Текст книги "Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе"

Автор книги: Акакий Гецадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Этери тут же стоит, за спинку материнского стула от смущения прячется.

– А теперь, – говорит Фосинэ, – погуляйте немножечко, двор осмотрите, в огород, в виноградник пройдитесь. Поглядите друг на дружку хорошенечко, познакомьтесь. Да вы не стесняйтесь, ничего в этом нет стыдного да плохого. Плохи только лень и распущенность. Ну, идите!

Двор, словно ладонь блестит, как зеркало, нигде не пылиночки, прямо хоть языком лижи.

В курятнике петух курицу под себя подмял, испугалась курица, заквохтала. А мы с Этери от смущения до корней волос краской залились и друг на дружку глядеть не смеем. Небо над нами синее-синее, и солнышко на середине его появилось, постояло немножечко, потом жарко ему стало, и в тучки оно белые окунулось. Ветки большого ореха навевали прохладу.

– Очень я орех люблю, – выдавил я из себя кое-как, – хорошую он тень даёт и плоды вкусные.

– Этот орех ещё отец моего деда посадил, – не глядя на меня, проговорила Этери.

Мир праху его, прадеду Этериному, благодаря ему замок у нас с губ у обоих сорвался. Осмелели мы и принялись облака хвалить и виноградник без внимания не оставили, а заодно и ветерок, что с Риони тихонько веял.

Как вернулись во двор, вынесла нам Этери две стопки карточек:

– Посмотрите-ка, пока мы на стол накроем.

Представительный мужчина был отец у неё, высокий, широкоплечий, усы густые.

– А это кто такие? – спросил я, увидев на портрете двух юношей.

– Братья мои, в Кутаиси учатся.

– Ничего на свете лучше учения нет, – вставил слово сват, – хотя немного оно даёт, если сам человек ничего из себя не представляет.

Потом мне попалась карточка девочки, очень похожей на Этери, красивая она была, а главное, на щеке у неё родинка большая, ещё больше её красившая. Я поглядел – Этери, настоящая Этери, только у Этери…

– Ты это?

– А что, разве не похожа?

– На карточке у тебя родинка была, а теперь где, кошка её что ли, пока ты спала, съела?

– И не спрашивай! – махнула рукой девушка. – Как села я сниматься, прилетела на мою беду муха, уселась мне на щёку и ни в какую. Так вот и получилась у меня родинка.

– Очень она тебя красит, родинка эта. Хотя и без неё ты ангела краше, – сказал я ей.

Поняли мы с Этери друг друга без лишних слов. Больше меня Кечо этому обрадовался. Заиграй кто на дайре, он от счастья плясать бы пошёл.

– Пожалуйте к столу, дорогие, – пригласила нас хозяйка.

Увидели мы стол, полный яств, и ноги сами нас к нему понесли.

– Вы уж простите, дорогие, что никого другого я не пригласила. Сегодня мне только с вами повеселиться хочется, – начала Фосинэ. – Садитесь, – пригласила она нас. – Кто, говорят, как мужчина пить да веселиться не умеет, тот и работать по-мужски не сможет. А вы пить умеете?

– Меня-то дед в вине крестил. А вот сват мой не очень это дело уважает, если его рогом из петушиной шпоры напоить, и то опьянеет, – расхрабрился я.

– Скажи уж и о том, что стоит к носу мне вино поднести, как сразу мравалжамиер начинаю. Посмотрим!.. – разозлился сват.

Фосинэ наполнила стаканы.

– Так как сыновей моих нынче дома нет, буду я вместо них и тамадой, и виночерпием. Благословен будь очаг дома этого, чтобы никогда огонь в нём не потух, ибо огонь хорошего очага душу греет. Добро огонь творит. Пожелаем же, чтобы огонь этот согревал сердца многих людей. Да здравствует добрый огонь семьи! – говорила она и сама на огонь ярко пышущий похожа стала.

– Ух ты, какое вино! Покойника к жизни вернёт, – поднял свой стакан Кечо, – от цвета одного опьянеть можно.

Вино и впрямь было отличное. Выпил и я за здравие семьи, и за процветание очага. Мертвецом нужно было быть, чтобы такое вино не выпить. Фосинэ, как мужчина пила, я с нею наравне. С Кечо, не знаю что стряслось, какой на него бог разгневался, разобрало его тотчас же, и стал у него язык заплетаться.

– Что с тобой, проклятый, что это на тебя нашло? – спрашивал я его, увидев, что он пролил вино себе на грудь.

– Ты что думаешь, я и вправду пьян? Нет, дорогой, меня благодать этого дома опьянила. Вижу я, дело слажено, и радость меня разобрала. Ты-то ведь меня знаешь, не раз вместе бражничали! – оправдывался он.

– Коли не может пить, я не неволю, пусть из-за стола встанет, – сказала тамада.

– Могу, ещё как могу! Налей-ка мне ещё! – стал упрямиться сват.

– Ладно, Кечули, хватит! – пытался успокоить я его.

– Налей, тебе говорю! Неужто я стакан вина выпить не в силах, позор тогда моим усам! Не мужчина я, что ли? И не проси, и не уговаривай, – зажмурив глаза, он подносит стакан ко рту: – Да что стакан, рог тащи! Что я баба, по-вашему, что ли?

– Полно, Кечули, что на тебя нашло? Бедняга, тебе следовало из петушиного рога сегодня пить, – сокрушался я.

– Это ты мне хорошо напомнил, мой Караман, – сказала Фосинэ. – Ну-ка, дочка, принеси сюда Алфезов рог да напёрсток не забудь.

Девушка тотчас же принесла малюсенький, величиной с мизинец рог, вырезанный из петушиной шпоры, и маленький напёрсток.

Фосинэ осторожно наполнила и высоко подняла оба сосуда.

– Был у меня дядька, Алфезом звали. Более злого и жадного человека на всей земле не сыщешь. В жизни никому ничего не одолжил, а уж о том, чтобы подарить, и вовсе говорить нечего. Как-то раз, помню, после раздела, поглядел он рано утром на наш двор и ну жене своей жаловаться: смотри, мол, какой у брата моего снег хороший лежит. «Пусть ослепнут у тебя глаза, – напала на него жена, – чего это ты всем завидуешь? Потому-то тебе бог ничего и не даёт! Неужели с неба для тебя один снег падает, а для него другой?» Всякий человек, плохой он или хороший, говорят, для другого зеркало. Поэтому-то и пью я из этого рога за здоровье Алфеза, большего он недостоин. А напёрстком – за здравие супруги его. Тётка моя – женщина неплохая, но раз мужа своего до сих пор человеком сделать не сумела, большего недостойна.

– И всё это мне следует опорожнить? – засмеялся я, когда будущая тёща передала мне сосуды.

Кечо между тем в себя приходить стал, поднял он голову и говорит:

– Тётушка Фосинэ, – можно я тебя кое о чём спрошу, не обидишься?

– Пожалуйста, сынок, за столом всё можно.

– Вдовеешь ты, я знаю, уже много лет, а почему бы тебе не жениться?

– Кечули! – закрываю я ему рот рукой.

– Подожди, Караманчик, – вырывается он, – жандарм ты, что ли, чтобы рот мне затыкать. Этого только не хватает! Не бойся, лишнего не скажу, не так уж я пьян. Так вот я тебя, тётушка, спрашиваю, отчего ты не женишься? Не надоело тебе без жены ходить?

– Какой-такой жены, не пойму я тебя что-то, сват?!

– Какой, да самой обыкновенной. Женщины обыкновенной. Чего удивляться-то? Лучшего мужчины, чем ты, я в жизни не видывал. А что, нет разве? За виноградником ты ухаживаешь лучше мужчины, за семьёй тоже, вино пьёшь почище мужчины, да и тамада из тебя знатный. Ну чем, скажи, не мужчина ты?!

– На это я тебе, дружок, одну притчу расскажу.

– Давай, не всё же нам вино пить!

– Жила-была на свете девушка. Лентяйка она была такая, что пошевельнуться боялась. Даже когда под стулом у неё подметали, и то не вставала. Приехал к ней жених как-то в оленьей упряжке. Братья девушки подумали и решили, что если уж он с оленями сладил, то и лентяйку палкой выучит. Отдали её замуж. Привёз муж жену домой, сам в поле работать ушёл. Села молодайка, сидит не двигается. Свекровь вокруг её стула метёт, а та ни с места. Пришёл муж, спрашивает мать свою: «Что жена моя делала?» – А мать отвечает: «Ничего, мол, не делала». «Тогда не корми её, пусть голодная сидит». На второй день подмела лентяйка только около того места, где сидела. Муж дал ей за это кусочек хлеба. На следующий день поработала она больше, муж ей тоже больше еды дал. Так и пошло – приучил-таки он лентяйку к работе. Приехали братья, сестру проведать. Встречает она их дома одна, а в доме всё прибрано, подметено, блестит. Увидела братьев и усадила их лобио перебирать. Дивятся те, а сестра им и говорит: «Такой уж у меня муж, если не поработаешь, куском не удостоит». Обрадовались тут братья: образумилась-таки наша лентяйка! Женщину слабость и неумение всю жизнь преследует, а вот ежели встретится ей спутник жизни находчивый, он её природу и перестроит.

– Не поверю я, тётушка, чтобы ты когда-нибудь лентяйкой была.

– Постой, не перебивай! Когда меня сюда привезли, не была я, конечно, такой бездельницей, как та молодайка, но и не такой была, какой ты меня описал. Жизнь всему научила. Постепенно я в мужчину и превратилась. И мне теперь жена полагается, да где для меня женщина найдётся? Вот ты начал теперь сватовством заниматься, может, присмотришь и мне кого-нибудь! – рассмеялась она. – Муж-покойник оставил мне троих детей, несколько грошей, да немного надежды. Ну что, скажите на милость, делать с таким богатством? Некоторые мои свойственницы по сей день мне этого превращения простить не могут и враждовать со мною стали. Да это меня, по правде сказать, не тревожит. Врагов и завистников у каждого человека хватает. А знаете почему они на меня злятся? Мужья им меня в пример ставят, не ленитесь, мол, поглядите на Фосинэ, разве вы не женщины? Это-то их и убивает. Одни меня быком называют, другие буйволом, а ты вот теперь мужчиной назвал. А я и не обижаюсь. Разве стыдно быть мужчиной? Противно, когда мужчина обабится, а вот когда женщина мужественной делается, это, по-моему, прекрасно даже. Разве я неправду говорю?

– Твоя правда, тётушка!

 
Если в квеври есть вино, реро,
Венацвале душе твоей, реро.
Аба рери, о рерия, реро! —
 

запел в ответ Кечошка. – А ты, Караманчик, почему не поёшь? – спросил он меня и вдруг начал медленно клониться на бок, сон его одолел.

Этери постелила ему, он, не разуваясь, улёгся, пробормотав что-то невнятное, и тут же захрапел.

Думал я, что пиршество на этом прекратится, но тамада снова пригласила меня к столу и наполнила мой стакан вином. Выпили мы ещё тостов около семи и, скажу вам честно, выдержал я испытание, не опьянел, и язык у меня заплетаться не начал.

Вскоре вымыла мне Этери ноги тёплой водой, у нас это дело обычное. Знаете ведь, ежели девушка хоть немного парня уважает, перед сном непременно ему ноги помоет. Помните, и в тот раз Макринэ то же самое сделала. Но тогда я ничего не почувствовал, а руки Этери были так ласковы и нежны, что тепло их я и по сей день забыть не в силах. Погрузился я в сладостные мечты о девушке, представилось мне свадебное шествие, дружки, кони, на конях я и Этери, вокруг всё сияет, братом посаженное, конечно, Кечули, бедняга.

От невесты своей, разумеется, я без ума был, но и тёща меня обворожила. Не было лучше Фосинэ для меня женщины на свете. «Заменит она мне отца с матерью и образумит, человеком сделает», – думалось мне.

Свалился в пуховую постель, и мечты на меня с новой силой нахлынули. Слышится мне шум, револьверная пальба – это дружки стреляют. Вся Сакивара на ногах стоит, Караман, мол, женится, солнцеликую везёт, и свадебные факелы нас с Этери озаряют… Но вдруг, мечты мои прервал какой-то свет, прямо ударивший в глаза, я даже привскочил, выглянул в окно и увидел луну-обманщицу, жёлтым светом в небе мерцающую. Ругань на языке у меня повисла. Повернулся я к этой выскочке спиною и мирно захрапел.

Утром, когда я проснулся, мать с дочерью уже на ногах были. Кечо спал ещё. Я тут же поднялся, а Этери мне умываться помогла.

– Не обижайся на меня, сынок, за вчерашнее, – сказала мне Фосинэ, – пить тебя много заставила, но зарок я дала – не отдам дочку свою, пока не напою будущего зятя. Разные ведь люди бывают, смотришь, умный человек, обходительный, а выпьет, как подменили, и злым становится, и задиристым, некоторые спьяна стаканы грызут, другие незнакомых людей убивают, разное случается. Тот, кого вино с ума сводит, в Жизни путного ничего не сделает, сам замучается и жену и детей измучает, света божьего они от него не взвидят. Так-то умные люди говорят. Так что, мой Караман, вчера ты испытание выдержал. Умеешь ты вино пить и при этом держаться как полагается. И ночь ты хорошо провёл. Да и на ногах у тебя пальцев столько, сколько положено. Не шестипалый, слава богу! Осталось тебе одно испытание, если и это пройдёшь, значит, для тебя я голубицу эту вырастила.

За завтраком кусок мне в горло не шёл. Всё думал я, что мне ещё за испытание предстоит, всё боялся, чтобы не попросила меня Фосинэ ничего такого, чего я выполнить не смогу.

После завтрака поставила она на скамью медный таз, полный воды, и говорит мне:

– Раздевайся, сынок, голову я тебе должна помыть.

– Простите, – говорю, – голову я перед приходом сюда мыл.

А она в ответ:

– Ничего, ещё разок помоешь, я тебе полью. Скидывай-ка чоху-архалук, рубашка, если хочешь, на тебе оставаться может.

Фосинэ принялась голову мне мыть, а Кечо сидел в углу и морщился, словно кто-то ему кислый огурец в рот положил.

Как только вытер я голову да чоху надел, накрыла снова Фосинэ на стол, сели мы, выпили по три стакана, тут она и говорит:

– Теперь, мой Караман, надевай свою папаху, и пусть тебе бог удачи пошлёт. Почтенных ты родителей сын да и сам парень хороший, желаю, чтобы хорошая тебе девушка встретилась.

– Цвет, говорят, цвету, а благодать богу, – вставил своё слово сват.

– Эх, и я так хотела, да видно суждено иначе…

– Что, что случилось? Никак ты меня с пустыми руками отпускать собираешься? – открыл я рот от удивления. Этери тоже сама не своя сделалась.

– Видно господь так рассудил. Девочку свою я не в лесу нашла, не опёнок она, чтобы я её взяла да просто так выбросила, не пущу её раньше себя на тот свет, с трудом ведь вырастила…

– Я, батоно, ещё до сих пор никого не съел, отчего же обязательно вашу дочь съесть должен?! Зверь я что ли какой? И почему это Этери раньше вас умереть должна?! Скажите уж прямо, в чём я перед вами провинился?

– Скажу, сынок, обязательно скажу! Только ты никому об этом ни слова, не то совсем без жены останешься, да и я всё в тайне сохраню, на язык девять замков повешу.

– Господи, да что же это такое! Какой у меня недостаток страшный?

– Сколько, сынок, макушек у человека?

– Одна, кажется…

– Так вот, сколько, говорят, у человека макушек, столько жён у него будет. А ты думал я тебе правда голову мыла? Два у тебя, сынок, счастья будет, две судьбы. Первая жена твоя или умрёт или удерёт от тебя. А потому уходи отсюда да поскорее, не отдам я за тебя мою Этери. Будь здоров, генацвале, храни тебя господь!

Я не мог и слова выговорить, а Этери словно окаменела. Наступила такая тишина, какая обычно перед грозой бывает. Все мы были горем внезапным подавлены. Когда пришёл я в себя, взглянул на Этери. На лице её, казалось, написано было, только бы выдали меня за него, а там будь, что будет. Но вслух она не сказала ни слова.

– Ты что стоишь как каменная? Если не жалко тебе своей головы, выходи, не держу я! – сверкнула на неё глазами мать.

Этери горько покачала головой, залилась слезами и, повернувшись, пошла к винограднику.

– Поплачь, поплачь, доченька, – вслед ей сказала мать, – слёзы иногда бальзам целительный, боль они утоляют. Только немного плачь, лоза слёз не любит. Что же поделаешь, уж лучше пусть моя дочь слезами виноградник оросит, чем мне над её могилой плакать. Ничего, молода она ещё, поплачет, поплачет и успокоится.

Уходя со двора вдовы, я обернулся у ворот и ещё раз посмотрел туда, где была Этери, встретился с ней взглядом, и глаза её, казалось, сказали мне: только возьми меня, а там, сколько проживу, столько и буду счастлива.

Навсегда мне эти глаза запомнились.

Шёл я всю дорогу злой и молчаливый; сват впереди меня, шёл я и поминутно рукой волосы теребил, хотелось мне их все по одному вырвать, чтобы ни одной макушки у меня не осталось. Но разве этим делу поможешь? Думал я эту злосчастную голову о скалу раздолбить, да мужества недостало. И пошёл, опустив её, в Сакивару…

На горе мне, о господи, сотворил ты эту двухмакушечную голову! Некоторым и одного счастья не дано, а мне, к несчастью, сразу два отведены. Хотя бы ты уж одно мне дал, да настоящее, разве ж я упрекнул бы тебя хоть раз. Пропади пропадом справедливость твоя!

Голый сват и собачьи объедки

Кечо, сват мой, словно землянику, проглотил все наши обиды и готов был снова на поиски пуститься. Да и я от него не отставал. Махнул рукой на житейские мелочи: мало ли как в жизни бывает! Только вот история с Этери из головы не выходит: у меня было такое чувство, словно попал я в рай, а потом меня оттуда несправедливо изгнали. Если над головой моей тучки проходили, казались они мне тоской-печалью Этериной; если звёзды на небе мерцали, совсем они меня не радовали, – думал я – слёзы это Этерины, и самому плакать хотелось. Но ведь слезами горю не поможешь. Знал бы, что от слезы этой толк будет, приковал бы её такою цепью, какой Ермолозова собака прикована была. Да разве выдержала бы она мои слёзы?! Словом, тяжело мне было. Спасибо самому верному, самому праведному и доброму лекарю на этом свете – времени. Не знаю, что бы делали люди, если бы не целительный бальзам времени! Девятая часть смертных не ходила бы тогда под солнцем. Не может человек жить одной надеждой на «Карабадини». Время – вот лучший целитель. Хвала ему, всесильному!

В тоске и горести провёл я около трёх месяцев. Потом в себя пришёл, и снова мы со сватом в путь пустились. В старину каждое село своего святого имело и в честь его имени праздник справляло. На одном таком сельском празднике понравилась мне девушка. Сват тут же порасспросил в народе, чья она и откуда?

– Не думаю, чтобы выдал отец её замуж. Жадный очень, зимой у него снега не допросишься, не то что дочери, – сказал нам кто-то.

– Что делать? – спросил я у свата.

– Глаз, говорят, лучший, чем ухо, свидетель, – ответил он мне, – Пойдём, поглядим. Если и вправду он такой жадный, выпью за здоровье его рогом из петушиной шпоры, да назад воротимся. Не посадит же он нас на цепь.

Хозяин наш, Макария, оказался высоким сухопарым человеком в домотканых шароварах. Он был так худ, что на тонконогое привидение походил, в сапоги обутое. Уселись мы под деревом. Кечули мой принялся нас всякими забавными историями ублажать да меня до небес расхваливать. Макария слушал равнодушно, раза два пытался улыбнуться да и то одними глазами, морщинки на лбу у него так и не разгладились.

– Женщина! – закричал он в кухню жене. – Смотри, чтобы поросёнок не сгорел! Тебе говорю, слышишь!

«Ого! – подумал я. – За ужином, верно, будем румяной поросячьей корочкой лакомиться» – и подморгнул Кечошке.

Он тоже мне подмаргивает и улыбается.

– Мёд, – говорит, – твоими бы устами… не мёд, вернее, а поросячье мясо, – прошептал и до времени слюну проглотил.

Обрадовался я, что всё так хорошо складывается. Больше, чем ожидание жареного мяса, меня другое обрадовало. Раз уж поросёнка для нас Макариева жена жарит, значит, не такой он жадный, как о нём говорят, и, главное, дочка у него ангел.

Оказывается, сват тоже об этом размышлял.

– Ах, Караманчик, людям не всегда верить нужно, – сказал он мне тихо. – Ну чем этот Макария на скрягу похож? Видишь, гостям запросто поросёнка изжарить велел. Правильно мы поступили, что не поверили людской молве, а решили своими глазами поглядеть. Скажи, не правда ли был я очень дальновиден?

– Истинно! Если бы жив был Соломон Мудрый, он бы каждый день твоего совета спрашивал. Не будь тебя, что бы я, бедняга, делать стал?

Стол накрыли на террасе.

Налили нам понемножечку жидкого лобио да подали несколько тонко нарезанных ломтиков сыра. В ожидании поросёнка ни я, ни Кечо к лобио даже не притронулись.

А хозяин в своё лобио целую пригоршню соли насыпал.

– Что вы это, батоно Макария, – говорю ему, – солоно ведь будет?

– Ну и что же? Еда должна быть солёной, а как же? От соли пить хочется, а от воды полнеют. В ком хоть немного ума есть, тот много соли потребляет. От этого и воды пьётся больше, и еды меньше уходит, уж я это знаю!

Сват тем временем на сыр накинулся. Сразу по несколько кусков в рот запихивал.

Хозяин тотчас же это заметил и говорит ему, не смущаясь нимало:

– Ты что это, парень, по два куска зараз в рот кладёшь? Не у врага ведь в гостях, небось. У вас двух мертвецов вместе что ли хоронят?

– Ежели бедные они, да тонкие, можно и троих, – осклабился Кечо.

Встали мы из-за стола так, что о поросёнке никто и слова не промолвил.

– Вероятно, на утро спрятали, – не терял надежды сват, – завтра, наверно, гостей позовут, пир горой будет.

– Твоими устами поросячье ребро обгладывать!

– Как там поросёнок, женщина? – спросил в это время Макария.

– Обсох, я его в свинарник пустила, – ответила жена.

– Как так обсох? – не удержался я от вопроса.

– Напали на этого окаянного насекомые, сынок, чуть живьём не слопали. Пришлось нам его выкупать, да у огня обсушивать. Теперь всё в порядке, ожил он, как жеребёнок, резвится.

– Что-о? – выпучил глаза сват.

– Да, сынок, а что было делать, не ждать же пока его свиная вошь заест.

Хозяйка отошла.

– Знал бы, съел хотя бы это паршивое лобио, желудок от голода стонет, – пожаловался я Кечо.

– А я? Придётся пояс потуже затянуть, не то штаны вот-вот упадут, – он подтянул ослабевший ремень. – За этого негодника и вправду петушиным рогом выпить следовало бы. Да что пить? Вина-то нет!!!

Стемнело. Нас провели в дом. Девушка зажгла лампу, улыбаясь обворожительной улыбкой и пожелав нам спокойной ночи, вышла в другую комнату. Явился тут Макария и тотчас же лампу потушил.

– Что это вы, батоно, делать изволите? – спросил Кечо.

– Как что? Беседовать и в темноте можно, чего же зря керосин переводить, правда ведь, Караман?

– Конечно, батоно, – поспешил я с ним согласиться.

Посидели мы в темноте, поговорили о том, о сём.

Почувствовал я, зевота меня одолевает, и говорю:

– Теперь я думаю, батоно Макария, заснуть бы не мешает.

– Конечно, конечно, – соглашается тот.

Зажёг он лампу снова и чуть из рук её не выронил. Я гляжу и глазам своим не верю: сват мой на треногом стуле в чём мать родила сидит и глаза на свет таращит. Я от страха окаменел, а у хозяина лицо вытянулось.

– Кто ты, человек? – спрашивает Макария.

– Как кто? Сват я Караманов, батоно, Кечо Чаладзе. Не узнаёшь разве?

– Сват-то ты сват, а вот одежду почему снял?

– В темноте вы меня всё равно не видите, так, подумал я, к чему её зря-то трепать?

Не хотелось мне у Макарии оставаться, да ночь на дворе глубокая была. Легли мы на террасе. А только заря занялась, вскочили мигом и, не попрощавшись с хозяином, прочь убрались.

У калитки моего дома встретилась нам Ивлита.

Не нужно особенно догадливым быть, чтобы понять, любила меня Ивлита, но я-то не любил её, и это тоже не было ни для кого из нас загадкой. Посмотрела она на меня, а я взял да и отвёл глаза.

– Где ты, парень, ходишь-бродишь? – спросила она у меня ласково. – Неужели здесь, поблизости никого себе найти не можешь? – говорит, а сама смотрит жалостливо, словно тёлка.

Пожалел, сказать по правде, я эту бедняжку, сердце у меня аж заныло, да язык его опередил, и бросил я ей грубо:

– Тот, кто о солнцеликой мечтает, должен её за девятью горами искать, а уродин у нас и своих хватает, на каждом шагу в ногах у человека путаются.

Обиделась бедная Ивлита, но возразить не посмела, проглотила она эту горькую обиду. Недаром ведь двоюродной сестрой свату моему приходилась.

Вечером, когда остался я один, вышел на террасу, свечу в стакане приспособил, зажёг её и уселся «Ефремверди» перелистывать. Найду, думаю, там что-нибудь и о судьбе своей.

Налетели на свет бабочки, закружились вокруг, прямо в огонь лезут. Захлопнул я книгу и стал на них смотреть. Трепещет бабочка, крылышками пламени свечи касается, потом, опалённая, в стакан падает, встрепенётся, поднимется и снова к свече ластится. А та, безжалостная, губит её, сжигает. Сама же свеча тоже тает, растекается. «Такова, очевидно, и мудрость любви, – сказал я самому себе. – Если есть бог на небе, постыдится пусть, безголово он этот мир устроил. Не нашёл для любви ни конца, ни начала. Глупо всё это: кому мы нравимся, те нам не нравятся, кого мы любим, те нас не любят, а кто нас любит, тех мы ни во что не ставим, – сплошной круговорот получается. Разве я неправду говорю? Так ведь и со мною получилось! Ходил я по дворам и счастья своего искал. Браковал одних, другие меня браковали, одни мне в душу запали, другим я понравился, а на иных даже не взглянул. Случалось и так, что-то поперёк дороги становилось, и оставался я с разбитым сердцем. Надоело мне в поисках женщины по свету бродить, но без женщины жить не годится. Так что же делать?»

Снова мы с Кечули в путь собрались.

– Очень уж эти поиски затянулись, – заметил мне как-то сват.

– А что, разве я виноват? Тебе-то хорошо, женил я тебя на красавице. Не женщина – мечта, и близнецов тебе родила. А ты чем меня отблагодарил? Сватаешь всяких обезьян. Совсем совесть потерял.

– Не стыдно тебе, креста на тебе нет! Ноги у меня за это время поизносились, и ростом я меньше стал, а ты мне вот какие слова говоришь! Разве моя в том вина, что ты никому не нравишься и никто тебе не нравится? – вышел из терпения сват. – Горько я твоих мать и отца оплакивал, но сейчас, как подумаю, надо мною надо было слёзы лить. Больше других я сожаления достоин, потому как остался ты у меня на попечении.

– Кечо!

– Что Кечо, Кечо? Меня уже двадцать лет Кечо зовут. Чем с тобой ходить, лучше я стану камни таскать. Пропади всё пропадом!

– Ладно уж, успокойся! Не говори лишнего, не то сам пожалеешь.

– А сколько ты меня дразнил? Не для того я на свет родился, чтобы ты надо мной издевался. Пусть падёт на усы мои позор, если я ещё хоть раз с тобой пойду!

– Да они и так посрамлены.

– Ах вот как! Ну и ходи один, перебивайся. Язык у тебя моего длинней и ноги тоже. Так что – ступай. Посмотрим, какую ты себе жену найдёшь!

Невознаграждённый и несправедливо обиженный сват мой в тот вечер покинул меня на волю божью. Не очень-то я расстроился, что свата потерял, но вот что дружбы Кечошкиной лишился, было обидно.

– Несправедливо со мной, сиротой, обошёлся, – упрекнул я всевышнего и в тот же вечер пустился на поиски настоящего свата.

Можно, конечно, было к услугам тётушки Элпитэ прибегнуть, прекрасная она была сваха, да боялся я, кабы не навязала она мне Ивлиту.

На окраине Сакивары жил человек без роду без племени. Звали его Аретой Мелашвили.

Подбородок у Ареты этого очень маленький был. Непонятно, то ли подбородок, то ли губа нижняя? Так и прозвали его в селе – Подбородком. Настоящего имени его почти никто и не помнил. Он занимался сватовством. Народ про него говорил: у чертей рёбра обломает да рога для питья сделает, у бабы-яги шкуру сдерёт – бурдюк сошьёт.

– А что он в этот бурдюк нальёт? – спросил я у одного.

– Вина.

– Какого?

– То из женихова погреба, то из слёз невестиных, а то из жениховых слёз. Это как дело скраивается.

Все эти разговоры меня не испугали, решился я навестить его:

– Это ты, дорогой, – ответил он на мою просьбу, – как я тебе в этом откажу? Хорошее дело ты затеял, помогу, чем смогу. Хвалить тебя для меня удовольствие одно. До неба вознесу, да на нём и поселю, а как же. Уж это-то я умею! Обувь я тебе не сошью и коня подковать не смогу, а сватать – это моё ремесло! – разошёлся Арета и не дал мне и слова произнести.

– Только знай, – говорит, – станешь свадьбу справлять, корову забьёшь, шкура и голова с ногами мои будут, и, кроме того, за труды мне два десятка положишь. Понимаешь, дорога и всякое там…

– Конечно, конечно, батоно! – закивал я.

– Хочешь дворянскую дочку?

– Хорошо, конечно, взять девушку хорошей фамилии, если и сама она что-то стоит. Недаром ещё великий Руставели говорил: род тысячи стоит, а воспитание – десяти тысяч. К чему высокородность, коли сам человек плох? А великому мудрецу верить надо.

– Само собою разумеется, плохую я тебе не предложу, об этом и говорить нечего, и непорядочную тоже… Ты мне другие достоинства перечисли.

– Тихая чтобы была, умная, воспитанная и красивая тоже…

– Э, голубчик, нечего об этом и говорить. Знаешь, как дворянские дочки-то воспитываются? Всему обучены в девичестве: и петь, и плясать горазды, кроят-шьют, за этим к другим ходить не придётся. Ну как, подойдёт тебе?

– Посмотрим. Глаз, говорят, лучший, чем ухо, советчик.

Свернули мы на просёлочную дорогу, и пошёл я, куда он меня повёл. Историю здешних дворян я, по крайней мере, раз девять слышал.

Заставил как-то, сказывают, имеретинский царь Соломон конников состязаться в беге по отвесному склону – кто быстрее всех в долину спустится. Известное дело, конь по спуску быстро идти не может. Так вот, один рачинский крестьянин, по фамилии Элбакидзе, опередил всех. Однако, как только в долине оказался, случился с ним конфуз – отпустил он поводья, конь в этот миг учуял свободу, быстро пошёл, но поскользнулся и упал. Обрадовались этому соперники и царю тотчас же доложили. А Соломон рассудил мудро: во-первых, сказал он, произошло это уже в долине, во-вторых, конь, значит, у него такой, не натяни он поводья, не прошёл бы так удачно скалы отвесной, молодец, значит. И пожаловал царь тому крестьянину дворянство и двух крепостных ему подарил. Плодовитый тот дворянин оказался, родилось у него впоследствии девять сыновей, все они как подросли, переженились, и образовалось в дальнейшем тридцать новоявленных дворянских семейств. А двум несчастным крепостным не повезло, не разрослась у них семья, не умножилась. Так что на тридцать элбакидзевских домов по-прежнему двое крепостных приходилось. И были они у господ своих нарасхват.

– Хозяин!

– Батоно?

Открылись старенькие ворота, вошли мы в маленький дворик, обнесённый низким плетнём.

Две гончие, выпучив глаза, уставились нам в руки, но, ничего не увидев, затрусили под лестницу. Сват указал мне на девушку: не красавица, но и не дурнушка. Я поглядел внимательнее. Шла она по двору, босая, толстые пальцы ног некрасиво растопырены. Высоко подпоясанное ситцевое крестьянское платье, видимо, ею самой сшито. Заметил я, что один рукав у него был короче другого, и настроение у меня сразу испортилось.

Во дворе под полувысохшим орехом валялась большая каменная плита, которую, очевидно, приспосабливали под стол.

Сели мы.

Будущий тесть притащил откуда-то корзину с грушами.

– Угощайтесь, дорогие, устали, небось, с дороги.

Арета с удовольствием на груши накинулся.

– Какая вкусная, кацо! Этой весной привил я у себя во дворе грушевое дерево, но не принялось оно почему-то. Будущей весной обязательно возьму у тебя веточку. Да, а где у тебя дерево, не вижу что-то!

– Недалеко. Там вон, у виноградника. У крепостных наших эта груша растёт, они нас угостили.

– У вас, что, батоно Енгиоз, до сих пор ещё крепостные есть? Крепостное-то право уж сколько времени как отменено.