Текст книги "Повелительница львов"

Автор книги: Алан Савадж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

Мы оказались перед трудной дилеммой. Ближайший брод находился в трёх переходах к северу, между тем йоркистская армия продолжала своё стремительное продвижение на север.

   – Мы в безвыходном положении, – пробормотал Эдмунд Сомерсет, почти во всех отношениях точная копия своего отца.

   – Ничего подобного, – заявила я, оглядывая ряды своих солдат. – Посмотрите на старого сэра Джона. Он просто изрыгает пламя.

   – А что ему остаётся? – заметил Эдмунд. – С точки зрения йоркистов, он перебежчик, предатель. Если его схватят, он лишится головы.

   – Дорогой Эдмунд, – сказала я, – любой из нас, если будет схвачен, лишится головы.

Он сглотнул, так как прежде, видимо, не задумывался над подобным более чем вероятным исходом.

   – У нас есть ещё время добраться до берега и спастись.

   – Оставив на произвол судьбы всех этих отважных людей? Они-то не смогут спастись. К тому же мы ещё не побеждены. Мы отправимся на север.

   – Ваша светлость, до ближайшего брода сорок восемь часов пути. А через сорок восемь часов йоркисты наверняка настигнут нас.

   – Тогда нам придётся преодолеть это расстояние за тридцать шесть часов, – сказала я. – И уж во всяком случае, нам не стоит терять время на бесплодные споры. Вперёд, милорд Сомерсет! Мы ещё можем выиграть. Вперёд, как можно быстрее, и пусть дьявол заберёт отставших.

Я ехала среди своих солдат, как делала это в Нортгемптоне и Таутоне.

– Надо только перебраться через реку, – сказала я им, – и победа за нами. Соединившись с валлийцами, мы будем иметь превосходство два к одному. Только бы перебраться через реку.

Они разразились громкими криками в мою честь и отправились в путь; может быть, это был самый отчаянный марш-бросок во всей военной истории. Мы двигались весь день и всю ночь. Некоторые отстали, а то и просто дезертировали. Этот негодяй Бошан осмелился сделать вылазку из Глостера и изрядно потрепал наш арьергард, он даже отнял у нас несколько пушек. Но основная часть моей армии, преодолевая крайнюю усталость, продолжала движение. Могу сказать, что больше всех устала я, ибо весь день и ночь ездила взад и вперёд вдоль колонны, подбодряя и воодушевляя своих солдат, стараясь, чтобы люди видели красоту, ради которой сражались, лишь время от времени подкрепляясь кусочком хлеба и бокалом вина. Я думала только о Джаспере и его валлийских легионах.

Наконец мы подошли к Тьюксбери и броду. Вечерело, но в нескольких милях уже виднелся город, и хотя мы двигались без передышки тридцать шесть часов и у солдат заплетались от усталости ноги, я горела решимостью продолжать наш поход, даже если придётся преодолеть брод ночью. Но пока я ждала, когда подтянется арьергард, ибо я намеревалась подавить всякое сопротивление, которое мне могли бы оказать в этом городе, не обнесённом, как Глостер, крепостными стенами, мои разведчики вернулись с пренеприятнейшим известием: авангард Эдуарда Марчского захватил брод, и его главные силы уже на подходе.

   – Но это невозможно! – вскричал Эдмунд. – Ни одна армия не могла бы опередить нас.

   – Но йоркисты сумели это сделать, – спокойно сказала я, хотя мою грудь и теснила тревога.

   – Что же делать? – спросил Девоншир.

   – У нас нет выбора, – сказала я. – Мы должны сражаться.

Они переглянулись.

   – Численное превосходство – на их стороне, – напомнил мне Эдмунд. – И мы измотаны.

   – Йоркисты измотаны не меньше нашего, – ответила я. – А чтобы компенсировать немногочисленность нашего войска, надо занять выгодные позиции. Они наверняка будут действовать наступательно.

Я тотчас же отправилась на поиски удобного для сражения места, тогда как мои солдаты повалились, где стояли, на землю, радуясь возможности передохнуть. Я тут же послала гонца к Джасперу с приказанием не ждать меня, а поспешить на помощь. При этом я велела, чтобы его армия при своём продвижении поднимала как можно больше шума, ибо не оставалось сомнений, что она не успеет подойти к утру, но я надеялась, что её приближение заставит Марча хотя бы задуматься, а в случае, если завяжется сражение, я смогу рассчитывать на подкрепление.

Вообще-то говоря, я не видела причины, почему бы мы не могли успешно противостоять даже такому солдату, как Эдуард Марчский. Местность была сильно пересечённая и выравнялась лишь перед самыми нашими позициями. Я приказала, чтобы Сомерсет возвёл кое-какие полевые укрепления; по обеим сторонам нашей позиции густо рос кустарник, а землю перерезали многочисленные овраги, которые исключали возможность внезапного флангового нападения и в то же время скрывали наши фланги. Позади наших позиций находилось аббатство, где я расположила свою штаб-квартиру.

   – Какова будет ваша диспозиция? – спросил Сомерсет.

   – Мы разделим армию на три войска, – решила я. – Вы и ваш брат Джон будете командовать первым, принц Уэльский – вторым, а граф Девонширский – третьим.

Эдуард всплеснул руками от радости, но Сомерсет нахмурился.

   – При всём глубочайшем почтении к вам, ваша светлость, должен заметить, что принц никогда прежде не сражался.

   – Не имеет значения, – отрезала я. – Мы с ним будем рядом.

   – Вы, ваша светлость?

   – Ты, мама? – подхватил Эдуард.

Итак, всё повторялось. Мои военачальники пришли в ужас от моего намерения сражаться рядом с сыном. И как всегда, я позволила уговорить себя, сознавая, что в обычной для сражения сумятице не смогу играть активную роль, и таким образом моя армия останется без общего командования.

   – Хорошо, – согласилась я, – тогда вы, сэр Джон Уэнлок, будьте наставником и защитником моего сына в предстоящей битве.

Я знала, что для этой цели мне не найти лучшего человека; к тому же старый Джон Уэнлок был исполнен признательности.

Наступило позднее утро, и нам сообщили, что в аббатстве нас ждёт завтрак. Едва мы развернули лошадей, как услышали шум по ту сторону долины. В этом шуме можно было различить и бряцание доспехов, и ржание лошадей, а главное – топот шагающих ног.

   – Йоркисты, – пробормотал Джон Бофор, сильно взволнованный.

   – Мы же знали, что они должны вот-вот подойти, – напомнила я. – Нам остаётся только нанести им завтра поражение.

Как бы то ни было, я позавтракала с большим аппетитом, ибо в отличие от большинства своих военачальников могла считать себя опытным солдатом. Я смотрела на них со смешанными чувствами. С одной стороны, моё сердце переполняла невольная гордость при виде этих молодых львов, достаточно молодых, чтобы быть моими сыновьями, стоявших вокруг меня плотным кольцом в этот самый решительный момент моей жизни. Конечно, среди них был и весьма пожилой Джон Уэнлок, но и этим я могла гордиться: человек, который по возрасту вполне годился мне в отцы, с такой охотой выступил в поддержку моего дела. С другой стороны, глядя на этих неопытных молодых людей, которым предстояло сразиться с самым грозным воителем своего времени, я не находила сил изгнать из души чувство обречённости. Теперь, когда Уорик лежал в земле, у Эдуарда Марчского не осталось никаких соперников; впрочем, даже и Уорика при жизни нельзя было считать достойным ему соперником. Я успокоила себя тем, что победа в приближающейся битве принесёт мне ещё более великую славу.

Но сон всё никак не шёл ко мне. Я вышла на террасу аббатства и стала вглядываться в мерцающие во тьме лагерные огни моей армии; где-то вдалеке светились и огни йоркистов. Тут же на террасе оказался и мой сын, он тоже пристально всматривался в ночную мглу.

   – Тебе надо бы отдохнуть, – сказала я. – Завтрашний день будет очень долгим.

   – И к исходу его я, возможно, обрету вечный покой, – заметил он.

Я положила руку ему на плечо.

   – В конце этого дня мы двинемся на Лондон, чтобы ты мог вступить в свои наследственные права.

Все шестнадцать лет, ещё с тех пор как он был грудным младенцем, говорила я ему об этих наследственных правах, напоминала о великих предках, убеждала его превзойти его предшественников Эдуардов. Я стремилась воспитать его хорошим правителем и солдатом и, конечно, достойным человеком. Порой, например, после второй битвы при Сент-Олбансе, я боялась, не вложила ли в его душу слишком много стали и недостаточно любви. Временами, как то было во время нашего сен-мишельского изгнания, я сомневалась, что он любит даже меня, с таким упорством внушала я ему мысль о необходимости готовиться к будущему, вырабатывать в себе ту непоколебимость, с помощью которой только и можно достичь желанной власти, и главное – удержать её в своих руках.

И тут Эдуард вдруг поразил меня. Моя рука всё ещё лежала на его плече, когда он сжал мне пальцы.

   – Я буду хорошим королём, мама, – сказал он. – Клянусь всем, что только есть для меня святого. Я буду справедливым, сильным и верну Англии её величие.

Мне на глаза навернулись слёзы.

   – Верю тебе, Эдуард, – сказала я.

Да, я всё ещё верю ему.

С рассветом наша армия пришла в движение. Меньше чем за милю от нас уже пели рожки йоркистов. Мои люди разошлись по своим позициям, я же осталась на террасе аббатства, рядом с Сомерсетом, облачившимся в полные боевые доспехи. Я невольно задумалась о судьбах его старшего брата и отца, погибших в сражении за моё дело. Но может быть, третий из них окажется более удачливым.

– Вы должны уйти, ваша светлость, – сказал он.

– Не раньше, чем поговорю со своими солдатами, – сказала я и велела подвести ко мне мою лошадку.

Увидев, что я проезжаю мимо ланкастерских рядов, мои военачальники забеспокоились, ибо заметили: йоркисты уже двинулись в наступление. Впереди развевалось знамя с изображённой на ней головой вепря, это было знамя Ричарда Йоркского, которому его брат Марч присвоил титул герцога Глостерского. Я никогда не встречалась с этим юношей, всего годом старше моего Эдуарда, но слышала, что как солдат он уступает лишь своему брату. Этот порывистый юноша уже начал наступление, и мои люди тревожились за мою безопасность.

Но я не собиралась пасовать перед юношей, который годился мне в сыновья, и медленно объезжала ряды своих солдат, обращаясь к ним с призывами. Терять мне было нечего. Я говорила, что им предстоит сражаться, чтобы положить конец узурпации и освободить своего законного короля, доброго, честного Генриха, подло и вероломно заточенного в тюрьму. Обещала всем в случае победы высочайшие награды и недвусмысленно намекала, что отдам имущество этих предателей, лондонских торговцев, на разграбление.

Я приказывала им смотреть на принца Уэльского, который будет сражаться вместе с ними, в их рядах, преисполненный решимости победить или умереть, и который никогда не забудет тех, кто стоял с ним плечом к плечу в этот день. Вновь и вновь я обещала награды, обещала, что каждый получит свою долю йоркистских поместий и йоркистского богатства. И самое главное, я внушала им, что все, кто будут здесь сражаться, победят они или умрут, обретут бессмертие.

Никогда ещё никто не приветствовал меня такими громовыми рукоплесканиями, как эти мои последние львы. В лучах восходящего солнца засверкали поднятые мечи, зазвучала ликующая победная песня. Йоркисты заволновались, их передовой отряд с громкими криками направился в нашу сторону, загрохотала их артиллерия, сделав первый залп.

– Вы должны удалиться, ваша светлость, – взмолился Сомерсет.

Я кивнула, в последний раз сжала руку Эдуарда и под громкие восхищенные крики поднялась на своей кобыле к аббатству, где меня ожидали фрейлины. С этого наблюдательного пункта я хорошо видела поле сражения. Время от времени останавливаясь, чтобы выстрелить из своих арбалетов, солдаты Глостера продвигались вперёд. Пересечённая местность сдерживала нападающих, а когда они подошли к склону холма, где располагалась моя армия, их встретил ливень стрел. Они остановились, а затем стали отступать.

Фрейлины захлопали в ладоши, и я почувствовала прилив уверенности. Увы, мои надежды оказались тщетными. Всё шло хорошо, и что ещё важнее – в соответствии с моими планами. А план этот, как я уже говорила, состоял в том, чтобы задержать йоркистов и постараться истощить их силы, ибо мы занимали очень выгодные позиции. Главное было удержаться до того времени, когда к нам на помощь, возможно, подоспеет Джаспер со своими валлийцами. Каждый час, каждую минуту выигранного времени мы рассматривали как победу. Никто в моём лагере не ставил вопрос о нападении на Марча, для этого у нас было слишком мало солдат.

И вот тогда-то Сомерсет проявил себя истинным сыном своего отца, безрассудным и бездарным. Увидев, что солдаты Глостера отходят, он потерял всякий контроль над собой, забыл о нашей стратегии, забыл о наших планах, забыл о выгодности нашей позиции, забыл о том, что у наших врагов двойное численное превосходство, забыл о том, что в бой вступила лишь третья часть армии Марча... Издав громкий боевой клич, он повёл своё войско, самое большое из всех наших трёх, вперёд. В полном смятении я хлопнула себя по щекам.

– Господи, – воскликнула я, – какой дурак! Мы пропали!

Безумная выходка Сомерсета в любом случае дорого обошлась бы нам. Но Марч уже принял меры против нашего контрнаступления и послал в лес со стороны нашего левого фланга двести всадников. Как только Сомерсет со своими солдатами оставил укрытия, Глостер остановил своих людей, они развернулись лицом к наступающим, вперёд двинулась и остальная армия Марча, а когда солдаты Сомерсета сблизились с солдатами Глостера, из леса налетели двести всадников и ударили им во фланг. Я смотрела на это побоище, не веря своим глазам, тогда как фрейлины мои кричали от ужаса. Но ещё оставались две армии моего войска, ибо Уэнлок не разрешил принцу Эдуарду последовать за его безумным братом, в резерве стоял и отряд Девоншира. У меня по-прежнему оставались надежды на благополучное отступление, тем более что я продолжала ждать Джаспера.

И эти надежды оказались напрасными. На глазах у меня солдаты Сомерсета стали разбегаться. Отряд моего сына оставался на прежних позициях, но, к своему ужасу, я увидела, что сам Сомерсет, у которого не хватило мужества остаться и умереть вместе со своими людьми, которых он завёл в западню, примчался на коне обратно. Размахивая боевым топором, он подскакал к Уэнлоку, стоявшему рядом с принцем, видимо возмущённый тем, что тот не поддержал его вылазку. Не знаю, что ответил старый рыцарь, но Сомерсет, очевидно, не удовлетворился его ответом. В Следующий же миг Сомерсет взмахнул топором и ударил по обнажённой лысине Уэнлока, который как раз перед этим, чтобы удобнее было разговаривать, снял шлем. Его голова оказалась разрубленной надвое, по самую шею.

Увидев гибель своего командира, солдаты Уэнлока громко закричали, но вместо того, чтобы напасть на Сомерсета, что было бы вполне оправданно, повернулись и бросились бежать. Не устоял и отряд Девоншира. Через несколько мгновений моя армия перестала существовать.

Единственное, что меня беспокоило, – судьба принца, и я хотела поскакать к нему, хотя бы это и угрожало мне смертью от рук йоркистов. Но и в этом праве мне было отказано. Фрейлины буквально силой увели меня прочь, нашли наших лошадей и ускакали, спасая свои жизни – или, по крайней мере, свою общую добродетель, – в ближайший монастырь, где попросили убежища. Джон Комб смело вызвался поехать за принцем и умчался. Больше я его никогда не видела.

Я была не в состоянии ни о чём думать. Только где-то в глубине моего рассудка тлело сознание, что дело, ради которого я жила и дышала, дело моего сына, Генриха и моё собственное, безнадёжно проиграно. Я безмерно беспокоилась о принце. Однако лишилась всякой способности действовать.

Да и что я могла поделать? Кто-то из моих фрейлин предложил попытаться достичь южного берега и оттуда на корабле переправиться во Францию. Но мы вскоре узнали, что по всей стране рыщут йоркистские патрули. Да я никуда бы и не поехала, не получив известий о принце. Так мы протомились три дня. Все эти три дня я не мылась, не меняла платье, ничего не ела и лишь время от времени выпивала бокал вина; и всё время, что я не спала, как верная супруга своего мужа, я молилась на коленях. Бесполезно. На третий день пришли йоркисты.

Закованные в броню, они стояли передо мной, словно некие чудища. Мои перепуганные фрейлины дрожали.

Но я смотрела на них с обычным своим вызовом. К моему удивлению, они обратились ко мне со всем подобающим моему сану уважением, хотя слова их и прозвучали достаточно зловеще.

   – Его светлость король хочет видеть вас, ваша светлость, – сказали они. – Он будет здесь через час. Не хотите ли вы приготовиться?

При этом намёке на мой не слишком-то опрятный вид я покраснела и позвала своих фрейлин. Через час я вернулась совершенно преображённая и оказалась лицом к лицу с негодяем, виновником всех моих бед. Своим внушительным обличием Марч полностью соответствовал тому портрету, который рисовали мои люди, его видевшие. Он был в полных боевых доспехах, только снял шлем, самый высокий, широкоплечий молодой мужчина, которого мне только доводилось видеть; чтобы посмотреть на него, пришлось запрокинуть голову. Черты его румяного лица, увенчанного шапкой рыжевато-золотистых волос, оказались поистине великолепными, явно принадлежащими человеку смелому и сильному, хотя, присмотревшись, можно было различить и некоторые следы разгульного образа жизни.

Рядом с ним его брат Ричард Глостерский походил на эльфа: он был на целую голову ниже, смуглый и слегка сутулый.

Оба брата были, очевидно, рады своей окончательной победе, но приветствовали они меня совершенно серьёзно.

   – Ваша светлость, – сказал Марч, – прошло много лет с тех пор, как мы виделись в последний раз.

Даже угроза смерти не заставила меня опустить взгляд.

   – Судьбе угодно было даровать вам победу, милорд.

Глостер сердито фыркнул, недовольный тем, что я не назвала его брата королём, но Эдуард как будто бы не обратил на это внимания.

   – С судьбой не может тягаться ни один мужчина, ни одна женщина, ваша светлость, – охотно согласился он. – А теперь я должен попросить Вас поехать со мной в Лондон.

   – С какой целью, сэр?

Он улыбнулся. Улыбка выглядела непринуждённой, но в его глазах не было ни мягкости, ни жалости.

   – А уж это мне решать, мадам, с какой целью.

Мы смотрели друг на друга, и оба отлично знали, кто из нас хозяин положения.

   – Могу ли я спросить о своём сыне?

   – Увы, мадам, ваш сын мёртв.

Прошло несколько секунд, прежде чем я смогла заговорить.

   – Как он умер? – спросила я:

Эдуард и его брат обменялись быстрыми взглядами.

   – Он умер смертью храбрых, мадам, – сказал мне Марч. – Пытаясь собрать свой отряд.

Мне хотелось бы поверить ему. И я всё ещё хочу верить. Но до меня доходили слухи, будто мой сын был взят в плен и отведён к Марчу и его брату. В разговоре с ними он проявил презрение и был зверски убит. Поэтому я не знаю, чему верить, и только вспоминаю заговорщический взгляд, которым обменялись оба брата.

При этих обстоятельствах мне показалось бессмысленным спрашивать об участи Джона Комба.

Сомневаться в жестокости Эдуарда Марчского, разумеется, не приходилось. И Сомерсет и его брат, хотя и укрылись в церкви, были жестоко умерщвлены. Не подействовало даже старинное, освящённое веками право убежища, их вытащили наружу – кое-кто утверждает, будто сделал это Эдуард, – и изрубили на куски. Я отправилась в своё скорбное путешествие в Лондон, но Глостер уехал вперёд, и к тому времени, когда я достигла столицы, мой муж был мёртв. Разумеется, пустили слух, будто бы Генрих умер от отчаяния, узнав о полном крушении всех своих надежд и смерти сына. На самом же деле йоркисты всегда отрицали, что принц Уэльский является его сыном, и после того, как он погиб, а я оказалась у них в плену, им уже незачем было оставлять в живых бедного старого Генриха. Ещё более убедительно о характере Эдуарда свидетельствует относительно недавняя казнь его брата Джорджа Кларенса, которого он так и не простил за то, что тот, хотя и временно, переметнулся на сторону Уорика.

Что же могло ждать меня? В глазах йоркистов я была самой опасной из их врагов. Но как я уже упоминала, англичане не воюют с благородными дамами, хотя, возможно, было бы лучше, если б они это делали. Со мной обращались с величайшей учтивостью... но везли по ухабистым дорогам в повозке, которая всё время тряслась и подпрыгивала так, что, в конце концов, я отбила себе весь крестец и едва могла сидеть. Каждый час каждого дня я вынуждена была представать перед немытым сбродом. Некоторые улюлюкали, насмехались надо мной, и только мои охранники мешали им забросать меня грязью и камнями, большинство же хранило молчание, но все они знали, что перед ними проезжает низложенная пленная королева.

И так вплоть до самого Лондона. Нетрудно себе представить, что меня больше всего беспокоила именно эта заключительная часть поездки. Хорошо зная враждебность ко мне лондонцев, я не сомневалась, что здесь меня ждут худшие унижения. Однако мои опасения не сбылись. Лондонцы, казалось, испытывали передо мной благоговейный ужас. Когда я проезжала мимо, они глазели, показывали на меня пальцами и перешёптывались. Наконец-то Повелительница львов была закована в цепи.

Но, пожалуй, самым худшим для меня стал тот момент, когда я оказалась в своей камере, вдали от людских толп, и ко мне зашла Белла. При её появлении я встала и едва не сделала реверанс. Высокая и прекрасная, более пышно-соблазнительная, чем прежде, ибо как раз кормила родившегося в ноябре сына, она облачилась в лучшие одежды, украсила себя лучшими драгоценностями и с ног до головы выглядела настоящей королевой. Я же была одета в потрепавшееся во время путешествия платье и не имела перчаток.

Я поискала в её глазах хоть какое-то свидетельство нашей прежней взаимной любви. Возможно, я даже надеялась, что она обнимет меня. Но она даже не подошла ко мне.

   – Сожалею о смерти вашего сына; – выговорила она.

   – Спасибо.

   – Грустно видеть вас в таком положении, Мег, – наконец обронила Белла. – Но муж дал мне слово, что вам не причинят никакого вреда.

   – Что же меня ждёт?

   – Ну... вы должны понимать, король не может так просто, без необходимых гарантий, вас отпустить. Я пришлю вам кое-какие книги, чтобы вам легче было скоротать время.

Она выполнила своё обещание, и, честно сказать, я испытывала признательность к ней, хотя и понимала, как много времени мне предстоит коротать. У меня нет ни желания, ни сил, чтобы подсчитать, сколько часов в шести годах, но могу заверить, что это очень и очень длительное время, когда ты в заточении.

Сдержала Белла и другое своё слово: я не страдала от грубого обращения, тяготило только то, что меня постоянно переводили из замка в замок, от одного тюремщика к другому. Эдуард, очевидно, опасался, что, если я долго пробуду в одном месте, меня могут попытаться освободить или мне удастся соблазнить тюремщиков и бежать. Пока же меня вверили заботам старой. Элис Суффолк, которая проявляла ко мне прежнюю доброту. Но в апреле 1475 года она умерла, и мои переезды возобновились. Томиться в заточении, не принимать никакого участия в великих событиях, сознавать, что активная деятельная жизнь уже не для меня, – суровое наказание для моей души. Не менее суровым наказанием оказалось и наблюдать за тем, как вянет моя красота, как на моей дивной шее появляются морщинки, а в волосах – седые пряди.

Но хуже всего угнетала неопределённость моего положения, то, что я не знала, как долго меня продержат в мучительном заточении.

Через несколько месяцев после смерти Элис меня выпустили. Всё это время папа собирал деньги на выкуп, которого требовал Эдуард Марчский, для этого ему, в конце концов, пришлось продать кузену Луи свои любимые владения – графство Прованс – за пятьдесят тысяч крон. Подари мне папа такую сумму денег в мои лучшие дни, трудно даже сказать, что я могла бы совершить.

Разумеется, я ничего не знала о том, что происходит, поэтому визит, который в ноябре этого года нанёс мне Ричард Глостерский, оказался для меня в какой-то степени неожиданностью. Сознаюсь, что я приняла его с некоторой тревогой в сердце, ибо ходили слухи, будто этот темнолицый малый собственноручно разделался с моим мужем и по поручению брата совершал некоторые другие тайные казни. Может быть, он приехал, чтобы разделаться со мной?

Пока я приходила в себя, он положил передо мной пергамент, где было написано следующее:

Я, Маргарита, бывшая замужем здесь, в Англии, уступаю всё, чем могла бы обладать в Англии в силу этого замужества, а также всё своё остальное имущество Эдуарду — нынешнему королю Англии.

Этот документ я подписала. Мне больше не за что было сражаться, к тому же я не имела для этого никаких средств. Так, по крайней мере, мне тогда казалось.

Затем меня перевезли под конвоем в Портсмут и я вновь пересекла пролив. Я надеялась, что меня встретит папа, но вместо него увидела суровых адвокатов, представителей кузена Луи. Они заставили меня подписать другой документ, где я отрекалась от права на какие-либо титулы, которые могли бы мне принадлежать как представительнице Дома Анжу, в обмен на ежегодную пенсию. В том угнетённом состоянии, в каком я пребывала, я не могла его не подписать.

Затем меня отвезли в поместье Рекюле, милостиво пожалованное мне королём. Я провела там несколько лет, а затем переехала в замок Дампьер, где и пишу эти строки. Дампьер находится недалеко от Сомюра, и хотя мне запрещено посещать город, очень приятно находиться там, где прошло моё детство, видеть Луару, в водах которой я некогда беспечно купалась.

Как давно это было! Как много безумных приключений испытала я с тех пор, сколько безумных искателей приключений повидала! К сожалению, почти всех уже нет в живых. Я очень не люблю встречаться со своими прежними сподвижниками, иногда наведывающимися в Дампьер. Все они конченые люди – без денег, а иногда и без одежд. А я, в своих затруднительных материальных обстоятельствах, не могу предложить им ничего, кроме обеда.

Я старею, и всё сильнее становится сожаление о неудавшейся, в сущности, жизни. Эдуард Марчский... Но теперь я, пожалуй, должна называть его узурпированным им титулом – королём Англии Эдуардом IV. Итак, Эдуард IV считается наиболее преуспевающим монархом своего времени. Когда он объявил о своём решении вторгнуться во Францию, королю пришлось пожертвовать всей своей казной, чтобы откупиться от него, и это также способствовало его преуспеянию. Он может уже не думать о продолжении рода, ибо Белла родила ему двух принцев, очень красивых – да других и не могло быть у таких родителей – и здоровых.

Что до иных моих вольных или невольных партнёров, то Карл Бургундский умудрился погибнуть от пик швейцарцев. Кузен же Луи продолжает управлять Францией и, к прискорбию, мной с обычным своим лицемерием.

Стало быть, у Алой Розы нет будущего? Я буду честна и признаю, что у неё и впрямь нет никакого будущего. Кое-кто ещё мечтает о её воскрешении, но мечты недорого стоят. На этой неделе меня должен навестить сын Маргариты Бофор и Эдмунда Тюдора. Этому Генри Ричмондскому уже двадцать два года, но в моих глазах он всё тот же юноша, который когда-то бежал, чтобы не участвовать в битве при Тьюксбери. Но как ни поразительно, он последний ланкастерский принц, если, конечно, признать, что сын незаконнорождённого имеет право на престол.

Он приезжает на празднование моего пятидесятилетия, но я не хочу праздновать своё пятидесятилетие. Ничто не внушает мне такого отвращения, как эта годовщина. Мои волосы сплошь поседели, цвет лица утратил прежнюю привлекательность. От моей красоты осталось лишь воспоминание, и я всё время чувствую себя такой усталой... Но он приедет. И будет вслух мечтать: в один прекрасный день... Но этот прекрасный день никогда не наступит. Смешно даже думать, что маленький рыжеволосый Генри Ричмондский сможет противостоять смелому, распутному и красивому Эдуарду Йоркскому. Какой блистательной четой были бы мы с ним, обрати он своё благосклонное внимание на меня, а не на Беллу!

Дампьер, 18 марта 1480 г.

Постскриптум:

Маргарита Анжуйская умерла 25 августа 1482 года. Ей исполнился пятьдесят один год и пять месяцев, но она была измучена своей долгой борьбой в защиту Алой Розы.

Как обычно, её оценки как отдельных людей, так и будущего оказались ошибочными. Менее чем через год, в самом расцвете сил, вероятно от аппендицита, Эдуард IV последовал за ней в могилу, и Ричард Глостерский, его брат, отнял престол у сыновей Беллы. Генри Ричмондский сумел возвратить корону Ланкастерскому Дому, а его женитьба на дочери Беллы положила конец вражде династий и утвердила Дом Тюдоров.

Генрих VII и его тёща не ладили, и для Беллы, как некогда для Маргариты, наступили тяжёлые времена.

Людовик умер 13 августа 1483 года, почти ровно через год после Маргариты.