Текст книги "Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе"
Автор книги: Акакий Гецадзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)
Постылая вода и земляничный ковёр
Стоял знойный день. Воздух вокруг словно кипел.
Мама принесла кувшин родниковой воды. Дед схватил у неё кувшин и, захлёбываясь, стал пить. Утолив жажду, он передал кувшин бабушке. Та, конечно, обиделась и не преминула упрекнуть его:
– Ты что это, старик, с годами невежей становишься? Забыл разве: вино – старшему, воду – младшему?
Поняв, что допустил оплошность, дед решил улизнуть от прямого ответа.
– А ну-ка, отчего это, ответь мне?
– Да оттого, что младший нетерпеливее, – тотчас же нашлась бабушка.
– Ну, о том, что ты нетерпелива, давно всем известно, – хихикнул дед. Потом наставительно заметил: – Видишь? Тебя считают разумной женщиной, а всё же ты не знаешь, отчего это так повелось, что воду всегда уступают младшим!
– Да сам ты ни черта не знаешь! – обозлилась бабушка.
– Ничего подобного! Таких, как мы, эта пословица не касается! Это только к детям относится…
– Вот я и говорю, что ребёнок более нетерпелив! – не сдавалась бабушка.
– Нетерпеливых и среди нас немало, погоди, не лови меня на слове! Ребёнку уступают воду потому, что он ангелочек, ротик у него чистый, и после него не противно пить, поняла?
– Похоже, что ты сам это придумал, – держалась бабушка.
– Господи! Ну что это ты все земные мудрости выдаёшь за мои! – махнул дед рукой. – Попей-ка лучше, пока вода холодная!
На второй день, когда мама снова принесла воды, первым схватил кувшин я. Я выпил сколько смог, а остальное вылил на кошку, сладко дремавшую у порога.
Кошка вскочила и как безумная пустилась прочь.
– Ты что воду льёшь? – накинулась на меня мама.
– Какое тебе дело? Моя вода, что хочу, то и делаю! – беззаботно ответил я, приставив к стенке пустой кувшин.
– Как это «моя?» – разгневалась мама.
– Да так! Бабушка ведь сказала вчера: вино для взрослых, вода для маленьких. Вот и пейте своё вино сколько хотите, а воду не троньте! – косо взглянул я на мать.
Наш спор услышала бабушка.
– Ты что, опять напроказничал? – спросила она меня.
– Ничего я не сделал! – ответил я с невинным выражением на лице.
– Ах ты, безмозглый дурак! Всю воду вылил и ещё говоришь ничего? – шлёпнула меня мать.
Бабушка решила смягчить накалившуюся обстановку:
– Ну подумаешь, воду вылил! Не свет же перевернул!
– Сегодня он воду выливает, а завтра… Растёт такой зловредник, увидите, то-то ещё будет, – разозлилась мама и, больно дёрнув меня за ухо, прикрикнула: – Ну-ка, давай! Бери кувшин и марш за водой, иначе домой не пущу!
Угроза возымела действие, и я тенью скользнул со двора.
Родничок был не так уж близко. Надо было пройти деревню, а потом перейти висячий мостик над мельничным ручьём, подняться в гору по тропинке, пройти через полянку и добраться до раскидистой липы. И вот здесь, из-под мохнато-насупленной скалы, брызжа и пенясь, бил студёный ключ.
Смотрю – на полянке Кечошка и трое наших ребят играют в осла. Ну, а как это делается, вы, наверное, знаете: один сидит на корточках, а остальные через него прыгают. Кто не перепрыгнет, тот и осёл. Если ребят много, то осликов становится несколько, и вокруг стоит невообразимый гвалт. По дороге на родник я не стал задерживаться, но зато, возвращаясь обратно, не устоял и поддался соблазну. И тут мне ужасно захотелось пить. Немного попив, я поставил кувшин в надёжное место, потом рванулся и смело прыгнул через Кечошку. Раз, два… три… и… не тут-то было!
– Ага! Теперь ты осёл! Становись! – обрадовался Кечо.
Но я наотрез отказался:
– Не могу, Кечулик, меня дома ждут, воду должен принести.
– А ну-ка не жульничай! – роем облепили меня ребята. Что поделаешь, сила – она есть сила, и я послушно опустился на корточки. В те дни в Сакивару заявился какой-то, уж очень чудно одетый странник с взлохмаченной бородой. Поговаривали, что он без роду, без племени. Он всё ходил – бродил по просёлкам, словно нищий, но так ни разу ничего ни у кого и не попросил. Не похож он был ни на придурка, ни на сумасшедшего, одно только, что уж очень странно он говорил. Столяр Бека нарёк его мудрецом, кузнец Адам же утверждал, что он малость тронутый. Бывало, глаза его зажгутся как горящие угольки, и вдруг все словно как рукой снимало, – взор его затухал, и он с отсутствующим видом глядел перед собой.
Мой крёстный Георгий сказал: – Не надо смеяться над беднягой, хватит с него и собственного его несчастья, он, мол, весь белый свет обошёл, и радости много повидал, да и горя немало хлебнул. Видно, жизнь его не раз оглушила своей дубинкой, потому он и ходит такой безразличный ко всему. Он не может долго усидеть в городе, но и в деревне не находит себе места.
И вот, когда мы играли в нашего обычного «осла», этот человек и заявился вдруг и стал как-то странно на нас поглядывать. Мне пришлось раза три стоять «ослом», и от злости я чуть не разревелся.
– Не понравилось, юноша? – услышал я его хриплый голос. – Это ещё что! Вся жизнь человеческая подобна этой игре в «осла»: если не ты перепрыгнешь через кого-нибудь, то тогда другие тебя заставят согнуть спину, сделаться ослом, а сами станут через тебя прыгать. Ээх! – вздохнул он, не спеша повернулся и побрёл восвояси.
Я тогда толком-то ничего и не понял, что он сказал, но зато позднее, когда подрос и разума у меня прибавилось, всё для меня стало ясно. Что и говорить, скверное было тогда время, не то, что теперь, хи-хи-хи, когда люди так крепко уважают и любят друг друга, хи-хи-хи… небось, как раньше люди прыгали друг через дружку и только так проторяли себе дорогу в жизнь. Но я не пошёл по такому пути, не поддался соблазну. И никогда не возникало во мне желания перепрыгнуть через кого-нибудь… Да и особых способностей к этому у меня не было. Я старался выйти из водоворота людских страстей и жить своей мирной жизнью. Мне всегда казалось, что настоящее мужество не в том, чтобы прыгнуть через кого-то, а в том, чтобы прожить жизнь, никого не обидев!
Словом, в тот день мы заигрались. За это время я снова захотел пить и по дороге домой то и дело прикладывался к горлышку кувшина. Деду достался глоток воды, да и то тепловатой.
– Куда же ты воду девал? По деревне носил, что ли?
– Выпил!
– Из родника надо было пить! А то за водой пошёл, а сам всю воду по дороге выдул! Хорошенькое дельце! Ну смотри, никому не проговорись об этом, иначе вся деревня высмеет тебя, на весь свет ославят!
– А я сначала не хотел пить, потом мне захотелось, что было делать? – оправдывался я.
– Надо было вернуться на родник! Чего ты приплёлся обратно с пустым кувшином? Не понимаешь? – дед сунул мне в руки пустой кувшин. И я, понурив голову, поплёлся за водой снова. На обратном пути я уже и не помышлял сделать хоть один глоток из кувшина. Так шутка со спящей кошкой мне дорого обошлась. А дома решили: Караман умеет ходить за водой, – и кувшин теперь всё чаще маячил за моей спиной. День-то был один, а хождений к роднику – девять.
Однажды утром я проснулся и вижу: дядя мой Пиран вместо ружья перекинул через плечо длиннющую косу, а на спину взвалил мешок.
– Куда это ты собрался? – с любопытством спросил я.
– К чёрту на кулички! – огрызнулся он.
Я почему-то обрадовался и попросил:
– Можно и мне с тобой?
– А ты хоть знаешь, какие они, эти чёртовы кулички?
– Не знаю!
– Вот видишь, а сам лезешь!
Но мне было всё равно куда идти, я готов был бежать хоть к чёрту на рога, только бы не к роднику: так опостылело мне то хождение за водой.
Позже я понял, что дяде в тот день идти на сенокос так же хотелось, как мне на родник. Вот и выходит, что чёртовы кулички у всякого свои.
Отец уже три дня косил в горах. Ночь он проводил в шалаше из сухих ветвей, и младший брат теперь должен был отнести старшему немного еды и подсобить ему в работе. Я так приставал к дяде, что он не смог мне отказать и взял меня с собой. Мы поднялись по косогору.
Отец косил у опушки леса.
Увидев нас, он просиял: по всему было видно, что наше появление было как нельзя кстати. Он бросил косу и, развязав мешок, немного перекусил, потом повесил сумку на ветку груши, чтоб в него не наползли муравьи, наточил косу и вновь взялся за работу. Дядя с кислым выражением на лице последовал его примеру. Меня они посадили возле шалаша.
Мне хорошо был виден ярко-красный ковёр. Это росла спелая земляника. Я пожалел, что не захватил с собой корзинки: хорошо было бы набрать полную корзину ягод и отнести Гульчине. Но только, когда её отца не было бы дома. Потому что я очень боялся его чёрной бороды.
Настал полдень, и сделалось невыносимо жарко. Громко и неумолчно стрекотали кузнечики. Вскоре подошли и отец с дядей. Улёгшись отдохнуть в тени дерева, они закурили. Потом отец зашёл в шалашик и вынес оттуда кувшин из выдолбленной тыквы.
– Как теперь быть? – спросил он дядю. – Не станем же мы обедать без воды? Кто пойдёт, я или ты?
Младший брат спокойно заметил: – Так я не знаю, где здесь родник.
– Охотник не собьётся в горах с тропинки. Видишь во-он там большой бук? Оттуда пойдёшь по тропинке, и она сама приведёт тебя к источнику, – сказал отец. – Ну, пойдёшь, или мне отправляться?
– Как хочешь! – пожал плечами дядя. – А вообще полагается младшему нести воду, – добавил он, поглядев на меня.
Тогда отец повернулся ко мне:
– Ну как, герой, не наскучило тебе отдыхать?
– Отчего же, здесь прохладно… – ответил я, не сморгнув.
– А ты как считаешь, кому следует идти за водой: мне или твоему дяде?
Тут уж я смекнул, почему братья завели этот разговор: – может, мол, мальчишка сообразит, что это ему следует принести воду.
Какого чёрта бежал я с равнины в горы, если мне снова за этой водой проклятой идти? Прямо из огня да в полымя!
– Ты чего язык проглотил? Посоветуй нам, как быть? Да не стесняйся: иногда и ребёнка не грех послушать.
Я не стал долго раздумывать и разрешил спор просто:
– А чего здесь думать? Сначала пускай один пойдёт, потом другой.
– Ах, ты, бессовестный! Развалился здесь, совсем лодырем стал! Лежебока ты несчастный! – разозлился отец, – может, тебе сенца под бочок подложить, чтоб мягче было, а? Ты что же наблюдать за нами сюда явился? Нахал ты эдакий, знай раз и навсегда, что работа лодырей не терпит! Убирайся вон отсюда, чтоб глаза мои тебя не видели!
– Эх! – подумал я. – Видно, на роду мне это написано! – и, схватив кувшин, стрелой помчался к роднику.
Сплетённая из прутьев корзина и растущие на черешне груши
Словом, в горы я больше не пошёл, но и воду таскал по-прежнему без охоты. Тогда дед попросил нашего кузнеца Адама Киквидзе выковать для меня небольшую мотыгу: когда она была готова, дед приладил к ней красивую ручку и благословил меня на дело. Отныне, отправляясь работать в винограднике, он брал с собой меня.
Дед без устали твердил мне: – Знай, сынок, не будет счастлив тот, кто не любит землю и лозу. – Слова эти до меня не долетали, их уносил ветер, был ли он, или его не было.
Но как-то раз днём, в самый зной, дед всё-таки заставил меня поработать. Незадолго до этого он срубил старую грушу, дававшую прохладную тень, и теперь спрятаться от палящих лучей солнца можно было разве только под самыми лозами. Когда мы изрядно поработали, дед присел на пенёк. Тут же, рядом, стояла старая бочка из-под вина, в которой обычно разводилась бордосская жидкость. Теперь в бочке была чистая вода. Дед поставил ногу на мотыгу, достал кисет и задымил. А я за его спиной стал размахивать мотыгой, словно мотыжил на его голове. Он неожиданно повернулся ко мне и крикнул:
– Ах ты, сукин сын! Ты сюда дурака валять пришёл? А ну-ка вон отсюда, убирайся!
О большем я и не мечтал, и поэтому не успел дед закрыть рот, как меня там уже не было. И вот я побежал оттуда со всех ног и вдруг решил испытать своё мужество и прыгнуть со скалы. Я вспомнил, как однажды какой-то пастух влез в огромную корзину, сплетённую из прутьев, и покатился по склону в овраг. И как вам это понравится – он совсем не ушибся. Во всяком случае, в сказках, которые мне рассказывала бабушка Гванца, всё обстояло именно так.
Я помчался вдоль ручья, прокрался во двор, бросил там мотыгу, схватил большую корзину и вместе с ней ринулся обратно. Затем я поднялся на достаточную, на мой взгляд, для проявления геройства высоту, влез в корзину и, устроившись на корточках, покатился вниз.
Раздался сухой треск, потом я почувствовал, что бултыхнулся в воду.
Моя крёстная Бабила видела мою проделку и закричала что было сил. Сбежался народ. Меня тотчас же, даже не вынимая из корзины, отнесли домой. Дома была одна бабушка. Увидев стольких людей, она уже схватилась за волосы, но Бабила её успокоила.
Я был оглушён и перепуган, из-под правой брови сочилась кровь. Меня обмыли, наложили на рану какое-то травяное снадобье и перевязали. Всё тело болело от ушибов, но я не посмел издать хотя бы слабый стон! Если уж отважный молодец решил прыгать со скалы, то, извините, пусть изволит молчать!
Бабила уложила меня на дедушкину тахту, и целый день у нас в доме толклись люди.
Убедившись, что я жив, бедная моя бабушка трясущимися руками ласкала и гладила меня, и всё спрашивала, не надо ли мне чего. Я долго заставил её ждать, потом, наконец, слегка приоткрыл рот и соизволил выдавить:
– Яичко, бабуся!
– Яичко! – всполошилась старуха. – Ой, генацвале! Лишь бы ты был у меня жив-здоров! – засуетилась она и мигом принесла мне совсем ещё горячее яйцо.
– Почистить тебе? Лапочка моя, посолить или так съешь?
– Посоли! И дай водички запить, – заговорил я, осмелев.
Яйцо показалось мне необыкновенно вкусным.
– Бабуся!
– Что, радость моя, что, ласточка?
– Свари ещё такое вкусное яичко, а не то я снова влезу в корзину и прыгну в самый глубокий овраг.
– Ой! Боже мой! Ума у него нет, гадкий мальчишка! Да разве я тебе когда отказывала? Ну, говори, сколько сварить, три? Пять?
– Лучше шесть, одно я тебе отдам. Я ведь знаю, что ты их никогда не ешь!
Бабушка сварила семь яичек. Я тотчас же слопал два, одно заставил съесть бабушку, а остальные мы оставили нашим.
В это время прибежал дед. Он был так испуган, что был похож на сумасшедшего.
– Ты что? Убиться решил? Ну что я тебе плохого сказал? Неужто нельзя потерпеть от деда и одного слова? Бессовестный ты, как ты мог так опозорить меня на весь белый свет?
– Да ты что? Вовсе я и не думал умирать, просто я хотел испытать свою храбрость, – возразил я.
Тогда он обрадовался.
– Ах, вон оно что! Подумай-ка, а я уж было решил, что ты трус! Но что за геройство – со скалы прыгать? Вот, если на тебя нападут враги, например, попробуй, уложи всех поодиночке, это будет храбрость! А таких глупостей больше не делай, иначе не знаю, что с тобой сделаю!
Увидев, что я цел и невредим, он вышел во двор. Потом вернулся и пожаловался бабушке:
– Ты посмотри на этого паскудника, что он натворил! Сломал новую целую корзину!
Бабушка напала на него.
– Ты что, старый, белены объелся? Ребёнок еле жив остался, а ты из-за корзины трясёшься?
– Да, теперь я из-за корзины трясусь, а как же иначе?
Вечером обо всём узнала мама. Когда ей рассказали эту историю, она так испугалась, что упала в обморок, но потом, придя в себя, произнесла:
– Господи, до чего странный ребёнок, чтоб он жил до ста лет!
Словом, мой прыжок со скалы сделал меня маленьким господином: наши всё время боялись как бы я опять чего-нибудь не натворил. Но я не такой уж был дурачок, чтобы повторить это ещё раз.
Ну да, чёрт с ней, с этой историей! Вот послушайте-ка другую.
Когда во дворе у Кечошки поспела их знаменитая груша, то Лукия, отец его, окружил дерево забором из таких колючек, что никто и близко подойти к нему не смел.
Обычно Лукия продавал груши, потом на вырученные деньги запасался кукурузой. Поэтому он и сам их не ел, и Кечошке не разрешал. А если ветер срывал червивые плоды, то под деревом их сторожила свинья, так что Кечо оставалось лишь слюнки глотать.
Попробовал бы он сбить хоть одну грушу камешком! Показал бы тогда ему отец, где раки зимуют!
Груша росла возле нашего двора, и с того времени, как плоды её начали приобретать нежнорозовые оттенки, стала соблазнять меня.
По нашу сторону забора, рядом с ней, росла черешня.
Когда ещё груши были зелёные, а ягоды на черешнях спелые, я как-то заметил, что Кечошка, взобравшись на своё дерево, лакомится нашими черешнями. Тогда я промолчал: ведь попробуй скажи ему об этом, он мог бросить в меня камень и разбить мне голову. Но зато теперь я вспомнил об этом и решил отплатить ему. Но чтобы и ко мне не смогли придраться, я залез на свою черешню и стал с аппетитом уплетать спелые груши. Словом, чего греха таить, раза два я это сделал так, что никто ничего и не заметил. Но разве всегда везёт? И вот, когда я полез на дерево в третий раз, меня увидел Кечо. Я даже похолодел со страху, но не подал виду, уселся на ветку и стал беззаботно болтать ногами. Смотрю – Кечошка как-то уж очень приглядывается ко мне, ну, думаю, несдобровать! А он перелез через забор к нам во двор и тотчас же вскарабкался ко мне на дерево. Я насторожился и жду, что будет. Решив, что он хочет сбросить меня с дерева, твёрдо стал на толстую ветвь и занял надёжную позицию. Но Кечо вдруг разинул рот до ушей и неожиданно просиял.
– Вот, молодчина, Караман, как ты здорово сообразил! – воскликнул он и полез за грушей.
– Этому я, дружочек, научился, когда ты со своей груши съел половину нашей черешни, – с достоинством ввернул я соседу и великодушно сказал: – Не стесняйся, угощайся на здоровье!
Мы радостно засмеялись.
Короче говоря, день за днём мы с Кечо вволю попировали.
Вскоре ветки, растущие в наш двор, оголились. Тогда Кечо прыгнул с черешневой ветки на грушевую. Но я за ним не последовал: это пахло настоящим воровством.
Не успел он устроиться там поудобней, как его увидела мать. И если с их двора на дерево невозможно было влезть, то спрыгнуть с него во двор было очень просто, и Кечо прыгнул. Царо нещадно отхлестала сына бечёвкой. Когда она била его, бечёвка, разрезая воздух, издавала такой звук, словно в деревню ворвался волк и все охотники открыли по нему пальбу.
Но когда за Кечо взялся его отец, дело приняло плачевный оборот. Лукия недоумевал: как сын смог взобраться на дерево по таким колючкам, не крылья же у него выросли!
Сначала Кечо молчал, но потом не выдержал боли и сознался: – С соседской черешни перепрыгнул!
– Что-о? – навострила уши Царо. – Так я и думала, что это кто-то другой одурачил моего сына. Оставь его! – набросилась она на мужа. – Ты с него шкуру сдираешь, а тот, кого следует наказать, гуляет себе на свободе.
– Я ничего не знаю! – отрезал Лукия.
– «Не знаю!» – Разве не слышал собственными ушами: перепрыгнул, мол, с соседской черешни? Это совсем другое дело. Открой глаза и прочисть уши!
Царо подошла к межевой изгороди, ещё разок оглядела перекинувшиеся в наш двор осиротевшие ветви и истошно завопила:
– Ой! Ой! Люди добрые! Всё сожрал, проклятый! Уж лучше б тогда мой сын их съел! Ой, батюшки, пропали мы! Одни листья только остались!
Я дрожал мелкой дрожью, спрятавшись за дверьми хлева и осторожно поглядывал в щель. Лукия оставил сына и теперь набросился на жену.
– Ну, будет! Пошли в дом! Что было – то было. Не заставляй меня ссориться с соседями из-за двух гнилых груш!
– Не прощу! Не прощу! – визжала она.
– Не простишь, и чёрт с тобой! – огрызнулся он и вошёл в дом, потащив громко плачущего Кечошку.
– Элисабед! Элисабед! – орала Царо.
– Что случилось? – выглянула мать.
– Смотри, Караманика у нас все груши съел!
– Не видала! – удивилась мать.
– А ты глянь, увидишь! На вашей стороне все ветви пообчистил! С черешни ел.
– Ну знаешь, это видно проделки твоего сына! – дала отпор мама.
– Смотри-ка! Она ещё спорит!
– Не спорю, а святую правду говорю. Кечошку я знаю как облупленного. Он ведь специально обобрал ветви с этой стороны, чтоб на Караманику сказали.
– Оправдывай своего охламона! Не видать мне счастья и радости, как твой балда никогда человеком не станет.
– Может, твой сын и научил его воровать, а за нашим родом такого не водилось. Если хочешь – отдай мне Кечошку, я из обоих людей сделаю!
– Ты лучше за своим оболтусом присмотри, а я уж как-нибудь обойдусь! Что-то больно рот загорелся, видать перца наелась! Ну с чего это, скажи на милость, мой сын станет воровать собственные груши?
– А отчего же вы колючек туда понасадили? – усмехнулась мать. – Разве не знаешь, что для ребёнка запретный плод сладок? Если Кечошка у тебя по чужим садам ворует, думаешь, своё побоится тронуть? Знаю я обоих! Караманику я не хвалю, но он в сто раз лучше твоего Кечошки, так и запомни!
Я затаив дыхание не сходил с места и не отрывал глаз от щёлки.
Раньше, когда Кечошка проказничал, Царо привязывала его к амбарному столбу, но мальчик так привык к этому, что потом уж сам бежал к месту своей казни.
Мама не преминула напомнить об этом Царо, и та так оскорбилась, что готова была кусать себе локти от злости.
Мой отец был в это время дома. Но ни разу не выглянул во двор во время всей этой кутерьмы. Он вообще не любил вмешиваться в такие заварушки, зная наперёд, что почешут бабы языки, да и угомонятся. Так оно и вышло: угрожая друг другу и выплёскивая друг на друга бог весть откуда взявшиеся бранные слова, мама и Царо наконец разошлись по домам. А и то сказать, разве я один был виноват во всём?
