Текст книги "Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе"

Автор книги: Акакий Гецадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

Вот какова жизнь! Одно и то же может стать и горем, и счастьем!

…Поздним вечером я привёз домой похищенную женщину.

Я поцеловал её, и она ответила мне, но не почувствовал ни капельки мёда на своих губах. Тогда я окончательно убедился, что это поцелуи Цицино опьянили меня прошлой ночью. Но что поделаешь, сны не повторяются! И я снова примирился с судьбой.

Заснул я поздно и проснулся на следующий день только в полдень. Протёр глаза и смотрю: лежу один. С ума сойти! Меня от страха передёрнуло всего: «Неужели, – думаю, – всё это мне приснилось? А если нет, то куда же делась Пасико? Взяла и сбежала? Да, должно быть так! Ведь как я обошёлся с ней вчера! Конечно же, она почувствовала себя оскорблённой, чаша её терпения переполнилась и…»

Вай ме!

Я ужасно испугался.

– Пасико!

Никто не отозвался.

Вай ме! Я замер, и вдруг в нос мне ударил запах гари. Понятно! Она подожгла дом и убежала. Ведь если женщина решается на месть, то месть её поистине ужасна!

Я закрыл глаза и представил себя горящим в огне: вокруг бушует пламя, горят доски, утварь, а двери и окна заперты снаружи.

Вай ме! Вот где меня настиг адский огонь. Всё вчерашнее по сравнению с этим показалось мне детским лепетом!

– Пасико-о-о! Пасико-о-о! – заорал я, что было мочи. Теперь мне послышался такой треск досок, какой бывает, если горит крыша.

«Ну вот, – думаю, – значит, огонь перекинулся уже на крышу. – Спасите-е-е! Спасите-е-е!» обезумев от ужаса, закричал я и вскочил. Хотел ещё раз закричать, но язык уже не повиновался.

«Нет, пожалуй, не так жарко, как должно быть при пожаре, я ещё не совсем погиб!»

Осторожно приоткрыв глаза, я огляделся и засмеялся точь-в-точь, как Алекса. Хорошо, что никто не видел, иначе подумали бы, что я спятил.

В очаге весело полыхал огонь и трещали сухие дрова. Вокруг всё было убрано и начищено. В окно назойливо лезло солнце. Сверкал начищенный чугунный ушат, висевший на цепи над очагом. На огне был разогрет кеци и спиной к нему стоял пузатый кувшин. Я почувствовал запах мчади и варёной свинины. Наспех оделся, сунул ноги в мягкие чувяки и вышел во двор. В это время калитка открылась и вошла Пасико… На плече она несла мокрый кувшин. Голова её была повязана косынкой. Она шла неторопливо, задумавшись.

– Послушай, – удивился я, – откуда ты знаешь, где у нас родник?

– А здесь и знать нечего! Если даже никого и не встретишь по дороге, всё равно гуси приведут. По утрам они туда только и спешат.

Великолепный ответ! Ей-богу, достойный меня.

Вскоре я вкусно позавтракал.

День был тёплый, дел у меня никаких не было, и я, поставив перед домом во дворе скамеечку, как старик, подставился солнышку. Потом, отогревшись, стал гулять по двору, а сам одним глазом посматриваю на дом Лукии. Интересно, думаю, узнали ли они уже о моих делах и что об этом думают!

Смотрю – оба моих свата идут вместе и о чём-то разговаривают. Я спрятался за амбарным столбом и слышу:

– Ты это про дочь Омана, моего однофамильца, говоришь? Как же не знаю? Ну и что Караман?

– Да то, что понравилась ему Пасико, и он её похитил.

– Похитил Пасико?

– Да!

– Ух ты! Гляди какую девушку отхватил!

– А что, не нравится?

– Как же не нравится! К тому же ещё и однофамильцы мои! Да и девушка сама такая, что на ней не только жениться – молиться на неё надо, как на икону. Да! Осчастливил ты человека!

– Что-то я сомневаюсь, чтобы она тебе очень нравилась!

– Больше чем нравится… Да ведь Караман наш такой сладкоречивый, что он и дьявола может соблазнить, не то что красавицу. Молодец! Но всё же и ты, наверное, подбросил в огонь дровишек, неправда?

– Я ему совсем не нужен был… Твой Караман такой человек, что если его бросить в бурную реку, да ещё тяжёлый камень к ноге привязать, он всё равно поймает золотую рыбку и выплывет.

– Да уж я знаю, как ты бросил его в реку с камнем на ноге и помог выловить золотую рыбку. В своё время меня он не послушался и… Эх! – Кечо махнул рукой, отвернулся от Ареты и зашагал к дому.

– Ты куда, Кечо? Не пойдёшь разве к соседу, не поздравишь его?

– Не время сейчас! Пусть сначала привыкнет! Эх, Арета! Что же ты наделал, безбожник? Что ж с того, что он сир и одинок, как перст, неужто трудно было пощадить его? – упрекнул напоследок спутника Кечо и, шумно распахнув калитку, вошёл к себе во двор, качая головой.

– Караман! Эй, Караман! – услышал я голос Ареты.

– Чего тебе надо, нехристь ты этакий? И здесь меня не оставляешь в покое? – бросил я ему вместо приветствия, выходя из-за своего укрытия.

– Вот она, благодарность! Из-за тебя Оман мне чуть пулю в лоб не всадил, потом кинжалом хотел меня зарезать, а ты…

– Сволочи вы оба, и ты, и твой Оман. Вы же обо всём договорились! А ты-то думаешь, раз я делаю вид, что ничего не понимаю, то я и в самом деле не догадался?

– О чём ты мог догадаться, дурень?

– О том, что когда ты выстрелил в воздух, мол, в преследователей стреляю, сам одним этим выстрелом помог Оману убить трёх зайцев… Помог ему сбыть дочку – один, избавил его от расходов – два, а третий – дал ему сберечь приданое. Не так ли? Иначе как это он вдруг сразу появился в шатре? Неужто сам по себе напал на наш след? Негодяи вы оба и мошенники! И не только вы, но и… – Только я замахнулся кнутом, чтоб хлестнуть Пасико, сердце моё вдруг обмякло и не разрешило этого сделать. И я проглотил, как слюну, повисшее на кончике языка слово. – Уходи отсюда, Арета, подобру-поздорову, уходи, пока цел!

– Так ты не помиришься со мной?

– Нет, если даже отдашь мне столько золота, сколько мы оба весим, да ещё подаришь всё своё имущество. Уходи прочь и не подливай масла в огонь. Теперь я твой кровный враг и… не заставляй меня пойти на тяжкий грех, посторонись!

– Вдобавок и смертью угрожаешь? – засмеялся сват.

– Да! Если даже меня понесут мёртвого, упрусь ногами в землю и раскорячусь над могилой. И до тех пор не лягу в землю, пока первым тебя там не увижу! Знай! Караман сердится один раз в году, но так, что врагу его не пожелаю!

Арета молча ушёл прочь. Солнце уже спустилось вниз по пригорку, а я всё ещё без дела болтался во дворе. Кечо тоже вышел во двор и, взяв в руки топор с длинной рукояткой, стал колоть бревно. Я нарочно остановился на видном месте – пускай, думаю, увидит меня.

Так оно и случилось. Кечо увидел меня, бросил топор и подошёл к забору:

– О, моё почтение и привет Караману! От души сочувствую твоему счастью!..

– Спасибо, дорогой! Я знаю твою заботу!

Наступило неловкое молчание.

– Вот и с этим делом покончено! Теперь ты тоже женатый человек! – нарушил Кечо молчание. – Увидел я спозаранку дым над твоим домом, думаю, не иначе как радость у Карамана. Высоко поднимался дым, очень высоко! Потом я узнал, кто твоя жена и… удивился… Ведь мы с ней однофамильцы… Просто уму непостижимо, как это всё обернулось! Как тебе отдали такую красавицу, сукин ты сын?! Мне сказали, что ты её похитил. Неужто правда на самом деле? – и Кечо, не сдержавшись, расхохотался так, что смеха его хватило б на три арбы.

– Молчи, Кечо, иначе в зубы получишь!

Кечо ещё шире раскрыл свой беззубый рот, смежил один глаз и, повернув голову набок, по своему обыкновению, осклабился:

– Только как же ты коснёшься своим грязным поцелуем её атласной щеки?

– Бессовестный ты, разве это смешно?

– Эх, ладно уж! Ничего без всевышнего на этом свете не делается! Ты лучше скажи, когда свадьба? Надо же подготовиться!

– Какая там свадьба! Зачем Пасико свадьба?

– Ого! Ты, видать, для того и похитил себе жену, чтоб расходов избежать. Не делай больше глупостей. Небось, на моей свадьбе ты себе трижды глотку драл, так и мне теперь хочется на твоей погулять. Народ уже зубы точит, и если ты их не накормишь на свадьбе, то они тебя сами тогда съедят. Ты об этом подумал?

– Хорошо, надо подумать.

– Вот, что мне в тебе нравится, Караман, так это то, что ты ничего не делаешь, не подумав… Что касается меня – то располагай мною, как хочешь! Правда, мы как будто немного обиделись друг на друга, но ведь это всё пустяки, не так ли?

– Ерунда! Давай заходи ко мне, поговорим обо всём за столом! – Сердце моё от его слов размягчилось, как варёная груша.

– Ну что ты! – отступил Кечо. – Я не зайду с пустыми руками… Бывай здоров! И не тужи! Мир прекрасен! – он тотчас же повернулся, словно кто-то хватал его за полы чохи, поднял топор и, тяжело замахнувшись, рассёк пополам бревно.

Мне не хотелось идти в дом, и я тоже принялся за дрова, нарубил их вдоволь и сложил в сушильне.

В сумерки во двор к Лукии вошла Ивлита.

– Слыхала, что Караман девушку похитил? – вместо приветствия сказала ей Царо.

– Как же не слыхать! Я её успела уже увидеть утром. Чтоб ему ослепнуть! И ради такой раскрасавицы он помчался за тридевять земель? Как будто у нас своих было мало! – вздохнула Ивлита. – Да у некоторых наших девок одного только приданого в сундуках столько, сколько вся Пасико Чаладзе не стоит! И зачем было похищать эту черномазую с её лошадиной мордой!

– Глупости какие! – возразила Царо. – Вовсе она и не так дурна, у неё прекрасные зубы и губы, глаза блестят да и, видать, энергичная. К тому же бедному мальчику вовсе не красавица нужна, а вот такая энергичная и умная хозяйка. Не бойся, Караман не дурак, он не просчитался.

Конечно, никто лучше меня не знал, что это за птица была Пасико, и я очень обрадовался заступничеству Царо. Её слова заронили в моём сердце росток надежды: не так уж ты несчастлив, дружок, как это тебе показалось вначале, – облегчённо подумал я. – У Пасико много достоинств и лучше держи её крепко за руку.

Я весь день томился в поисках тоненькой соломинки, чтоб ухватиться за неё, и вот тебе, пожалуйста. – Царо помогла мне её найти. В уголке моего сердца шевельнулся слабый луч надежды, и я уверился, что не погиб. В эту минуту мне стало искренне жаль, что Пасико не понравилась Кечо, который чуть было не рассорился с Аретой из-за того, что тот помог мне похитить её.

Я вошёл в дом. Взгляд Пасико был устремлён на горевшее в очаге полено. Освещённое огнём её печальное лицо не казалось мне таким безобразным. Пламя добралось до сердцевины полена и обволокло его, потом лизнуло висевшую над очагом цепь и запрыгало на ней.

В глазах Пасико блестели слёзы. Я молча сел рядом и уставился на огонь. Сгоревшее полено казалось мне теперь похожим на моё собственное счастье и несчастье. Полено сгорело, обуглилось и рассыпалось в золе большими угольками. Они ещё некоторое время светились малиновым огнём, бесшумным и волшебно прекрасным. Потом очаг затух и погрустнел. Лишь два-три уголька поблёскивали в нём.

Мы с Пасико по-прежнему сидели, как немые.

Вдруг она повернулась ко мне и, дрожа всем телом, прижалась к моей груди, как будто испугавшись чего-то. Я услышал её глухие рыдания. Тронув её за подбородок, я повернул к себе её лицо и заглянул в глаза, полные слёз. Какой отвратительной казалась она мне тогда в шатре, когда плакала, теперь же… Слёзы, освещённые тусклым светом тлевших угольков, так красили её, что я не мог удержаться и поцеловал её в глаза, потом мои губы встретились с её губами и, хотя я не опьянел, как той ночью, но всё же почувствовал вкус мёда.

Да, она предназначена тебе. И перестань, дурак, упрямиться, покорись судьбе, – по-прежнему убеждал моё сердце невидимый советчик. – Вспомни дорогу! Разве тебе не тепло было, когда вы оба были под буркой? Ведь она и там была всё той же, не другой! Покорись, Караман, судьбе, покорись! Упрямство нередко губит человека.

Словом, ночь эта прошла в приятных сновидениях. А рано утром к нам ввалились Пация и Алекса. Пация ударила в дайру, и босой Алекса пустился в пляс. Он попрыгал, подрыгал ногами, потом утомился, и язык у него свесился, как у уставшего на гумне быка. Он запел:

 
Наш Караман Кантеладзе
Похитил с неба луну.
Ах, прекрасная невеста.
Выгляни в окно.
 

Я был немного огорчён тем, что первыми пришли нас поздравить эти придурки. Но что уж тут поделаешь, самому надо быть дураком, чтоб не встретить их хлебом-солью. Они ведь на всю деревню опозорить могут, распустят сплетни и растопчут твоё честное имя на просёлочной дороге.

Пасико быстренько накрыла на стол и пригласила их. Чего только она не подала: варёной свинины, горячего мчади, молодого сыра, соленья из капусты.

– Дай бог вам вместе состариться и прожить веки вечные! Аминь! – благословил нас дурак Алекса, залпом вылакал чарку красного вина и запихал в рот огромный, величиной с кулак, кусок ветчины. Зажмурившись от удовольствия, он посмотрел на Пасико и сказал:

– Ох и вкусно невеста угощает! Жирное мясо люблю я больше мёда!

– А жирную женщину? – полюбопытствовал я.

– Не плохо бы, да вот говорят, что худая, как шест, ещё лучше.

Брат с сестрой совсем развеселились за столом. Алекса отправлял в рот огромные куски и так шумно двигал челюстью, что я на всякий случай отодвинулся: как бы и меня не проглотил. Я и жене сделал знак, чтоб она немного отодвинулась.

Пация рукой вытирала жирные губы и потом мазала руками платье.

Моя хозяйка, – хотя это было совершенно излишне, – с радушием и гостеприимством время от времени напоминала им:

– Угощайтесь, ешьте, пожалуйста!

– Чтоб вы всю жизнь так насыщались, как я сейчас налопался. Пузо у меня стало что твой надутый бурдюк! – Алекса хлопнул себя по животу. – Очень вкусно готовишь, невестушка! Молодец, Караман, хорошую жену привёл, клянусь духом матери! Дай бог вам остаться вместе на веки вечные! Аминь! – гость влил в себя ещё чарку вина, а потом, поглядев на Пасико, повернулся ко мне:

– Карамаша, ты у нас весь свет исколесил, неужели не можешь найти мне хорошую жену? Бессовестный ты, помоги мне похитить женщину! Разве кому-нибудь от этого хуже сделается? Ведь ты привёл себе жену, и я хочу. Холодно мне, парень, пожалей меня!

– Да разве я тебе отказывал, мой Алекса? Это лёгкая служба. Вот осмотрюсь, порасспрошу… Кто тебе откажет? Ведь одни твои пляски чего только стоят!

– Ангельское у тебя сердце, оттого я тебя и люблю. Иди, поцелую тебя! Ты мне как брат…

– Целоваться – это не мужское дело. Так поговорим! – И я совсем отодвинулся, содрогаясь при одной только мысли, что Алекса может поцеловать меня своими скользкими, жирными губами. – Я и так верю, что мы братья.

– Ты тоже, вроде меня, остался сиротой, но сердце твоё не ожесточилось. Таких добряков, как мы с тобой – по пальцам перечесть на всём белом свете. Не оставляй меня одного зимою. Знай, я на тебя надеюсь.

У меня язык зачесался сказать ему, что надежды на меня не было даже у родного моего отца, но хорошо, что я вовремя прикусил язык.

– Хорошо, Алекса! Я так устрою, что ты ещё сам будешь выбирать себе невесту!

– Раз ты уж взялся сделать одно добро, то присыпь его солью: найди кого-нибудь и для Пации. А то я боюсь: Гошука грозится, похищу, мол. Но как же я отдам ему сестру, он ведь, как дэв, раздавит под собой несчастную.

– Ничего, не раздавит… Зря ты боишься, ничего со мной не станется, – откликнулась Пация с укором в голосе. – А если захочет раздавить, то я от него убегу.

– Ой! Не выходи за Гошуку! – поддержал я его. – Разве он тебя достоин? Подожди немного, объявится какой-нибудь парень покрасивее, вот за него и отдадим тебя.

– Я другого не хочу, люблю Гошуку! – решительно заявила Пация. – Если не отдадите за Гошуку, я вовсе и не выйду замуж!

– А знаешь, так лучше! Если ты выйдешь замуж, ведь Алекса твой не сможет плясать без дайры? Ну кто, скажи, будет ему подыгрывать лучше тебя? – заметил я.

– Ничего, как только я нажрусь, брюхо у меня туго натягивается, как дайра, вот оно мне и будет заменять дайру, – обрадовался Алекса. Он постучал по своему животу, заставив его издать какие-то глухие звуки, потом вскочил и заплясал вокруг стола. – Ну, скажите? – повернулся он к нам. – Разве её дайра лучше?

 
Даптипитом, диптипитом!
Диптипитом, даптипитом!
Играй, Алекса! Пляши, Алекса!
Даптипитом, диптипитом!
Таши!
 

Захмелевшие брат с сестрой с песнями и плясками вышли от нас. Вскоре весть о необыкновенных достоинствах Пасико облетела всю деревню. Не знаю, посеяли ли эти слухи погостившие у нас эти два придурка, или же это было делом рук Ареты, – одним словом, вся деревня стала на ноги. Некоторые нарочно проходили мимо моего дома, чтобы увидеть похищенную женщину, другие же, придумывая всевозможные причины, заглядывали даже во двор. Меня бесконечно поздравляли, наполняя мой дом пожеланиями тысяч благ.

Поистине, никогда не поймёшь людей! Достоинства Пасико ещё более возросли от того, что она была похищена. На голове её разве что венец царицы Тамары не сверкнул, столько её славословили.

– Посмотрите, какие у неё глаза! – говорил один.

– А как она стройна! Улыбается, словно солнце выходит! – спешил добавить другой.

– А тонка!

– Энергична…

– Какая добрая душа!..

Я заметил, что всё это говорилось совершенно искренне, и тогда я всерьёз стал подумывать о свадьбе. Теперь я начал смотреть на собственную жену глазами посторонних людей. А однажды дошло до того, что я даже рассердился на самого себя: «Если, – думаю, – она была так хороша собой, так отчего я не замечал её?»

Адам Киквидзе же, тот прямо выпалил мне в лицо:

– Как же это такого ангела отдали бездельнику?

– Вот потому-то я и похитил её, что не хотели отдавать.

Однако вслед за Адамом многие стали это повторять. И тут уж я не на шутку встревожился: неужто, думаю, я такой невидный и Пасико лучше меня? – Но я погасил эту беспокойную мысль, хотя она продолжала терзать меня некоторое время. Кончилось тем, что я, сохранив невозмутимость, принял как должное, что Пасико пошла именно за меня. И я даже позабыл о своём желании похитить Цицино.

С Аретой я, конечно, помирился: испугался как бы он не разгласил, что я хотел совсем другую девушку. Раз люди внушили мне мысль о достоинствах Пасико, то я уже решил их не разочаровывать. Но всё же моё предположение оказалось верным, и я расскажу вам, что на самом деле произошло той чёрной ночью.

Оман и Арета вместе поужинали и даже, оказывается, выпили за меня: дай бог, мол, ему вернуться домой благополучно. Когда Арета передал мне девушку, Оман стоял за забором. Оман выстрелил из ружья, потом выстрелил Арета, но они стреляли не друг в дружку, а в воздух, – послали туда на радостях по пуле, передохнули, а потом вместе устремились по моим следам, опасаясь, чтобы ничего плохого с нами не случилось в дороге. И так они, оказывается, ехали за нами до самого шатра.

Что? Откуда я знаю? – Выдала тайну жена. Да, Пасико была посвящена во все подробности этого дела. Ну, а после, раз всё благополучно разрешилось, могло ли это не слететь с языка женщины?! – Так она и открылась мне во всём: будь что будет! А что, собственно, должно быть?

Ведь теперь я сам был больше всех заинтересован в том, чтобы эта тайна не стала гласной.

Раз вся деревня поздравляет меня, я стал уже испытывать угрызения совести, да к тому ж и слова Кечо возымели своё действие – и стал готовиться к свадьбе. Один раз в жизни празднует человек свою свадьбу, и уж, конечно, нарушить этот обычай не хотелось. Что могли подумать люди? Нечего и говорить о том, что я был бы опозорен до третьего колена; злые языки не оставили бы в покое и моих благородных родителей. Ведь сколько народу кругом точило зубы. Наедимся, мол, вдоволь на свадьбе! Не мог же я оставить их всех не солоно хлебавши! Да к тому же, можно ли было снести упрёки заправских кутил? Ведь совесть бы меня совсем заела.

Вряд ли найдётся такой человек, который не мечтал бы в глубине души своей стать царём. Таких же, как я, простых смертных, лишь на свадьбах и величают царями, и одна-единственная ночь дана им, чтобы стать обладателями царицы. Так скажите, мог ли я отказаться от этого маленького счастья? В то время у меня было полным полно хлеба и вина. Не испытывал я недостатка и в мясе. Поэтому свадьбу я обставил по всем правилам.

В ту ночь в моём дворе ярко горели факелы. Пасико надела белое платье, голова её была покрыта белой фатой. Я тоже принарядился: надел на себя белую чоху с серебряными газырями. Кечо был у меня посажёным братом.

Будто бы отправляясь в далёкий путь за женой, я вышел во двор, где ждали меня соседские парни. Грянув песню, мы двинулись обратно к дому. Остальные, скрестив клинки, стояли у дверей. Пасико первой переступила правой ногой через порог, а за ней и я. Царо, улыбаясь, встретила нас.

– Чтоб вся ваша жизнь прошла в такой сладости, дети мои! – И расцеловав нас, она сунула нам в рот сахарные леденцы.

Теона же подставила под ноги нам тарелку, и я стукнул её ногой, обутой в мягкий сапожок.

– Куда деть обломки? – спрашивает Кечо.

– В карман свату Арете, немного и себе оставь!

Арета чувствовал себя хозяином.

Кругом галдели весёлые гости.

Во главе стола Лукия посадил Адама Киквидзе. Об этом мы условились заранее: ведь это Адам в своё время пожелал Кечо на свадьбе двойню: его слова сбылись, и я не забыл этого.

Для жениха с невестой приготовили кресло, покрытое ковром.

Мы с Пасико уселись.

Царо вдруг куда-то исчезла, а потом появилась вместе с внуком Бондо и посадила его на колени к невесте:

– Будьте счастливы и умножайтесь, дети мои! Чтоб в вашем доме колыбель никогда не стояла на чердаке и чтоб её не покрыла пыль. Чтоб всё время её качали. Как поднимите оттуда одного ребёночка и пустите во двор, тотчас же кладите туда второго. Дай вам бог девять сыновей и семь дочерей, а то и того больше.

– Столько, сколько у Петре Кивиладзе, чтобы вы не запомнили их имён! – поддержал свою мать Кечо.

– Спасибо, братец! Пусть бог тебе во сто крат больше того даст, что ты хочешь для меня!

– Ну, Карамаша, тебе надо стать более степенным, ты ведь у нас уже женатый человек!

– Этого я не слыхал, чтобы женитьба прибавила человеку ума! Вон у тебя жена и двойня, а ум-то прежний, небось, остался!..

Пожелания матери и сына заставили меня на минуту призадуматься. Я сразу представил себя на месте Петруа Кивиладзе, и наш двор сразу наполнился звонкими голосами малышей, а моё сердце – радостью. Вот видите, кто же стал бы благословлять меня, если бы я не справил свадьбы?!

Грянула песня, но как! Ей-богу, я увидел, что потолок комнаты колыхнулся.

Маленький Бондо некоторое время молча разглядывал людей. Куда это я мол попал? – Потом раскапризничался и заплакал. Он всё время тянулся куда-то, растопырив пальчики на руке.

Кечо дал ему куриную ножку – он её бросил, – дал хачапури – тоже не берёт.

Тут Арета пришёл на помощь:

– Так я ж ему дал леденец, он, наверное, ещё хочет, – вспомнил сват. – А ну-ка, поди ко мне, миленький! – поманил он его.

Кечо поднял ребёнка с невестиных колен и передал Арете. Тот вынул из кармана красный леденец и повертел им перед носом ребёнка. Бондо стал скалить зубы точь-в-точь, как отец. Когда ему приелись леденцы, он вдруг схватил Арету за ус, да так больно дёрнул, что у того на глазах слёзы выступили.

– Ух! Что ты со мной делаешь, пострелёнок?

– Не помогли тебе леденцы, Арета! Взятка может осветить путь в преисподнюю, но ей никогда не смягчить детского сердца. Видишь, ребёнок понял, что ты недостоин усов и хочет лишить тебя их, – съехидничал я.

Мои слова кольнули его куда сильнее, чем дёрганье за ус, однако пришлось ему их проглотить: ведь не стал бы он поднимать шума в самый разгар свадьбы!

– Отхватил себе красавицу, а теперь шутишь? – криво усмехнулся он и, подмигнув Кечо, пропел:

 
Будь доволен этим тостом:
Тебе розу, мне сирень,
Охохойя, охохойя,
Мравалжамиер!
 

– Давайте пить! – закричал он.

– Чтоб мы собрались здесь в следующем году на крестинах!

– Аминь! Аминь! Аминь! – пела и гуляла свадьба.

Два дня и две ночи мой погреб и тонэ не знали отдыха. Я тоже утомился выслушивать хвалебные речи. Благими пожеланиями я был сыт по горло, а галдёж и выкрики пьяных стали мне уже невмоготу. – «Эх, легко гулять на чужой свадьбе, ничего не приедается».

– Ну, как, хорошо погуляли? – спросил меня Кечо, когда свадьба кончилась. – Мне кажется, никто не остался недовольным?

– Конечно, я вам всем так благодарен…

– Так-то, мой Караман! Теперь остаётся только тебе привязать во дворе доброго пса, чтоб никто у тебя не отнял похищенную красавицу!

– Ты всё шутишь, а на самом деле золотые твои слова! Что за двор, где петух не кричит и пёс не лает?

На другой же день я завёл себе собаку Куруху.

Все кости, что остались после свадьбы, я дал ей выгрызть. Собака, пока сидела на привязи, была очень спесива, всех облаивала, даже меня и мою жену. Стоило же мне спустить её с цепи, притулилась она сразу и сунула нос под хвост.

Впрочем, что уж говорить о собаке! Иной человек тоже всё ворчит и огрызается: свободы, мол, хочу. А дать свободу, сам становится бездельником, а уж если залает, то и свободу облает.

Теперь в моём дворе уже не стало слышно ни застольных песен, ни собачьего лая. На меня этот покой плохо подействовал, и стал я брюзжать.

Раз никто уже мне не нахваливал жену, с лица её слетела красота, и оно снова стало лошадиным. Сердце моё вновь наполнилось смятением, и стал я в тоске метаться по округе. Теперь очаг, который зажигала Пасико, уже не грел меня, а мчади, испечённый ею, казался мне невкусным.

Но пусть ваши враги пребывают без надежд! Нет беды, которая не оставляет человеку хотя бы капельку веры. Потому, что лишь у засыпанного землёй гроба нет выхода. Живой человек всегда его найдёт, всегда за что-то ухватится.

Я не могу сказать, чтоб мой покойный отец был чистейшей воды мудрецом. Но, бесспорно, был он человеком в высшей степени наблюдательным. Вот, что он сказал мне однажды:

– В жизни, сынок, тебе встретится немало трудностей, но не отчаивайся. Радость и горе, скорбь, смех и слёзы всегда вместе, наподобие сварливых супругов, которые бранятся друг с другом и, как запряжённые в одно ярмо быки, тянут в разные стороны, хотя и не могут разойтись.

Разве это не так?

Ведь в одну упряжку впряжены день и ночь, жизнь и смерть, слёзы и смех, женщина и мужчина. Только женившись на Пасико, я понял, что впрягся в ярмо. До этого жизнь моя была пуста и ничего не стоила…

Теперь же, как только тоска тяжёлой пулей вонзается мне в плоть, я тотчас же вспоминаю благословение Кечо. Я представляю себе ребёнка на руках Пасико. Нет, не Бондо, а моего собственного… и сердце радостно трепещет, розовые мысли возникают в моей голове, и я утешаюсь…

В один прекрасный день и в мой двор заглянет солнышко счастья, и у солнца этого будет лик моего малыша. И будет он на меня похож, или на мою мать, или на отца…

Впрочем, главное – мой будет! А там пусть себе походит на кого угодно. Лишь бы забота отцовская появилась у меня, а там…

Беседую я в душе со всем миром.

Как только у меня появится ребёнок, вы меня и не узнаете; переменюсь я и стану совсем молодцом. Починю обветшалый забор, ни капли воды напрасно не потрачу, хозяйственным стану и очень бережливым.

Лишь бы забота отцовская у меня появилась…

А ребёнок это забота, большая, добрая забота, отрезвляющая человека. Никто лучше меня не будет окучивать виноградник. Я раньше всех буду подниматься и бежать на пашню…

Лишь бы забота у меня появилась…

Знаю: только соберусь со двора на работу, как этот сукин сын потянется за мной, попросит, чтоб взял я его с собой.

Что делать? Взять его, что ли?

А что потом? Работать или с этим паскудником возиться?

Нет, пожалуй, я его не возьму с собой! Пусть поплачет, ничего с ним не станется, только лёгкие разовьёт…

А вдруг, если не приучу его сызмальства к труду, он потом обленится и… Человек должен с детских лет привыкать к труду! Попрошу Адама Киквидзе сделать ему маленькую мотыгу, топорик и пусть себе бегает за мной… Правда, отнимет у меня немного времени, но зато и позабавит меня… А после, когда подрастёт, сооружу ему маленькую давильню, и пускай себе выжимает свою долю вина…

Иная женщина – что расцветшее дерево, ослепит красотой, но не даст никаких плодов. Лишь бы ребёнка мне подарила Пасико, а там, совсем меня не станет тревожить её красота. Пусть будет какая уж есть! Лишь бы забота у меня появилась… Если первым будет сын – назову его Амбролой.

Налью лучшего вина в самый большой квеври, покрою его настоящей красной глиной, чтобы и духа оттуда не вышло, ведь стоит туда проникнуть воздуху, как вино киснет и один только цвет остаётся от него. Открою я этот квеври на свадьбе Амбролы и удивлю деревню великолепным вином.

Потом, когда уляжется суета и наступит послесвадебное успокоение, навещу родительские могилы, очищу их от сорняков и колючек, наведу там полный порядок, чтоб ни один замшелый камень не остался, и с корнем повыдергаю папоротники. Потом пройдусь по узенькой кладбищенской тропинке дальше, обойду всех своих близких под землёй, разбужу каждого в отдельности и обрадую их отрадной вестью о себе: Караман, мол, не допустил, чтобы потух дедовский очаг, а теперь мол сына женил!

Эх, хорошо, кабы так всё и было! Не могу я расстаться с этими мыслями и нетерпеливо жду, когда же во дворе моём взойдёт красное солнышко! Оно осветит мою мрачную жизнь, обрадует сердце и дом, прибавит сладости расцветшей лозе и заставит меня крепче полюбить небо, землю и человека!

Эх, воистину сладостно так мечтать! Ведь если б не надежда, жизнь давно бы угасла, потому что человек одной только надеждой и живёт. Вот и я, ублажённый светлой мечтой, жду не дождусь малыша, как самую большую надежду своей жизни, твёрже ступаю по земле и даже во сне напеваю:

 
Не скрывайся, солнышко, за горою!
Войди, солнышко, в мой дом!