Текст книги "Повелительница львов"

Автор книги: Алан Савадж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Но все эти несчастья предстояли в отдалённом будущем. Пока же мы с Суффолком считали, что одержали победу; вместо Йорка на пост вице-короля во Франции был назначен Сомерсет, на чью поддержку мы всегда могли рассчитывать; и мы чувствовали, что, невзирая на колебания и сомнения Генриха, должным образом распорядились королевством.

Я чувствовала себя более уверенно, чем когда бы то ни было после моей коронации.

И в то же время я понимала, что отнюдь не пребываю в безопасности. Как и Суффолк. В то лето мы проводили много времени вместе, разрабатывая наши планы и уговаривая Генриха принять их, и всегда, бывая вместе, подспудно сознавали, что не только наша власть, но сами жизни висят на волоске – ибо с тех пор, как умер герцог Хамфри, вся страна люто ненавидела нас.

В первый же раз, как мы остались одни, вернее, когда у нас появилась возможность побеседовать, не боясь быть подслушанными, так как мои фрейлины сгрудились в дальнем углу большой комнаты, Суффолк завёл разговор на тему, которая очень его волновала.

   – Я хотел бы переговорить с вами об одном важном обстоятельстве, – сказал он тихим голосом.

Я уже догадывалась, что за этим последует. И оказалась права.

   – Я, палата лордов, палата общин, да что там, весь наш народ с нетерпением ожидают того дня, когда смогут поздравить вас с беременностью, ваша светлость.

Я вздохнула.

   – Боюсь, что вам придётся ещё подождать, милорд.

   – Ваша светлость, я не решаюсь затронуть эту деликатную тему...

   – Говорите смело, милорд. Я не обижусь.

Поколебавшись несколько мгновений, он заговорил:

   – Вот уже более двух лет вы замужем за королём. Может быть, что-то, о чём никто не знает, мешает вам родить ему наследника?

   – Милорд, – сурово ответила я, – вам выпало редкое счастье видеть моё обнажённое тело. Уж не заметили ли вы каких-нибудь телесных изъянов?

Мой бедный дорогой друг покраснел до самых ушей.

   – Вы были и остаётесь самой красивой женщиной, которую мне когда-либо доводилось видеть, ваша светлость. Но может быть, король?..

   – Он совершенство во всех отношениях, милорд. Если не считать того, что считает плотские отношения непристойными.

Суффолк нахмурился, румянец постепенно схлынул с его щёк.

   – Разве вы не спите вместе?

   – Конечно же, вместе. Мы спим вместе.

Он подёргал бороду.

   – Мне трудно понять это, ваша светлость. Спать, рядом с вами... нагим... и оставаться бесчувственным... ну...

   – Мы не спим нагими, милорд, – заметила я. – Его светлость усматривает в наготе что-то неприличное.

   – Извините меня, ваша светлость, – произнёс он. – Но... неужели вы никогда не занимаетесь любовью?

   – Только время от времени, милорд.

Странная беседа! Но в свои семнадцать лет я оставалась ещё очень наивной и не догадывалась, куда клонит граф.

   – Но без всяких результатов, – констатировал он, как бы размышляя вслух.

   – Может быть, потому, что в наших отношениях нет никакой страсти.

Мы переглянулись. Граф, видимо, тоже не догадывался, куда клоню я.

Но теперь мы были близки к тому, чтобы понять друг друга.

   – Ваша светлость! – Он хотел было схватить меня за руку, но передумал, поняв, что этот порыв непременно заметят фрейлины. – Дело идёт о жизни и смерти. О нашей жизни и о нашей смерти. А возможно, и о судьбе самой Англии.

   – У нас есть ещё время, милорд.

   – Вы так полагаете? Уверены ли вы, что его светлость не станет вдруг жертвой какой-нибудь ужасной болезни?

   – Милорд!

   – То, что я говорю, попахивает изменой, – согласился он. – Однако во имя любви к вам и нашей стране я должен высказаться со всей откровенностью. – Мы снова переглянулись. – Отдаёте ли вы себе отчёт, ваша светлость, – настаивал Суффолк, – что в случае смерти его светлости на престол будет возведён герцог Ричард? – Я закусила губу. – Отдаёте ли вы себе отчёт, ваша светлость, что, случись такое, меня ждёт плаха? Если не что-нибудь худшее.

Он замолчал, давая мне возможность хорошенько переварить всё им сказанное. Я побледнела, так как хорошо знала, что государственная измена в Англии карается жестокими пытками, повешением и четвертованием. Отсечение головы в таких случаях считается проявлением милосердия со стороны короля, а у меня не возникало сомнений, что герцог Йоркский вряд ли проявит милосердие к графу Суффолкскому, который занял его место первого человека в стране.

Я ещё никогда не видела, как пытают, вешают и четвертуют людей. Мне сказали, что это более захватывающее зрелище, по крайней мере для посторонних глаз, чем колесование, самое суровое наказание, применяемое во Франции. Я видела, как колесуют человека, и, откровенно говоря, даже не могла вообразить себе, что существует ещё более унизительный для человеческого достоинства, более мучительный вид казни. Преступника сначала раздевают донага, а затем, на глазах у собравшейся толпы, крепко привязывают плашмя к большому колесу. Хорошо знающий своё дело палач берёт в руки металлический прут и точными ударами своего ужасного орудия переламывает все кости в теле несчастного. Начинает он с мелких костей и постепенно переходит к более крупным. Жертва отчаянно вопит, стонет, но как только впадает в бесчувствие, её приводят в себя, обливая водой. Казнь может длиться несколько часов.

Дело в том, что ни один человек с крепким сердцем не умирает, если все кости в его теле переломаны, но палач всячески старается не вызывать кровотечения. Затем бедного преступника, всё ещё живого, хотя тело его превращено в студенистую массу, сажают на высокий кол, где его клюют птицы, а толпа зевак расходится по домам в самом весёлом настроении. Попробуйте-ка придумать что-нибудь пострашнее такой казни!

В Англии казнь совершается гораздо быстрее, муки несчастного преступника не столь продолжительны, но, как я понимаю, зрелище это не менее впечатляющее. После того как приговорённый поднимется на эшафот, его вешают. Однако в тот момент, когда он уже на краю смерти, верёвку перерезают и укладывают его на эшафот. Надо сказать, что повешение производит странный физический эффект, который был бы весьма полезен для моего дорогого мужа. Именно в этом состоянии, палач и спешит кастрировать несчастного. Не дав ему прийти в себя после того, что с ним сделали, палач вспарывает своей жертве живот, и все внутренности вываливаются наружу. Теперь, когда смерть уже неминуема, палач отрубает голову, а затем четвертует тело. Различные его части развешиваются на городских воротах и в других людных местах, как суровое предупреждение тем, кто осмеливается злоумышлять против своего короля.

Пожалуй, можно сделать вывод, что преступник в Англии отделывается всё же более лёгким наказанием, чем во Франции. Как я уже говорила, мне не терпелось посмотреть, как происходит казнь в этой стране, но, естественно, в роли приговорённого я представляла себе какого-нибудь незнакомца. Однако при мысли о том, что моего дорогого красавца Суффолка могут приговорить к какому-нибудь, пусть даже более лёгкому наказанию, у меня учащённо забилось сердце.

Заметив это, Суффолк поспешил развить свою мысль.

   – В таком случае я не могу поручиться за безопасность вашей светлости, – сказал он. – Подумайте только, что вы окажетесь в полной власти у Йорка, и кто знает, какие обвинения он выдвинет, чтобы удержать вас здесь, и Англии, а не отослать обратно во Францию. Самое лучшее, чего вы можете ждать, – пожизненное заключение.

В семнадцать лет не слишком приятно думать о пожизненном заключении. Однако, на мой взгляд, ещё ужаснее было бы оказаться отданной на милость Гордячке Сис.

   – Вы можете предложить какой-нибудь выход, милорд? – спросила я.

   – Выход только один, ваша светлость. Ради блага страны и своей безопасности вам надо иметь сына.

Мы переглянулись уже в третий раз. Я почувствовала, что у меня пылают щёки; возможно, я и наивна, но ни в коем случае не дура.

   – Милорд, – сказала я, – то, что вы предлагаете, так же опасно, как заговор против короля.

   – Но об этом никто не будет знать, кроме нас двоих, ваша светлость.

   – В самом деле? И кто же будет отцом?

Заговорив на столь запретную тему, я сама изумилась своей дерзости. Видя, что граф продолжает смотреть на меня, я сглотнула.

   – Повторяю, ваша светлость, никто не будет знать об этом, кроме нас двоих. Не думайте, что я слишком стар. Моя жена сейчас в тягости.

Милая Элис! Одно упоминание её имени должно было бы привести меня в чувство. Моё сердце колотилось так, точно собиралось выпрыгнуть из груди. Моё замужество лишь слегка намекнуло мне на радости плоти; так иногда открываешь книгу, первая страница которой обещает всевозможные восторги, но кто-нибудь захлопывает её и отбирает, прежде чем ты успеешь прочитать хоть несколько страниц. Я не сомневалась, что этот человек, которого я любила больше, чем кого-либо другого, знает, как перелистать все страницы... и с готовностью это сделает.

– Само собой разумеется, всё это надо хорошенько продумать, – сказал он, принимая моё молчание за согласие.

   – Разумеется, милорд, – подтвердила я. – А если кто-нибудь застигнет нас in flagrante delicto?[24]24
  На месте преступления (лат.).


[Закрыть]

Наши глаза снова встретились; нам вдруг показалось, будто в моих словах предугадана ожидающая нас участь. Мы оба желали одного и оба страшились своей смелости.

   – Лучше всего, если бы вы посетили меня, – сказал он.

   – Нет, милорд. Я никогда прежде вас не посещала. Это вызовет подозрения.

   – Каким же образом я смогу получить доступ к вашей постели, ваша светлость?

Пребывая в сильном возбуждении, я не только могла лишь с трудом говорить, но и утратила всякую способность размышлять.

   – Я подумаю, что можно сделать, – пообещала я. – Но это должно произойти как бы случайно.

   – Надеюсь, мне не придётся слишком долго ждать, ваша светлость?

   – Нет, не придётся, милорд, – заверила я.

Он снова шевельнул рукой, видимо сдерживая порыв притронуться ко мне.

   – Я люблю вас, Мег, – шепнул он. – Обожаю. Боготворю землю, по которой вы ступаете. И буду боготворить до самой своей смерти, а затем стану ждать вашего прихода на небесах.

   – Вы заглядываете слишком далеко вперёд, милорд, – сказала я. И подумала, что, если мы преуспеем в своём чёрном замысле, может случиться так, что ему придётся ждать моего прихода в аду.

Какой дерзкий заговор! Мне только-только исполнилось семнадцать, а я собиралась отдаться человеку уже достаточно пожилому. Естественно, у меня разыгралось воображение, однако я отчётливо представляла себе возможные последствия моей измены. Слишком долго продержали меня в монашеском затворничестве. Моё сердце и тело тосковали по страстной любви, по мужской силе; не скрою, что я чувствовала сильнейшее вожделение, столь ужасавшее моего супруга. В своей жизни я не испытала ни одного из тех блаженнейших ощущений, о которых читала у Боккаччо.

Теперь о моих замыслах. Казалось, можно было бы предположить, что получить доступ к постели королевы – дело весьма и весьма трудное. Но это отнюдь не так. Переспать с любой женщиной трудно только в том случае, если она этого не хочет. Но переспать с женщиной, сгорающей от нестерпимого желания, всё равно что Щёлкнуть пальцами.

Главное – обзавестись надёжной наперсницей и такую наперсницу я имела. Моя дорогая Байи была мне исключительно предана, к тому же она француженка, а это крайне важно, потому что французские дамы не так щепетильны, как английские.

Байи отлично разбиралась в сложившейся ситуации, хотя, как я подозреваю, видела во мне скорее молодую жену, которой пренебрегает муж и которая, изнемогая от скуки, желает развлечься, нежели королеву, старающуюся заиметь престолонаследника. Не могу отрицать, что она была отчасти права, но прежде всего я заботилась о том, чтобы у короля появился наследник.

По распоряжению Байи все двери были открыты, причём в самом буквальном смысле, ибо она действовала как наша посредница. В один из дней, когда Генрих отправился молиться – снова приближалось Рождество с недельным постом, – милорд Суффолк присутствовал на каком-то министерском заседании в Вестминстерском дворце и ему понадобилось выйти в туалет. К сожалению, туалет на первом этаже оказался заваленным каким-то хламом, и он вынужден был с ругательствами подняться на второй этаж. Этот туалет находился возле королевских покоев и даже соединялся с ними, для моего и короля удобства, пустынным коридором. Как только Суффолк оказался в туалете, Байи провела его в мою опочивальню.

Случилось так, что в этот самый день меня мучила мигрень, и я сказала своим фрейлинам, что останусь в постели, и предупредила, чтобы ко мне ни при каких обстоятельствах не приходил никто, кроме Байи. Поэтому мы могли не сомневаться в полной безопасности.

При всей своей наивности я была не так глупа, чтобы надеяться, будто одна-единственная встреча непременно приведёт к желаемым результатам. Я полагала, что наша цель может быть достигнута лишь после нескольких повторных встреч. Возможно, именно осознание этого и посеяло первые семена сомнения в моей душе.

Ко всему этому, с тех пор как мы обо всём договорились, меня постоянно терзала мысль о том, что в жилах Суффолка нет ни капли королевской крови. Нетрудно было, разумеется, припомнить, что любимая бабушка Генриха, Мари, была совсем бедна, но с тех пор сменилось несколько поколений. Однако чем-чем, а знатным происхождением Суффолк не мог похвастаться. Он даже не имел основания утверждать, будто ведёт свой род от тех авантюристов, что окружали Уильяма Завоевателя, а большинство аристократов именно этим родством обосновывали свои притязания на знатность. Прапрадед графа был торговцем, возведённым в дворянский сан за важнейшую из услуг: за то, что ссужал королю деньги. Поэтому в жилах у моего сына будет течь лишь часть королевской крови – моей крови. Это соображение заставляло меня колебаться. Я говорила себе, что моя кровь ничуть не хуже Генриховой, даже лучше, ибо в моём роду отсутствовали безумцы, подобные тем, что были в династии Валуа; я всегда боялась, как бы наследственное безумие не передалось через мужа моим детям. Эта мысль укрепляла мою решимость. Но тут же я возражала себе, что лучше кровь короля, который может передать наследственное безумие, чем некоролевская кровь. И решимость сменялась нерешительностью.

С каждой минутой, подавляя все другие чувства, во мне росло вожделение, но одновременно с ним крепло и нежелание отдаться человеку, который, как я знала, был заядлым повесой.

Нетрудно понять, что я сильно колебалась. Я скинула свой ночной халат, чтобы он сразу увидел мою наготу во всём её великолепии, и тут же надела его вновь, дабы он не счёл меня распутницей. Сперва я бродила по комнате, пытаясь справиться с растущим томлением в моих чреслах, но потом, опасаясь истощить свою энергию, улеглась в постель.

В этот момент дверь отворилась и в спальню вошёл граф. Недолго раздумывая, он приблизился к моей кровати и крепко прижал меня к груди, осыпая поцелуями моё лицо. Затем, распластав меня на кровати, он опустил голову между моих грудей, целуя и лаская губами мои соски, и вновь и вновь повторял, как сильно любит меня.

В его любви, по крайней мере в чувственной, я не сомневалась. Но неожиданно весь мой пыл иссяк. Повторяю, мне было семнадцать, и я вдруг осознала, какое ужасное преступление собираюсь совершить. Это не просто супружеская измена, а государственная. К тому же Суффолк, при всей его красоте и привлекательности, человек низкого происхождения. Я как будто воочию видела перед собой своего дорогого Генриха и дорогую Элис. Неужели я предам этих самых благородных людей, которых я когда-нибудь встречала или встречу? И чем я при этом руководствуюсь? Интересами государства? Или просто предаюсь безумному влечению, которое я, молодая девушка, испытываю к этому нетерпеливому пожилому похотливцу?

Высвободившееся из штанов возбуждённое свидетельство его страсти оказалось чудовищно огромным по сравнению с тем, чем обладал мой дорогой Генрих. Я почувствовала смятение, если не сказать страх. И вот теперь это громадное нечто тыкалось в моё тело, ища входа... И вдруг я ощутила, что отнюдь не уверена в желании принять его в себя.

Трудно сказать, какие чувства обуревали тогда меня. Я только знаю, что вырвалась из его объятий, уселась в изголовье кровати и прикрылась подушкой как щитом. Моё сопротивление, как и следовало ожидать, повергло его в растерянность.

   – Мег, – выдохнул он, – я сделал вам больно?

Я и в самом деле ощущала некоторую боль, ибо никогда ещё не испытывала столь решительного, чтобы не сказать, грубого натиска. Но само собой разумеется, я отговорилась ложью.

   – Нет, нет, милорд, – заверила я его.

   – Но тогда... – недоговорил он, подползая по постели ко мне; зрелище это было одновременно зачаровывающим и отталкивающим, ибо его страсть проявлялась всё с той же силой, что и прежде.

Я поспешно отвернулась, судорожно сжимая подушку.

   – Я не могу.

При этих словах он замер.

   – Я... – Пожав плечами, я повторила: – Извините, милорд, но я не могу.

Он сел на постели в полной растерянности.

   – Я люблю вас, – пробормотал он.

   – И я люблю вас, милорд, – призналась я. – Но... я также люблю своего мужа и вашу жену. – И добавила не без язвительности: – Как и вам, кстати, следовало бы её любить.

   – Я и люблю её, – возразил он. – Но не так, как вас.

   – Мы с вами задумали дурное, – заявила я. – Нет, не могу изменить мужу.

У графа был совершенно подавленный вид.

   – Что же с нами будет? – спросил он.

   – То же, что и было, милорд, мы станем, в меру своих способностей, возложив все наши надежды на Бога, править этой страной. – Выглядел граф так, будто уже не способен ни на что, кроме как гладить меня, и я рискнула подвинуться ближе. – Я иногда не предам вас, милорд. Более того, вы всегда будете занимать самое важное место в моей жизни. Я только прошу от вас понимания.

– Да, – пробормотал он. – Да. – И попытался прижать меня к себе. Будучи неопытной, я ещё не знала, с какой быстротой может возрождаться к жизни мужское естество: вот оно поникло, ни дать ни взять надломленный тростник, но достаточно малейшего поощрения – и оно превращается в нацеленное копьё.

Я торопливо отодвинулась на безопасное расстояние.

   – Вам надо идти, милорд, не то они примутся вас разыскивать.

Чего можно ждать от семнадцатилетней девушки?

   – Я поступила глупо? – спросила я у Байи.

   – Да, ваша светлость. То, что вы, нагая, уединились с графом, уже само по себе преступление. Вы могли хотя бы насладиться его плодами.

Но я не стала назначать графу повторное свидание. Я знала, что этого не следует делать. Между семнадцатилетней девушкой и двадцатичетырёхлетней женщиной – огромная разница; к тому же, пока я стала старше, мне пришлось выдержать столько жесточайших испытаний, что супружеская измена потеряла в моих глазах всякое значение.

В то время, однако, я была счастлива, поглощённая сама собой; кроме того, к большому удовольствию моего мужа, в моей душе произошёл поворот к Церкви и благотворительным делам. Как раз в это время ко мне обратился человек по имени Эндрю Дакет, ректор колледжа Святого Ботольфа в Кембридже, с предложением, чтобы я, как Генрих, основала свой колледж. Рядом с колледжем короля будет гордо стоять колледж королевы.

Идея показалась мне замечательной, тем более что я осознавала свою давнюю непопулярность в этой части страны, а в то время – и на всей остальной территории, поэтому основание колледжа, носящего моё имя, могло бы смягчить общую враждебность. Поэтому я дала согласие на основание колледжа Святой Марии и Святого Бернарда, и 15 апреля 1448 года мой добрейший сэр Джон Уэнлок заложил первый камень.

Увы, строительство, если строить добротно, дело весьма длительное; за то время, что сооружался колледж, произошло много событий, отсрочивших его открытие до 1464 года, когда обстоятельства моей жизни значительно изменились, поэтому я не смогла лично присутствовать на радостном торжестве. Все почести достались этой подлой Белле, которой в это время только ещё предстояло появиться в моей жизни и чьё коварное предательство причинило мне много горя.

Было заранее ясно, что 1448 год принесёт с собой тяжкие испытания, ибо в соответствии с условиями заключённого с дядей Шарли соглашения в этот год следовало передать Мэн французам; а это событие снова могло восстановить весь народ против Суффолка. Всё это время ему следовало бы держаться в тени, хотя он и являлся главным министром Англии. Но этот болван создал новый кризис, поссорившись с Бофорами, подумать только, с Бофорами! Не знаю, может быть, наше тайное свидание, когда я предстала перед ним нагая, ударило ему в голову, и он вообразил, что при всех обстоятельствах мы будем стоять теперь вместе или вместе низвергнемся в ту ужасную бездну, о которой он упоминал. Во всяком случае, он решил заменить лондонского архиепископа Томаса Кемпа на одного из своих прихвостней, некоего Молинё. Такое намерение само по себе предосудительно, но Томас Кемп доводился к тому же племянником Йоркскому архиепископу Джону Кемпу, за несколько лет до того возведённому в сан кардинала Папой Евгением IV. Кардинал Кемп, всеми любимый, могущественный человек, как большой друг нашего покойного дяди Генри, пользовался и особым покровительством Бофоров.

Не приходится сомневаться, что кузен Эдмунд в то время был весьма раздражён. Его правление во Франции не выдерживало никакого сравнения с правлением кузена Ричарда Йоркского, которого он заменил и который, кстати сказать, заслужил много похвал за свою деятельность в Ирландии, поэтому Эдмунд так и не получил герцогского титула, на который рассчитывал. Ко всему этому он, как и большинство членов королевской семьи, чувствовал, что выскочка Суффолк, прибегая к бесчестным махинациям, всячески его затирает. И Эдмунд решил встать на защиту Кемпа; последовали многочисленные ссоры со швырянием боевых рукавиц.

Так как виновник всех распрей находился в лоне Церкви, естественно, что и Генрих оказался вовлечённым в этот скандал. К моей радости, он выступил в поддержку главного министра, но, как всегда действуя невпопад, обратился за разрешением спорного вопроса к самому Папе, однако Папа не только ему не помог, но и язвительно упрекнул его. В конце концов это дело пришлось улаживать бедной маленькой королеве, которая смогла убедить Суффолка отказаться от нелепой затеи. Затем я убедила знатных вельмож, что были в Лондоне, перестать сопротивляться возведению Эдмунда в герцогское достоинство и наконец уговорила Генриха даровать Суффолку заслуженный им титул, и тот стал герцогом Суффолкским, а дорогая Элис – герцогиней. Епископа же Молинё мы умиротворили, наделив его правом пользоваться малой государственной печатью.

Все эти раздоры имели и положительную сторону, ибо отвлекли внимание палаты общин, которой ничто не доставляет такое удовольствие, как ссоры среди знати, а тем временем английский гарнизон спокойно покинул Мэн, куда тотчас же вступили войска дяди Шарли.

Среди всех этих событий, нарушавших мирное течение нашей домашней жизни, произошло одно, которое стало моей личной трагедией: я вынуждена была приказать убить моего льва.

За последние два года он вырос, превратившись в громадного зверя, который, к несчастью, смотрел на всё человечество, за исключением своего сторожа и меня, как на своих смертельных врагов. Королева, естественно, всегда окружена людьми; мало того, что Альбион питал вполне понятную неприязнь к двуногим существам, он ещё стал, как ни удивительно, ревновать меня к ним. Какое-то время я была польщена такой привязанностью, но однажды он зашёл слишком далеко, согнав короля с моей кровати. Нетрудно догадаться, что я очень ценила редкие посещения Генриха и всегда старалась ими воспользоваться. К моей досаде, Альбион не только не дал мне возможности воспользоваться присутствием мужа, но и сильно напугал его, а в довершение чуть было не убил стражника, который, заслышав шум, прибегал в спальню.

С большой неохотой отдала я приказ убить его, пытаясь утешиться мыслью, что, навсегда прощаясь со львом, я навсегда прощаюсь и со своим девичеством, со всеми заблуждениями и несчастьями, свойственными этому трудному периоду в жизни женщины.

Однако в самом начале нового года мои надежды на то, что дела наши наконец наладятся, бесследно развеялись. Сначала всё шло хорошо, парламент собрался в Вестминстере в самом благодушном настроении и даже охотно выделил весьма щедрые ассигнования, которые позволили сделать наш стол куда более изысканным. Я всегда открыто высказывала своё мнение о королях, которые с шапкой в руке вынуждены выпрашивать свой насущный хлеб у подданных, и всё же мне доставила большое облегчение возможность иметь наконец деньги.

Увы, наша радость длилась недолго. Не успели мы воспользоваться открывшимися перед нами возможностями, как в Лондоне начала свирепствовать чума, и мы поспешно удалились в Вестминстер. Мы восприняли эпидемию как случайное досадное обстоятельство, но оно послужило предвестием множества несчастий. Начало им положил безумец по имени Франсуа д’Аррагон, один из тех туполобых бродячих рыцарей, для которых превыше всего – слава, наряду со многими другими людьми считавший, что отдать Франции Мэн означало перечеркнуть всё то, чего за предыдущие сто лет удалось добиться английским доблестным воинам на континенте. Этот сущий бич Господень отвёл свои войска в провинцию и разграбил город Фужер. Мы пришли в ужас, особенно когда узнали, что к подобного рода бесчинствам Франсуа подстрекал вице-король, новоявленный герцог Сомерсетский, настолько обуянный гордыней, что даже позволил себе появиться в захваченном городе и потребовать своей доли добычи. Дядя Шарли, естественно, бурно отреагировал на столь вероломное нарушение условий перемирия, и между двумя странами вновь началась кровопролитная война. Я пребывала в сильном расстройстве, в подобном же состоянии находился и Генрих, который тут же отправился на границу с Уэльсом, якобы для осмотра тамошних монастырей. Я не сомневаюсь, что он хотел удалиться на возможно большее расстояние от лондонских беспорядков и военных действий по ту сторону пролива.

Я возвратилась в Вестминстер, чтобы попытаться как-то решить возникшие проблемы. Суффолк, разумеется, уверял меня, что всё будет хорошо, и всё было бы хорошо, прояви кузен Эдмунд хоть малейшие полководческие способности. Французы наносили ему поражение за поражением, пока наконец 29 октября не пал Руан, столица Нормандии. Впрочем, подобное развитие событий оказалось нетрудно предвидеть.

То лето было для меня долгим и тревожным, а отсутствие Генриха делало его и вовсе мучительным. Откровенно говоря, в обычное время я бы радовалась тому, что его нет рядом, ибо могла спокойно предаваться своим излюбленным занятиям, которых он не одобрял. Однако Суффолк, естественно, счёл пребывание короля вдали от столицы подходящей возможностью для возобновления своих притязаний. Из случившегося в позапрошлом году он сделал в достаточной мере справедливый вывод, будто мне помешал тогда страх перед разоблачением.

Но мне уже исполнилось девятнадцать; я стала зрелой женщиной со столь же зрелыми мыслями. Куда только подевались мои детские увлечения красивыми лордами! Теперь меня прежде всего заботили судьбы страны, и, размышляя о них, я не могла не прийти к выводу, что виновником всех наших бед был главный министр. Между тем грозовые тучи всё сгущались и сгущались. Я не хочу, чтобы кто-нибудь хоть на миг предположил, что тогда или позже я готова была отречься от дорогого Суффолка, но мне приходилось тратить много времени на размышления, каким образом спасти его, о чём сам он, в своей надменности, даже не задумывался; поэтому я была ещё менее, чем два года назад, расположена удовлетворить его притязания.

Генрих вернулся из своих странствий в ноябре, как раз перед тем, как разразилась гроза. На 6 ноября было уже назначено заседание парламента в Вестминстере. На этот раз, из-за серии неудач во Франции, настроение парламентариев оказалось отнюдь не благодушным. Но мы уже сталкивались с неприязненно настроенным парламентом и каждый раз одерживали победу, хотя, должна признаться, этими победами мы были в значительной мере обязаны поддержке дяди Генри Бофора. Однако и на этот раз у нас как будто бы имелись все основания полагать, что удастся рассеять сомнения палаты общин по поводу управления страной.

К прискорбию нас подвела несдержанность самого Суффолка или, по крайней мере, его сторонников, которые, несомненно, действовали по его наущению. Как бы там ни было, не успели ещё палата лордов и палата общин собраться, как некий Ральф, лорд Кромвель, человек из восточных графств, один из главных обвинителей Суффолка, был оскорблён Уильямом Толбойзом, линкольнширским сквайром, платным ставленником Суффолка. И оскорблённый и оскорбитель схватились за шпаги, но прежде чем они успели обменяться ударами, присутствующие растащили их в разные стороны. Но когда стало известно, что Толбойз – превосходный фехтовальщик, чего никак не скажешь о Кромвеле, мгновенно распространился слух, будто сквайр нарочно подослан Суффолком, чтобы устранить лорда от участия в прениях.

Как нетрудно себе представить, разразился величайший скандал. Канцлер казначейства Мармадьюк Ламли тут же подал в отставку, через неделю его примеру последовал и эпископ Молине, вынужденный расстаться с малой печатью. Свой уход эти джентльмены мотивировали невозможностью долее сотрудничать с Суффолком. И это после того, как они проработали с ним целый год, к тому же Суффолк потратил много сил для выдвижения бесчестного Молинё. Оба они, видимо, чувствовали, что звезда герцога на закате, и спешили побыстрее отмежеваться от него.

Положение так обострилось, что Генрих счёл необходимым до рассмотрения дела заключить Суффолка в Тауэр. Суффолк был, вполне понятно, расстроен, но Генрих заверил его, что всё делается ради его же собственной безопасности, а я со своей стороны заверила: пока я жива, ему не причинят никакого вреда. Суффолка как будто бы успокоили наши заверения, но позднее мне пришлось поразмыслить о том, что даже королевам не следует давать опрометчивых обещаний, последствия которых могут тяжким бременем давить на плечи всю оставшуюся жизнь. Заседание парламента перенесли на январь, и мы, по крайней мере, получили возможность спокойно отпраздновать рождественские праздники. Но боюсь, что у королевской четы нашлось очень мало оснований радоваться. Нам снова не хватало денег, и мы знали, что в новом году предстоит столкнуться с большими осложнениями.