Текст книги "Повелительница львов"

Автор книги: Алан Савадж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Кузен Луи всё это тщательно обдумал. Тут следует вспомнить, что во времена Генриха V, который едва не превратил Францию в придаток Англии и, безусловно, причинил много бед королевству, успехи англичан в значительной мере объяснялись союзом с Бургундией. Со смертью Генриха этот союз распался, ибо Филипп с трудом находил общий язык с Бедфордом, а тем более с Хамфри Глостерским, но теперь образовался новый союз, вдохновлённый Йоркским Домом. Мой кузен хотел мира для своей страны и горел решимостью как можно скорее разрушить это опасное партнёрство, а для этого требовалось незамедлительно сместить с трона Эдуарда Марчского или, по крайней мере, постоянной угрозой низложения отвлечь его мысли от континентальных авантюр.

Существовал и ещё один фактор, который влиял на ход мыслей кузена Луи. Став королём Франции по праву первородства, он оказался в окружении братьев, упорно стремившиеся причинять ему неприятности. Эти молодые люди всё время оставались во Франции, или рядом с отцом, или в своих поместьях и, пока кузен Луи находился в изгнании, успели обзавестись многочисленными приверженцами. Поэтому кузен стремился привлечь на свою сторону как можно больше людей, и главным своим союзником в случае гражданской войны считал моего старшего брата Жана Калабрийского.

Должна откровенно сказать, что Жан почти так же мало преуспел в своих попытках завоевать неапольскую корону, как я в своих удержать корону английскую, и на какое-то время отрешился от мысли усадить нашего папа на этот слишком горячий трон. После этого он вернулся в семейные поместья во Франции, возможно, с преувеличенной репутацией талантливого полководца. Кузен Луи хотел привлечь герцога Жана, как титуловали моего брата, на свою сторону, а вернейшим для этого способом, как он чувствовал, стало бы оказание поддержки, пусть даже тайной, его беглой сестре.

Всё это вселяло надежду, но ведь на поверхности плещущегося в кружке эля собирается преимущественно пена. Кузен Луи поощрял стремление Марии помочь мне, но делал это тайно, ибо в то же время не только Бургундия, но и её собственная знать требовала моей высылки. Как ни замечательна была новость, что брат Жан возвратился во Францию и сблизился с королём, но он страдал от хронической болезни всех Анжу... полного безденежья. Той же болезнью, очевидно, страдал и кузен Луи. А я крайне нуждалась в деньгах.

Год, проведённый в Шотландии, стал одним из самых несчастных в моей жизни. Мария регулярно навещала меня, но постепенно эти постоянные вторжения в моё уединение стали угнетать меня, и не только из-за её неуёмного любострастия, но ещё и потому, что она изводила меня рассказами об успехах, якобы одерживаемых её армиями. Стремясь овладеть обещанными им крепостями, они и в самом деле вели необъявленную войну против Англии, хотя и без особых результатов. Неприятно действовали на меня и известия о том, что Эдуард Марчский прибирает к рукам, помимо королевства моего мужа, ещё и всех живущих в нём женщин. И самое худшее, невозможно было предугадать, что произойдёт далее. Ангус собрал довольно большое войско, готовое следовать за мной. Лазутчики доносили, что весь север Англии готов восстать на мою защиту. Но без денег никто не хотел не только поднять меч, но даже и шевельнуть пальцем.

От своего окружения я не получала никакой помощи. Генрих проводил всё своё время в молитвах. Принц Эдуард, до чьего восьмилетия оставалось совсем немного времени, служил мне неиссякаемым источником утешения, но каких можно ждать советов от восьмилетнего мальчика? Это в полной мере относилось и к пятнадцатилетнему пажу, Джону Комбу, чтившему меня как богиню.

Сомерсет благоразумно оставался во Франции, не рискуя снова оказаться во власти Марии.

В довершение всех моих бед перед самым Рождеством умерла Байи. Я даже боялась подсчитать, сколько лет она была моей доброй и верной служанкой, постепенно поднявшись от положения няни до положения моей главной постельничьей. Но она оказалась не созданной для той бродячей жизни, которую мы вели несколько последних лет, и стала недомогать ещё до Таутона. Я похоронила её с тяжёлым сердцем, разрываемым к тому же невесёлыми мыслями о будущем.

Я не из тех, кто легко предаётся отчаянию, но даже представить не могла, кто способен оказать мне помощь, пока меня – уже не впервые в жизни – наконец не озарило, что единственный человек, на которого стоит рассчитывать – я сама. Поездка во Францию была не только изнурительной, но и рискованной, ибо в проливе крейсировали военные суда Уорика, но я поняла, что должна лично поехать к кузену Луи и напрямик поговорить с ним о своём положении: если он хочет отстранить йоркистов от власти, недостаточно симпатии, нужна конкретная помощь.

После того как я приняла решение, оставалось дождаться подходящей погода, а погода, как и обычно в Шотландии зимой, была неизменно отвратительной. Мария, чего и следовало ожидать, считала, что я поступаю совершенно правильно. Как и многие ненасытные в любви женщины, она отличалась непостоянством: моё пребывание у неё в гостях доставляло ей немалые неприятности, а тут ещё ей стало приедаться моё общество. Она охотно предоставила мне необходимые для поездки средства, не сомневаюсь, рассчитывая никогда больше не увидеть моего лица. Мария согласилась на некоторое время оставить у себя Генриха – везти с собой короля во Францию было бы крайне опрометчиво, – но она ясно поняла, что между нами уже не существует супружеских отношений.

Решив полагаться лишь на самое себя, я торопилась вступить в борьбу со стихиями. Но только в самом начале апреля, когда ветры наконец перестали бушевать, принц Эдуард, я и моя значительно поредевшая свита смогли сесть на корабль в Керккадбрайде – там же, где я высадилась восемнадцать месяцев назад.

Как явствует из моих слов, для переезда во Францию был избран самый окольный путь. Я сразу же поняла: мне предстоит тяжелейшее испытание, только не знала, что продлится это испытание целых две недели! Мы почти было преодолели Ирландское море, но были снесены назад. На протяжении многих дней мы видели горы Уэльса, а однажды так близко подошли к берегу, что я смогла различить знамёна, вьющиеся над бастионами харлехского замка, где доблестный граф Пемброкский Джаспер Тюдор всё ещё отстаивал дело Алой Розы. Я чувствовала сильное искушение велеть капитану пристать и хоть двадцать четыре часа отдохнуть от непрерывно терзавшей меня рвоты. Но так и не сделала этого – по двум причинам. Во-первых, я боялась, как бы капитан не покинул меня на берегу, во-вторых, не была уверена, что найду в себе достаточно силы воли продолжать столь неприятное путешествие.

Наконец 16 апреля 1462 года я высадилась в Роскофе, в Бретани.

Глава 13

Естественно, я сошла на французский берег не без некоторого душевного трепета. Семнадцать лет назад я уехала отсюда, уверенная, что никогда больше не возвращусь. И вот я возвратилась при самых худших для меня обстоятельствах. Но само возвращение изрядно удивило меня.

Никто, разумеется, не ждал моего приезда, и комендант роскофского порта изумлённо воззрился на незнакомый корабль, который просил разрешения войти в гавань. Его изумление, вероятно, ещё более возросло, когда он получил сигнал, что на этом корабле прибыла английская королева. Гавань в Роскофе неглубокая, она доступна для судов лишь во время прилива, поэтому пришлось ждать довольно долго, прежде чем мы смогли причалить. Между тем на берегу выстроился почётный караул. Это радовало, но одновременно означало, что к герцогу Бретонскому был спешно послан нарочный, чтобы уведомить его о моём прибытии, и меня тут же препроводили в Сен-Мало – поездка продлилась несколько дней, – где меня по-королевски приняли добрый Франсис и его супруга.

Во всех направлениях были разосланы конные гонцы, И из Сен-Мало со всей возможной быстротой я переехала в Анжер. Как описать чувства, теснившие мою грудь, когда я приблизилась к местам, где проходило моё счастливое, ничем не омрачаемое девичество? В те времена я не представляла себе, какие превратности судьбы меня ожидают. Ещё труднее описать чувства, испытанные при въезде в город, где меня приветствовали кланяющиеся пажи, весёлые девушки, закованные в броню рыцари и дамы в высоких остроконечных шляпах-хеннинах. И везде были алые розы, и передо мной, на дороге, и вышитые на всех знамёнах. Позднее я узнала, что папа занял восемь тысяч флоринов, чтобы оказать мне достойный королевы приём. Если бы только он послал деньги в Шотландию, на снаряжение армии!

Но каким счастьем было для меня вновь видеть моего дорого папа, дорогую маман, брата и сестру. Папа, казалось, ничуть не переменился за протёкшие семнадцать лет. Маман же сильно состарилась. Жан выглядел мрачнее, чем прежде, но так же, без сомнения, выглядела и я сама. Иоланта превратилась в тучную домохозяйку. Её муж выглядел так же отталкивающе, как всегда.

Но как порадовала меня встреча с семьёй, ведь никого из них я не надеялась когда-либо увидеть. Я ни на миг не забывала о том, что главная цель моего приезда во Францию – переговоры с Людовиком. Мы с ним договорились встретиться в Шиньоне, и это означало, что он предпочитает приехать ко мне, нежели пригласить меня к себе. Это отнюдь не было проявлением учтивости с его стороны. Он хотел сохранить наше свидание (а ещё лучше то, что я вообще была во Франции) в тайне от Бургундии и Эдуарда Марчского. При всей тщетности обмануть кого-либо этой затеей предполагалось устроить так, будто он охотился, очень устал и решил заночевать в Шиньоне, где по стечению обстоятельств оказалась и я.

Кузен Луи, как я, кажется, уже писала, был всего на шесть лет старше меня, иными словами, в то время ему исполнилось тридцать восемь лет. Последние семнадцать лет мы ни разу не встречались. Я охотно признаю, что жизнь отнюдь не баловала его, но пусть кто-нибудь посмеет только сказать, что на его долю выпали большие тяготы, чем на мою, а ведь я женщина. Однако я готова утверждать, что моя красота за это время ничуть не потускнела. Даже румянец на лице стал чуть более ярким, потому что в девичестве единственным моим недостатком считалась бледность. Мои груди слегка отяжелели, бёдра немного раздались, но для тех, кто хочет разделить с женщиной её ложе, это может представляться лишь достоинством; в скором времени я приведу доказательства, что едва заметная полнота только прибавила мне привлекательности. Мои волосы оставались всё ещё великолепного рыжевато-коричневого цвета, дыхание – благоуханным, движения – полными энергии.

Но что сказать о том сморчке, который предстал передо мной? Он едва мог держаться прямо, волосы у него сильно поредели и поседели, ноги походили на щепки, а речь постоянно прерывал сухой кашель. Глядя на него, я подумала, что он не жилец на этом свете. Моё заключение оказалось ошибочным, ибо сейчас, когда я пишу эти строки, он всё ещё жив, и нет никаких признаков, позволяющих сделать вывод, будто он когда-либо, тем более в обозримом будущем, умрёт. Некоторые люди рождаются старыми и только постепенно становятся ещё более старыми, тогда как другие сохраняют свой юношеский взгляд на мир до самого своего горестного конца. Это я и намереваюсь сделать.

В то наше первое свидание кузен Луи вёл себя достаточно дружелюбно, но старался никакими обязательствами себя не связывать. Он задал мне много вопросов, выясняя, что я намерена предпринять в случае, если удастся добиться отречения Эдуарда Марчского. На все его вопросы я отвечала по возможности правдиво и как можно более оптимистично. У меня имелись все основания верить, что английский народ, если раскрыть ему глаза, с радостью примет Генриха как своего законного короля.

На следующий день кузен уехал, оставив меня в неведении относительно того, чего мне удалось добиться. Но вскоре по его инициативе мы встретились в Туре. И тут наконец пошёл разговор по существу.

   – Каковы ваши планы? – прямо спросил он.

– Вторгнуться в Англию, лишить графа Марчского узурпированного им трона и восстановить законные права моего мужа. – Я сочла, что на этой стадии лучше всего этим и ограничиться, не раскрывая моих намерений относительно непокорного Марча и его слабодушного кузена Уорика.

   – Чтобы совершить всё это, – заметил кузен Луи, – вам понадобятся и люди и деньги. – Я знаю, конечно, что моего кузена называют одним из мудрейших людей христианского мира, но мудрость, к сожалению, слишком часто проявляется в констатации очевидного. Мне бы очень хотелось помочь вам, – продолжал Луи сочувственным тоном, – но я и сам испытываю большие трудности.

Я терпеливо ждала: он бы не послал за мной, если бы собирался наотрез отказать.

   – В подобных делах, – проговорил он, – первостепенное значение имеют деньги. На деньги вы можете купить людей, но чтобы раздобыть деньги с помощью людей, нужна победа, но чтобы победить, требуется вывести людей на поле сражения, а для этого опять-таки не обойтись без денег.

Я подавила вздох, в глубине души невольно сочувствуя тем французским принцам и вельможам, которым ежедневно приходится выслушивать эти пустопорожние фразы; удивительно, что они не взбунтовались ещё ранее. Но наконец он сказал нечто, заслуживающее внимания.

   – Однако, милая кузина, я, возможно, сумею раздобыть для вас кое-какие средства. Как вы понимаете, у банкиров, – поспешил он добавить.

   – Да, я понимаю, ваша светлость, – сказала я.

   – К сожалению, банкиры всегда требуют обеспечения.

   – Как только я возвращу себе королевство, то смогу предоставить им любое, какое они пожелают, обеспечение.

   – К сожалению, они потребуют обеспечения или хотя бы каких-нибудь гарантий, прежде чем ссудят деньги.

   – Не могли бы вы выразить свою мысль более прямо? – сказала я, всё ещё не теряя оптимизма.

Но прямота не входила в число природных качеств кузена. Он хмыкал, мямлил, говорил невпопад, тогда как я прилагала все старания, чтобы либо не уснуть, либо не вспылить, пока наконец он не сказал:

   – По моему мнению, вам необходимо двадцать тысяч франков.

Эта фраза, по крайней мере, вывела меня из состояния оцепенения. Франк, если это не обычное средство денежного обращения, как хорошо известно, золотая монета, содержащая около шестидесяти граммов драгоценного металла. Таким образом, двадцать тысяч франков в чистом золоте являются эквивалентом двух с половиной тысяч английских фунтов. Это очень большая сумма, несомненно, гораздо большая, чем все те деньги, которыми мы с королём располагали за время нашего совместного царствования. Он почувствовал, что я заинтересована.

   – Вы полагаете, этого хватит?

Я постаралась обуздать своё сразу же разыгравшееся воображение.

   – Полагаю, могло бы хватить, ваша светлость. Но кто сможет ссудить подобную сумму?

   – Об этом позвольте позаботиться мне. Что до обеспечения, то им мог бы быть Кале.

Ошеломлённая, я, казалось, слышала звон денег – золотых франков. Кузен Луи по своему обыкновению лгал, как лгут неправильно сооружённые солнечные часы. Деньги должны были поступить из его собственных сундуков... в обмен на Кале!

Всю жизнь я и мои министры жили в гнетущем страхе перед потерей или вынужденной уступкой различных частей Франции, которые англичане привыкли считать неотчуждаемо своими. Того, кто посмел бы это сделать, толпа разорвала бы на куски; даже принадлежность к женскому полу не спасла бы от подобной участи.

Однако толпа думает то, что думает её вождь. Если с помощью франков кузена Луи мне удастся вернуть себе королевства, я покараю всех вождей, которые посмеют мне противостоять; я не забыла ни безвременной смерти Суффолка, ни её виновников и всё ещё горела желанием отомстить. В то же время я сурово накажу и тех, кто попытается протестовать против отдачи Кале... если, конечно, предположить, что этот город будет возвращён. Неужели же, став королевой, я не найду достаточно золота, чтобы оплатить заем, пусть даже мне и придётся свернуть для этого шеи некоторым Йоркистам? Да и как может один город, имеющий скорее сентиментальное, чем стратегическое значение, стоять на пути к реставрации Генриха и, что ещё важнее, моей собственной?

   – Я готова согласиться на определённых условиях, – сказала я.

Кузен Луи выслушал эти слова со скептическим видом, так как не представлял себе, какие условия я могу выдвигать в своём положении.

   – Конечно, вы понимаете, что я не могу уступить Кале, пока не вернусь к власти, – сказала я. – Но до тех пор считаю необходимым хранить подробности нашей сделки в полной тайне. Причина для этого очевидна: чтобы одержать успех в Англии, я нуждаюсь в поддержке, народа – по крайней мере до тех пор, пока не возвращусь к власти. Этой поддержки я не получу, если народ будет знать, что цена моей победы – Кале.

   – Понимаю, – сказал он, – но соглашение должно быть официально составлено и подписано.

   – Согласна. Второе моё условие таково: меня долг жён сопровождать в Англию небольшой французский отряд, который будет моим личным эскортом и станет ядром создаваемой мною армии. – Я не хотела оставаться в полной зависимости от Ангуса и его диких шотландцев.

   – Хм, – сказал кузен Луи, – хм, я подумаю, что можно сделать.

Закончив этот разговор, мы условились о третьей встрече, которая должна была проходить более открыто, в Руане, куда мне предстояло поехать. Принц и я отправились туда ранним летом, сопровождаемые Генри Сомерсетом, которого я, однако, ещё не допускала до своей постели, ибо не могла простить ему обошедшееся мне так дорого молодое бахвальство. Кузен Луи ждал нас с целой армией адвокатов; я подписала несколько документов, после чего мне торжественно вручили огромную сумму денег. При виде такого богатства у меня закружилась голова.

   – Что до французского отряда, который вы просите, – сказал мой кузен, – боюсь, что не могу предоставить в ваше распоряжение королевские войска. Дело не только в том, что это повлекло бы за собой немедленный разрыв между Англией и Францией, чего я стараюсь избежать, но и в том, что мне нужны здесь все мои люди. Всякая помощь, оказываемая вам Францией, должна быть неофициальной. Думаю, вас обрадует, что есть некий благородный человек, который хочет и может предоставить в ваше распоряжение отряд в две с половиной тысячи человек.

Я была удивлена и растрогана, однако не представляла себе, кто бы ради меня мог взяться за столь дорогостоящее дело. Даже брат Жан отказался мне помогать, когда я намекнула, что неплохо бы ему поддержать меня своей сильной правой рукой. Будь он просто моим братом, он, возможно, и был бы заинтересован, но как герцог Калабрийский он не мог участвовать в длительной кампании в поддержку своей сестры, которая никак не может повлиять на его шансы взойти на неаполитанский трон. Другое дело – кузен Луи, имеющий большое влияние в северной Италии, и особенно на Сфорцу[37]37
  Герцог Миланский (1401—1466).


[Закрыть]. Но если это не брат Жан?..

   – Ваш рьяный защитник дожидается в приёмной, – сказал кузен Луи с одной из своих хитрых улыбок и сам открыл мне дверь, за которой меня ждал Пьер де Брезэ.

Меня охватило смешанное чувство неподдельного изумления и восторга. Пьер, разумеется, сразу же опустился на колено и схватил мою руку, чтобы поцеловать её. Я повернулась к кузену Луи, ожидая объяснений. Но тот уже ушёл, закрыв за собой дверь.

   – Встаньте, пожалуйста, – сказала я. – Признаюсь, я в крайнем замешательстве.

Он встал.

   – Неужели вас удивляет моя готовность служить вам, ваша светлость? Ведь я неоднократно изъявлял её в прошлом. Мне только надо было получить позволение короля. И его позволение получено.

Позднее я узнала, что незадолго до нашей встречи Брезэ дали понять, что его возвращение в Париж в какой-либо официальной должности, тем более в должности главного министра, нежелательно. Так обычно поступают венценосные сыновья с теми, кто служил их отцам, когда приходят к власти. Кузен Луи хорошо знал, что, пока он был в ссоре с дядей Шарли, королевством – тем самым королевством, откуда он был изгнан, – фактически управлял Брезэ.

Но он также понимал, что с таким человеком, как Брезэ, который использовал годы процветания, чтобы обогатиться и создать себе мощную опору, особенно в Нормандии (он был сенешалем этой провинции), нельзя обойтись, как с изношенным ботинком, выбросив на свалку. У кузена Луи хватало врагов и без того, чтобы заводить себе ещё одного. В то же время кузен знал, с каким неослабевающим обожанием относится ко мне Брезэ, – ему от природы было свойственно стремление проникать в тайны всех своих подданных, – здесь он и нашёл ключ к решению проблемы. Будет совсем неплохо, если Брезэ на некоторое время отойдёт от французских государственных дел и ради женщины, которую любит больше всех других, исключительно как частное лицо, займётся английскими государственными делами. Если он не возвратится из этого рискованного крестового похода, ну что ж, Франция оплачет одного из своих героев. В случае же его благополучного возвращения можно повернуть всё так, что Брезэ окажется в положении подданного, подчиняющегося велениям короля, а не в положении подданного, наставляющего монарха.

Не сомневаюсь, что Брезэ прекрасно знал об этих тайных умыслах; я, во всяком случае, сразу же о них догадалась. Но он был также хорошо осведомлён о том, что то средство, которое он использовал, чтобы подчинить себе Карла, а именно поставляя для королевской постели прекрасных женщин, навряд ли могло иметь успех у такого сухаря, как Людовик. Что до меня, то мне было плевать на ход мыслей Луи. Спустя семнадцать лет мы с Пьером собирались пуститься в рискованное предприятие, и мы оба сознавали, куда это должно привести нас – к взаимному восторгу.

Однако до поры до времени следовало соблюдать декорум. Вновь поцеловав мою руку, Пьер пригласил меня со свитой в Кан, чтобы инспектировать его небольшое войско и сделать необходимые приготовления для нашего возвращения в Англию. Я соблаговолила принять это приглашение, и на следующий день – после бессонной, в ожидании грядущих событий, ночи – я попрощалась с кузеном Луи. Он очень милостиво улыбнулся.

– Я надеюсь услышать о вас только хорошие сообщения, – сказал он. Но так и не уточнил, что именно имеет в виду.

На то, чтобы достичь Кана, нам понадобилось два дня; поездка была приятная, всё это время мы с Пьером ограничивались обменом взглядами; на каждой стоянке он устраивал для меня, принца, Сомерсета и всей свиты поистине царское угощение. Заметив, что мои дела пошли на поправку, Сомерсет, видимо, решил, что и его собственные тоже должны пойти на поправку, во всяком случае, в отношении моей постели, и был весьма мрачен, когда я отвергла его притязания. Но я берегла себя для более крупной игры.

Жители Кана, заранее предупреждённые Пьером, встретили, нас обычными криками «ура!». Низко кланялись юноши, улыбались резвые девушки, летели по воздуху розовые лепестки. Если бы к этому времени я не привыкла более интересоваться сутью дела, нежели внешними проявлениями, я была бы глубоко растрогана. Но умудрённая опытом, я отвечала на приветствия толпы улыбками и взмахами руки; в сопровождении эскорта мы проехали в замок Пьера, где в нашу честь устраивался роскошный банкет; мы с сенешалем сидели во главе стоявшего в самом центре стола, улыбаясь всем пирующим. Принц Эдуард сидел по правую от меня руку и был всецело занят едой, тогда как Сомерсет уделял всё своё внимание какой-то пышногрудой девице, очевидно специально к нему приставленной.

Это позволяло нам с Пьером наслаждаться обществом друг друга.

   – Надеюсь, вы удовлетворены, ваша светлость? – спросил он.

   – Пока всё идёт хорошо, – заверила я его и нечаянно уронила салфетку между нами.

За моим креслом, естественно, толпились дворяне и их дамы, готовые прислуживать мне, но Пьер, оттолкнув их, решил сам поднять салфетку. Для этого ему пришлось опустить голову ниже уровня столешницы, так, что его лицо оказалось напротив моего колена, которое он и поцеловал, находчиво приподняв подол моего платья рукой с зажатой в ней салфеткой. Учитывая приложенные им усилия, никто не обратил внимания на то, что он появился из-под стола с покрасневшим лицом.

   – Вы выполняете все мои желания, господин сенешаль, – сказала я ему. – Почти все желания...

   – Знаете ли вы, как долго я мечтаю о вас, ваша светлость? – спросил он, понизив голос.

   – По крайней мере, семнадцать лет, господин сенешаль, – напомнила я. – Хотя, не стану отрицать, может быть, и дольше. Но ведь и королевы тоже мечтают.

У него возникли неожиданные затруднения с гульфиком, но для человека столь опытного выглядел он странно неуверенно.

   – Если бы только я мог поверить вам, ваша светлость.

Надо брать быка за рога, подумала я. Сравнение было вполне уместным.

   – Я не могу допустить, чтобы мой военачальник сомневался в каких-либо моих словах, – заявила я. – Мне хотелось бы побеседовать с вами наедине об одном неотложном государственном деле.

   – Пусть только ваша светлость соблаговолит назначить время. – Он облизнул губы.

   – Повторяю, дело совершенно неотложное, господин сенешаль. Боюсь, оно не может ждать до завтрашнего утра.

Ждать до утра не пришлось. Необходимо было покинуть пиршество, и когда я объяснила присутствующим, как сильно устали мы с принцем, – Эдуард и в самом деле задремал над своим поссетом, – нас отвели в наши опочивальни. Эдуард проснулся было, но тут же опять уснул; после того как фрейлины раздели меня, я отпустила их всех и принялась ожидать прихода моего повелителя такой же нагой, какой некогда появилась на свет.

Странно сознавать, что давнишняя мечта близка наконец к осуществлению. С того дня, как я отдала Пьеру свой шарф, я частенько, между делами, задумывалась, насколько он хорош как любовник, хотя в самом начале совершенно себе не представляла, каким должен быть любовник. Приобретя некоторый опыт, я обнаружила, что мои мысли вновь и вновь возвращаются к нему. Лёжа в постели с королём Генрихом, я не могла не думать, как обращался бы со мной такой человек, как Пьер. Не могла я не думать и о том, что мог бы противопоставить Пьер безумному натиску Суффолка. А когда Сомерсет посвящал меня во французское искусство любви, я невольно заинтересовалась: а как бы поступал на его месте француз. И вот настал желанный миг! Пьер тихо постучался в дверь, а затем вошёл. На нём не было ничего, кроме длинной ночной рубашки, которую он тут же снял.

Мы почти ничего не говорили – лишь несколько нежных слов, – ибо были слишком стары, слишком долго ждали, чтобы ощущать поэзию любви во всей её полноте. Но наши губы и языки соединялись, пальцы сплетались, наше дыхание смешивалось, в этом и заключалась своеобразная поэзия. Он целовал меня всю, сверху донизу, а между моих ног его рот задерживался достаточно долго, даруя мне такое блаженство, которое я редко испытывала с другими любовниками. Точно таким же образом и я ласкала его, останавливаясь, однако, перед самой кульминацией, а это давалось нелегко – так велик был наш взаимный пыл.

И всё это время я думала, что он сделает, чтобы достичь кульминации, и была удивлена, даже встревожена, когда этот сладостный миг настал. В молодости Брезэ долго служил на востоке и давно уже отказался от христианского способа любви. Он поставил меня на кодеин, ягодицами к своему паху, как будто я была сукой в течке, впрочем, в тот миг я именно такой себя и чувствовала, а затем пронзил до самого живота. Всё это время его руки ласкали мои груди, но затем обхватили бёдра, и мы разделили взрыв бурной радости, второй за этот вечер; переполнявшее меня блаженство изливалось в томных стонах, которые, без сомнения, обеспокоили моих фрейлин, находившихся в соседней комнате. Но они знали, чем мы занимаемся.

О счастье! Конечно, это такое недолговечное чувство. Оглядываясь назад и вспоминая, как мало времени мы пробыли вместе, я иногда негодую на судьбу, заставившую меня семнадцать лет ждать единственного человека, которого я могла бы любить без всяких ограничений. Но я тут же думаю, что, распорядись судьба иначе и соедини она нас, когда мне было всего пятнадцать, в своей неопытности я бы не могла понять, что со мною делают, или, ещё того хуже, так сильно увлеклась бы, что другие любовники не представляли бы для меня никакого интереса. Если бы мы встретились после того, как мне исполнилось двадцать, могло статься, что я отринула бы всякое мирское честолюбие, а заодно и ответственность, лишь бы быть с ним рядом, покорная каждому его зову.

Мне же было тридцать два; юность даже не подозревает, какие чувства испытывают в этом возрасте, но я знала: мне предстоят великие дела, а жизненный опыт подсказывал, что чувственные удовольствия не должны стоять на моём пути. Я считала само собой разумеющимся, что Пьер в течение всей кампании будет делить со мной постель или шатёр. Но мы оба соглашались с тем, что любовь не должна мешать нам выполнять свои обязанности. Это было последнее счастливое время.

В конце сентября мы отплыли из Нормандии в Шотландию. Время года оказалось не лучшее, но пока на моём плече лежала рука Пьера, меня не страшила непогода с её бурными ветрами. Нашему предприятию сопутствовала удача, мы не увидели ни одного английского военного корабля.

В Шотландии, по крайней мере со стороны Марии, нас ожидал менее радушный приём, чем я надеялась; я приписала это ревности: каждый сколько-нибудь наблюдательный человек мог разглядеть во мне полностью удовлетворённую женщину. Мария упрекнула меня в том, что я так и не отдала ей ни одной из обещанных пограничных крепостей, хотя она делает для меня всё возможное. Я пообещала исправить это своё упущение.

Мой муж, однако, был лишён всякой наблюдательности, если он и замечал что-либо, то только погрешности в пении церковного хора и почти не обращал внимания на присутствие Пьера. Но все окружающие обращали на это внимание, ибо мой герой был сгустком энергии и решительности. Он один стоил едва ли не столько же, сколько две с половиной тысячи его солдат, и к тому же впервые с начала войны у меня была полная казна. Призвав под знамя Алой Розы Ангуса и его шотландцев, мы пересекли границу.

Наше вторжение стало для большинства людей полной неожиданностью. Октябрь уж перевалил за половину, и в это время года в Англии, особенно на севере, вешают на стену свои доспехи в ожидании, когда перестанут бушевать зимние ветра. Это облегчало, с военной точки зрения, наше наступление. Бамборо, Данстэнборо и Алник пали под нашим стремительным натиском; север оказался для нас открытым. Но, к моему замешательству, в стране так и не поднялось восстание в мою поддержку. Народ проявлял апатию, если не открытую враждебность. Тому, вероятно, существовало несколько причин. Первой из них, несомненно, была суровая погода: холода стояли такие, что у каменной статуи могли бы отвалиться титьки. Стужа, разумеется, повлияла и на боеспособность защитников взятых нами крепостей.