Текст книги "Совершенно секретное дело о ките"
Автор книги: Альберт Мифтахутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
Вдруг в комнате Глории стало темнее, появилась тень в проеме двери, Глория повернула голову и, увидела Варю в одних плавках, переминающегося с ноги на ногу – он был бос, без тапочек.
– Можно? – спросил он.
Она смотрела на него и молчала.
Он прошел в комнату и присел на краешек ее постели.
Глория отодвинулась к стене, чтобы ему удобней было сидеть. Он лег рядом поверх одеяла…
– Лора? – шепнул он.
– Что? – сказала она.
– Лора!
Он откинул одеяло, прижался к ней, горячий.
– Не надо, – сказала она и погладила его по голове, успокаивая, – не надо. Я не хочу.
Он лежал молча, обняв ее.
– Нет, нет… Нет же!
Он затих. Долго, очень долго лежал молча. А потом вдруг вскочил, бросился в коридор. Хлопнула наружная дверь, и Глория поняла, что Варфоломей вышел на улицу.
Варя стоял голый на крыльце, хватал пригоршнями снег и остервенело растирал им руки, грудь, ноги. На улице было тихо, светила луна, сквозь редкие облака весело смотрели россыпи звезд. Под ногами Варфоломея таял снег.
Он бросился в комнату Глории, нырнул к ней под одеяло.
– Ой! – вскрикнула она. – Ты совсем ледышка!
Варя тяжело дышал.
– Нет, – сказала она, когда он согрелся.
Варфоломей выскочил на улицу, плюхнулся в сугроб, его ожгла мысль, что кто-то может его увидеть, он убежал в дом, ушел к себе в комнату и долго растирал полотенцем крепкое мускулистое тело.
Он опять пришел к Глории, она согревала его («ты холодный, как лягушка»), она была близка и далека, как Остров, и то ли от холода, то ли от страсти дрожал Варфоломей.
– Нет, – сказала она.
Он встал, прошел к себе, сунул босые ноги в унты и вышел на крыльцо. В сугроб ему не хотелось. Он стоял в унтах и плавках, прижавшись спиной к косяку двери, было морозно и почти безветренно. «На улице ни души, – подумал он, – наверное, скоро утро».
И опять он вернулся отогреваться в теплую постель Глории.
– Нет, – сказала она. – Нет.
И тут он начал мыслить, следовательно, существовать. «Ну зачем такие мучения, если она не хочет? – думал он. – Зачем? Ну не было у меня блондинки, ну и не надо… Не очень-то и хотелось».
– У тебя есть какой-нибудь спортивный костюм? – спросила она.
Он принес.
Она натянула тонкий свитер, брюки, плотно закуталась в одеяло.
– Спокойной ночи, – сказал он, стараясь придать голосу как можно больше бодрости.
– Спокойной ночи, Варя.
Он ушел к себе и всю ночь думал о том, как она спит, как разметала по подушке свои прекрасные волосы, как дышит – легко и тихо. Он видел сквозь ночь округлость ее груди и бедер, и было ему не спокойно, а отрешенно. Он уже не волновался, но глаз не сомкнул до рассвета.
А утром, пока она спала, навел порядок в своей комнате, приготовил чай и завтрак, вспомнил, что сегодня суббота и торопиться некуда, вытащил из-под койки свой чемодан, вытряхнул в кресло его содержимое и стал упаковывать чемодан заново, прикидывая, какие из вещей ему пригодятся на Острове.
Глория еще спала.
Тогда Варфоломей взял книгу, прилег на кровать, но чтение не шло. Он смотрел в потолок, изучая его трещины, пытаясь найти в сочетании трещин рисунок какого-нибудь зверя («хорошо бы медведь получился»), но зверь не получался, и Варфоломей вскоре уснул.
Спал он тяжело, как после снотворного.
Очнулся от того, что кто-то стягивал с него унт. Он открыл глаза – Глория.
– Доброе утро.
Он нехотя поднялся, тряхнул головой.
– Я сейчас, вот только умоюсь.
Холодная вода вернула ему бодрость.
– Ну, как мы спали? – спросил он.
– Как же… с вами выспишься! – в тон ему ответила Глория. Она шмыгнула носом. – Апп-чхи!
– Будем здоровы!
– Феноменально… – притворно бурчала она. – Могу гордиться!
– Что так?
– Уверена, я единственная женщина со времен Евы…
– Почему? – насторожился он.
– …единственная, которую мужчина простудил в ее же постели!
Они стояли друг против друга, весьма потрепанный Ромео и не очень выспавшаяся Джульетта, смотрели друг другу в глаза, и вдруг оба расхохотались.
– Да-а… – вытирала слезы Глория, – будет что рассказать подругам!
– Ни в коем случае! – испугался Варфоломей.
– Но ведь ты меня простудил?! Зачем тебе надо было лезть в снег? Зачем мне надо было тебя согревать? Тоже мне, полярник! Если все так себя будут вести на Острове, я туда не поеду!
– Вон там аптечка… – сказал Варя. – Прими что-нибудь…
– Лучше чай с коньяком. У нас осталось?
– Есть немного…
– Ну… – она шмыгнула носом, – что ж мы будем делать-то на этом Острове? Разводить белых овцебыков и рогатых медведей? И когда ты туда собираешься?
– Сегодня соберусь. В понедельник к начальству. Они давно выгоняют меня на натуру. Отпустят с радостью.
– Самолет на базовый аэропорт по средам… Только оттуда можно попасть на Остров.
– Успею…
– Да и мне надо собираться…
– Куда? – спросил Варя.
– На Остров!
– Как на Остров?!
– Так на Остров! В командировку!
Варфоломей, с удивлением смотрел на Глорию. Но по-настоящему удивиться ему еще предстоит.
– Очередной комплексный выезд. Каждый год к весне одно и то же. У нас товары приготовлены с той недели. Нет добровольца-товароведа, все наши бабы с детьми, им надолго нельзя…
– А ты?
– Мне стесняются предлагать, ведь я уже три раза была на Острове…
– Три раза?!
– Ну да. Три раза. Сопровождала товары и общепит. И каждый раз торчала там чуть ли не по два месяца. Из-за погоды.
– С Черновым там познакомилась?
– Конечно. В прошлом году.
Варя помнил, как он по пьянке рассказывал с чужих слов про Остров, как уговаривал Глорию, как плел несусветно восторженную чушь о земле, на которой не был. Ему стало стыдно, он покраснел. Еще один урок преподала ему эта женщина.
«Да что же это такое? Когда же это кончится?»
Глория работала в комбинате «СБ». Так называлась служба быта. Но иногда сокращение расшифровывали как «северные блондинки». Возможно, из-за Глории, которая руководила развозторгом. В развозторг включалось все: товары, только что привезенные самолетом, продукты местного мясо-молочного комбината и сласти из Магадана в Ленинграда, весь импорт, доставленный по линии торгмортранса, приморской торговли с Японией и доставленный из Москвы системой Североторга. Кроме того, в экспедицию развозторга всегда включались фотограф, модельер, портной, парикмахер. Весь этот могучий универмаг на вездеходах и вертолетах обслуживал тундру, отдаленные бригады и очень далекие острова.
Будь Варфоломей расторопней и более информирован, он сразу уцепился бы за идею создать фильм именно о развозторге; одну из глав этой документальной ленты он мог бы назвать «Дефицит или неликвиды?», и камера панорамировала бы груду товаров – костюмы от Диора, испанскую обувь, югославские дубленки, песцовые шапки-магаданки – товары, которые неохотно брали в тундре.
«Вот уж нехорошо как вышло, – думал Варфоломей. – И эти неуклюжие приставания… Добро бы хоть весной, весной это понятно…»
В размышлениях о разбуженной плоти он был несколько неправ. По весне его обычно неудержимо тянуло «налево», но, правда, туда же его тянуло и зимой, и в жаркой духоте лета, с первыми дождями осени. Но весной особо, полагал он, – и был неправ, если уж его не могли остудить и сугроб и морозно-тридцатиградусный ночной ветерок.
«Нехорошо-то как…» – подумал он и загрустил.
Она разлила чай, остатки коньяка, бросила в стакан много сахару.
– Сахар помогает…. по утрам, – улыбнулась она.
– Спасибо. Я по утрам не болею…
«Завидное здоровье», – подумала она и чихнула.
Он покраснел. Молча размешивал ложкой сахар.
– Останемся друзьями?
– А куда ж мы денемся? – весело ответила она.
– Ничего не было, все забыто? а?
– Конечно!
– Спасибо…
– Не за что… я пойду…
Он смотрел, как она прибирала на столе, ушла на кухню, вернулась уже в шубе.
– Пока!
– Сик транзит Глория мунди…[7]7
В данном случае игра слов. Выражение «Так проходит земная слава» Варя хотел перефразировать: «Так уходит земная Глория».
[Закрыть] – тихо сказал он.
– Не ругайся!
– Это не я… так говорили древние…
– Эскимосы?
– Римляне…
– Эк хватил! Выспись лучше, потом будешь собираться. Так будет лучше.
– Хорошо.
Он встал, проводил ее до двери и, вернувшись в комнату, завалился на постель.
Глава шестая
Остров уже отметил Приход Большого Солнца, а Чернову с Игнатьичем так и не удалось разыскать берлог. Три раза выезжали они на рекогносцировку, разведывали места прошлогодних залеганий, но безуспешно.
Потом были две затяжные пурги – предвестницы солнечных морозных весенних дней. С помощью Нанука Чернов и Игнатьич определили преобладающее направление ветров, выехали на вездеходе к северным отрогам островных хребтов и тут легко обнаружили по комьям снега вокруг взлома первую берлогу. В семидесяти метрах от нее нашли вторую, а через полчаса и третью берлогу.
Вездеход вернулся в поселок, и решено было наутро выйти с полным снаряжением на отлов. Чернов пригласил Машкина, своего давнего помощника, тот охотно согласился.
– Собаку бы, собаку… – вздыхал Чернов.
В прошлом году хорошая медвежатница лайка Пальма была сильно помята зверем и сейчас доживала свои дни у детсадовской столовой. Дети играли с ней, кормили, а взрослые построили калеке будку и не пускали к ней злых упряжных псов.
– Лучше Пальмы не будет, – махнул рукой Игнатьич, – а другой и не надо…
В планы длительной экспедиции Чернова входила не только помощь Игнатьичу в отлове – это дело скорее всего было второстепенным. Просто, используя отлов, можно было производить научные наблюдения по изучению «хозяина Арктики», а основное в экспедиции было определить место строительства балка прямо в зоне берлог, дождаться прилета двух своих коллег чуть позже и вести наблюдения, мечение медведиц и весь комплекс по программе «Полярный медведь» непосредственно на северном побережье, вдали от островного поселка, до тех пор, пока медведицы не покинут места залегания и не уйдут в океанские льды.
Тогда Чернов планировал свернуть экспедицию и уйти на западную оконечность острова, длинный узкий мыс, где осенью постоянно лежбище моржей. Это место – медвежья столовая. Обычно в конце сентября – октябре моржи покидают лежбище, оставляя остатки трупов старых моржей, больных, задавленный молодняк. Все это входит в рацион весеннего питания медведей, перед тем как им уйти на север.
С техникой безопасности группа была знакома, так что Чернову лишний раз не пришлось растолковывать азы. Осталось лишь распределить обязанности.
Машкин должен был щупом проверять толщину снежного потолка берлоги, отыскивать камеру, где располагалась мамаша с медвежатами, а затем раскапывать берлогу.
Чернов взял на себя обязанности обездвиживать зверя, стреляя в него из «кеп-чура», американского ружья, заряженного наркотическим препаратом – серниланом.
Страховать людей на случай внезапного нападения медведицы – это дело Игнатьича, самого меткого охотника.
Приезжал он всегда со своим карабином, не доверяя чужому оружию.
Нанук занимался малышами. Ему должны помогать все остальные, когда медведица будет обездвижена.
– Самое главное – мух не ловить и вовремя отрываться, – напутствовал Чернов.
– Это мы умеем, – смеялся Машкин.
Вездеход оставили внизу у самого склона. Склон был почти вертикальным, и в спрессованном, чуть ли не каменной твердости снегу пришлось отрывать ступени.
– Не надо торопиться, – сказал Чернов Машкину. – Очень хороший склон. Чуть что – всем лететь вниз на пятой точке.
– Вас понял, – ответил Машкин, идущий первым. За ним по ступеням поднимались одновременно Чернов и Игнатьич. Последним не спеша шел в гору Нанук.
Берлога хорошо была видна на гладкой поверхности склона по комьям снега вокруг выходного отверстия. Игнатьич встал в стороне, чтобы хорошо видеть и Машкина и берлогу, и опустил предохранитель.
Первым делом Чернов засыпал входное отверстие, чтобы медведица не выскочила неожиданно. Машкин щупом пробовал снег, его толщину, искал камеру. Потолок берлоги был толстым, и медведю его не сломать.
Одна из опасностей, подстерегавших ловцов, – разная толщина потолков берлог. Приходилось ходить, как по минному полю. Неожиданно под ногами мог оказаться тонкий, десятисантиметровый, снежный потолок, а что будет, если человек провалится и окажется в снежной яме вместе со зверем, оставалось лишь предполагать.
Но на этот раз потолок был толстым. Машкин нащупал камеру и начал раскапывать залежку. Работал он быстро, вернее, торопливо.
– Не спеши, – шепотом успокаивал его Чернов.
Он держал раскоп на прицеле. Туда же настороженно смотрел Игнатьич со взведенным карабином. Было тихо.
Вдруг из берлоги послышался вздох. Машкин отскочил в сторону. Все насторожились. Из берлоги слышалось шипение, недовольное рычание и клацание. Наконец зверь не выдержал, и тут все увидели над отверстием в снегу сначала черную точку носа, затем показалась голова на мощной шее. Было что-то змеиное в этой аккуратной небольшой голове и длинной гибкой шее. Чернов выстрелил. Шприц с красным стабилизатором воткнулся в шею, и зверь скрылся в берлоге.
Охотники на всякий случай торопливо скатились вниз.
– Подождем, – сказал Чернов и нервно закурил. Все тоже потянулись к его пачке.
– Засекай время, – сказал Чернов Игнатьичу, – минут на пятнадцать.
Игнатьич и Машкин посмотрели на часы. Нанук сидел на корточках и тоже курил.
Чернов пошел к вездеходу, положил там ружье, взял свой маленький рюкзачок с различным инструментарием, оставил открытой дверцу машины и опять полез по склону, одновременно расчехляя фотоаппарат.
Все потянулись за ним, пятнадцать минут прошло. Игнатьич обогнал Чернова, шел впереди с карабином.
Чернов взял у Машкина лопату и сам расширил вход в берлогу. Медведица не шевелилась, глаза ее были открыты, из пасти на снег стекала слюна.
– Готова, ребята, – сказал он и прыгнул в яму. Два медвежонка лежали, прижавшись к брюху матери.
Он взял одного, передал Нануку. Затем с трудом ухватил второго – отдал Машкину. Они понесли медвежат к вездеходу. Медвежата были маленькие, килограммов по шесть-семь, но злые: они сопротивлялись, царапались и кусались, визжали, удержать их было трудно, но Чернов имел опыт, как и те, кто был с ним на этот раз.
Из рюкзака он взял рулетку, сделал все измерения, прицепил на ухо зверю пластмассовую метку с цифрой, такую же цифру выстриг на боку, а затем прошелся по выстригу несмываемой краской. Кисточку, ножницы, рулетку и банку с краской Чернов аккуратно положил в рюкзак, достал полиэтиленовый пакет и сложил в него найденный тут же в берлоге медвежий кал. Достал блокнот и зарисовал берлогу, снимки он сделал еще раньше, когда медведица была с малышами.
«Вот и все, – подумал Чернов. – Жаль, нельзя взвесить… Да и зуб не мешало бы вырвать…»
Он сел и съехал вниз по склону прямо к вездеходу.
– С почином, ребята!
Все уже сидели в машине. Машкин – в кресле водителя. Чернов сел рядом, оглянулся. Медвежата забились за бочку с горючим и притихли. Игнатьич успокаивающе помахал рукой – мол, все в порядке, трогай.
Вездеход взревел и помчался по узкой береговой полосе к поселку…
Для всей партии отловленных медведей выделили помещение пошивочной мастерской: там было сухо, чисто, тепло, заготовлен уголь и стояла хорошая печь. Женщины-швеи, готовящие меховую одежду, в мастерской не работали – каждая была надомницей, и помещение практически пустовало. Тут в коридоре был запас сырья, сухих дров, всевозможных ножей, скребков, правилок, тонких жердей, гвоздей, металлических гребней и другого нужного в обработке мехов инвентаря.
Здесь же хранились деревянные ящики, сделанные Игнатьичем и Черновым в вынужденную пору пургового безделья. Каждый ящик рассчитан на двух медвежат.
Наблюдать за ними теперь – обязанность Нанука.
Он должен за ними следить, готовить им пищу, кормить и поить. На первых порах малышам давали молочный кисель, манную кашу, порошковое молоко, воду. К мясу они еще не привыкли, редко кто из медвежат пробовал тонкий ломтик оленины или нерпичьего жира, когда ему его осторожно подсовывали под нос.
По опыту прежних лет охотники знали, что большинство отловленных зверей сначала вообще пищу не будет принимать, никакую. Но голод, дело ясное, не тетка, и после нескольких дней забастовки начнут они все есть как милые.
Вот с моржами трудней. В прошлом, году на Длинном мысе Игнатьич отловил пять моржей, держал их вдали от воды, в вольере. Никто из них не ел ни рыбу, ни фарш, ни моллюсков, ни морскую капусту. Ничего. Думали, что скоро погибнут, не выпустить ли их.
Один биолог подал идею, и тогда пришлось убить самку-моржиху. У туши вырезали брюшину и давали моржатам тонкие полоски жира с молочными железами. Моржата ели. Потом и рыбу стали есть. Оклемались. Когда отловили еще трех, прилетел самолет. Но в длинном рейсе на материк половина животных погибла – от шума, от перегрева, от высоты, словом, от непривычных условий. Медвежата полет выдерживают легче, и тут уж Игнатьич не волновался, он смело мог рассчитывать, что все отловленные прибудут к месту назначения в целости и сохранности.
* * *
Морозные, но солнечные ясные дни наступали на Острове. С каждым днем светлого времени было все больше и больше, и вот наконец Нанук, никому ничего не сказав, взял короткое копье, старую одежду, свое старое снаряжение и с утра ушел в торосы. Там, в проливе, была подвижка льда, открылась вода – многокилометровые разводья.
На пути к разводьям на ровном льду чернели точки – это из лунок вылезли греться на солнце нерпы. Давно уже несколько лунок заметил для себя Нанук. Две из них он облюбовал особо, расширил их, теперь эти большие лунки – его лунки, ныкпак. Он ничего никому не сказал, уходя на охоту, чтобы его не ждали с добычей, чтобы не спугнули ее лишним разговором и переживаниями.
Но вечером Ноэ, сияющая, веселая, пришла к Машкину и сказала:
– Отец вернулся…
– Откуда? – не понял Антоша.
– С нерпой… Он нерпу добыл по-старому!
Машкин молчал, ничего не понимая.
– Ты забыл… Помнишь, о празднике спрашивал? Время Длинных Дней начинается! Время Игры в Эскимосский Мяч!
– Вон что, – вспомнил Машкин. – Вот те на! Что ж он не предупредил?
– Нельзя… тебе нельзя… это только его дело… его, личное. Но теперь все, и можно праздновать.
– Зови его к нам, у нас соберемся… Все мои ребята тут, и ты приходи. Я в тэзэпэ – мигом!
Он начал одеваться. Ноэ выскочила на улицу поделиться новостью с другими.
* * *
Мяч был сшит из нескольких расшитых бисером кусков выделанной без ворса нерпичьей шкуры-мандарки, все швы внутренние, кроме одного, самого маленького и незаметного.
Набивался он оленьим волосом, кусками шкурья, тряпками, но внутрь надо было положить коробку с камешками, чтобы они гремели при игре, надо «озвучить» мячик.
Заранее камешки не были приготовлены, искать их под снегом не имело смысла, и бабушка Имаклик вытряхнула чай из железной коробки, бросила в коробку несколько пустых гильз из-под патронов для «Барса», коробка гремела хорошо, бабушка перевязала ее крест-накрест веревкой, положила внутрь мяча и, добавив еще несколько лоскутков шкур, закончила оленьей жилкой последний шов; встряхнула мяч – он загремел чуть приглушенней, но мелодичней.
Отдаст она его Ноэ, а та детям – пусть играют, «тунатагуты» игра называется.
* * *
В других домах, где были седовласые старухи, тоже заканчивали шить мячи для своих первых внуков, а если мячи уже были готовы с прошлой весны, то доставали их из кладовой – инлыгами. Раньше она была в правой стороне холодной части яранги, а теперь, в домах, инлыгами заменял тайник в коридоре, где в нерпичьем мешке хранилось то, на что всуе смотреть не разрешалось.
Праздник в доме Машкина ничем не отличался от обычных застолий.
Довольный, распаренный после чая, молча курил Нанук.
Суетилась, часто выбегая на кухню, Ноэ, приносила еду, а потом усаживалась поближе к Машкину, жалась к нему, насмешливо оглядывая чуть подвыпивших гостей.
Священнодействовал Чернов со стаканами и бутылкой, он человек науки, он может точно разбавить спирт водой, не ошибется.
Томился бездельем Игнатьич. То выходил на кухню колоть лед, то помогал там – рубил мясо, строгал его, шуровал печь, таскал дрова и уголь. Печь гудела весело, знать, поднимался ветерок.
– Да не мельтеши ты, – урезонивал его Чернов, – садись уж.
Игнатьич присаживался к столу, выпивали еще по одной, и его опять тянуло, что-нибудь делать.
Работу свою Игнатьич закончил. Все пятнадцать медвежат сидели в ящиках, по два в каждом. Но в трех ящиках было по одному зверю. Эти малыши отличались от своих собратьев – были вдвое крупней, весили почти по двадцать килограммов, и злые были – не приведи господи. Намучился с ними Игнатьич. Кухлянка его вся изодрана. Хорошо, что Ноэ и Имаклик, знатные мастерицы, зашили-заштопали все следы когтей и зубов зверенышей.
Работа закончена, теперь Игнатьич ждет самолета. Вот наладится погода за проливом, на материковой части, – и прилетит борт. Медведи чувствуют себя хорошо, все едят, здоровы, Рычат и поскуливают, правда, но это поначалу всегда так в неволе. Зверь что человек – ему нельзя без свободы. Что медведь без этих льдов, сопок, стылой воды океана, без этого солнца? Трудно им придется в других краях…
– Пойду котят своих проведаю, – вспомнил Игнатьич о медвежатах, – давно кормил, Нанук?
– Давно-о… утром… – сказал старик.
– Что с бортом? Присаживайся… – предложил Чернов молодому радисту полярной станции, который стоял на пороге и смущенно переминался с ноги на ногу, глядя по сторонам.
– Извините… я помешал…
– Да нет, что ты… Какие новости?
– На базовом аэродроме пурга. К нам сегодня самолетов не будет. Обещают завтра.
– Да садись ты!
Ему налили, он выпил. И, как бы оправдываясь, перед всеми, сказал:
– Я вахту свою сдал…
– Закусывай, не стесняйся.
– А кто из вас Чернов? – спросил радист.
– Я.
– Ясно-понятно. Вам радио.
Чернов развернул сложенный вчетверо бланк радиограммы, все смотрели, как он читал, и вдруг в доме стало тихо.
– Вот… – сказал радист. – А вы говорите, садись, мол… Закусывай… Не хотел я… ясно-понятно.
– Ты-то здесь при чем? – опомнился Чернов.
– Да кому нравится такие телеграммы носить? Вахта была моя… Вот…
– Что случилось, наконец?! – не выдержал Машкин.
Чернов протянул ему листок.
– Мда… – только и сказал Антоша.
Ноэ вопросительно смотрела на него.
– Двух его ребят – помощников – сняли с самолета в Тикси… там же госпитализировали., подозрение на дизентерию… – объяснил Машкин.
– Чего-нибудь не то съели… – предположила Ноэ.
– Возможно, увлеклись северными деликатесами… порчеными… налетели сдуру. Кто знает?
– Это недели две, а то и месяц… – задумчиво проговорил Чернов. – В общем, сюда они не прилетят.
– Но ящик с оборудованием они выслали… Он, наверное, уже на базовом, – напомнил радист содержание телеграммы.
– Что ящик? Что ящик? – вскипел Чернов. – Работать кто будет? Я их этим бортом ждал! Самое время начинается!
Радист виновато понурил голову.
Машкин всем разлил.
– А-а! – отмахнулся Чернов. – Не хочется!
Он заходил по комнате, потом сел и закурил.
– Ладно, давайте…
– Не паникуй, – сказал Машкин. – Давай думать. Двух человек не найдем, что ли? Моя партия придет только в конце апреля, тогда мы начинаем. Вот до этого я в твоем распоряжении. Берешь?
Чернов молчал.
– А ты, Нанук? – спросил Машкин. – Будешь в берлоге работать?
– Не-е… – засмеялся Нанук. – Боюсь. Скусает она, скусает… ну ее к богу! Скусает…
– Скушает? – засмеялся Машкин. – Да какая медведица тебя скушает! Что ты мудришь?
– Я заплачу, – сказал Чернов. – Оформлю рабочим.
– Не-е… – улыбался Нанук.
– Ладно… – успокоился немного Чернов. – Чего-нибудь придумаем. Спасибо тебе, Антоша.
У самого берега на ровном гладком льду дети играли в эскимосский мяч. Тунатагуты – игра, похожая немного на баскетбол, только нет корзин. Девочки бегают по площадке, передавая друг другу мяч, стараясь, чтобы его не перехватили мальчики. Задача – подольше удержать его в своей команде. Свободные от дела старики и старухи наблюдают за игрой, за веселым столпотворением на льду, болеют.
У школьников постарше другая игра. Она похожа на футбол, только здесь каждый за себя, и задача состоит в том, чтобы увести мяч как можно дальше по льду, оторвавшись от преследователей. Наиболее быстроногим и выносливым удавалось вести мяч до самой кромки припая, до разводий во льдах, и тут старики вмешивались, кричали, возвращали игрока назад, боялись, что может увлечься и ухнуть в полынью.
На первой площадке мячом окончательно завладели мальчики. И чтобы восстановить справедливость, с берега на лед спускается старушка. Мальчики обязаны в этом случае пасануть мяч ей. А когда мяч оказывается в руках у старушки, она отдает его девочкам, и игра возобновляется. Но если опять мальчики чересчур долго будут держать мяч у себя, опять на лед спустится старуха, напомнит справедливые правила.
Мяч на льду.
Мяч в игре.
И до тех пор будут слышны веселые крики, пока не уйдет солнце за горы, пока матери не позовут детей домой на ужин.
– Как это могло случиться? – спросил Чернов.
– Не знаю, – отрешённо развел руками Игнатьич.
Молча, понурив голову, сидел Нанук.
Шесть ящиков с медвежатами – в каждом по два – стояли, готовые к отправке. Три других ящика, в которых раньше находились самые крупные звери, были взломаны.
– Могли они сами изнутри взломать ящики и убежать? – опять спросил Чернов.
– Кто их знает? Сильные, черти… – вздохнул вдруг Игнатьич.
– Я сам забивал ящики, – сказал Чернов, – я очень крепко забивал. Не могли они сами… не верю!
Он внимательно рассматривал доски, гвозди, зачем-то понюхал ящик.
– Следы посмотрели?
Нанук кивнул.
– Куда ведут?
Нанук махнул рукой на север.
– Ушли к берлогам… Пропасть-то они не пропадут, мамаши их все еще крутятся там… Но как мы могли прозевать?
Никто на вопросы Чернова не отвечал. Все молчали.
– Досадно… Такие хорошие экземпляры… И самолет сегодня прилетит. Что делать?
– Ничего не поделаешь, – вздохнул Игнатьич.
…Днем прилетел самолет. Ящики погрузили. Двенадцать медвежат вместо пятнадцати улетели на материк – впервые знатный зверолов не выполнил план. Что ж, тут действительно ничего не поделаешь.
Улетел Игнатьич. И для нас самое время с ним расстаться.
Глава седьмая
Варфоломей Шнайдер сидел напротив Ивана Ивановича Акулова, ждал, когда тот отметит командировку, проверит паспорт и отпустит с богом.
Он всегда испытывал непонятного рода страх перед власть имущими людьми – швейцарами, милиционерами, таксистами, официантами, директорами столовых, а уж о председателях сельсоветов и говорить нечего.
Он ждал, когда с его документами познакомятся и вернут ему их, выполнив все необходимые формальности. Он знал, что документы его в порядке, но все равно противная заискивающе-лебезящая улыбочка уже созревала где-то в уголках губ, и от сознания глупости такого поведения был он сам себе ненавистен.
Но не знал Варфоломей, что и Акулов в данный момент испытывал понятное только ему, Акулову, волнение.
«Ну вот, наконец-то, – думал Акулов. – Вот и сценарист к нам пожаловал. И не простой, а старший».
Он вернул Варфоломею паспорт и командировочное удостоверение, нежно, ободряюще улыбнулся.
– Добро пожаловать. Всем, чем могу, – помогу. Не стесняйтесь. Сразу обращайтесь ко мне – по любому поводу, буду рад помочь искусству.
– Ну, что вы, что вы… – застеснялся Варя такого неожиданного поворота.
– Нет, нет, не стесняйтесь… Вы у нас впервые… Тут все немножечко не так, как на материке. И я обязан, понимаете, это мой долг помочь вам.
– Спасибо.
Варфоломей ушел, а Акулов, подойдя к окну, окинул взглядом белую необъятную ширь океана, задумался, прикрыл глаза. Виделся ему праздник, свет юпитеров и вспышки блицев, информации в газетах и сообщения в «Полярном выпуске последних известий». «Быть Мероприятию», – твердо решил Акулов. Он не знал еще какому, но верно размышлял, что так просто на Остров старшего сценариста не пошлют.
А старший сценарист между тем внимательно и с неприкрытым любопытством рассматривал дом, куда его поселили, поскольку гостиницы на Острове не было – достаточно было пустых домов. В самолете Варфоломей познакомился с попутчиком – охотоведом Христофором Кучиным, а вернее, не охотоведом, а заместителем начальника областного управления охоты, то есть человеком в высшей степени ответственным («начальником», – вздохнул Варфоломей), но держался Кучин просто и, узнав, что Варя летит так далеко на север впервые, тут же взял над ним шефство, то есть пытался рассказать об Острове. В грохоте «Аннушки» ничего не было слышно, тогда он махнул рукой, достал из кармана куртки плитку шоколада, отломил половину и отдал ее Варфоломею.
По прилете на Остров Христофор тут же познакомил его с встречающим (тот был при вездеходе), пригласил жить вместе, показал, где сельсовет, и, погрузив чемодан Варфоломея в вездеход, тронулся в гору, а Варя пешком пошел в сельсовет, так как до него было рукой подать.
И вот теперь Варфоломей осматривает свое новое жилище. В доме никого нет, но ему сказали, что можно входить без ключа, дом не закрывается. В углу он увидел свой чемодан, рюкзак и спальный мешок Христофора и понял, что дом этот принадлежит встречающему, и понял, что Христофор – начальник, а встречающий его – подчиненный.
Он снял очки, протер их замшей, снова надел, достал сандаловую расческу, понюхал ее, причесал бороду, сел на койку – она была без матраса и спальных принадлежностей – и вздохнул. Где-то он предчувствовал, что начинается новая жизнь или один из важнейших этапов его новой жизни, и, судя по всему (по чему? – он не мог еще понять), этап длительный. Далеко на севере, у самого полюса, очень часто бывает, что человека вдруг осеняет предчувствие истины или еще чего-то, ученые пока не дали этому объяснения. И вот это произошло с Варфоломеем.
Он захотел чаю.
Тогда он встал и пошел на кухню, к печке. Она была холодной. Рядом на стене висел плоский бак, из бака в печь шла тонкая трубка. Под боком стояло ведро. Варфоломей понюхал – горючее. На всякий случай он отошёл подальше, не рискнув зажигать огонь и растапливать печь.
Напротив у окна висел аккуратный шкафчик. Он открыл дверцу. Там было два отделения. Верхнее – домашняя аптечка, вся полочка заставлена склянками, пузырьками, коробками с таблетками.
В нижнем отделении ничего, кроме двух бутылок водки, не было. На обратной стороне дверцы приклеено объявление – на белом картоне черным фломастером: «Взял одну – верни две. О. В.».
Он быстро закрыл дверцу, ему не хотелось брать ни одной.
И тут он услышал топот ног на крыльце.
Дом, в котором оказался Варфоломей, принадлежит Ояру Винтеру. Если бы Варфоломей был чуть внимательней, он прочел бы на улице рядом с дверью табличку: «Областной островной заказник № 1. Директор О. Г. Винтер». Но табличка была наполовину занесена снегом, и Варя ее не заметил.
В лице директора совмещалось все: он был директором, егерем, охотрыбинспектором, бухгалтером, мотористом своей электростанции, таксидермистом, водителем вездехода, сторожем и младшим научным сотрудником. Получал за все он только одну ставку, все остальное входило в обязанности, регламентируемые степенью энтузиазма и самоотверженности.
