Текст книги "Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе"
Автор книги: Акакий Гецадзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)
Хрустящие яблочки и экзамен учителю
Пока мы резвились и шалили, промчалось мимо нас лето. Когда созрел виноград и настала пора собирать урожай, бабушка принесла весть, что в соседней деревне открыли школу.
– Ну, что, внучек, – спросил меня дед, – хочешь в школу ходить?
– А что я там должен делать? – удивился я.
– Читать книги тебя научат!
До этого я видел всего лишь одну потрёпанную книгу, которую бабушка иногда держала в руках. Я решил, что в школе будут читать ту самую книгу и обрадовался!
– Книгу «Ефремверди»?
Но дед сказал:
– Таких книг тысячи. Но только, если научишься читать по одной книге, так потом все книги будешь читать. Ну?
– Да не знаю… – колебался я.
– А кто же знает-то? Я, милый мой, учился читать в городе по вывескам, а твой отец по надписям на могильных камнях. Запомни, детка, навсегда: самая лёгкая ноша в жизни – мудрая голова, а самая большая нива мудрости – книга. Если пожнёшь то, что в ней посеяно, никто не сможет обмануть тебя, ясно?
Эти последние слова мне понравились, и я решил, что ученье – совсем неплохое и нетрудное занятие, и согласился ходить в школу. Узнав об этом, Кечо тоже решил:
– И я буду учиться!
Но отец его, Лукия, словно сел на мула:
– Ты что, спятил? Откуда я денег возьму? Мне тут кукурузу не на что покупать, а он… Сиди, не рыпайся! Нашёлся мне книголюб!
А Царо облаяла супруга:
– Хватит с нас одного невежды, теперь ты и из сына хочешь крестьянина сделать? Нет, без школы я ребёнка не оставлю! Всё продам, а учиться он будет!
– Охо-хо! Продай! Что же ты продашь? Пустое место? Ах ты, несчастная!
– Чтоб у тебя язык отсох! Ничего другого бог тебе не дал, только язык ядом смазал! Жалкий ты идиот! И почему это все должны быть лучше тебя? Если Караманика в школу пойдёт, почему Кечули должен отставать от него?
И давай хулить и бранить мужа, говорить ему злые слова, грозить и проклинать его! Наконец Лукия не выдержал и согласился. И вот мы вместе с Кечули пошли в школу. Я – в новых чувяках, а он босиком. Идём и видим: важно шествует поп Кирилэ, а за ним вприпрыжку бежит Гульчина, сердце моё. У меня словно крылья выросли.
Нас ввели в длинную комнату, где стояли какие-то необычные скамейки, похожие на столы.
– Это парты! – сказала Гульчина.
В комнате набилось около двадцати ребят. Мы были не знакомы друг с другом и сели за парты с надутыми лицами. Вскоре в комнату вошёл бородатый мужчина. В руке он держал палку с изогнутым набалдашником, а одежда его напоминала рясу священника. Поздоровавшись с нами, он сказал:
– Ребята, когда я вхожу в класс, вы все должны встать. Меня зовут Эквтимэ Гоциридзе. Отныне я ваш учитель.
Потом Эквтимэ вынул из кармана листочек и прочёл наши фамилии. Все дети оказались на месте.
– Кто умеет читать и писать, пусть поднимет руку! – сказал он.
Руку подняла лишь одна Гульчина. Я посмотрел на эту руку, и она показалась мне хрустальной.
– Так я и думал, – проговорил учитель и снова обратился к нам:
– А кто из вас знает стихи?
Тут уж я опередил всех и поднял руку.
– Как твоя фамилия?
– Кантеладзе.
– Имя?
– Караман.
– Ого! Имя что надо! А ну-ка, скажи, какие стихи ты знаешь?
– Дали мне осла с хвостом… – начал я бодро.
Но учитель прервал меня:
– Мальчик, когда ты что-нибудь рассказываешь, надо встать. В школе такой порядок.
Я вскочил, приосанился и, захлёбываясь, отбарабанил распространённые у нас в деревне стихи про осла.
– Хи-хи, – не сдержавшись, засмеялась Гульчина.
– Что ты смеёшься, девочка? – спросил учитель.
– Разве можно такие стихи говорить в школе? – спросила она.
– В первый день можно, моя хорошая. Не надо больше смеяться. – Учитель ласково погладил её по головке и снова повернулся ко мне. – А ещё что-нибудь знаешь?
Как же мне было не знать, когда я слышал от своего деда и бабки чуть ли не целый бурдюк стихов, но смех Гульчины заставил меня их забыть; я разозлился и отрицательно покачал головой. Тогда учитель обратился к Кечо.
Кечо поднялся, откашлялся, прочистил горло и, запинаясь, начал говорить какие-то очень смешные частушки. Потом он осмелел, вошёл в раж и уже разорался вовсю. Когда он кончил, я еле сдержался, чтобы не рассмеяться, но тотчас же закрыл рот рукой, и учитель ничего не услышал.
За Кечошкой поднялась Гульчина и звонким как колокольчик голоском плавно начала читать стихи из нашей бесценной поэмы «Витязь в тигровой шкуре». Она так заливалась соловьём, что я вытаращил на неё глаза и, по правде говоря, совсем забылся.
– Вот молодчина, девочка! – похвалил её учитель. – Кто это тебя научил?
– Мама! – тотчас же ответила она.
– Знаешь, кто сочинил эти стихи?
– Знаю. Великий Шота Руставели.
Учитель похвалил Гульчину. Девочка, застыдившись, села и опустила голову.
Не знаю, как другие, но мне сразу стало досадно, что Гульчина в первый же раз опередила меня. В тот день, кроме чтения стихов, в школе больше ничего не делали, и нас отпустили рано. У меня чесались руки, так хотелось дёрнуть по дороге домой Гульчину за косы, но желание своё я исполнить не сумел. У школьной калитки нас встретил поп Кирилэ. Он взял девочку за руку, и они пошли вместе. Мы с Кечошкой топали следом. Гульчина шла и всё время ворковала.
За первым учебным днём последовали другие – то погожие, то ненастные, и чем больше проходило времени, тем больше в моём сердце накапливалось горечи.
Гульчина легко готовила уроки. На все вопросы учителя у неё всегда находился ответ, а я как сом разевал рот и стоял словно истукан. Из-за этого я чувствовал себя в школе не в своей тарелке. Алфавит я кое-как выучил, но в школу ходил, как на казнь: мне было стыдно, что Гульчина во всём была впереди меня.
Придя домой, она вечно сидела уткнувшись носом в книгу, а я бегал по просёлкам.
Однажды вижу – сидит в саду и держит толстую, как бочка, книгу. Тут я уж совсем скис. «Чтоб я такую книгу прочёл! – думаю. – Этак голова у меня распухнет и лопнет, как мои пасхальные пузыри». Но Гульчина ещё подлила масла в огонь, сказав: «Когда станешь учёным, такие книги придётся читать каждый день». Это напугало меня окончательно и отбило всякую охоту заниматься.
Словом, потеряв охоту грызть гранит науки, я с тем большим рвением стал лоботрясничать. С утра я выходил из дому, перекинув через плечо сумку, перебегал дорогу, потом, крадучись, возвращался и отсиживался в сарае до окончания занятий в школе. И я был доволен, что ловко обманывал родителей. Но в жизни, видимо, так получается, если человек лжёт, то в первую очередь лжёт самому себе…
Как-то в сарае я обнаружил припрятанные яблочки. На дворе цвела весна, а в эту пору, как известно, даже самые кислые яблоки кажутся слаще мёда. Я открылся Кечо, и он так обрадовался, что не пошёл в школу, а спрятался со мной в сарае.
Кечо так яростно грыз яблоки, что я забеспокоился:
– Потише ешь… услышит кто-нибудь… и пропали мы тогда! – предупредил я его.
– А я яблочки из-за того и люблю, что хруст от них идёт, – беззаботно ответил он и вонзил зубы в яблоко. – Я этот хруст люблю больше самих яблок. Что это за еда, ежели почавкать нельзя.
Словом, до тех пор пока мы не съели все до единого яблока, Кечо и не вспомнил про школу.
Покончив с яблоками, мы обшарили и перерыли весь сарай, наглотались пыли, но больше ничего там не нашли. Разочаровавшись в ученье, я стал редким гостем в школе, иногда всё же ходил туда, но только для того, чтобы нашалить.
Набрав полный карман желудей, я садился на заднюю парту и…
– Трах! – получал по затылку кто-нибудь из впереди сидящих учеников.
– Кто это? – спрашивал учитель. – Пусть встанет и выйдет из класса!
– Мы приходим сюда учиться, а какой-то лоботряс мешает нам! – лицемерно возмущался я.
Когда мне надоели жёлуди, я стал стрелять из хлопушек разжёванной бумагой. Кечули закрывал меня, и никто не догадывался, что это я. В классе начинался переполох и визг.
Как-то учитель вызвал к доске Кечо. Я был на него сердит и прицелился ему в мочку уха. Учитель заметил моё движение, но, не поняв в чём дело, решил, что я хочу спать.
– Ты что, не выспался? – спросил он.
– Нет, господин учитель, я так… – бодро ответил я, тотчас же вытянув голову, а хлопушку засунул поглубже в парту.
– А ну-ка отгадай, что у него в руке?
Учитель иногда показывал нам картинки с животными и дикими зверьми, а потом рассказывал о них.
Я пригляделся: Кечо держал в руке картинку с каким-то зверюгой, но что на ней было изображено, я разобрать не мог.
– Ну, говори, если знаешь! – торопил меня учитель, но я так и не смог толком разглядеть изображение.
Но раз мне не удалось потешить себя стрельбой, то я решил удовлетвориться тем, что сказал:
– Господин учитель, что у Кечо в руке я не знаю, но зато могу сказать, что у него в желудке.
– Что с тобой, Кантеладзе? – сверкнул глазами учитель.
– Ничего…
– Что ты там болтаешь?
– Утром он стянул у меня из сумки чурчхелу и слопал, – заключил я свою речь.
Учитель засмеялся, ну, а остальные вслед за ним.
За это время я хорошо разглядел, что у Кечошки было в руке, и воскликнул:
– Господин учитель, у Кечо в руке картинка с зайцем.
– Верно, – согласился со мной учитель. – А теперь скажи мне, сколько лет живёт заяц?
Я раскрыл рот как рыба, выброшенная на отмель, но вдруг меня озарила счастливая мысль:
– Это, господин учитель, выяснить невозможно.
– Почему?
– Потому что заяц сам по себе никогда не умирает: то волк его съест, то орёл унесёт. Да и дядя Пиран не даёт ему прохода, как только завидит – тут же бьёт без промаха.
Учитель улыбнулся в усы и спросил меня:
– Твой дядя охотник?
– Всё с ружьём ходит, кем же ему быть ещё?
– Только зайцев бьёт?
– Дед говорит, что чаще всего он убивает время. Иногда вылавливает капканом барсука, как-то и лису принёс. А бабушка всё сердится на него, что он по лесам шатается, праздную жизнь ведёт.
Учитель больше ничего меня не спросил, он посадил Кечо на место и сам стал рассказывать нам, какие звери живут в лесу.
На второй день на уроке арифметики он снова обратился ко мне:
– Допустим, Караман, у тебя десять яблок, пять ты отдал Кечо, сколько же у тебя останется?
– Десять, – не раздумывая выпалил я.
– Почему? Ты же пять отдал Кечо?
– Я ему больше не дам яблок, отчего он мне не дал грушу?
Учитель правильно решил, что я совсем охладел к учёбе и вызвал деда:
– Нико, дорогой, – сказал он ему, – твой внук книгу в руки не берёт. Он совсем на упражняет свой ум, может, ему вообще не стоит ходить в школу?
Тогда дед решил сам проследить за моими уроками. Теперь он отпускал меня во двор лишь после того, как я кончал готовить уроки. Надо сказать, что дед помог мне, и я немного подтянулся, стал более добросовестным учеником, но старика на это дело хватило ненадолго. Ведь у него своих забот было хоть отбавляй: один виноградник чего ему стоил, и вскоре я по-прежнему обленился.
Писал я так, что мои каракули скорее напоминали утиные лапки, а когда я читал стихотворение, клянусь вам истиной, мой язык вязнул в глотке. Не было у меня способностей и к рисованию, я не мог нарисовать даже простую свинью: она получалась у меня как рыба с рожками. Что же касается арифметики, здесь мои несчастные мозги попросту расползались в разные стороны.
Однажды весной учитель предупредил всех своих учеников, чтобы ходили в школу опрятными и, как следует, учили уроки, потому что со дня на день к нам может нагрянуть экзаменатор. Мы сдуру решили, что он нас обманывает, но учитель был прав! Проверять нас пришёл какой-то дядька в рясе, здорово похожий на попа Кирилэ, но только усы у него были короче и словно чуть подпалены.
Кечошка с таинственным видом шепнул мне, что этот дядька послан проверить нашего учителя.
– Разве можно учителя проверять? – удивился я.
– Отец сказал, что можно, а вдруг он не годится в учителя.
– Вот уж этого я никогда не подумал бы!
А когда прозвонил звонок и они вместе с учителем вошли в класс, я ещё больше поразился: ведь если он должен проверить учителя, зачем же он в класс пожаловал?
И вот этот самый дядька стал задавать нам разные вопросы. Мы то хранили каменное молчание, то заливались канарейками. И в зависимости от наших ответов экзаменатор то улыбался нам, то хмурился.
– А ну-ка, ребята, кто из вас знает, кого создал бог на седьмой день? – спросил он под конец.
Мы сразу притихли, словно напуганные цыплята, над которыми кружит коршун. Я поискал глазами Гульчину – может, она – думаю – знает? Но в тот день её в школе не оказалось, – тогда я взглянул на Кечо, – тот сидел с открытым ртом.
Вдруг я заметил, что учитель согнул локоть и дважды приложил к груди большой палец.
Я обрадовался. «Ну, думаю, браток, настало время показать себя», – и растопырив всю пятерню, поднял руку.
– Ну, отвечай! – обратился ко мне экзаменатор.
– На седьмой день бог создал нашего учителя! – радостно выпалил я и гордо взглянул на остальных учеников.
Учитель покраснел и так грозно взглянул на меня, словно готов был рассечь пополам.
А экзаменатор улыбнулся:
– Вы, ребятки, это учили, но просто забыли. На седьмой день бог создал человека.
Все с облегчением вздохнули, а я разозлился: если это так, почему же ему не понравился мой ответ? Я спросил его:
– Выходит, наш учитель не человек?
Тут учитель метнул в меня такой яростный взгляд, что я уверен, будь он один, он бы непременно поколотил меня и прогнал за дверь. Экзаменатор же снова улыбнулся:
– Ваш учитель человек, и очень хороший, но только бог на седьмой день сотворил не его, а другого человека, предка наших отцов Адама.
Вот этот-то день и оказался моим последним днём в школе; после этого ноги моей там не бывало.
– Ты что же, уже закончил гимназию? – спросил меня дед.
– Да ну её. Не хочу больше учиться! – заявил я и опустил голову.
– Чего? Учиться не хочешь? Ума – палата! – раскричался дед. – Не хочешь – не надо, хоть головой об стенку бейся! Расти болван – болваном!
Если брат братом красен, то друг – другом. Не успел я бросить школу, как Кечо немедленно последовал за мной. Его мать Царо была только рада этому: ведь она послала сына в школу назло нашим, а убедившись, что я не хожу, не стала принуждать и его.
Иссохшиеся щёки и наказанные глаза
Похолодало. Небо припорошило землю первым слоем снега, и вершины гор забелели. Потом вдруг выглянуло солнце, и снег, словно устыдясь, быстро стаял. Теперь стояла такая теплынь, что мы уж забеспокоились: не передумала ли зима и не решила ли повернуть обратно. Больше всех радовались солнцу старики. Им хотелось напоследок прогреть свои старые косточки под его тёплыми лучами, в заодно, и посудачить. Стариков можно было увидеть во всех двориках, они сидели примостившись на низеньких скамеечках, сощурив от удовольствия глазки.
Но мой дед не выпускал из рук топора. Он всё что-то тесал и оттачивал, и для меня сделал санки со вздёрнутым передком.
Хватало дел и у бабушки. Она чесала шерсть, лущила кукурузные початки, сушила на зиму яблоки и груши. Однако чаще всего она вязала. Как только клубок соскальзывал с её колен, на него накидывался наш кот и играл, катая его лапами. Бабушка бросалась за котом и больно била его, но он, по-прежнему преданно развалившись у её ног, дремал или сладко потягивался.
Кечо стал ходить с отцом в лес по дрова, а я, оказавшись в одиночестве, был предоставлен самому себе. Как потерянный, бродил по двору, и забавлялся тем, что тыкал палку коту в пасть, заставляя его визжать, как дикого зверя. Бабушка же сердилась и кричала на меня: «Паскудник ты! Перестань сейчас же, иначе я тебя крепко побью, клянусь прахом матери!»
Но я хорошо знал, что бабушка хочет только попугать меня, и продолжал свои забавы.
Рассвирепевший кот отмахивался от палки лапами и выпускал когти, жертвой которых стала бабушка. Он изодрал бабушкины пёстрые цинды и даже расцарапал ей колено.
– Одуреть с тобой можно, негодник ты этакий! – не выдерживала она.
– А ты разве была когда-нибудь умной? – нашептал мне на ухо дедушка, и я повторил его слова.
– Боже праведный! До чего я дожила! Ах ты, гадкий мальчишка, для того я радовалась твоему рождению, чтоб ты меня потом дурой называл? И не стыдно тебе, бессовестный?! – глаза бабушки наполнились слезами.
Но я почему-то думал, что слёзы эти были вызваны не моими грубыми словами, а царапинами кота.
– Ладно, уж будет! – заступился за меня дед. – У него язык злой, а душа-то добрая.
– Ну, как же, защищай его, будто я сама не знаю, что он из себя представляет! Я его маленького, можно сказать, с колен не спускала, а ты будешь мне сказки про него рассказывать! А ну, негодник, подойди, поцелуй меня назло деду.
Я поцеловал её, но тут же насыпал перцу на свежую ещё рану:
– Бабуся, ты под солнцем не засиживайся, а то, вишь, у тебя щёки совсем высохли, как сушёное яблоко.
– Ах ты, обезьянка! Небось мои сушёные яблочки уплетаешь, а высохшие щёки тебе не по вкусу, – обиделась она.
– Ну что ты? Я ж не хотел тебя обижать! – встревожился я и снова поцеловал её. Я бы что угодно стерпел, лишь бы бабушка не осталась на меня в обиде.
Правда, жабу я бы не смог целовать, а вот сушёные яблоки – пожалуйста!
Но тут вдруг печально вздохнул дед:
– Эх, Караманчик, – сказал он, – знаешь, какие это были раньше румяные яблочки? В юности не один я мечтал хоть разок попробовать, а там и смерть не страшна! Но не таков я был, чтобы другому уступить! Схватил за руку, накинул на неё бурку, посадил на коня и… поминай как звали.
Это уже было для меня совершенной новостью. Я вытаращил глаза:
– Похитил?
Тут бабушка оживилась и не дала закончить рассказ деду, сама застрекотала:
– А ты что думал, дурачок! Я тебе не кто-нибудь, а похищенная женщина! – горделиво повела она плечами.
Лицо её расплылось в широкой улыбке, и она совсем стала похожа на девушку, только беззубый рот всё портил.
– Но кому ты была нужна такая старая и беззубая? – воскликнул я, не подумав.
– Глупенький, разве я тогда такой была? Улыбалась – хрустальные зубы сверкали, а глаза – со звёздами в небе заигрывали. Вот живой свидетель, спроси у него.
– Да что толку говорить? Всё равно не верит! Вот вырастет, постареет и сам увидит, что у него от зубов останется! – грустно сказал дед.
Я представил себя на бабушкином месте: беззубый рот, ввалившиеся щёки и вспухшие вены. – Бррр, – по спине побежали мурашки: предстоящая старость меня напугала. Тогда я мало смыслил в жизни. Лишь позже я узнал, что несчастен не тот, кто доживает до старости, а тот, кто преждевременно уходит из этой жизни. Тяжела, ох как тяжела старость, но в два раза горше, если не узнаешь её…
Так или иначе, но беседа эта испортила мне настроение. Я бросил палку, забыл о коте и помрачнел. А дед укорил меня:
– Ты вот всё рыщешь, смотришь, где бы напроказничать. А лучше посидел бы со мной, может, научился бы чему-нибудь!
– Да ну тебя! – отмахнулся я. – Всю неделю корпишь над одним несчастным колесом!
– А ты смотри и учись, или, думаешь, за тебя всегда другие будут делать?
– А ты на что?
– Так я ж не всегда с тобой буду! Видишь, как я сгибаюсь день ото дня. Словно ястребиный клюв. Эх, где она, моя молодость! Будь я молодым, я для тебя всё на свете сделал бы, разве кто-нибудь мне дороже тебя?
– Дедуля, кто был в молодости лучше, ты или Кечошкин дед? – вдруг спросил я его.
Дедушка Нико не был глухим, но почему-то притворился, что не слышит.
Я повторил свой вопрос.
– Устами ребёнка ангел говорит, – вмешалась бабушка, – ответь ему!
– Когда он тебя обидел, ты его негодником назвала, а теперь он вдруг ангелом у тебя стал? – насмешливо спросил дед.
– Ладно уж, не язви! Ребёнок спрашивает, не можешь ему ответить?
– Ну что тебе? – неохотно повернулся ко мне дед.
– Я спрашиваю: кто был лучше в молодости, ты или Кечошкин дед?
– Чем, детка, – удалью, умом или силой?
– Да всем… и умом и силой?
– Не люблю о покойниках вспоминать, но раз ты пристаёшь, ладно уж, отвечу. Силы у него больше было, но зато я был ловчее его, да и разума у меня было побольше. Вот, ежели охота послушать, расскажу тебе одну историю.
Однажды мой отец велел мне отнести нашему господину, которому мы задолжали, жирного гусака. Я предстал перед князем Эристави, восседающим в кресле под ореховым деревом, и говорю, что вот, мол, принёс гуся.
– Одного? – спрашивает он.
– Да, говорю, – ведь мы были должны только одного гуся.
– А нас в семье шестеро, – отвечает князь. – Как же мы твоего гусака делить будем?
Но я не растерялся.
– Это, – говорю, – тебе, как главе семьи. – Оторвал у птицы голову и положил её перед ним. Гузку я преподнёс госпоже, лапки – сыновьям, а крылья барышням; всё равно, мол, улетят, и пусть господь бог благословит их полёт. Остальное я сунул себе под мышку: это, мол, мне за труды.
Князь рассмеялся, похвалил мою смекалку и подарил на прощанье целый мешок зерна.
Узнал об этом Кечошкин дед и решил: «За одного гусака князь его так одарил, а если отнести ему несколько, то он и вовсе озолотит!»
Он схватил пять откормленных птиц и помчался с ними к князю. Князь ему и говорит:
– Нас шестеро, как мы их разделим?
– Ваша воля! – отвечает Кечошкин дед Фидо.
Тогда князь велел позвать меня. Я преподнёс одного супругам, – вас трое, – говорю. Второго отдал братьям, – вас тоже трое. – Третьего отдал сёстрам: – и вас трое. Оставшихся двух я сунул под мышку: – пускай нас тоже будет трое, – решил я.
Князь так развеселился, что подарил мне пять мешков зерна, Фидо же ушёл не солоно хлебавши.
Мне показалось, что эту историю я уже где-то слыхал, но про деда в ней не упоминалось.
– Дедуля, – спросил я с подозрением, – разве эта история с тобой приключилась?
– А что, не понравилось?
– Да понравиться-то понравилось, только раньше не про тебя в ней рассказывали.
– Верно, детка, это и на самом деле не со мной приключилось. Себе её приписал, потому что, думаю, скорее запомнишь. Чем без дела-то сидеть, не лучше ли такие истории слушать? И ум оттачивает, и развлекает…
Вот и повелось у нас с того дня рассказывать всякие были и небылицы; всю осень дед и сам забавлялся и меня развлекал. Когда солнце совсем остыло, он заготовил целый воз дров и, придвинув свою скамеечку поближе к огню, провёл там почти всю зиму. Зимой он грелся у трещавших в огне сучьев, а я весь день катался на санках. И только ночью мы были вместе.
Весной, когда выглянувшее солнышко стало уже пригревать, дед начал свой обычный труд в винограднике. Работы за зиму скопилось много, и я, чем мог, помогал ему. Но я хорошо видел, что дед уже был не тот, что раньше; он чаще обычного присаживался передохнуть, и тяжело и прерывисто дышал. На одежде его было множество карманов, и он всё никак не мог запомнить, в котором из них он держал кальян.
Меня это очень удивляло: он прекрасно помнил всё, что происходило с ним даже в детстве, со всеми подробностями, а теперь не мог запомнить такой простой вещи! Забывал даже то, что случалось вчера! Вдобавок ко всему у него появилась ломота в коленях и мучила бессонница.
Как-то в полночь меня разбудил его голос. Слышу, дед сам с собой разговаривает…
– Не спите, глаза мои? Все мои болячки вам! – злился он, измаявшись от бессонницы. – А ну-ка, убирайтесь отсюда вон, идите пахать!
Дед поднялся с постели, надел свою одежду и, шатаясь, вышел из комнаты. Бабушка крепко спала и ничего не слышала.
Но на этом не кончилось. Бессонница его совсем одолела, и однажды ночью меня снова разбудило бурчанье деда.
– Опять вам не спится, чтоб вас землёй засыпало! Убирайтесь хлев чистить!
И дед снова поплёлся в ночи, едва передвигая ноги. И пошло и пошло! Просыпаюсь утром – где дед? – Ушёл в полночь в виноградник! Просыпается бабушка – его и след простыл! Воспользовавшись лунной ночью, пошёл дрова пилить! Словом, дел у бедняги всё прибавлялось.
Так он наказывал свои глаза, мешавшие ему уснуть. А я уж и не знал, кого больше жалеть: бедного дедушку или его упрямые глаза.
