Текст книги "Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе"

Автор книги: Акакий Гецадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

– Есть, батоно. Мы люди хорошие, потому-то они от нас и не бегут. Наоборот, всячески нам почёт оказывают. Как угодить, не знают. Живём теперь, правда, по-соседски, а всё-таки считаются они нам крепостными… а когда и присылают разные разности, редиски там, бурдюк вина, фрукты… бывает, на охоту вместе ходим.

– Вы что, батоно, охотой увлекаетесь?

– Конечно, потомственные ведь мы дворяне, сам царь Соломон нам дворянство пожаловал. Ты, парень, на нас так не смотри. Живём мы попросту, а дворяне самые настоящие. Вон в том доме наши крепостные живут.

Я взглянул туда, куда указывал Енгиоз, и увидел большой двухэтажный дом, в котором жили крепостные, господа между тем ютились в подслеповатой, покосившейся избе с крохотным балкончиком.

– Ой, бедные! – вырвалось у меня.

– Отчего же они бедные? – насторожился хозяин, – я ведь их не неволю, живут, как им вздумается, свободные они, как птички небесные. Мы ведь не бездушные какие-нибудь! Знаете, некоторые своих крепостных в ярмо впрягли…

Большое это несчастье – иметь таких нищих господ, подумал я про себя, а вслух сказал:

– Скажите, а молотильная доска, к которой крепостных привязывали, у вас имеется?

– Найдём, если понадобится…

Енгиоз, как истый дворянин, заложил руки за спину и стал медленно расхаживать по двору.

– Извините меня, ради бога, что на ходу я с вами разговариваю. Такая уж у нас в роду привычка. И отец мой так вот умел, и дед покойный. А вы, батоно Караман, чьим внуком будете, Нико Кантеладзе, что ли?

– Да, батоно, вы его знали?

– Как же, хороший был человек.

– Очень, очень! – вмешался сват.

– Великое имя у него было, Нико, Николай!

– Истинно, истинно, – совсем оживился сват. – Наш Караман сын достойных людей!

– А что мне от этого? Какое мне дело до знатного имени моего деда? Какой толк в имени: на себя его не наденешь и сыт им не будешь, – стегнул я невидимым кнутом Енгиоза.

– Ой, не скажи! – забеспокоился тот, – молод ты ещё, многого не понимаешь. Имя это главное. Знаю я, некоторые люди только тем и существуют, что славными именами своих предков… вот доживёшь до моих лет, сам в том убедишься. Поймёшь эту премудрость.

– Здравствуйте, хозяева! – послышалось за воротами, и на просёлке появился худой высокий человек с кожаным мешком за плечами.

– А! Парнаоз, привет! Куда это ты?

– На мельницу иду, сегодня ведь наш черёд.

– А что, много тебе молоть?

– Вот это, – указал он на мешок. – Тебе тоже что-нибудь нужно?

– Кажется, есть кое-что, батманов десять наберётся.

– Ладно уж, сообщу тебе, как закончу! Бывайте здоровы! – стал прощаться Парнаоз.

– Это мой родной брат, детей у него прорва, одолели его, несчастного, ежедневно на мельницу ходить приходится.

– А отчего он, бедняга, худой, словно высохший прут? Не ест, что ли?

– Скажешь тоже! Такого едока, как он, поискать надо. Телёнка в один присест проглотить может, а во второй и кожу от него сожрёт.

– Ух ты! А ежели так, что это его как рыбью кость истончило? Еле на ногах человек стоит, – удивился я.

– Что тут удивительного! Его желудку каждый день телёнок требуется, а где взять? Вот и получается, что сыт Парнаоз всего два раза в год бывает, и то, если где-нибудь на свадьбе или на келехе поживится. Уж как тут, скажи, не исхудать?

«Да-а, – подумал я, – женись я на дочери Енгиоза, не избавиться мне от человека с кожаным мешком».

Пока мы лакомились грушами, хозяйка всех соседей обегала и бывших крепостных тоже не обошла. И не безуспешно, видимо, потому что гончие вдруг забеспокоились, устремились за ней в кухню.

Как увидел Енгиоз жену свою с полными корзинами, совсем заважничал. Растянул он свой рот в улыбке.

Закричала вдруг на кухне курица и затихла, потом я услышал голос хозяйки:

– Элико, дочка, что это ты всё сложа руки сидишь? Подсоби немного. Как вы с отцом друг на дружку похожи. Всё бы вам жар чужими руками загребать.

– Ты, мама, крестьянская дочка, вот и должна нас с отцом, дворян, ублажать, – отвечала ей дочь.

– Ой, господи! До чего я, несчастная, дожила! Что слышат мои бедные уши! Отсохни твой длинный язык, грубиянка. Хотя бы действительно ты чего-нибудь стоила – бездельница! Толчёшься здесь без толку, лучше бы уж к гостям вышла. Посиди, пойди рядом с парнем, посмейся с ним, может, счастье тебе улыбнётся. Даром что ли тебе тётка на пасху чусты подарила, надень, чего прячешь. Ничего сама не смыслишь, глупая, всему её учить нужно. Поиграй пойди на гитаре, развлеки людей, дурёха!

– Гитара с прошлого года сломанная валяется.

– Ну о чём же твоя глупая голова думала, не могла заставить починить, что ли?

Мать с дочерью старались говорить тихо, но разве от ушей моих ускользнёт что-нибудь, тем более, когда и уши, и глаза, и нос – всё у меня на кухню нацелено было.

Через несколько минут вышла Элико в новых красных чустах, вынесла колченогий стул и прямо передо мной уселась. Пыталась, бедная, улыбаться даже, да не шла у неё никак улыбка. Только и смогла промолвить:

– Хорошая сегодня погода.

– Да, ничего…

На этом разговор кончился. На всех нас какое-то умиротворение нашло. Сват даже вздремнул немного, однако вскоре из кухни донёсся вкусный запах жареного, и мы приободрились. Вышла оттуда хозяйка, в руках у неё кувшин был. Видно, дело к обеду приближается, подумал я.

– Ты куда, Пация? – полюбопытствовал Енгиоз.

– Что, разве у тебя кувшины от вина лопаются? Не знаешь разве, куда. Гентор, будь он благословен, взаймы дать обещал.

– Наш бывший крепостной?

– А кто же.

– Ну хорошо, иди!

Вернулась она скоро, поставила перед нами кувшин полный вина, а сама в кухню направилась, только дверь отворила, да вдруг как закричит истошным голосом:

– Ой, мамочка! Ой, родная! Чтоб вам издохнут окаянные, чума вас, проклятых, разрази! Ой, ослепни мои глаза, до чего я, несчастная, дожила. Ой, ой, ой! – и как сумасшедшая вовнутрь влетела, ей навстречу и кухни обе гончие выскочили. У одной хачапури в зубах у другой изо рта половина жареной курицы торчит. Увидев эту картину, вскочили мы, как будто нас во сне холодной водой окатили, и тоже в кухню бросились.

Разорённая кухня, как после вражеского нашествия, была перевёрнута вверх дном. Кругом валялись обкусанные хачапури, огрызки ветчины, сыра, в углу где-то валялся ломоть мчади. Пация сидела на треногом стуле, как помешанная глазами вращала. И время от времён била себя руками по коленям.

– Ой, мамочка, мамочка! – повторяла она бессмысленно. Потом на мужа набросилась. – Говорила я тебе, человек, или не говорила, на кой чёрт ты этих окаянных держишь. На охоту с ними ходить? Да хотя бы ты, несчастный, охотиться умел! В жизни ни одного зайца не подстрелил, простофиля! Ой, мама!

– Замолчи, женщина!

– Отец небесный, чем я, бедная, перед тобой провинилась, что свёл ты меня на погибель мою с лежебокой этим! Ну скажи на милость, дурачина ты эдакий, на кой чёрт дались тебе идолы эти длинномордые, для чего ты их во дворе держишь? Пропади они, проклятые, пропадом! Ой, что нам теперь-то делать, ой, мамочки, мамочки!

– Дура ты несообразительная! Чем же собаки виноваты, если мозги у тебя куриные? Смотреть получше надо было, – напустился на неё муж, – прикрыла бы двери, а уж потом ушла. Поглядите на неё, ишь, осмелела как, мужицкое отродье, деревенщина паршивая. Так мне и нужно! Удостоил такой чести, взял за себя беднячку-нищенку, в дом пустил, вот вам благодарность! Опозорила меня перед честными людьми. Берись-ка за дело, хамка!

Муж-то сердился на неё, но за какое дело должна была взяться несчастная Пация? Не могла же снова по соседям идти. Положила она всё, что от этих жадюг ненасытных осталось, на стол и стала нас угощать. В это-то время на дороге Парнаоз показался.

– Енгиоз! – закричал он, – освободилась мельница, если есть у тебя, что молоть, поспеши, пока кто другой не занял.

Забеспокоился я, – плохо дело: этому человеку зараз телёнка целого мало, так как же он собачьими объедками насытится? Нам тогда придётся уж с пустыми желудками оставаться!

Енгиоз вышел за ворота и о чём-то тихо стал с братом шептаться. А тот, не заходя во двор, повернулся и прочь пошёл. Я даже вздрогнул от облегчения.

Хозяйка всё извинялась перед нами:

– Кушайте, дорогие, не побрезгуйте. То, что я вам на стол положила, собаки не трогали.

Пожалел я бедную женщину и стал искать слова утешения.

– Не расстраивайтесь, – сказал я ей, – собаки ведь всегда за людьми доедают, ну а что, если разок наоборот случилось? Мир от этого не перевернётся. Да вы за нас не беспокойтесь, съедим, ещё как съедим! – и вправду, аппетит у нас был великолепный, на столе ни крошечки не осталось.

Потом попросил я хозяина постелить мне на той самой каменной плите, что нам столом служила, – люблю я летом под открытым небом спать, и улёгся. Заснул поздно, спешить мне, подумал, завтра некуда.

Утром меня мычанье соседской коровы разбудило, да и собаки хозяйские и соседские беспрестанно лаяли.

Сколько в окрестностях собак, говорят, человек обычно ночью узнаёт. Большие и маленькие, лают они беспрестанно на всех, кто по дороге идёт. Хорошо ещё, что кошек не было видно, не то затеяли бы собаки с кошками ссору, а такого и врагу не пожелаешь.

Одна смелая и нахальная курица на балкон вспорхнула да свата моего разбудила. А петух, чванный такой, со шпорами, прогуливался, прогуливался под орехом да как закричит мне прямо в ухо. Какая-то выскочка-курочка снесла спозаранку яйцо и об этом героическом событии на всю округу заквохтала. А в довершение всего поссорились два молодых петушка, один из них как вспорхнёт, да прямо мне на нос и уселся. Не знаю, жёрдочкой, что ли, нос мой петушку показался, не такой уж он длинный-то. Душа у меня от этого в пятки ушла. Слава богу, глаза мне, проклятый, не выколол. По милости этого нахала слепым я остаться мог.

Одним словом, не наелся я в этой семье и не выспался.

– Ни за что тут не останусь, – сказал я свату.

– Почему? Девушка, что ли, тебе не по душе?

Лицом мне Элико нравилась, и с ногами её я примирился, даже то, что бесприданница она, меня волновать перестало. Взял бы я её обязательно замуж, не будь она такой лентяйкой. Об этом я и свату сказал.

– Это только поначалу так бывает. Женщины, брат, всё умеют. Будет у неё своя семья, увидишь, как белка в колесе завертится.

– Не думаю я, чтоб такая лентяйка белкой вертелась. Не пара она мне.

В сердце моё её слова, сказанные матери, шипом вонзились… «я, мол, дворянка, а ты мужичка-деревенщина». Ну как осмелеет она и мне такое скажет! А я не вытерплю, истинное слово, не вытерплю. Нет, дорогие, ничьим рабом отродясь я не был, и никто у меня в рабах тоже. А если уж по справедливости говорить, то женщина сама мужчине служить должна, а как же? Не могу я с этими голодными дворянами породниться, нет и нет! Я об этом и свату сказал. Арета плечами повёл.

– Подожди, милый человек, не торопись.

– Нет уж, дорогой, как сказал, так и будет, – пнул я ногой калитку и оставил двор Енгиоза, не позавтракав.

Хозяин едва кивнул мне на прощанье. А хозяйка и Элико вовсе не показались. Только гончие по двору бродили, принюхивались, чем бы ещё поживиться.

Правда, хозяева на меня озлились, но зато собак я своим появлением в гостях облагодетельствовал. Не всё ж людям удовольствие доставлять, иногда и о собаках вспомнить надо. И им почёт оказать. Ведь их брат мне немало добра сделал, а я человек благодарный, незабывчивый.

Сват, поджав губы, шёл за мною и на меня со злостью поглядывал. Клял он, вероятно, в душе собак, а меня, в сердцах, наверняка сукиным сыном обзывал.

Тёмное утро и мерцающая вдали надежда

– Хозяин!

– Батоно!

– Выгляните-ка на минуточку!

– Да что такое? А-а, пожалуйте, пожалуйте! Милости прошу, почтеннейшие!

Мы в семье Омана Чаладзе. У Марики, хозяйки его, прямо-таки всё горит в руках: ужин она готовит. Кроме нас, тут ещё два гостя: хозяйкин брат Дианоз Берешвили и племянник хозяина Сико.

Осень. Виноград поспевает. Вечерами холодновато. Сидим мы на террасе, а во дворе то и дело мелькают две девушки. У Цицино глаза чёрные, блестящие, круглое лицо, губы, как малина спелая, ресницы на веер похожи, тень от них прямо на щёки падает, талия – спица тонкая, у настоящего мужчины в кулаке уместится, а две блестящие чёрные косы вкруг головы обернуты и кажутся змеями чёрными, частенько она их поправляет.

Меня как будто не замечает, однако то и дело ловлю я на себе её взоры. Нравится мне эта игра в прятки, мёдом она мне в душу вливается.

Скользнёт Цицино по мне исподтишка взглядом, и щёки у неё краснеют, как яблоки, а я мечтаю: хотя бы разочек вкус этих яблочек испробовать, а потом и умереть не грех. Улыбается она редко, но улыбка целой жизни стоит. Был бы я царём, все бы свои сокровища за такую улыбку отдал.

У Пасико, наоборот – длинное лицо с коротким подбородком, иногда в глазах улыбка блеснёт и молнией всё лицо озарит, смягчая грубые черты. Но так же, как и Цицино, улыбается она редко, так что пусть уж враг мой на эту улыбку надеется. Может быть, и не казалась бы Пасико дурнушкой, если б не красавица Цицино.

Обе они на выданье. Я даже определить не мог, кто из них старше. Обе со мною кокетничают, а я всё на Цицино поглядываю; сразу она мне в душу запала.

Поначалу показалось мне, что Цицино и Пасико родные сёстры, и я спросил об этом свата.

– Ох, нет, кацо! Цицино – сирота, а Марика её младенцем к себе взяла, вот и выросли девочки вместе, как сёстры родные.

К ужину небо нахмурилось, и стол пришлось накрывать в комнате, у камина. Поставили на выступ камина две лампы, сразу светло кругом стало.

– Пожалуйста, батоно Дианоз, угощайтесь! – предложил я брату хозяйки горячий хачапури.

А Дианоз как подскочит, чуть стол не перевернул, раскричался вдруг и с бранью опрометью из комнаты выскочил. Обомлел я от страху хачапури в руках у меня остыли.

– Что, – спрашиваю, – случилось? Чем я его обидел?

– Бывает с ним такое, – стала извиняться Марика, – я во всём виновата, не предупредила. Ежели его кто угостить опередит, он завсегда так бранится. Вы уж простите странность ему такую. Раз с ним даже на свадьбе у родственников наших так случилось. Вскочил из-за стола да домой ночью через лес, – чуть его волки там не загрызли. Такая на него блажь иногда находит. Да вы не беспокойтесь, не обращайте внимания, – успокаивала она меня.

Выпили мы по стаканчику. О Дианозе и думать забыли. Цицино и Пасико всё время рядом со мной вертелись. И таким они вниманием меня окружили, что заставили целых три куриных гузки съесть. А я ведь, как знаете, из-за гузки душу готов чёрту заложить.

Красота Цицино меня больше вина опьянила, и почувствовал я эдакое приятное головокружение. Известно вам, как себя в таких случаях влюблённые ведут: нравится им почему-то всё время обиженными прикидываться. Говорят, что приятнее этого чувства нет ничего на свете. Вот и я так. Когда Цицино меня за столом о чём-либо спрашивала, не отвечал я ей нарочно, но зато шумно, чтоб она слышала, вздыхал, давая понять ей, что влюблён я в неё безнадёжно. Вскоре все за столом опьянели. В руках у Цицино оказалась дайра, и стала она на ней отстукивать.

– Э-эй! – закричал Оман. – А ну-ка танцы! – и пригласил Марику. Замахала она на него руками, отвяжись, мол, старый, что затеял, однако всё же поднялась и руки раскинула. Оман коршуном за ней погнался, путь ей преградил. Прошлись они по кругу, и вдруг прекратила она танец и на стул уселась.

– Хватит, кацо, не девочка ведь я! Уфф!

– Таши! – вскричал тут я и пустился в пляс.

Цицино была занята, я кивком головы Пасико пригласил, выделывая всякие коленца, и руку к сердцу приложил. Как горлинка, девушка притихла и убегать от меня стала, а я за нею ястребом гонялся! Хорошо она танцевала, красиво. Но мысли мои не ею были заняты; в танце я преследовал Пасико, а глазами улыбался Цицино. И она в ответ улыбнулась мне однажды так, что остановился я как вкопанный. Но тут же снова ноги сами собою понесли меня в вихре танца.

Танцуя, пропел я в сторону Цицино:

 
Не отвяжусь от тебя,
Как бычок от соли!..
 

– Молодец, Караман! – стал хлопать в ладоши сват.

У Пасико на лице появилось какое-то подобие улыбки, но, заметив, что я отдаю предпочтение Цицино, погасила она свою улыбку.

Всё в комнате ходуном заходило. Не сговариваясь, мы все выбежали на террасу. Где-то далеко сверкнула молния и отчаянно загрохотало, словно по небу немазанная арба прокатилась. С ума это небо сошло, что ли? Прямо-таки взбесилось! И вспомнил я тогда ту ночь, когда град мой виноградник побил. Зашумело всё вокруг, а над крышей снова оглушительный грохот пронёсся, словно на неё орехи попадали. Ветром занесло на террасу большие белые градины.

– О-о! Мой виноградник! – застонал Оман. – Полопается мой виноград…

– Ведун, что ли, Дианоз наш? – сказал я. – Почувствовал беду и ушёл.

Перегнувшись через перила, Сико вытянул ладони, подставляя их дождю.

– Гремит сильней, чем льёт!

– Ты что, может, уходить в такую погоду собрался? – спросил его хозяин.

– Дома ведь не знают, что я здесь. Беспокоиться будут.

– Куда ты в ливень пойдёшь, и не думай, не пущу. Хороший хозяин в такую погоду собаку во двор не выпустит.

– Да, господи, не леденец я, чтоб растаять! В такой ли ливень ходил?

– Ручей у мельницы теперь, вероятно, так разлился, что трудно тебе будет вброд перейти!

– Что же делать?

– Оставайся, постелить что, слава богу, найдётся, проспись до утра, а там видно будет. Не бойся, дорогой, в такой-то дождь никуда твоя жена с детьми не убежит. Оставайся, оставайся!

– Ладно уж, останусь. Только… Наши-то ведь не уснут от беспокойства, – нерешительно протянул Сико и отодвинулся в сторонку.

Я поймал градину и преподнёс её Цицино:

– На, возьми!

Она стыдливо вытянула ладонь. Но градина превратилась в водяную капельку.

– Обманщик противный!

– Да разве я виноват, что она растаяла. У меня руки и сердце, как пожар. Хочешь ещё поймаю? На, вот, скорее!

На этот раз градина была большая, величиной с орех и растаяла уже на руке у Цицино.

– Вот видишь, теперь она у тебя растаяла. Не зря ведь говорят, что у влюблённых и руки и сердце горячие.

– Не знаю, наверное, это правда, но я ещё никогда не была влюблена, – стыдливо прошептала девушка.

Осмелел я, и Цицино со мною смелей сделалась. Пасико же в недоумении переводила взгляд с меня на сестру, но, увидев, что мы не обращаем на неё внимания, пошла в дом. По звуку её шагов понял я, что рассердилась она на нас.

Хозяин всё волновался: побьёт проклятый град виноградник, без свадебного вина останемся! – Меня же это не беспокоило. Я был занят девушкой и благословлял грохочущее небо, швырявшее в меня белые орехи.

– Эх, будь что будет! – сказал Оман. – Небо рукой не заслонишь. Пойдёмте-ка лучше к столу, не то хозяйка обидится.

– Куда же это Сико девался? – удивилась Марика.

– А я почём знаю? Сейчас только тут был. Верно, куда-то свернул, с пьяными это бывает.

Я огляделся по сторонам. Никого не было видно, только лежащая под крыльцом собака зарылась мордой в собственный хвост и лежала с закрытыми глазами. Не боялась она, счастливица, ни дождя этого проклятого, ни того, что град виноградник побьёт.

Все вошли в комнаты, лишь Цицино на балконе задержалась, а я только этого и ждал.

– Придвинься, сахарная, ко мне, чтобы от дождя не растаять.

– А ты разве сам не под дождём стоишь?

– Я-то? А что мне сделается… Я от одного взгляда на тебя растаять могу, а от дождя со мной ничего не будет, – ответил я. Слова мои ей понравились, и она улыбнулась мне.

«Молодец, Караман!» – сказал я сам себе.

Улыбка сошла с её лица, и она вдруг вздохнула печально.

– Чего ты вздыхаешь, девочка? Будешь у меня царицей, всё к твоим услугам будет, – и поле, и виноградник.

– Э-эх!

– Не печалься, не вздыхай, раз богу было угодно, чтобы нашли мы друг дружку, всё у нас будет хорошо, вот увидишь.

– Э-эх!

Я с недоумением посмотрел на неё…

– Простудитесь, детки, в дом идите, – выглянула хозяйка.

Не хотелось мне от Цицино уходить, однако неудобно стало, пришлось к пиршественному столу возвратиться.

Поднял Оман тост за родителей.

– Дети, – сказал он, – плоть и кровь наша… Взгляни ещё разок, куда этот человек запропастился, – обратился он к жене.

– Куда ему деваться. Сам ведь ты сказал, по нужде, вероятно, вышел, разве он не был пьян?

– Пьян, может быть, и не был, а вино повредить ему могло. Выйди-ка во двор, взгляни, не случилось ли чего.

– В такую-то пору?

– Ладно! Сам пойду. Извините, гости дорогие! – поставил Оман стакан и только хотел выйти, как дверь открылась и на пороге мокрый с головы до пят появился Сико. Волосы у него слиплись на лбу, и две водяные струи ручьями стекали по щекам.

– Где это ты пропадал? – закричал на него Оман.

– Да здесь я, недалеко был, наших ходил предупредить, к воротам подошёл и крикнул: ночью, мол, не ждите, у Омана остаюсь.

– Браво! Это ты здорово придумал, умней тебя никто не мог бы поступить, – захохотал хозяин.

– Присаживайся-ка теперь к столу да выдуй один за другим два рога, не то чихать завтра будешь до упаду.

Снова пошёл пир горой. А дождь, между тем, всё лил и лил беспрестанно. Раза два крыша так затрещала и заквохтала, словно тут собрались все наседки, живущие на земле.

Утром сват-Подбородок уединился с Оманом. Долго они совещались, а я всё прислушивался, однако услышать ничего не смог.

– Ну что? – спросил я Арету, когда закончились переговоры.

– По дороге расскажу, – бросил тот неохотно.

Как только перешли мы по жёрдочкам узкого мосточка через вздувшийся от половодья мельничный ручей, я снова спросил у свата:

– Ну и как?

– Да что как? Не отдам, говорит, я ему девушки.

– Чем я ему не по вкусу пришёлся? Лицом что ли не понравился, на мужчину не похож, или?..

– Да уж и не знаю.

– А всё-таки…

– Сирота, говорит, он одинокий, помочь ему некому. Плохо женщине в доме у него придётся, замучается, надорвётся одна. Уж сколько я тебя хвалил! Парень, мол, ловкий и хозяйственный, и с лица хорош, и петь-плясать охотник, а он упёрся на своём: не отдам и всё!

– Интересно! Может, поведение моё ему не понравилось?

– Да нет, кацо, наоборот! Держать ты себя, как надо, умеешь, а уж петь-плясать, так ты просто для этого рождён.

– К чему этот дар, если он мне не помог, – сказал я с горечью. – А девушке я понравился, заметил небось, как улыбалась, а?..

– Я-то заметил, но кто, скажи, когда девушку спрашивает.

– Эх, дорогой мой Арета! Уж если не улыбается человеку счастье, то камень его и на подъёме настигнет. Что делать? Невезучим я родился.

– Нельзя так, душа моя! Умные люди говорят, за счастье бороться надо, а ежели нос повесить, так оно, счастье это, тебя в бараний рог скрутит.

– Что же делать, посоветуй, батоно.

– Да-а, перевелись ныне мужчины, не то что раньше бывало! – с сокрушением протянул сват.

– Ты о чём, батоно Арета?

– Это я так, себе говорю! Вот дед твой, слышал я, бабку-то твою похитил, а?

– Было такое, а что?

– Ничего, это я просто так…

– Не пойму я тебя, батоно Арета. Странно ты как-то выражаешься, загадками говорить изволишь.

– А ты выслушай меня внимательно – всё поймёшь. Знаешь, что с одним моим родственником приключилось? Понравилась ему как-то вдовушка, да никак он её сердце к себе привлечь не мог. И так ходил, и эдак, а вдова всё – нет и нет. Раз как-то пошёл он в лес, поймал корову той вдовы, снял у неё с ошейника колокольчик и ну звонить – трезвонить. Услышала женщина звон, пошла в лес свою корову искать да там лицом к лицу с ним и столкнулась. Испугалась было. Однако, когда рука мужчины груди её коснулась, подчинилась ему тут же. Теперь счастливей их нет на свете! Не устают они корову и колокольчик благословлять. Вот такова жизнь, – улыбнулся в усы Арета.

Удивился я этой улыбке, потому что Арета почти никогда не улыбался.

– Ну и что же, батоно Арета, и мне прикажешь на шею коровий колокольчик повесить и обманом женщиной завладеть?

– Коли нравится мужчина женщине – в лесу он её обманет или за овином, или прямо из дому похитит, – всё равно пойдёт она за ним. Большого труда это не стоит. Много ли нужно для этого? Два человека, два коня, две бурки да тёмная ночка. Мужчина ежели провёл ночь с женщиной, никто потом у него её не отнимет, если только Христос с неба не сойдёт… Да и женщина обратно не свернёт. Защитит она мужа своего: по своей, мол, воле пошла, и всё тут! Так-то, душа моя. Если что надумал, поторапливайся, потому как красивый товар долго не залёживается. Чего онемел!..

– Н-не знаю, – протянул я нерешительно.

– Только одно вот меня смущает, надеюсь ты про это слыхал? Когда похищают девушку, приданого за ней не берут.

– Пустяки это! Такой девушке приданого не нужно. Сама она, как икона святая.

Хотел я произнести её имя, но не смог. Говорят, что имя любимой всегда трудно произносить.

– Ты прав, такой девушке и вправду приданое ни к чему, – вторил мне сват. – Когда, говорят, в руках у тебя слиток золота, ни к чему за серебряной мелочью гоняться.

– Истинно говоришь, батоно!

– Сдаётся мне, мысль эта тебе по душе пришлась, – женщину похитить!

– Хорошо бы, да страшновато однако.

– Чего ты испугался, парень?

– Как чего? А если в погоню за мной пустятся, что тогда?

– И-и! Такой молодец, а погони испугался. Что это за похищение, если погони следом не будет? Обязательно должна быть. Главное тут следы запутать. Не беспокойся, никто тебя не догонит. В этом деле ты на меня положись. У похитителя, говорят, одна дорога, а у преследователей – тысячи. Уж я так их запутаю, что собственную судьбу проклянут… Ты только решайся, а остальное я на себя беру. Ну как, согласен? Я тебя не неволю. Поступай, как ум твой тебе подскажет.

– Эх, будь что будет! Видно, такова моя судьба! Не хочу я без жены стариться.

– Верно. Только уговор – никому ни слова, понял? Иначе всё пропало!

– Да что ты, батоно Арета, не ребёнок я.

– Об этом только трое должны знать: ты да я, да крест святой. Пойду-ка я да с девушкой покалякаю, узнаю у неё, как да что. Если девушка не согласится, тогда нам уже сам бог и тот не поможет. Не верю я, однако, чтобы рыбка золотая на удочку не попалась. Такие дела мне всегда удаются. Надеюсь, ты мне доверяешь?

– Не только доверяю, батоно Арета, прошу тебя, умоляю, помочь мне в этом деле, а уж потом проси чего захочешь, головой соль тебе толочь буду. Правильный ты мужик, батоно Арета.

– Уж очень тебя, как я погляжу, любовь обожгла.

– Не сожжён я ею пока, но опалён порядком.

– Ну, милый, женское прикосновение для твоей опалённой груди бальзамом будет целительным. Уж это я точно знаю.

Через три дня сват прокрался ко мне во двор, словно вор. По лицу его никак я не мог догадаться, как идут наши дела.

– Ну что, парень или девка? – только и спросил я.

Он же, пока мы не вошли в комнату, не проронил ни слова.

– Чего ты испугался, Караман? Побледнел-то как. Успокойся. Девушку я так заговорил, что согласна она. На край света, говорит, за ним пойду.

– Правда?

– Стану я тебя обманывать! Давай-ка лучше подумаем, как дальше быть?

– Я в твоих руках, батоно Арета. Сделаю всё, как скажешь.

– Не беспокойся, дорогой, ты в надёжных руках. Найми-ка ты двух хороших коней, лучше чёрных, ночью незаметней будут. Бурки накинем… Ежели в нас выстрелят из пистолета, пуля бурку не пробьёт.

– А дальше?..

– Ты будешь ждать меня с лошадьми у мельницы, что поблизости от дома Омана. В полночь обойду я Оманов дом и прокрадусь к окошечку, где девушка спит.

– А что, Пасико и Цицино разве не вместе спят?

– Нет.

– Она, твоя голубушка, прыгнет прямо ко мне в лапы. Заверну её в бурку и к тебе притащу. Ты с ней к ручью поскачешь, а я у мельницы подожду. Знаю, погоня тут же начнётся. Как услышу крики, выхвачу оружие да прямо по другой дороге поскачу… Преследователи, конечно, за мной увяжутся, да уж как-нибудь улизну.

– Девушку я должен домой что ли привести?

– Ты что, спятил? Спустись к долине Баракони. Знакомы ли тебе те места?

– Конечно, там мтиульские виноградники разбиты.

– Молодец! Наблюдательный ты.

– Как же, там в виноградниках у некоторых даже марани имеются.

– Ну, да ты лучше меня, оказывается, всё знаешь. Так вот, на берегу Риони шалаш моего двоюродного брата стоит, там и проведите ночь, а утром и я туда прибуду.

– Дай тебе бог счастья!

– Помнишь, что я тебе говорил. Приведёшь туда женщину, поступай с нею, как я тебя учил.

– А чему это вы меня учили? Не припомню я что-то.

– В давильне там сено валяется, опрокинь на него девушку и… И её согрей, и сам согрейся, да не мешкай, чтобы не простыла, ветер-то ведь, знаешь, с Риони холодный дует! А потом уж никто у тебя женщину не отнимет. Плакать начнёт, ты этим слезам не верь; женщины они всегда так умеют… поступай с ней, как мужчина, понял? Не любят они трусливых да нерешительных. Вспомнишь, потом мне спасибо скажешь. Ну как, нравится тебе план?

– Соломон Мудрый умнее бы не придумал!

– Ну, раз так, я пошёл и буду в субботу, а ты всё загодя приготовь, да смотри, чтобы уж точно!

– Не беспокойся, батоно Арета, всё будет сделано, как надо. Куда ты заторопился? Выпили бы по стаканчику.

– Потом, потом, когда у тебя в доме хозяйка появится. Ну, будь здоров!

С нетерпением ждал я субботы. По утрам бесцельно по двору бродил, а ночами в постели вертелся, как на раскалённых углях.

Если человека сон одолевает, ему и камень, как вы сами знаете, пухом кажется, подо мной же перина пуховая, а сна ни в одном глазу. От отца моего ещё слыхал я, что человеку от двух вещей не спится – от радости большой и от горя. Не знал я тогда – радоваться мне или печалиться. И то и другое меня одолевало. Радовался, что такая красавица согласилась моею стать, а печалился оттого, что сомнения меня одолевать начали, вдруг, не приведи господь, откажется она, слово данное нарушит. В душе моей и ад, и рай поселились, и не мог я представить себе, что дальше со мной будет.

– Господи, – взывал я к отцу небесному, – вразуми меня, сделай хоть на миг всеведущим, чтобы мог я догадаться, о чём сейчас бесценная моя думает.

Говорят, настоящая любовь всегда несёт с собою страдания. Истинно, дорогие, так это. Но в то же время я даже бессоннице своей радовался, так как образ Цицино неотступно у меня перед глазами стоял. Бедный тот человек, который никогда в жизни любви не испытывал. От страданий ещё милей мне Цицино стала.

На исходе недели пустились мы в путь. Сторонились большой дороги, всё узенькими тропинками пробирались. К вечеру подъехали к лесной опушке, отсюда село виднелось, как на ладони. Остановились. Расседлали лошадей, ещё в самом начале пути я для смелости вина немного выпил и теперь в такое хорошее расположение духа пришёл, что стал лошадь свою ласкать да миловать, только что морды её не расцеловал. Солнышко напоило мир шербетом, а само закатилось. Деревня, измученная тяжёлым трудовым днём, уснула, как пьяная.