можно носить осточертевший свитер?!), в черных лакированных туфлях (сколько можно ходить в унтах?!), поздравляет молодоженов, разрешает откупорить бутылку шампанского, сам ставит на проигрыватель пластинку с маршем Мендельсона, а кругом стрекочут камеры телевидения и кинохроники, вспыхивают блицы столичных фоторепортеров. И вот Акулов приглашает всех в столовую, где давно накрыты столы, и он во главе пиршества с микрофоном в руках и с торжественной речью на белом листе бумаги. «А может быть, лучше без бумаги? – думает он. – Взять и заучить речь, а?»

Пятнадцать лет живет на Острове Акулов, из них десять работает председателем сельсовета, но книга записей актов гражданского состояния до сих пор пуста: никого соединить крепкими узами и на всю жизнь ему так и не удалось.

Правда, несколько раз уже намечалось что-то отдаленно похожее на Мероприятие, но молодые пары уезжали на центральную усадьбу, регистрировались там, на чукотской части материка, и там же им сразу предоставляли жилье, а, поскольку Остров и центральная усадьба – территория одного колхоза, руководство колхоза только радовалось, когда люди оставались на усадьбе, уходили потом в тундру, а не сидели на Острове, занимаясь неизвестно чем. Рабочие руки нужны были в тундре, а не на Острове.

«Хоть, бы серебряную, что ли…» – искал паллиатив Акулов.

Но и относительно серебряной свадьбы никаких перспектив не намечалось – чукчи и эскимосы не считали лет.

«В каком году вы поженились с Имаклик, Нанук?» – «Ся-а?.. Не знаю… Тогда еще Тагьюк жив был… он тогда ба-альшого медведя убил…»

Вот и поди разберись, откуда вести летосчисление, тем – более что при паспортизации местного населения отметка о семейном положении тогда не ставилась, все замужние женщины, чукчанки и эскимоски, как, впрочем, и сейчас, носили свои имена, фамилий не было, а принять мужское имя (фамилию) не в обычаях, совсем это не логично. И главное, неудобств никто из семейных не испытывал от того, что там в паспорте записано или не записано. Он, собственно, и не нужен был, чего его читать, он ведь не книга, да и совместной жизни паспорт помочь не мог, что бы туда ни записать. Хорошо живем – вот и хорошо. Плохо живем – плохо это, надо обоим стараться, чтобы жить лучше. Вот и все.

Но зато судебных дел, тяжб и разводов – ничего такого Акулов тоже вспомнить не мог, ни сам, ни из рассказов своего предшественника.

Так что, как видим, зря Машкин думал, будто Акулов его осуждает. Акулов просто на правах более умудренного человека понимал, что, если у людей отношения складываются по сердцу-по совести, туда с инструкцией не надо лезть, а то ведь все испортить можно.

Машкин же в это время, оставив дома Ноэ наводить после праздника порядок, направлялся в сторону лагуны.

На почте сообщили – идет борт, а встречать самолет давно стало традицией для тех, кому в этот момент не было другого дела.

Самолет вынырнул из-за сопки, взял курс в сторону океана, там развернулся и пошел на снижение. На льду лагуны была большая площадка, обозначенная бочками с флажками и факелами – посадочная полоса. Рядом, на берегу, на территории полярной станции, – мачта с полосатой «колбасой» для определения ветра. Сейчас «колбаса» висела, было тихо.

«Аннушка» легко заскользила, понеслась на берег к мачте, там развернулась и стала.

Первыми ринулись к ней дети, за ними собаки. Они наперегонки с визгом и криком скатывались к самолету по снегу прямо с высокого обрывистого берега.

Акулов тоже вышел встречать самолет.

Издали он видел, что Машкин уже там, Вот он горячо обнимается с приезжим, пожимает руку второму, о чем-то толкует с летчиком, помогает сгружать багаж. Приезжих немного. Основная загрузка в адрес торгконторы, а это всегда радует – будут новинки в магазине.

Акулов стоял в стороне, смотрел на суету, не торопился знакомиться, знал, что все приезжие так или иначе придут к нему отмечать бумаги или по другим своим делам.

Машкин и с ним двое приезжих оттащили в сторону и свалили кучей часть багажа, взяв оттуда с собой только по рюкзаку, и пошли к поселку.

«К себе их Антон повел, – смекнул Акулов, – на чай… Правильно».

* * *

Топот ног на крыльце и возня в коридоре насторожили Ноэ, она накинула платок и распахнула дверь.

– Ну, Нюрка, принимай гостей! – радостно с порога закричал Машкин.

Ноэ улыбнулась, посторонилась, и мужчины ввалились в дом.

– Узнаешь?

Ноэ мельком, но цепко окинула взглядом приезжих, улыбнулась, кивнула.

– Здравствуй, Нюр! – протянул руку Чернов.

– Здоров, красавица! – пробасил и его спутник, но руки не протянул, а продолжал степенно, не торопясь освобождаться от зимних доспехов. Шапку он положил на вешалку, кожух пристроил в угол, на пол, рядом с рюкзаком, туда же аккуратно сложил меховую поддевку-безрукавку, сбросил громадные подшитые валенки и в меховых носках-чижах мягко протопал через кухню в комнату.

Был он небольшого роста, широк в плечах, под свитером угадывались железные мускулы. Никто никогда не дал бы ему его шестидесяти, если бы не блестящая, совсем без единого волоска голова и коричневое морщинистое лицо, навсегда обветренное и задубелое. Из-за этих морщин казалось, будто он всегда улыбается. А когда он улыбался, становились видны сразу его небесной голубизны лучистые детские глаза, и во рту ни единой щербинки, зубы ровные и белые, как лед, на зависть любому тридцатилетнему.

Зверолов Игнатьич нездешний. Таежный человек, он промышлял рысь и уссурийского тигра. Пресса была к нему щедра и ласкова, два фильма о нем сняли, но он был к славе равнодушен, потому что дело свое любил и другого не знал.

Сюда на Остров его командируют уже в третий раз на отлов медвежат для зоопарков страны и для зарубежных, летом он тоже бывает тут – отлавливает моржат. Закончив дело, снова улетает в свою тайгу. Помнят его на Острове, любят – вот и Ноэ сразу узнала.

Пока мужчины устраивались в комнате, Ноэ успела одеться и тихо выскользнуть на улицу.

– Куда она? – спросил Чернов.

– В магазин… – ответил Машкин.

– Так у нас есть, зачем?

– Нет, она за мясом. В доме хлеб да колбаса… по-холостяцки.

– Гм, гм… – засмеялся Чернов, – так уж по-холостяцки?

Игнатьич улыбнулся:

– Ладно уж… давайте за встречу… давно, чай, не виделись.

Машкин принес теплую, из духовки, колбасу – остатки завтрака, нарезал хлеб. Чернов достал бутылку спирта из экспедиционного запаса. Появились железные кружки и один на всех ковш холодной воды.

А тут Ноэ вернулась с куском оленьей туши на плече, а с ней Нанук. Впереди себя нес он громадный кусок льда, прижав его к животу. Лед – это вода и чай, нет тут водопроводов, оттого он вроде дефицита, – пресный лед, далеко за ним на речку ездить надо, хороший подарок.

Нануку гости обрадовались.

Глыбу льда старик аккуратно спустил в бочку, металлическую, крашенную масляной краской бочку из-под горючки, она стояла на кухне. Вода в бочке разом поднялась, лед запотел и начал трещать, постреливать.

Чернов тут же подскочил к бочке, вытащил свой нож и стал с удовольствием колоть лед. Получалось у него хорошо, лед быстро рассыпался на мелкие куски, легче ему таять, а про себя Чернов с удовольствием подумал, что вот не забыл северную домашнюю работу, не отвык еще.

…Сидят мужчины за столом, закусывают оленьей строганиной, вспоминают Минувшее, совместные дни, перебивают друг друга – «А помнишь?», «А помнишь?».

Глядит на них Ноэ, радуется, улавливает такие знакомые, но непонятно почему волнующие ее слова: «Ванкарем», «Айси-Кейп», «Блоссом», «Чут-Пен», «Геральд», «Мыс Флоры».

Сколько за этим «А помнишь?» у них, работяг севера? Сколько драматического, трагичного, смешного? Это «А помнишь?» объединило всех, все они делали и делают одну работу тут, в двух шагах от Северного полюса. И никто их не заменит, потому что лучше них никто их дела не знает. И им есть что вспомнить.

«А помнишь?»

А помните, Чернов и Машкин, как загорелся занесенный снегом ваш балок на Дрем-Хэде и остались вы без горючего, без тепла и почти без припасов и сорок дней работали на голодном пайке и все это время ожидали помощи или хотя бы чуда?

А помнишь, Нанук, как упал ты с обрыва вместе с нартой, в том самом пуржливом году, и все-таки нашли тебя, спасибо собакам?

А помнишь, Игнатьич, как провалился ты в берлогу и остался наедине с медведицей, сжимая в руках лопату и вспоминая все молитвы, хотя никогда их не знал?

Иной «арктиксмен» в тиши и уюте московского жилья ужас как любит попугать обывателей страшными историями, о которых и знает-то понаслышке, а тут из наших парней и слова-то толком не выбьешь. Только и слышно:

– А вот в Норт-Ю, помнишь? Ха-ха-ха…

– А на маяке Дженретлен?

– Ну, братец…

– А тогда, в Ванкареме?!

– Да, было дело. Еще бы.

– А в Сирениковской тундре?

– Тебе повезло!

– Спасибо Нануку, успел на маяк, помнишь, на озере Комсомол?

– Еще бы!

Ничего непосвященному человеку не понять. И не надо. Не надо понимать ветеранов, которые отлично обходятся междометиями, а за междометиями и прекрасными северными названиями тяжелая, иногда веселая, но всегда настоящая жизнь настоящих мужчин, мужчин, которым повезло, потому что отсюда, где они, до Северного полюса всегда рукой подать.

«А помнишь?»

И никто бы из них не признался, что в самые трудные минуты их поддерживала надежда и вера, что впереди – все-таки то, что называется САМОЕ… Самый красивый рассвет, самая красивая девушка, самая большая рыба, самый большой медведь.

И еще в холоде полярных ночей преследовало каждого иногда видение женщины. По-разному это было… Может, это та, конкретная, единственная… Может быть, что-то вообще абстрактное… А возможно, лицо девушки, которую ты и видел-то всего один раз и сейчас не помнишь где – мельком на Арбате или в самолете по дороге в Казань…

Это волновало и успокаивало. Успокаивало, когда ты выяснял, что тебе надо делать, когда останешься жив, – прежде всего найти ее… Ты начинал понимать главное – пусть у тебя на свете было все, но не было ее, той, что привиделась, что ниспослана тебе оттуда, с вершин северного сияния, и осталась в твоей памяти не зря. Значит, дорога твоя удлинится, она уже удлинилась, и тебе шагать еще и шагать, а когда человек идет, он в конце концов всегда приходит – к костру, или к источнику, или к сердцу, которое до встречи с ним было необитаемо…

– А помнишь, как вас в плен чуть не взяли? – спросила Ноэ.

– А как же! – засмеялся Антоша. – Это разве забудешь! Вот уж было весело!

– Сначала-то не очень весело, – поправил Чернов, – зато потом отвели душу.

Они начали в деталях вспоминать эту историю, вошедшую в летопись курьезов Арктики.

…Машкин взял отпуск, не мог вылететь с Острова, махнул рукой и записался рабочим к Чернову – работать на просчете и мечении белых медведей в берлогах Дрем-Хэда. Жили они вдвоем в то злосчастное время, когда сгорел балок. Осталась от балка одна треть, ее соединили с эскимосским иглу, строили сами, и так жили.

Однажды утром почудилась обоим сразу иностранная речь, где-то прямо над головой. Они выскочили мигом из спальных мешков, бросились к крошечному окошку, надышали маленькое пятно и… обомлели. У входа в иглу стояла группа лыжников в ярких пуховых костюмах не нашего производства и оживленно обсуждала что-то не на русском языке.

«Американцы», – мелькнула у обоих мысль.

Чернов кивнул Машкину на карабин, приложил палец к губам и потянулся за пистолетом. Он надел ремень с кобурой прямо на кухлянку, осторожно приоткрыл дверь и показал Машкину, чтобы страховал его из карабина, чтобы стоял подальше, сзади, и не высовывался.

Ход в иглу был прикрыт листом фанеры. Чернов надел очки, чтобы солнце не ослепило сразу, отодвинул лист и стал у входа.

– Добрый день, – сказал он по-английски.

Ему по-английски вежливо ответили.

Он сосчитал лыжников. Восемь человек, силы неравны. Но он заметил, что оружия в руках у них нет. Во всяком случае, не видно.

«А у меня кобура расстегнута, успею», – подумал он.

Английский язык Чернова в объеме кандидатского минимума позволял вести вежливую беседу, не приглашая гостей в дом.

Английский гостей оказался не лучше, но Чернову понять этого было не дано. Он перешел на русский, случайно. По-русски гости говорили с ужасным акцентом. Это еще более настораживало.

Положение было дурацким. Гости сняли лыжи и ожидали приглашения к чаю, а черный, давно не мытый бородач стоял с оружием у входа и вел джентльменский диалог.

И вдруг он заметил, как маленький лыжник, откинув капюшон, тряхнул головой и выпустил прекрасную копну рыжих волос.

«Боже, женщина!» – удивился Чернов.

Женщина воткнула рядом с иглу лыжную палку с вымпелом, известным Чернову еще со студенческих лет. Он сам состоял членом этого спортобщества.

«Буревестник!»

Чернов кашлянул, вышел, пригласил Машкина – так все и познакомились. Семь лыжников, лыжница и наши весьма помятые интеллигенты.

Спортсмены оказались из Латвийской республики, совершали впервые в истории отечественного спорта лыжный переход по периметру Острова и несказанно были рады встрече.

– Мы думали, вы американцы, – сказал Антоша.

– Это мы думали, что вы американцы, – сказала девушка по-русски, но с милым акцентом.

Самое смешное заключалось в том, что в пистолете Чернова не было обоймы. Накануне он разбирал и чистил оружие, а обойму оставил в ящике с медицинскими препаратами по обездвиживанию медведей, надеясь проверить её и перезарядить утром, чтобы вечером не жечь зря свечу.

Вспоминая, Чернов изображал все в лицах: и свое сверхбдительное состояние, и отчаянную решимость Машкина, и недоумение миролюбивых лыжников, – Игнатьич и Ноэ смеялись до слез.

Но главное, эти лыжники и явились тем самым чудом, на которое уповали двое полуголодных изможденных отшельников. Попробуй после этого не верить в что-то ирреальное или хотя бы в стечение обстоятельств.

…Долго продолжался вечер воспоминаний, пока не были брошены на пол спальные мешки.

Нанук и Ноэ пошли к себе, а Машкин с гостями отправился в гараж, оттуда на вездеходе они спустились на лед посадочной полосы, забрали груз новоприбывших и доставили его к дому.

– Все! – плюхнулся Машкин на койку. – Будем спать до победного конца!

Гости устраивались на полу в спальных мешках. Первым мгновенно захрапел Игнатьич.

«Вот нервы-то у кого в полном порядке», – успел сквозь дремоту заметить Машкин.

Глава пятая

…И наконец наступил долгожданный момент, когда Глория сказала Варфоломею:

– Уже поздно… я, наверное, не пойду домой.

– Что ты, что ты… конечно, – засуетился Варя, – оставайся здесь, я тебе постелю.

Перед этим, рано вечером, грустный Варя решил поужинать и посидеть в одиночестве, и его потянуло в ресторан, где он встретился с Черновым. Грустил он о Чернове, который давно улетел и так понравился Варфоломею.

«А что, если действительно податься на Остров», – думал он, решительно уничтожая вторую порцию азу.

И тут, как и в первое посещение ресторана, он увидел за тем же столиком Глорию и очень обрадовался неожиданной встрече. Она улыбнулась, позвала его, и он незамедлительно пересел к ней.

– Что слышно о Ване? – спросила она. (Наивная, она думала, что у Чернова будет время информировать случайного встречного, Варю, о своих делах.)

– Ничего, мы не договаривались писать.

– А я думала, он твой приятель.

– Да, он приглашал меня к себе, и я к нему поеду, – сомнений у Вари уже не было.

– На Остров?

– Да. Буду писать сценарий. Мне нужна хорошая блондинка на главную роль, – ринулся в атаку, как в омут, Варя.

– На роль медведицы? – засмеялась Глория.

Ему было хорошо с ней, раскованно.

– Ты знаешь, – говорил он, – медведи, они такие, они на пьяных только нападают. Как увидят, так и нападают, – пытался вспомнить он в подробностях рассказ Чернова. – Едем на Остров!

– Так что же, выходит, в Арктике пьяные ходят на медведей?

– Ну, может быть, и не все. Едем, а?

– Надо подумать, – улыбнулась Глория, и в этой улыбке была надежда, было обещание, была грядущая радость, а может быть, и счастье, был весь мир, черт возьми! Много чего мог увидеть сейчас в ее улыбке хмельной и восторженный Варя.

– А люди там какие! – вспоминал он рассказ Чернова. – Вот это люди! Полярники! Чукчи! Эскимосы! Дружба народов – хинди руси бхай-бхай! А природа! А Северный полюс! Одно сияние чего стоит! Ты видела сияние?

– Здесь в поселке его сколько хочешь! – засмеялась она.

– А я еще не видел… – грустно сказал он вдруг. – Едем на Остров. Или идем сейчас ко мне, пить кофе, а?

– Идем, – просто согласилась она.

Пока официантки заворачивали Глории кулек, пока он и она одевались, пока долго по сугробам шли домой к Варфоломею, пока дома сооружали стол, они успели протрезветь, и вечер дома прошел хорошо, под музыку, и наступила ночь.

– Да, да, – волнуясь говорил он, – я постелю тебе в другой комнате.

…В коридоре свет был оставлен, он проникал в обе комнаты через стеклянные двери. В одной комнате на своей одинокой постели ворочался Варфоломей, постигая возникшую ситуацию, в другой готовилась ко сну Глория, меньше всего думая о том, что волновало Варфоломея.