Текст книги "Повелительница львов"

Автор книги: Алан Савадж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Получив подобные публичные заверения, Йорк позволил себе проявить великодушие и удовлетворить просьбу Генриха о присвоении молодому Джону де ла Полу, сыну и наследнику моего дорогого Суффолка, титула графа Суффолкского и передаче ему всех отцовских земель. Элис пришла в восторг, и, по-видимому, с этого времени семья де ла Пол начала отдаляться от Ланкастерского Дома, сближаясь с Домом Йоркским.

И они оказались не единственными отступниками. К моему смятению, Уэнлок уведомил меня, что по личным причинам вынужден оставить службу. Я ничуть не сомневалась, что он тоже стал перебежчиком, решившим сменить цвет розы.

Здесь я должна прерваться и объяснить, почему война, которая, хотя никто этого и не подозревал, началась сражением под Сент-Олбансом, впоследствии стала называться войной Алой и Белой Розы. Существует множество объяснений, порою весьма причудливых; рассказывают, например, о споре, который однажды разгорелся между герцогами Йоркским и Сомерсетским во время гуляния в вестминстерских садах. Сомерсет заявил, что всегда будет верен ланкастерской Алой Розе, разумеется, подразумевая меня, а Йорк протянул руку к ближайшему кусту, сорвал белую розу и в свою очередь пообещал хранить верность Йоркской Белой Розе.

Это лишь красивая легенда, хотя, несомненно, какой-нибудь будущий виршеплёт и попытается выдать её за реальный факт. Абсурдность этой версии совершенно очевидна. Милорды Йорк и Сомерсет никогда не имели привычки разгуливать вместе, как две томимые любовью девицы, по вестминстерским садам, а кроме того, единственной разновидностью розы, которую разрешали выращивать вокруг Вестминстерского дворца, была моя любимая, с кроваво-алыми цветами. Не было в то время и никакой Йоркской белой розы.

Дело обстояло совершенно иначе. Лояльные приверженцы короля и Ланкастерского Дома являлись одновременно и моими лояльными приверженцами, а моей эмблемой была алая роза. Это хорошо известно. Йоркисты сперва не имели никакой эмблемы, но через несколько лет после начала военных действий, перед самым сражением, в котором победил Эдуард Марчский, на небе появились три солнца; как я полагаю, это были лишь отражения в тумане. Все эти три солнца находились рядом и вполне могли походить на белую розу в полном цвету. Как я уже сказала, Эдуард одержал верх в этом сражении и решил избрать какую-нибудь эмблему для своей победы. Самой подходящей, естественно, показалась белая роза, представлявшая собой как бы противоположность моей алой. Вот так это и случилось.

Когда Генрих вернулся в Херфорд, где у нас образовался свой небольшой двор, ему пришлось встретиться лицом к лицу с весьма разгневанной женой. Я была крайне удивлена его поведением и недвусмысленно заявила ему об этом.

   – То, что вы похвалили этого подонка, само по себе достаточно плохо, – ядовито заметила я. – Но ещё хуже то, что вы согласились продлить регентство на неопределённый срок и тем самым лишили моего сына возможности унаследовать корону.

   – Но вы же знаете, милая Мег, что это не так, – возразил он. – Это лишь временное назначение, которое продлится до тех пор, пока не восстановится моё здоровье. Вы не имеете никакого понятия, какое это тяжкое испытание – участвовать в сражении, чувствовать, как в твоё тело вонзается холодная сталь... – Он был в слезах, и мне пришлось его утешать, в то же время я про себя молилась, чтобы Господь Бог хоть раз ниспослал бы мне подобное испытание. Не странно ли, что некоторые молитвы осуществляются, тогда как другие, и это может быть важнее, никогда не сбываются.

Но в то время я была беспомощна, а когда к концу года у короля случился ещё один рецидив болезни, моё положение стало почти нестерпимым. От полного отчаяния меня оберегала неизменная выдержка моей дорогой Байи и ещё более дорогой Беллы.

Как я доверяла ей в те дни! В её объятиях я забывала обо всех невзгодах, посылаемых судьбой. В свете того, что я теперь знаю об этой мерзкой, в сущности, девице, поистине удивительно, что она оставалась в моих объятиях, когда казалось, что я навсегда лишилась могущества. Но в чём-чём, а в прозорливости Белле Грей никак нельзя отказать, она знала, что я ещё не сказала своего последнего слова.

1455 год – год, который я предпочла бы забыть, худший из всех, мною прожитых. Перед Рождеством Генрих снова потерял рассудок. Кое-кто обвиняет меня в том, что я довела его до такого состояния своими постоянными призывами действовать, как подобает королю. Но чего вы хотите? Он был королём, я королевой, а наш сын – наследником престола. Но с нами троими обращались так, точно мы полные ничтожества. Люди даже не снимали шапок, когда видели нас на улице.

Будущее представлялось мне весьма безрадостным. Я не получала никакой, хотя бы даже словесной, поддержки с континента, где всё шло вверх дном. Папа и мой брат Жан продолжали столь же безуспешно, как прежде, воевать под Неаполем, сестра Иоланта вышла замуж за прожжённого негодяя по имени Фредерик де Водеман, который ненавидел меня, тогда как дядя Шарли и кузен Луи порвали всякие между собой отношения, после чего Луи нашёл прибежище у своего дяди Филиппа Бургундского. Это последнее обстоятельство могло бы обернуться выгодой для меня, так как кузен Луи никогда не был моим другом, но дядю Шарли, по-видимому, их разрыв удручил; если только гарем не отвлекал его от грустных мыслей. Однако в моём положении было бы гибельно взывать к французам, чтобы они силой оружия восстановили всю полноту власти моего мужа, истинного короля Англии.

Из всего, мною сказанного, можно, естественно, сделать вывод, что я снова замышляла прибегнуть к силе. Я понимаю, что подобное признание в устах женщины способно вызвать осуждение, но прежде чем осудить меня, следует войти в моё положение. Я оставалась королевой, но мой муж был королём лишь номинально. Я была матерью, но все считали моего сына незаконнорождённым. (Что это на самом деле так, знала только я одна, и этот факт не имел никакого отношения к происходящему). Ко всему прочему, я была женщиной, молодой, красивой и Страстной, два любовника которой сошли в могилу, а муж, если не бывал в бесчувственном состоянии, избегал супружеских отношений как чего-то непристойного.

Думаю, что моё долготерпение и настойчивая решимость во что бы то ни стало выбраться из трясины отчаяния, в которую меня столкнули, заслуживают всяческого одобрения. Просто удивительно, что я не принялась рвать на себе волосы и не попыталась соблазнить одного из моих пажей.

Вместо всего этого я продумывала, как мне действовать. И когда в феврале следующего года к Генриху возвратился рассудок, я тотчас же явилась к нему с бумагой и пером, строго предупредив, чтобы без моего позволения к нему не пускали решительно никого.

   – У нас много Дел, мой милый, – сказала я королю, вытирая пот с его горячего лба. – Страна находится в плачевном состоянии. – Признаюсь, это было не совсем так. Благодаря решительному правлению Йорка дела обстояли лучше, чем прежде. Но я не сомневалась, что могу править ещё лучше.

– Который час? – спросил мой злосчастный муж.

   – Поздний, – ответила я. – Но эти декреты нуждаются в срочном подписании.

   – А какой сегодня день недели? – робко поинтересовался он.

Было воскресенье, но я хорошо знала, что если Генрих узнает об этом, то в течение добрых двенадцати часов не сможет заниматься никакими делами.

   – Пятница, мой милый, – заверила я его. – Лучше покончить со всеми делами сегодня, чтобы весь уик-энд вы могли посвятить своим молитвам. – Я протянула ручку и положила перед ним первый лист бумаги.

   – А какой сейчас месяц? – спросил король.

   – Февраль, мой милый. И, не дожидаясь вашего следующего вопроса, скажу, что сейчас тысяча четыреста пятьдесят шестой год от Рождества Христова. Пожалуйста, подпишите эти бумаги...

Он наконец поглядел на них.

   – Они все написаны вашей рукой, моя куколка.

   – Вполне естественно, мой любимый. Это очень важные документы.

Он прочитал их все до одного.

   – Но мы уже это делали, – жалобно произнёс он. – И без всякого успеха.

   – Что отнюдь не является причиной, не позволяющей нам одержать успех на этот раз.

Подписанные Генрихом декреты были направлены в парламент, где вызвали обычный переполох. Меня неприятно удивило, что даже Букингем стремится к компромиссам. В результате Йорк, хотя и лишился регентства, остался членом совета, тогда как Буршье по-прежнему был на должности канцлера. Что же я выиграла? Последовала бурная ссора, и впервые в жизни Генрих допустил резкие выражения по отношению ко мне. Точнее говоря, он прокричал:

– Фи, и ещё раз фи, женщина. Да вы настоящая возмутительница спокойствия!

Ну и ну! На меня ещё никто никогда не кричал. А ведь я только заботилась о будущем сына. Забрав с собой Эдуарда, я уехала в принадлежавший мне дом в Татбери, где провела целый месяц, развлекаясь вместе с Беллой и занимаясь охотой, не забывая одновременно и о воспитании принца.

Я предполагала, что Генрих, как только минует эмоциональный кризис, пошлёт за мной, однако он не послал. Вместо этого он отправился в одно из своих паломничеств, не обращая внимания на все шире распространяющиеся слухи о том, что король и королева живут отдельно. Поэтому, прождав несколько недель, но так и не получив приглашения, взяв с собой принца, я отправилась в Честер. Эдуард был уже не только принцем Уэльским, но и графом Честерским, а Честер, пожалуй, не уступает Уэльсу, и я хотела представить графа жителям его графства. Поездка туда очень меня обнадёжила. Грубоватые, но послушные честерцы горячо приветствовали графа и его прекрасную мать. В своём стремлении поцеловать край моего платья или притронуться к моим башмачкам эти люди едва не затоптали меня. Я была очень рада, тем более что заметила: почти все здешние мужчины носят лук или меч, а некоторые и то и другое. Тут жили прирождённые воины... и все они любили свою королеву. Подобное тёплое отношение следовало поддерживать.

Генрих призвал меня к себе в августе, и я отправилась из Честера в Ковентри, где меня ждала королевская кровать. Король держался так, будто совершенно забыл о нашей ссоре, а зная, как неустойчив его рассудок, можно было предположить, что это и на самом деле так. В Ковентри приезжало теперь много людей, в том числе и те, кто весьма меня интересовал, и я убедила Генриха в октябре созвать там парламент. Он подчинился. Оставался ещё месяц, и всё это время я проводила, обсуждая дела с теми лордами, которые меня поддерживали. Букингем, хотя и продолжал проявлять склонность к компромиссам, – я не могла не чувствовать, что после происшедшего в Сент-Олбансе, после смерти сына, он стал ощущать полное превосходство над собой Йорка как солдата, да к тому же находился под отрицательным влиянием Буршье, – так вот, несмотря на всё это, и его увлекло с собой общее течение. Октябрьское заседание парламента стало нашим триумфом. Я добилась снятия Буршье с поста канцлера и замещения его Уэйнфлитом, Йорк же был отправлен вице-королём в Ирландию. Теперь вся власть сосредоточилась в моих руках, и я была полна решимости удержать её, упрочив своё положение.

Глава 9

Наипервейшей моей заботой стало создание партии, более многочисленной и могущественной, чем партия Йорка. Этим я и занялась, но в самом же начале мне был нанесён тяжёлый удар. Естественно, я предполагала, что единокровные братья короля станут краеугольными камнями моего могущества. И я не ошибалась в оценке их способностей. Но 3 ноября неожиданно умер Эдмунд Тюдор.

Когда умирает ваш сверстник, родственник он вам или не родственник, приходится невольно задумываться. Но что тут можно поделать? Эдмунд Тюдор, граф Ричмондский, подхватил какую-то ужасную болезнь и был стремительно унесён смертью, что никто из нас и опомниться не успел, даже его жена. Бедная маленькая Маргарита, всего тринадцати лет от роду, ждала ребёнка. Нельзя не. заметить, что тринадцать лет – слишком юный возраст, чтобы переносить тяготы беременности, хотя я сама мечтала подвергнуться этому испытанию будучи лишь годом старше. Но в дополнение к этому испытать ещё и муки вдовства – это уж чересчур тяжело для тринадцатилетней девушки.

В довершение всего она стала богатейшей наследницей Англии, и любой нуждающийся в деньгах странствующий лорд мечтал уловить её в свои сети. В её же собственных интересах я отправила Маргариту в один из принадлежащих ей замков, в Пемброк, надеясь, что там она сможет благополучно подождать, пока я сделаю для неё всё необходимое. 28 января у неё родился сын, которого она назвала Генри. Поразительно, что из всего Ланкастерского Дома остались в живых только этот ребёнок и я.

Но я забегаю вперёд. Как я уже сказала, у меня были свои планы относительно Маргариты Тюдор. В тот же год я выдала её замуж за младшего сына Букингема Генри Стаффорда.

Между тем двор оставался в Ковентри. Лондонцы подвергали меня таким злобным нападкам, что мне претило даже приближаться к Лондону – разве только для того, чтобы спалить этот мерзкий город дотла. Говоря о дворе, я имею в виду прежде всего себя и принца Уэльского. Как только потеплело, Генрих отправился в очередное паломничество. Из Стаффорда он поехал в Коулсхилл, затем поочерёдно посетил Честер, Шрусбери, Лестер, Кенилуорт, Херфорд и лишь в сентябре вернулся в Ковентри. Я была рада его долгому отсутствию. Становилось очевиднее и очевиднее, что он проявляет всё меньше интереса к своим королевским обязанностям, я уже не говорю о супружеских. Если бы только было возможно избавиться от Буршье и вместо него назначить архиепископом Кентерберийским Генриха, то он, я нисколько не сомневаюсь, стал бы одним из наиболее знаменитых людей своего времени. Конечно, он и так знаменит. Но по другим причинам.

Осмелюсь сказать, что всё это время я правила не без успеха, испытывая глубокое внутреннее удовлетворение. Никакой правитель, разумеется, не может угодить всем. Но я, по крайней мере, привела в некоторый порядок финансы, настаивая на строгом взыскании всевозможных пошлин и налогов, кроме того, устроила множество браков среди молодой знати, с каждого такого брака получая некоторый доход. Но боюсь, что я стала ещё более непопулярной. Англичане, кажется, неодобрительно относятся к женщинам, которые проявляют неподобающий, по их мнению, интерес к деньгам. В этом недавно убедилась и Белла. Проблем, таким образом, хватало, а тут ещё какой-то безмозглый французский капитан совершил рейд на Сандвич и сжёг порт. Чернь, разумеется, обвинила меня в этом происшествии. Я пришла в бешенство и тотчас же отправила разгневанное послание дяде Шарлю, который ответил, что ничего не знает о случившемся, причём, возможно, совершенно правдиво ответил, ибо и в самом деле не имел ни малейшего представления о происходящем в его королевстве, а уж тем более за его пределами, и свалил всю вину на пиратов.

Разумеется, мне довольно часто приходилось иметь дело с самим Буршье; но обычно я сообщалась с ним через Уэйнфлита, который, как и всегда, являлся источником несокрушимой силы. Главным моим помощником был Букингем и постепенно он стал столь же близок мне, как Суффолк и Сомерсет. Разумеется, я имею в виду только политику. Стаффорд не относился к числу тех мужчин, с которыми я могла бы разделить своё ложе. Да, он был достаточно красив и, возможно, искушён в любви. Но в нём отсутствовала даже искра того огня, который я прежде всего ценю в мужчине. Он старался, насколько возможно, выполнять мои желания как королевы, но всегда занудно твердил о необходимости соблюдать равновесие, угождать большинству и, что более всего меня раздражало, поддерживать добрее отношения со своим родственником Ричардом Моркским.

Как, спрашивается, может дружить со змеёй мангуст? Но Букингем упорствовал в своих стараниях и в скором времени нашёл себе союзника, бороться с которым было трудно, – самого короля.

В январе 1458 года Генрих наслаждался, если такое слово в данном случае применимо, одним из тех периодов относительной ясности рассудка, которые всегда сопровождались переоценкой его возможностей и способностей. Я всегда считала возможности короля безграничными при условии, конечно, что он наделён достаточной силой воли, чтобы безжалостно подавлять всякую оппозицию. Я была бы совершенно счастлива, обладай Генрих подобной силой воли, особенно если бы он проявил мужскую силу по отношению ко мне; я бы приветствовала решительное с собой обращение, ибо, говоря откровенно, вот уже три года после смерти Сомерсета ни один мужчина не осёдлывал меня. Никто даже и не делал такой попытки. Три года! Когда тебе уже далеко за двадцать, нет ничего хуже, чем проводить ночи в одиночестве. Когда же на пороге уже тридцать, а ведь мне оставалось всего два года до тридцатилетия, окончание юности представляется, настоящем женщине грозовой тучей в небесах будущего.

В течение короткого времени Генрих, однако, проявлял некоторое мужество, пусть и не в моей постели. В январе он созвал в Беркампстеде, королевском поместье, расположенном в нескольких милях северо-западнее Лондона, заседание Большого совета.

– Мы должны положить конец всяким проявлениям враждебности раз и навсегда, – объявил он.

Я хочу, чтобы всем было совершенно ясно: идея этой затеи принадлежит Генриху, а не мне, да и всё последующее – дело его рук. В дополнение ко всем своим умственным и физическим недостаткам мой возлюбленный муж обладал, если можно так выразиться, очень избирательной памятью: помнил только то, что хотел помнить. Разумеется, он уже забыл, что однажды созывал Большой совет. Это произошло в 1447 году, причём в месте, где король мог управлять событиями; там был арестован герцог Хамфри Глостерский, которого в скором времени нашли мёртвым. Генрих, возможно, и забыл об этом, в отличие от кузена Ричарда, который, хотя и явился на вызов, но не один, а в сопровождении Невиллей и вооружённого отряда, достаточно многочисленного, чтобы его можно было назвать армией. Что ещё показательнее, он не остановился в апартаментах, отведённых для него королём, а вместе со своими людьми отправился в Лондон, где мог быть уверен в тёплом приёме и полной безопасности. Излишне упоминать, что сам Генрих располагал большой армией, расположенной в Беркампстеде, и поэтому казалось, что мы накануне возобновления военных действий.

Что до меня, то должна признаться, такой путь был бы для меня идеальным и позволял в самом деле «положить конец всяким проявлениям враждебности раз и навсегда». В мои планы не входило доверить наши силы на будущем поле сражения сомнительной стратегии Букингема или тем более короля. Я всё время помнила об Орлеанской Деве и намеревалась, в случае прямого столкновения, сама надеть доспехи. Но Генрих испортил всё, что только мог. Он действовал втайне от меня, поэтому я не знаю, замышлял ли он устрашить йоркистов превосходством своих сил, но когда понял, что ему не удастся заманить их в западню, то возвратился к своему излюбленному времяпрепровождению: ничего не предпринимал, только молился.

Другие более активно стремились к примирению. Между двумя лагерями, особенно между Букингемом и архиепископом Буршье, шли усиленные переговоры. Всё это время я была беспомощна. Понимая, что не смогу добраться до Йорка, пока он остаётся в Лондоне, я думала только о том, как бы его оттуда выманить. Но прежде чем я успела прийти к какому-нибудь решению, ко мне явились Генрих и Букингем, вместе с которыми был и архиепископ, и сказали, что переговоры увенчались полным успехом: обе стороны полностью примирились. 25 марта, в день Благовещения, нам всем предстояло присутствовать на благодарственной службе. Не успела я ещё хоть как-то свыкнуться с этой потрясающей новостью, как мне нанесли другой удар. Сия знаменитая служба должна была состояться ни в нашем Вестминстерском аббатстве, ни в безопасной уединённости Беркампстедской церкви, а в лондонском кафедральном соборе Святого Павла, в самом сердце города. И естественно, в окружении черни.

Я решила, что нас очень ловко провели и мы будем арестованы или, ещё того хуже, разорваны на куски голодными подмастерьями. Но мне так и не удалось отговорить короля от задуманного. Благодарственная служба представлялась ему величайшим счастьем в жизни, к тому же обе стороны поклялись своей честью. Подумаешь, поклялись честью! Я хотела бежать, но поняла, что если так и поступлю, а Генрих всё же осуществит свой нелепейший план, то поскольку Букингему, молодому Сомерсету, молодому Клиффорду и всем ланкастерским лордам было велено сопровождать короля, я не смогу получить какой бы то ни было поддержки. Оставалось только готовиться умереть с достоинством. Я облачилась в самые лучшие свои одеяния, приказала Белле всё время держаться рядом со мной, чтобы мы могли умереть в объятиях друг друга, и, оставив принца Уэльского – я не сомневалась, что он вскоре станет сиротой, – на попечение Байи, отправилась вместе с королём в город.

Всем известна притча о том, как пророк Даниил оказался в львином логове. Уверяю вас, что пророк не испытал и малой толики тех чувств, которые испытывала я, проезжая на своей кобылке по булыжным мостовым меж собравшейся по обе стороны улиц толпы. Многочисленные зеваки молча взирали на нас. Наверное, это не самое худшее, ведь они могли требовать нашей крови. Генрих держался со всем своим не слишком впечатляющим величием. Как можно более величаво старалась держаться и я, восседая на своей кобылке в высокой остроконечной шляпе-хеннине, в развевающемся хуппеланде, в сверкающих золотых драгоценностях, глядя налево и направо с самым уверенным, какой только могла изобразить, выражением. Думаю, что это производило должное впечатление.

На протяжении всего пути никто не бросил в нас ни одного камня, и мы благополучно достигли собора Святого Павла. Здесь нас ожидали йоркисты, множество вооружённых людей. Я предположила, что уготованные нам испытания только-только начинаются. Но когда мы спешились и приготовились войти в собор, случилось нечто, чего я никак не ждала. Вся последующая комедия, очевидно, была устроена королём и архиепископом – при горячей поддержке Букингема и Йорка... Но_эти обманщики ни словом меня не предупредили. И вот под звуки фанфар король и Буршье поднялись по ступеням. Ко мне тут же подошёл Йорк и предложил руку, мне ничего не оставалось, как возложить свою руку на его, и мы в свою очередь также поднялись по лестнице – ни дать ни взять двое возлюбленных. Быстро оглянувшись, я увидела, что за нами следует целая процессия пар, каждая из них состояла из одного ланкастерца и одного йоркиста, которые держались за руки. Улыбнувшись мне, кузен Ричард сказал:

– Ну, теперь-то, ваша светлость, я уверен, что все наши беды позади.

Этот человек был то ли недоумком, то ли лжецом; я подозреваю, что и тем и другим. И он имел возможность добиться решительного преимущества. Достаточно одному единственному agent provocateur[27]27
  Агент-провокатор (фр.).


[Закрыть], переодетому приверженцем Ланкастерского Дома, напасть на йоркиста, как тотчас же разразился бы бунт, а когда лондонская чернь начинает бунтовать, проходит не один день, прежде чем наконец водворится порядок. Большинство присутствующих были йоркистами, и мы находились в их гуще. Самые чёрные дела могли бы совершиться, и никто не смог бы показать пальцем на герцога, оставшегося в живых вместе со своими приспешниками; при таких обстоятельствах он смог бы спокойно водрузить на свою голову корону убитого короля.

Однако не произошло ничего подобного. Выслушав мессу и тем самым отпраздновав своё примирение, мы нежно поцеловали друг друга и разошлись. Забрав с собой принца, я отправилась в Честер. Я чувствовала себя там в большей безопасности, к тому же вербовала свою небольшую армию из яростных честерцев, которые приветствовали меня громкими криками «ура!». Генрих вновь отправился в свои паломничества, проявив свойственное ему удручающее непонимание обязанностей, налагаемых королевским саном. К своей досаде, я, например, узнала, что во время пребывания в Сент-Олбансе в порыве щедрости он подарил монахам аббатства свою великолепную красную мантию, сняв её с себя. Монахи были весьма обрадованы, пока не поняли, что им придётся возвратить дар, ибо это оказалась единственная мантия короля.

Как может такой человек править страной?

Мои собственные старания получить решительное превосходство над оппозицией по-прежнему терпели неудачу. Осуществляя свои замыслы, я решила, что в первую очередь должна завладеть Кале, где могла бы укрыться в том случае, если Генрих затеет ещё какое-нибудь безумство, – я была уверена, что вторая такая встреча с толпой станет для нас последней.

В Кале губернаторствовал молодой Уорик, который, прославившись в Сент-Олбансе в качестве солдата, хотел теперь прославиться в качестве моряка, патрулируя пролив, дабы, как он заявлял, помешать французам совершить ещё один рейд на Сандвич. Подобное поведение, естественно, принесло ему большую популярность у черни, хотя и было косвенно направлено против меня. Я хотела добиться, чтобы его сняли и заменили молодым Генри Сомерсетом. Я медленно, но уверенно продвигалась к своей цели, заручаясь поддержкой различных лордов, которые не были близкими родственниками Уорика, когда этот негодяй расстроил все мои замыслы, встретив в проливе французский флот и полностью его разгромив.

Возможно, Уорик оказался куда более талантливым адмиралом, чем генералом, возможно, также, что ему благоприятствовали, в отличие от французов, ветер и прилив. Я так и не смогла добраться до глубинной сути произошедшего, но, как бы то ни было, в глазах толпы он сразу стал великим героем, достойным воплощением моего покойного свёкра.

Итак, все мои замыслы рухнули, как карточный домик. Букингем сказал мне, что сместить Уорика с его нынешнего поста значило бы тотчас же вызвать революцию.

Поэтому мне пришлось запастись терпением и заново разработать свои планы. Кто-нибудь может спросить меня, почему я пребывала в то время в постоянном волнении. В конце концов я была фактической правительницей; весь мир верил в великое примирение, якобы свершившееся год назад. Но меня непросто обмануть. Я знала, что йоркисты только и ожидают благоприятного для них поворота событий. Могло произойти разное.

Во-первых, невозможно было предугадать, когда случится очередное обострение болезни у Генриха, но не оставалось сомнений, что его не избежать. Лекари, во всяком случае, утверждали, что по мере старения Генриха нарастает опасность постоянной потери рассудка, учитывая то, что случилось с его дедом по матери.

Во-вторых, управление страной неминуемо влечёт за собой непопулярность. Простые люди, тем более простые англичане, всегда, скорее склонны нарушать законы, нежели соблюдать их; это прежде всего касается уплаты различных налогов и пошлин. Всякое правительство, энергично поддерживающее закон, а я требовала строгого соблюдения закона, особенно в финансовых делах, неминуемо теряет свою популярность. В моём же случае, когда правительство с самого начала не пользовалось доверием, популярность падала ещё более стремительно. К тому же правительства не только теряют авторитет, занимаясь повседневными делами, им угрожают и другие непредвиденные грозные опасности. Кстати сказать, тот факт, что Уорику временно удалось очистить пролив от французских пиратов, не лучшим образом сказался на честолюбивых устремлениях его дяди: произойди ещё несколько таких рейдов, как налёт на Сандвич, и чернь потребовала бы моей головы.

В-третьих, и я подозреваю, что именно в этом кроется суть дела, англичане усматривали нечто неестественное в том, что ими, нацией воинов, управляет женщина. Что ж, полагаю, подобное нелепое предубеждение свойственно не только англичанам: достаточно вспомнить о салическом законе. Но тут англичане проявляют, явное лицемерие, не только потому, Что не признают салического закона, но и потому, что готовы бросить боевую рукавицу перед всяким, кто откажется превозносить вместе с ними воинские достоинства их королевы, которая четыреста лет назад совершила великий подвиг, спалив Лондон и убив, как утверждают, восемьдесят тысяч его обитателей. Ныне в Лондоне проживают лишь тридцать тысяч человек, поэтому даже святой Бид[28]28
  Английский монах, историк.


[Закрыть] вынужден был браться за лук, но Будикка[29]29
  Предводительница восстания против римлян.


[Закрыть] остаётся для меня образцом для подражания; каждый раз, когда мне приходится въезжать в ворота этого проклятого города, я вспоминаю о её подвиге.

Существовала ещё и четвёртая причина, позволявшая йоркистам чувствовать уверенность в будущем. Ведь я была не только женщиной, но и француженкой, так, по крайней мере, они утверждали, хотя достаточно взглянуть на моё генеалогическое древо, чтобы убедиться: в моих жилах смешаны равные доли французской, итальянской и испанской крови. К тому же я представлялась им этакой молодой, неотразимо красивой распутницей, которая каждую ночь проводит с новым мужчиной. Если бы это было так! Не отрицаю, что подобное обвинение могло бы иметь под собой почву, если бы меня и в самом деле окружали домогающиеся моей любви мужчины. Но после смерти Сомерсета таких мужчин не нашлось, если не считать молодых людей, и красивых, и пылких, и, несомненно, безумно в меня влюблённых, но, к сожалению, я не могла им полностью доверять.

Отсюда можно заключить, что спокойно, ничего не предпринимая, наслаждаться своей нынешней властью было для меня чрезвычайно опасно. Именно сейчас, обладая всей полнотой власти, мне следовало спровоцировать йоркистов на прямое неповиновение.

Нетрудно догадаться, что это было трудное, напряжённое время. Я пыталась управлять страной, которую один иностранный наблюдатель назвал неуправляемой; старалась быть достойной супругой полного ничтожества, служившего, однако, источником моей власти. Я искала пути для того, чтобы одержать верх над врагами, жаждавшими моей крови, пыталась поддерживать порядок в финансовых делах, не доводя население страны до восстания. Мне всё время приходилось удерживать на расстоянии полчище молодых людей, преисполненных уверенности, что они сделают меня счастливейшей из женщин. Меня переполняла физическая энергия – и желание, которое не находило удовлетворения... В довершение всего я была матерью очаровательного пятилетнего, мальчика, и это самое важное. Всё остальное, вместе взятое, имело для меня значение лишь потому, что я стремилась сделать всё возможное, чтобы в один прекрасный день принц Эдуард унаследовал корону.

Но боюсь, что я слишком много времени проводила с моим сыном и его товарищами по играм, Томасом и Ричардом Греем, а также с их матерью (которая в то время была моей ближайшей подругой). Поэтому я огорчилась, когда от излюбленных, занятий меня отвлёк визит в Англию кардинала Франческо Коппини, папского легата. Кто-нибудь, вероятно, помнит, что за двенадцать лет до этого Генрих разошёлся во мнениях с Папой Евгением IV относительно того, кому стать следующим лондонским епископом. Генрих поддерживал креатуру Суффолка, этого мерзейшего Молинё, тогда как Евгений стоял за Кемпа-младшего. Спор завершился поражением короля, и отношения между Вестминстером и Ватиканом несколько остыли. Но вскоре после этого Евгений умер.