Текст книги "Совершенно секретное дело о ките"
Автор книги: Альберт Мифтахутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
– Ну и как отдыхалось? – съехидничал Шкулин.
– Нормально… как. Начальник жаловался, не тот, говорит, уголовник пошел. То сопляк какой-нибудь, первый раз выпил и в клубе надебоширил, то бухгалтер липовый, дебет с кредитом свести не может, то, как я, раззява, – и ни одного злодея. Хоть счас ворота раскрывай, никто не убежит. На вас, говорит, диссертации не напишешь, хороший был капитан. Да и колония ничего, кормежка три раза на день, банька, кино каждый день, книги-журналы. Трудись, перевыполняй нормы. Меня даже вечернюю школу посещать заставили. А работы – любую, пожалуйста, кто бы отказывался, а мне самую трудную, любую машину хитрую, хоть какие там приборы да премудрости, докопаюсь до сути сам. Бровина, говорят, экстренно! Я прихожу и делаю. Очень мне доверяли, даже в поселок выпускали, на день, иногда. Я всегда вовремя возвращался. Подводить людей, если кто ко мне по-человечески, никогда не буду. Вот сказал Наука, привези, говорит, из Ост-Кейпа…
– Но, но, но… Бровин!
– А чо? Ну, ладно, ладно…
Анфиса вела себя спокойно, ни о чем не спрашивала, будто давно здесь была и наперед знала, как жить будет и что делать. Это тревожило Медучина.
«А вдруг Бровин по дороге наговорил ей про меня черт-те чего?» – подумал он. От этой мысли стало ему неловко, и каждый раз, когда Анфиса смотрела на него, он отводил взгляд, нервничал, делал зряшные дела – подрезал и без того хорошо горящий фитиль свечи, брал кусок и начинал есть, хотя давно насытился, вставал и крутил ручку «Спидолы», хотя музыка была как на заказ и волна не пропадала.
– Не имела баба хлопот, да купила порося, – как будто угадав его мысли, ни к кому не обращаясь, вздохнул захмелевший Шкулин. Он вышел из-за стола, топнул два раза ногой.
– И-эх! – раскинул руки. – Найди, Наука, что-нибудь для души, халю-галю иль фокстрот, плясать буду! Давай, Анфиса, выходи в круг!
Анфиса сидела за столом, улыбалась.
В эфире грохотал джаз. Не обращая на него внимания, Шкулин шел по кругу с притопами и прихлопами.
– Давай, Петро, цыганочку с вы-х-хо-дом! – закричал Бровин.
Дробно зачастил Шкулин, пустился в пляс, помогая себе частушкой:
– Моя милка чешет-чешет
По сухому клеверу.
Без штанов и без рубахи.
Привыкает к северу!
И-йэх!
Бровин выскочил из-за стола, затопал:
– Ладушки, ладушки, где были, у бабушки!
Не удержалась Анфиса, выскочила следом.
«Ну вот, – удовлетворенно подумал Медучин, – танцы все-таки состоялись».
Дед Тимофей наблюдает за пляской, улыбается, лицо его благодушно, хлопает он в ладоши, помогает танцующим, стучит ногой под столом.
И-йэх! Й-йэх!
Не вводи меня во грех!
Я молоденька девчонка,
А целуюсь лучше всех!
Ладушки, ладушки…
Медучин догадывался, что частушки у Шкулина собственного сочинения. Шкулинские импровизации забавляли его, но он все же боялся, как бы тот не сморозил чего по запарке да под всеобщий пляс.
– Чего сидишь, Наука? Выходи, не брезгуй!
Мы не хуже и не лучше —
Перед богом всё равны.
Посмотрел бы ты, Медучин,
На себя со стороны!
И-йэх! Ладушки...
Все расхохотались. Медучин вышел, взял Анфису за руки, темп пляски сбился, и тут всё услыхали «Спидолу», затихли, и под грустную мелодию джаза танцевали они вдвоем, а Бровин и Шкулин ушли к столу, не мешали.
Анфиса танцевала легко, умело. Это удивило Медучина, и он забыл о своих опасениях. «У всех хорошее настроение, это главное», – подумал он.
Музыкальная программа закончилась. Дед Тимофей разлил по последней, Анфиса принялась убирать со стола, и это понравилось всем, заметил Медучин.
Когда она закончила, Медучин взял с подоконника фонарик и вышел с Анфисой на улицу.
– Кыш, дьяволы! – разогнал он с крыльца собак. Отдал фонарик Анфисе.
– Идите вон в тот дом, там мы живем с Бровиным. Третья койка свободна, кукуль есть, расстелите его – и спите на здоровье. А завтра устроимся. Идет?
– Ага, – весело сказала она, – до свидания!
– Спокойной ночи!
Медучин вернулся в дом.
– Ну, что делать будем? – спросил он.
– Хорошая баба, простая, – рассудил дед. – Пусть живет, не увозить же назад!
– Где ты ее взял, Бровин?
– В Ост-Кейпе, где же? Прошлый год она кухарила у геофизиков, база у них в Ост-Кейпе была… А сейчас свободная…
– Обещал чего? – спросил Шкулин.
– Да ничего вроде… поедем, говорю, жить будешь. Вот и поехала… Да ты не тушуйся, Наука! Не говорил я ей, что тебе везу.
– Ещё чего! Очень надо…
– Мы ее научим в жмурки с медведем играть! – захохотал Шкулин.
– Я вот что скажу, ребяты, – начал дед Тимофей. – Ты, Петро, не бодрись, рановато еще… Баба должна быть не для разладу, а для порядку. Мы не в городе, неча вольности разводить. Кто ей придется, пусть с тем и живет. У одного она должна быть… ежли захочет… Домов пустых много, вот и будут вдвоем… ежли захочет… А баловство ни к чему. И еще, уговор надо соблюдать, чтоб в выражениях потише. Женский призор за нами кругом нужен, без него к зиме совсем в леших превратимся.
– Женщина облагораживает, – охотно поддержал Медучин.
– Да и то дело, – согласился Бровин, – и постирает, и пошьет. Проведу я ее поварихой, в совхоз напишем – рассчитают ей за месяц или сколь будет. Чай, не обеднеем, уловы хорошие, а?
– Знамо дело, с поварихой лучше, чего уж там, – согласился Шкулин.
– Дело ваше, – сказал Медучин. – Я тут не начальник. По-моему, правильно. Только не попрекать ее ничем, не обижать.
– Конечно, оговоренная ложка рот дерет… надо по-человечески, – сказал дед.
– Пусть она живет у тебя, а, дед? – спросил Медучин. – А Шкулин переселится к нам. Пусть будет у тебя, от греха подальше.
– Мне баба без надобности, так что я согласный, – засмеялся дед. – Хорошая она, справная. У ей лицо веселое. Надоело мне на ваши рожи смотреть! Чего ржете, кобели?!
Легко стало Медучину, будто камень с души свалился. Но по лицу Шкулина видно было, что не ждал он такого поворота. Дед это сразу понял:
– А Петро-то наш навострился, не спросившись. Эх ты, хрен столовый! Допрежь всего о человеке надо заботу проявлять. Который человек о другом без заботы – пустой он, нехороший. От него одно зло… Не серчай, Петро, правду я тебе говорю.
– Это тебе показалось, дед. От ревности.
– Не скажи!
Стали расходиться.
– Одну бутылочку я вам спрятал, – сказал дед, – утром пригодится. Давайте ко сну.
– Да, – сказал Медучин, – хорошо, будем считать пионерский сбор закрытым, поскольку всем все ясно и вопросов нет.
Он кликнул Верного, тот спрыгнул с крыльца и пошел следом.
Осторожно, чтобы не разбудить Анфису, разбрелись Бровин и Медучин по своим кукулям. Медучин зажег огарок. Анфиса спала. Он прикурил от свечи и задул ее. Бровин похрапывал, а Анфиса, что-то бормотала во сне, разговаривала.
«У нее сегодня слишком много впечатлений, и нервы не совсем в порядке», – подумал он. Медучин вспомнил, как несколько лет назад подошел к своему товарищу – спящему геологу, прислушался к его сонному бормотанию. Оно было довольно связным, и он взял его левую руку, нащупал пульс и задал вопрос голосом той же тональности и о тех же событиях, которые геолог переживал во сне, и тот ему ответил, и этот странный диалог продолжался почти полминуты. Так можно вызнать сокровенное, у некоторых людей это получается, и у Медучина как раз наступило, «это», чему он не знал названия, он испугался и оставил геолога в покое.
Ему захотелось подойти к Анфисе и сделать то же, но она разговаривала во сне по-чукотски, а чисто по-чукотски говорить он не мог, да и смутно чувствовал, что настроиться на ее волну ему не удастся.
4
Медучин очнулся от шума. Ему показалось, что где-то неподалеку кружит вертолет. Он прислушался. Было тихо, под порывами ветра шумели лиственницы.
«Показалось, – подумал он. – Это у меня шумит в голове».
Искать его еще рано, это он знал. Спохватиться должны дней через пять. А вертолетом и того позже: пока ребята дадут знать на аэродром – пройдет неделя. Но все-таки в душе копошилось: «а вдруг?»
Хорошо, если б вдруг опустился тут вертолет и вылез бы из него Юра Филатов. То-то радости было бы! Юра часто помогал рыбакам и ихтиологам, его любили, он очень надежный, не было такого, чтоб он подвел. Все таежники вокруг его знали.
«Хорошо бы, Юра прилетел», – подумал Медучин.
Последний раз они виделись две недели назад Юра приземлился прямо в Избяном и сказал, что у него свободный целый день, даже два, в поселок может вернуться только завтра к вечеру. Сели обедать тут же, на улице – на пеньках да на ящиках. У Анфисы мясо было готово, а Бровин рыбы принес, свежей и вяленой.
– Как ловится? – спросил Юра.
– Хорошо. Лучше и не надо. Возьмете какой надо – вон мешки. Петро! – крикнул Медучин Шкулину. – Возьми в первой камере, там свежая!
Петро собрался в ледник.
– Не спешите, – сказал Юра. – Времени у нас много, да и по другому делу мы.
– Что за дело?
– У-у, секретное! Какая у вас рыба?
– Ну, вам-то самую лучшую, – чиры, нельма, три осетра есть, пелядь. Какую хотите…
– А караси есть?
– Этого добра не держим! – рассмеялся Медучин.
– И зря.
– Почему?
– Караси нам нужны.
– Что за напасть?
– Понимаешь, прислали ребята из Магадана бочонок сметаны. А к сметане что надо? Правильно – карась… А вы, знаю, почему-то считаете его несерьезной рыбой. И у вас ее нет.
– Нет, конечно… Придется половить. Есть тут несколько озерец.
– Половим, времени достаточно. Ну, а пока по первой, чтоб ловилась большая и маленькая.
Шкулин уже разлил давно, он свое дело знает. Анфиса, как и подобает хозяйке, все лучшее гостям. Вертолетчиков она знала. В прошлом году они обслуживали геофизиков, там и встречались.
– Ну, за встречу!
– Дай бог не последнюю! – чокнулся со всеми Шкулин.
Бровин принес мешок с сетями, закинул их в вертолет и тоже присоединился к пирующим.
А потом, вытащив из планшета карту и расстелив ее прямо на земле, Филатов отмечал озерца и протоки, которые показывал ему Медучин, и составлял оптимальный вариант облета их всех на тот случай, если в одном месте рыбы не будет, а в другом ее будет мало. И потом, взяв Медучина, вертолет ушел на юг, и мотался с озера на озеро, и гонял Медучин по тундре этот вертолет, как подвыпивший северянин московское такси, и только на следующий день вернулись ребята в Избяное с двумя мешками крепких коричневых карасей.
…А сейчас больной Медучин лежит в занесенной снегом палатке, и тепло ему от этих воспоминаний. «Хорошо бы, Юра прилетел».
Но Юра не прилетит.
Медучин вспоминает, не должен ли чего ему. Нет, не должен.
– Ай лав ю и зай гезунд! – кричал, прощаясь, Юра и махал рукой из вертолета.
Просьбу ребят Юра выполнил, и на другой день на косу села «Аннушка», затем вторая, а потом еще они возвращались, и вся рыба была вывезена, и ледник очищен. А рыбы-то всего восемь тонн, это капля в море для горняцкого поселка.
– Мало рыбы, ребята, – сказал командир последней «Аннушки». – Надо больше, в поселке одни консервы. На консервах далеко не уедешь. А ваша рыба только в садик да в ясли.
– А что делать?
– Не знаю, придумайте. У нас собираются даже создать бригаду для отстрела медведей и лосей, нужна свежатина. А забой оленей будет только в ноябре. Навигация в этом году поздняя, сами понимаете, картошку и то еще не привезли… сначала генгруз… Ну, я полетел… Приду дня через три, Чукотторг возьмет все, что вы наловите. И чем больше, тем лучше… Ребята на прииске озверели – попробуй-ка пожить на консервах! Ну, чего-то я разговорился. А Юре привет передам. Он сейчас геологов вывозит. Караси были хорошие, спасибо.
Самолет улетел.
– Чего решил, Наука? – спросил Шкулин.
– Ничего.
– Ну и зря. У нас план есть…
– Что за план?
– Надо ставить загородку.
– Так, – крякнул Медучин, – так. Гм…
Шкулин молчал, выжидающе глядя на Медучина. Подошел Бровин. Теперь они стали молчать втроем.
Рыбаки знали, что Медучину известен не только режим реки в разные месяцы, ему известны притоки и проверенные им самим даты наиболее полного осеннего хода, когда рыба скатывается в реку, а оттуда в море. У Медучина карты и дневники двух лет исследований. И наука должна им помочь. Но дело в том, что способ, предложенный рыбаками, – браконьерский. И они знали – Медучин на это не пойдет, и не потому, что он облечен правами и рыбинспектора, и охотинспектора, он человек науки – и это все, и, сколько бы они вместе ни съели таежной каши и таежной соли, – ничто не поможет Медучину идти против себя.
– Мы сделаем сами, Наука. Ты только скажи, где… И все.
– И закрыть глаза. Да?
– Да. Ты ничего не знаешь. Мы сами… – уговаривал Шкулин.
Медучин молчал. Спросил у Бровина:
– Что скажешь, бригадир?
– Дык я чо? Я как все. Я так думаю – мы перед ледоставом и так возьмем, неводом. Понемножку – зато верней. Но там на прииске – люди. Понимаешь, Наука?
– Понимаю, понимаю…
– Вот у нас полна кладовка консервов, – продолжал Бровин. – Мы хоть одну банку за лето съели?
– Нет, только компоты.
– Во, ели только компоты. А остальное нам ни к чему, невкусно и непитательно, – рассмеялся Бровин. – С консервов жиру не нагуляешь. Вот и думаю я – можно поставить загородку и взять тонн пятьдесят, для реки это мелочь. А?
– Ты, Наука, не боись, – опять завел свое Шкулин, – Мы понимаем, тебе оно не с руки – нарушать законы, нагорит….
– Не в этом дело!
– И в этом, чего уж там, и в этом! Мы ж с понятием. Вот и говорим – ты ничего не знаешь… А?
– До вечера! – попрощался Медучин, встал и пошел к реке.
Надо идти по узкой тропинке, огибая фиолетовые островки иван-чая, тут их целая плантация, и тогда справа будет река, слева маленькая черная коптилка, и из крайнего дома выйдет Анфиса и скажет: «Это ты? Здравствуй!» Она всегда так встречала Медучина, и на этот раз она увидела его в окно, вышла:
– Это ты? Здравствуй!
– Здравствуй…
– Где пропадал, Наука?
– В верховьях…
– Ой ли? А не в Ост-Кейпе часом? Баб-то у тебя там, поди, не сосчитать!
– Куда уж! Не до баб нынче…
– Чего так?
– Да так… работа такая…
– Вы из-за работы все забудете. Вот через неделю и я в Ост-Кейп совсем уеду. Думала, ты меня повезешь… оказывается, нет… не ты…
– Некогда мне по поселкам разъезжать.
– Вот и я говорю, некогда. Бровин-то месяц назад, когда вез, сулился…
– Чего он?
– Чего-чего… Балыков обещал – нету, ребенка сделать обещал – нету, думала, хоть назад Наука меня повезет, сломаю по пути мотор, и никуда он от меня из одной палатки не денется, – опять нету! Что делать, а?
В глазах у нее боль и смешинки. Не по себе стало Медучину:
– Ладно тебе, наговоришь тоже!
– Заходи чай пить, чего боишься!
– И зайду… Где дед?
– Скоро придет… пошел лесины прямые для жердей выбирать.
Медучин пил чай, слушал щебетанье Анфисы, смотрел, как она суетится, а на уме у него было одно – предложение рыбаков, загородка эта проклятая… Мучился он и понимал, надо что-то решить, решить окончательно. И от этого решения зависит многое – и авторитет Медучина в тайге, и настроение на прииске, и его собственное спокойствие, и карьера, наверное, тоже… Черт возьми, вот уж слово смешное, карьера…
Вместе придумывать легче, решает он и выходит на крыльцо дожидаться старика.
5
– Вот если тебе работу дали, – вел назидательно Шкулин, – ты старайся от нее сначала отказаться, не получилось – старайся спихнуть ее другому, опять не вышло – сделай тогда ее так, чтобы тебе больше не поручали! Ха-ха-ха!
– То-то, я смотрю, ты не шибко потеешь, когда лонг-линь тянешь, – сквозь смех заметил Бровин.
– Не-е, – замотал головой Шкулин, – на рыбалке я как все, на рыбе сачковать нельзя, а то зимой палец сосать будешь… Работать так работать, на хрен торопиться!
«Вот поди ж ты, – думал Медучин, – отчего это в тайге да в тундре всякая работа делается в охотку? Нет такого, чтоб было лень или противно… странно это. А может быть, это от подспудного сознания, что если ты не сделаешь, то никто не сделает… Может, это просто от необходимости выжить, от инстинкта?»
Задумывался Медучин, хотел разобраться в себе, что же его гонит все время в тундру? Желание быть свободным, ни от кого не зависимым? Неправда, начальство хоть и далеко, по от него все равно никуда не деться… А может быть, все-таки лень? Обычная простая человеческая лень гонит его черт знает куда? «Ну конечно же, – думал, Медучин, – конечно же! Я не хочу подчиняться будильнику, вставать в семь, а в восемь идти на службу. Лучше я здесь встану в пять, а в десять сломаю ногу в Большом Каньоне, как было в прошлом году, но зато буду сам себе голова. Здесь просто ближе к природе. Вот почему мне всегда в поле хорошо, даже если трудно…»
Он собирал карабин, через час им со Шкулиным идти на охоту. В леднике осталась только шея от лося, убитого в прошлом месяце. Решили взять еще одного. В помощь Медучину Бровин выделил Петра, тот видел на дальних косах следы. У Медучина пять лицензий, хватит на весь сезон и на зиму останется. Верного решили не брать, чтобы тот не спугнул зверя.
Мало удовольствия
Сидеть без продовольствия.
Ладушки, ладушки, где были?
У бабушки…
весело сочиняет Шкулин.
– Что-то ты больно веселый, – говорит ему Медучин, – а я, между прочим, сон видел. Вдруг вещий?
– Что еще за сон?
– Будто лось тебя копытом погладил!
– Чо? Правда?
– Ну да. К чему врать без толку.
– О-ха-ха! – засмеялся Шкулин. – Нет такого лося! Тот лось еще не родился али шастает где-нибудь по другим северам! Меньше спать надо, Наука, не будешь тогда глупые сны смотреть!
– Он виноват, что ль, – развел руками дед Тимофей, – приснилось, и ладно. А мне вот чегой-то ничего не снится. Одно время старуха-покойница снилась, а теперь вот совсем я без снов, будто и нет меня.
– Это к здоровью, дед, – успокоил его Бровин, – Сон праведника это называется, потому как ты у нас несть праведник.
– Кхе-кхе-кхе-гм… – проворчал дед, – в прошлом году лучше кашлял… – и пошел готовить охотникам лодку.
…Сейчас, в палатке, Медучин, не может вспомнить, о чем он думал тогда, когда лодка тихо шла в верховья мимо желто-зеленых берегов. Одно он знает – он никогда не переставал удивляться красоте берегов: зеленая стена ивняка и ольховника и редкие нарядные березки, мрачные высокие каменистые обрывы, склоны сопок, поросшие лиственницей и стлаником, и тополя, такие же редкие, как березы, будто только что пришедшие с материка, и красивее тех, материковских, потому что над ними полярные совы, – никогда этого не забыть Медучину; сколько бы раз он ни был в тайге, он каждому тополю говорил «здравствуй», как товарищу, и не стеснялся, что его может услышать Шкулин.
И сейчас, когда все покрыто снегом, тоже очень красиво, это знает Медучин, только надо выйти из палатки, посмотреть. «Посмотреть бы…» – думает он. И опять впадает в забытье.
Очнулся он от яркого света и понял, что в щель палатки бьет солнечный луч. «Раз солнце – значит, морозно. Этот снег уже не растает, – подумал он. – Хорошо бы сейчас на мэрэнтэ, а лодку бечевой по течению…» И еще в связи с мэрэнтэ ему в голову пришла любопытная мысль о том, что он никогда не катался на лыжах, лыжи не были для него развлечением. «Странно… – подумал он. – А почему, собственно, странно? Ну, не ходил на лыжные прогулки, не катался в Солнечной долине, правильно, не занимался лыжным спортом, потому что лыжи и снег – это моя работа. Вот если б я жил на юге, обязательно бы зимой ходил на лыжах и даже стал бы мастером спорта. Ведь плаваю же я мастерски, хотя на пляж попадаю раз в несколько лег… Снег – это уже профессия. Мне совсем нельзя без тундры, это, пожалуй, плохо… Здесь я всегда выберусь, а там, на юге?»
Он смотрел на солнечный луч, и ему не верилось, что его скрутило окончательно. По-прежнему не хотелось есть, но жар сдал, и в голове не шумело, и он думал – дело идет на поправку. Как всякий здоровый человек, никогда не болевший, он прислушался к течению своей болезни, к тому, что происходило с ним, – и было ему любопытно. Он не мог только отличить забытье от тяжелого сна, иначе бы он насторожился. Он радовался солнцу, но не знал, как одолеть слабость и выползти из кукуля, а затем из палатки. «Зачем? – подумал он. – Собрать скарб и спихнуть лодку у меня все равно сил не хватит. И с рекой я не справлюсь тоже…»
Он силился представить, что сейчас делают там, в Избяном, и вспомнил свою недавнюю ссору со Шкулиным, тогда, на охоте. Они разделились, и, когда через полчаса Медучин пришел на выстрелы Шкулина, он увидел мертвую лосиху.
– Зачем ты важенку-то? – тихо спросил Медучин.
Шкулин знал, что никто в тайге не бьет лосих, и молчал, оправдываться было бессмысленно. Так же молча они разделали тушу, погрузили в лодку мясо, а когда пришли в Избяное, им помогали выгружать, и дед, сразу определив мясо, сказал:
– Шкулин небось стрелял?
Медучин кивнул.
– Э-хе-хе, – вздохнул дед и ушел в дом.
И Шкулин, чтобы не попадаться на глаза, пошел к Анфисе, может, она поймет его, заблудшего человека. Анфиса давно уже жила отдельно, там же была и столовая, – так, решили, удобней.
Бровин разжег костер и смолил лосиные ноги для холодца. Делать холодец он не доверял никому, это было его фирменное блюдо. Усталый Медучин перетаскивал из лодки вещи и думал о сне, есть ему не хотелось, он был удручен убийством лосихи. И когда рассказывал деду про охоту, тот слушал, не перебивая. Потом дед Тимофей перевел разговор:
– Мы тут без вас ловили. Мало. Ты что решил?
– Завтра будем ставить загородку. На Лучистом. Я сам буду ее ставить. И акт составлю на себя.
– Сам себя штрафовать будешь? – спросил дед.
– Не знаю. Составлю акт и объяснительную. Пусть в инспекции разбираются.
– Должны понять, – с надеждой сказал дед.
– Лишь бы люди поняли…
– Бог простит, – улыбнулся дед.
– Одна надежда, – засмеялся Медучин.
И вдруг ему удивительно легко стало: решение принято, и гора свалилась с плеч, и люди о нем доброе скажут, может быть, скажут. Откуда им знать, как на их столы пришла рыба?
– Не боишься? – спросил лукаво дед.
– От мандраже – помет в драже, ладушки, ладушки, – пропел Медучин. – Мало удовольствия сидеть без продовольствия… Дан прогноз – не вешать нос! – и дальше весь шкулинский набор.
Дед ласково потрепал его по плечу:
– Храни тебя бог!
– Да ладно, – махнул рукой Медучин.
Вдруг дверь соседнего дома распахнулась, и на крыльцо выскочила растрепанная Анфиса, раскрасневшаяся, в порванной кофточке, глаза – черные молнии, свирепые – не приведи господь!
– Что случилось? – оторопел Бровин.
– Шкулин ваш… пристает… рукам воли много…
На крыльцо следом выскочил Шкулин с изрядно поцарапанной физиономией.
– Ну, картина! – развел руками дед.
– Ах ты, гад! – кинулся к Шкулину Бровин. – Бабы захотелось! Я те покажу! Будешь с медведем в жмурки играть!…
Руки его были заняты лосиными ногами, и он выглядел очень комично. Но ему было не до шуток. Со всего маху он огрел Шкулина лосиной ногой. Тот бросился бежать. Бровин еще раз перетянул его ногой вдоль спины. Шкулин упал.
– Это тебе за лосиху! – приговаривал Бровин. – Это тебе за Анфиску! Не нарушай уговору, гад!
Лосиная нога взлетела над Шкулиным. Дед Тимофей бросился разнимать.
И вдруг Медучина разобрал смех. Он смеялся в голос, схватившись за живот, будто его мучили от смеха колики.
Все остановились и замолчали.
– Ой! – не мог остановиться Медучин. – Ой, братцы! Сон-то вещий оказался! Погладила-таки лосиха Шкулина копытом! Ой, братцы!
Дед как стоял, так и опустился на землю. Он смеялся беззвучно, из глаз его катились слезы.
Бровин плюнул, забрал ноги и пошел к костру досмаливать.
Шкулин поднялся и медленно побрел к реке.
Анфиса вдруг заметила, что кофточка у нее не в порядке, повернулась и юркнула в дом.
Откуда-то примчался Верный.
– Опоздал ты, – гладил собаку Медучин. – Такое кино было! Тварь ты бессловесная, – жалел он пса, – и поговорить-то тебе не с кем!
6
Снег перестал блестеть, и Медучин понял, что солнце скрылось. Но вечер еще не наступил, и было светло. «Надо что-то делать, – думал он. – Если я просто буду лежать, я вот так просто и умру».
В руках у судьбы две чаши. Одна – с плюсом, вторая – с минусом, одна – с удачей, другая – с невезением. Одну чашу Медучин испил до конца. Теперь придется пить из другой. Узнать бы, из какой, думал Медучин.
Хорошо бы устать, думал он. Надо жить так, чтобы в конце уставать. Надо устать от несбывшихся надежд, мелких радостей, от неудач, от вина, и женщин, и всепрощений, и от денег, и от предательств, устать от лени – и тогда все остальное, что суждено, будет не страшно, и смерть тоже.
Он вспоминал, не обидел ли кого, вспоминал, много ли у него несдержанных обещаний, и дал себе слово, если вернется в Избяное, начать новую жизнь.
О женщинах, с которыми он расстался, думалось ему спокойно… Он понимал, что любил их недостаточно, что, если бы встретиться еще раз, еще один только раз, он сумел бы и сказать все, и долюбить, как хотел бы сейчас, как мог бы сейчас, как умел сейчас и как не мог догадаться любить тогда, когда все зависело от него, тогда, в прошлом, которое уже не вернется, сколько бы ты о нем ни думал, а если и вернется, то ты решишь, что это неправда, так в жизни не бывает…
На мгновение ему вдруг представилось – а что, если и с Анютой где-нибудь в поле сейчас так же плохо? А что, если с ним «это» и ему плохо сейчас потому, что ей плохо там?
Пот выступил у него на лбу, и он не понял, от болезни это или от страха.
Он начал успокаивать себя тем, что она опытная полевичка, да и партия-то у них пятидесятка, народу полно, но простая и жестокая в своей неизбежности мысль, что вот он сам – опытный тундровик, а «накрылся», ударила под сердце.
…Легкий ветерок задувал в щель палатки снег. Медучину чудилось, что ветер пахнет хвоей. Он знал, осенью при снеге не должно быть этого запаха, но пахло хвоей, и он не мог отделаться от этого ощущения. Вспомнилось, как Анфиса говорила ему тогда по возвращении с верховьев, прижалась к нему щекой и говорила:
– Ты не одеколонься больше, ладно? У человека должен быть свой запах… ты вкусный. Не надо одеколониться… я люблю тебя, Наука… приезжай в Ост-Кейп, я ждать буду. Приезжай… когда захочешь, к тебе приду, только скажи, хоть сейчас с тобой буду… я так волновалась, когда ты в тайгу уходил… ни о ком не думала, а за тебя волновалась… тревожилась, когда ты уходил…
«Обязательно приеду в Ост-Кейп, – думал Медучин. – А на будущее лето возьму сюда сына. Пора ему приобщаться к природе, десять лет уже, пора учиться разводить костры, ловить рыбу и охотиться, пора самостоятельным быть на земле…»
Сын сейчас на материке, Анюта писала как-то, что видела жену и сына, что жена немного поправилась, годы все же, а он здорово вытянулся и очень похож на тебя, Медучин, и даже походка.
Последний раз жену Медучин видел в зале суда. На разводе судья сказал, что им бы в загс надо, а не в суд, такие они оба хорошие, и Медучин рассмеялся, и вышли они из здания суда под руку, рядом была стоянка такси, и судья видел в окно, как Медучин посадил ее в машину и отошел, а она позвала его, он наклонился, она поцеловала его в щеку, он помахал ей рукой и долго стоял потом, курил, – ничего не понял судья.
«Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…»
А перед тем как ей сесть в машину, был у них разговор:
– Ты выходи замуж за того парня, он вроде толковый малый… И обязательно роди.
– Тебе это зачем? – спросила она тревожно.
– Надо, чтобы у вас был общий ребенок. Тогда ты мне отдашь сына скорее, и тебе не будет так одиноко. Ведь правда?
– Правда… А скажи, у тебя Анюта появилась до того, как ты узнал про меня… ну, обо мне все это, или потом?
– Не помню… Наверное, у нас это вышло одновременно… Не помню. Если тебе это очень важно, я постараюсь вспомнить.
– Важно, – сказала она. – Но вспоминать не надо. Ни к чему… теперь ни к чему…
– Сыну пока скажи, что я в длительной экспедиции. Ну, а потом объяснишь. Береги его… пусть будет щедрым он, постарайся, тогда он будет счастлив в друзьях. Пусть он будет счастлив в друзьях, это самое главное. Остальное не так уж и трудно… А когда ему будет очень трудно…
– …когда ему придется трудно, я ему буду рассказывать о тебе, – сказала она. – Ведь ты у меня ничего… – смахнула она слезу, – был.
7
«На златом крыльце сидели… опять эта считалка, черт возьми! Почему меня преследуют детские голоса?.. эта считалка… эта игра на выбывание… это что же, моя очередь?!»
Его бил озноб, но он с трудом, тяжело дыша, вылез из спального мешка, передохнул немного, пополз к щели в палатке. Верный уступил дорогу, и Медучин выполз из палатки на снег.
Было холодно, он прижался к собаке, потом снял с руки часы, застегнул их Верному на ошейнике и легонько толкнул его:
– Иди… иди… к ребятам, в Избяное… ну!
Пес смотрел на него и вилял хвостом.
Медучин вспомнил, что от человека, если он вылезает из теплого кукуля на мороз, должен идти пар, и оглядел себя. Ему стало страшно.
«Почему не идет пар? Почему, ведь я еще живой!»
– Жи-во-ой! – крикнул он.
Верный встрепенулся и побежал. Оглянулся, опустил голову и стремглав бросился в кусты.
Последнее, что виделось Медучину, – много белого снега, и много больших белых солнц, и белое лицо большой женщины, удивительной, как большая рыба.
* * *
Ребята нашли его не скоро. Палатка и спальный мешок были разодраны… Это постарался медведь-шатун, не успевший залечь до октября. Ребята проверили карабин, патроны все были целы – выстрелить Медучину не удалось.
