Текст книги "Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе"
Автор книги: Акакий Гецадзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)
Часть вторая
Истинна только жизнь
Первая исповедь и сломанный топор
Когда мне исполнилось двенадцать, отец объявил мне, что я отныне уже не телёнок, а бычок, и вступил в пору отрочества. Словом, дал мне понять, что миновало время беспечных забав и пора мне впрягаться в ярмо. А ярмо-то, сами знаете, даже свинье не нравится. Правда, я решил не сдаваться, а твёрдо стоять на своих позициях, но куда там!
Теперь, перво-наперво, должен был я посетить священника и исповедаться ему во всех моих прегрешениях.
Накануне этого события мне следовало не спать всю ночь и зажигать для бога свечи. Так велела мама.
Мы с Кечошкой выбрали ночь потеплей и поспокойней и пошли в церковь. Священника там не застали. Прилепив свечи к парадным дверям, мы зажгли их и, в ожидании, пока они догорят, прилегли под раскидистым дубом.
Немного поболтав, мы задремали. Мне приснилось, что я сижу у очага, полено, окутанное пламенем, потрескивает и греет мне бок, но я не могу отойти от огня и кручусь, как шампур. Полено горит и разбрасывает вокруг себя угольки, словно розы. Где-то сердито звонят колокола. Вдали слышатся тревожные крики: «Помогите! Горит!»
Наверное, это я сам горю, но кругом ни души, я один, так кто же видит моё несчастье?
Внезапно меня словно холодной струёй обдало, я в испуге проснулся, смотрю – возле церкви народ шумит и у всех в руках кувшины, и люди льют воду на горящую дверь.
Я тотчас же толкнул Кечошку. Тот вскочил, протёр глаза, но ничего не понял:
– Что случилось?
– Проклятье на нашу голову! Взгляни-ка туда!
– Ай! Вот теперь нам не миновать беды. Люди закидают нас камнями. Надо что-то придумать…
– Давай убежим!
– Нет, лучше сделаем вид, что мы тоже прибежали тушить пожар.
Мне это понравилось. Мы смешались с толпой и тоже стали кричать:
– Скорее! Все сюда! Чёрт пробрался в церковь!
Во время паники никому не пришло в голову узнать, отчего это вдруг загорелась дверь церкви. А церковь была древняя – времён царицы Тамары, и дверь её была из крепкого дуба. Вверху, на выступающей каменной арке было что-то написано. Когда мы с Кечошкой пришли туда на второй день, мы увидели, что от двери остался лишь каменный порог и арка тоже рухнула наземь.
Рядом с нами стоял учитель из соседней деревни. Он говорил дьяку:
– Эх, какая великолепная надпись испортилась. Знаете, какое историческое значение она имела?
Я не знаю, какое историческое значение имел тот камень, но верно одно: если бы мы с Кечошкой легли возле дверей, то он непременно упал бы нам на голову…
Церковь же, чтобы в неё больше не лазили черти, получила новую крепкую дверь. Сам главный священник прибыл сюда, и церковь заново освятили.
Итак, нам с Кечошкой предстояло исповедаться в заново освящённой церкви!
Однажды в воскресенье мама как следует принарядила меня, причесала, сделав на голове пробор посередине, – так, мол, тебе больше идёт, и сказала мне:
– Ну, сынок, ты сегодня должен исповедаться и принять причастие. Да ты на меня смотри, что ты всё по сторонам, как волк в лес, глядишь! Слушай батюшку внимательно и подробно ему отвечай, честно во всём признавайся. Если соврёшь, в геенне огненной погибнешь, и не утаивай ничего, иначе останется грех на тебе и всю жизнь мучаться будешь. Слыхал о котле с кипящей смолой? Туда угодишь…
Я задрожал…
До нас на исповеди побывала уже двоюродная сестра Кечошки – Ивлита. Поп спросил её, есть ли у неё какой-нибудь грех на душе. Ивлита – кроткая, послушная девочка, в жизни своей, пожалуй, ни разу не набедокурила. Всего один раз рука её потянулась в чужой виноградник и оторвала гроздь винограда. Она вспомнила об этом и сказала попу. Кирилэ засмеялся, – бог помилует! Потом он спросил Ивлиту, не подслушивает ли она порой, когда женщины беседуют. Ивлита призналась и в этом и расплакалась. Поп успокоил девочку и обещал, что и этот грех ей будет отпущен.
Эх, если бы у меня были такие «грехи», то я бы к попу вприпрыжку побежал, но как их все перечислить? Допустим, я открою рот и выболтаю всё, но как признаться в том, что мы с Кечошкой сожгли церковную дверь?
Словом, что тут говорить – я побрёл в церковь с такой тяжестью в ногах, словно меня там взаправду ждал котёл с кипящей смолой.
В церковном дворе я повстречал Кечо.
На нём тоже была чистая рубаха, и он, между прочим, даже умылся.
– Что делать? – озабоченно спросил я друга. – Сказать насчёт свечей или…
– Ты что, спятил? Кто тебе это простит? Кирилэ нас обоих за это!.. – испугался Кечо.
– Но ведь бог всё знает, он простит, давай скажем, чему быть, того не миновать…
– Вот дурак! Сам себя хочешь зарезать? Поп Кирилэ – не бог. А то, что бог видит, он никому не рассказывает… Зачем же ему говорить, раз он всё видит? Он и так простит. Так ведь говорил тот странник, что у родника нам повстречался. С попом же нужно быть поосторожней.
В последнее время мне нравились рассуждения Кечошки. Я во всём с ним согласился и смело пошёл в церковь.
Кирилэ ввёл меня в тёмную келью, положил мне одну руку на голову, а в другую взял крест:
– Сын божий, – начал он, – ничего не скрывай от своего духовного отца, расскажи обо всех грехах своих. Украл что-нибудь?
– Да, отец, украл виноград в Тадеозовом винограднике, так налопался, что надутый живот свой с трудом перенёс через забор, – сказал я простодушно.
– Бог простит! Аминь! Не убивал ли кого?
– Да, отец!
Поп выпучил глаза и, дёрнув головой, уставился на меня.
– Я не виноват, отец. Кот Лукии в этом виноват.
И я вспомнил, как распух тогда язык у бедной Царо от проклятий и брани.
– О, сын мой, – перевёл дух Кирилэ, – убийство кошки – грех немалый, но раз это уже случилось с тобой, то, что поделаешь, бог простит. Аминь!
Поп не убирал с моей головы руку, его ряса колыхалась у моего рта, в нос мне бил запах ладана, свечей и ещё чего-то, напоминавшего мне запах смерти.
Поп снова стал спрашивать меня, но я, конечно, не ответил ему ни слова правды. История с пожаром притаилась где-то в дальнем уголке моего сердца, и я до неё даже мизинцем не дотронулся.
Из церкви я вышел довольный: поп обещал мне отпущение всех моих грехов, чего же было ещё желать?
Я думал, что теперь с грехами будет покончено, но не тут-то было – этот день послужил толчком к свершению новых грехов: ведь бог-то всё равно помилует и простит!
Я так вдохновенно врал попу, что вера моя пошатнулась. Я решил, что все ему врут, а он, в свою очередь, обманывает бога.
Дома отец спросил меня:
– Причастился, сынок?
– А как же!
– Ого! Оттого ты и заважничал, что перестал быть мальчиком?
– Почему я перестал быть мальчиком? – слова отца пронзили меня, как игла.
– Потому, что ты причастился. Отныне пора прекратить беготню с Кечо, понятно?
– Сидеть дома и ждать пока горб вырастет?
– Вовсе нет. Пора, мой милый, за дело приниматься, отцу с матерью помогать! Хватит баклуши бить! Ты у нас уже взрослый человек.
Ну, думаю, беда! Провалился бы этот поп со своим причастием. Значит, теперь я должен гнуть спину? Наплевать бы на такое причастие!
Вчера я валялся в постели до тех пор, пока солнце, как стражник, не поднималось над головой. А теперь – вскакивай спозаранку и беги вслед за отцом на работу! Вот так причастие, нечего сказать!
На следующий день мои дорогие родители заставили меня подняться ни свет ни заря. Я наскоро умылся, наспех пожевал чего-то и с топориком в руке поплёлся за отцом. Дражайший же мой папаша нёс за плечом огромный топорище.
Удивительное дело, ведь отец загодя запасся подпорками для виноградных лоз и уже к исходу зимы установил их в нашем винограднике. Так с какой же стати, недоумевал я, отправились мы в такую рань в лес?
– Зачем мы идём? – спросил я отца.
– За дровами! – коротко бросил он.
Обычно в такую пору, ранней весной, о дровах никто и не помышляет.
– Как же так? – снова удивился я, – ведь у нас во-он сколько дров, до зимы хватит!
– Ничего, – ответил отец. – Весна служанка осени. Мы принесём лес, он высохнет, – и отец вышел за калитку.
Я, приуныв, поплёлся за ним. Заметив моё настроение, он, нахмурившись, сурово сказал мне:
– Ты что это, парень, спотыкаешься, или у тебя ноги ватные? Небось, когда шалишь – тебя и волк не догонит? А ну, давай, пошевеливайся! Путь у нас долгий!
Я с превеликим трудом дотащился до леса. Этот проклятый топорик, на вид не тяжёлый, так измучил меня в пути, словно я нёс на себе кузницу Адама Киквидзе.
Мы свернули на тропинку и вошли в лес. Потянулись грабы. Солнце легко проглядывало сквозь прозрачные листочки. На некоторых деревьях листьев вообще пока ещё не было, но на ветвях вот-вот должны были лопнуть отяжелевшие почки. В горах весна запаздывает.
Повесив сумку на дерево, отец спустился в расщелину и с ожесточением принялся рубить деревья. Я выбрал себе дерево помельче и нехотя замахнулся своим топориком. Пока мне удалось расправиться с одним моим хилым деревцем, отец срубил девять огромных деревьев.
– Эй, ты, лодырь! – крикнул он мне. – Не жульничай! Размахнись посильнее, руки не отвалятся!
Я вдруг почувствовал в себе необычайный подъём и со всех сил стукнул топором по грабу. Внезапно рукоятка топора странно задрожала и эта дрожь отдалась в руке. Топор стал необычайно лёгким, и я свободно поднял руку. Ещё бы, ведь рукоятка отломилась у самого что ни на есть основания, а топор, покатившись вниз в расщелину, стукнулся о камень и высек искры.
– Ты что? – взволнованно крикнул отец, – топор сломал?
– Я-то здесь при чём? Сам сказал – работай, вот он и сломался.
– Ох ты, горе моё! До каких же пор ты будешь таким бездарным?! Невежда, надо же остриём ударять, а ты долбанул тыльной стороной, вот и получилось! А ну-ка, живо вниз, найди его!
Я побежал вдоль расщелины и с трудом нашёл топор в камнях. Не скажу, чтоб от вида его отец почувствовал облегчение. Вздохнув, он махнул рукой.
– Эх, овчинка выделки не стоит, он уже не годится. Пошёл вон отсюда, бездельник!
Я опустил голову и, изобразив на своём лице виноватое выражение, прислонился плечом к дереву. Отец, разозлившись, повысил голос:
– Мне здесь не нужен свидетель. Пошёл отсюда к чёртовой матери, забери этот обломок и отправляйся домой, хоть воды матери натаскаешь!
– Можно взять свою долю сыра и мчади? – несмело спросил я и скользнул алчным взглядом по сумке.
– Нахал! Ещё и корми его тут, дармоеда! Убирайся отсюда!
Вы видели собаку с поджатым хвостом? Вот так и я пошёл по тропинке.
Рога в шерстяных носках и рассвирепевшая курица
Дровосека из меня не получилось, и отец взял меня в горы вспахать пашню. Перезимовавшая земля была сухой и тёплой.
Отец положил топор и сумку под ореховым деревом, стоявшим в самом конце пашни, потом засеял землю отборными семенами кукурузы, и мы начали пахать. Он взялся за плуг, а я повёл волов. Отец был превосходным столяром, каменщиком, хорошо знал кузнечное дело и уж, конечно, умело владел топором, а вот с работой пахаря он справлялся не очень ловко. Особенно трудно приходилось ему на склоне. Отец чертыхался и ругал на чём свет стоит каменистую почву, и то и дело покрикивал на меня:
– Балда, бороздой следуй, прямо иди!
Я не привык к его крику и, обернувшись к нему, огрызнулся.
– Что ты так кричишь? У меня голова лопнет от твоего крика.
Обозлённый отец запустил в меня комом земли, я быстро нагнулся, но он всё же задел меня по спине. Я сделал вид, что терпение моё лопнуло и пришёл в ярость. Схватив топор, подбежал к отцу.
– Эй, ты! – заорал я, решив его припугнуть. – С ума я сошёл! Беги! Спасайся!
Не знаю, крик ли на него подействовал или я в самом деле был похож на сумасшедшего, но отец, испуганно отшатнувшись от меня, побежал по тропинке на просёлочную дорогу босиком, забыв про обувь. Ай-я-яй! Что я натворил! Сам убежал, а работу-то на меня оставил! Убедившись, что он уже не вернётся, повернул обратно к покинутой на произвол судьбы пашне.
Каюсь, я всегда был немного ленивым, однако был находчивым и умелым. И если за что-нибудь брался, то будьте уверены, дело спорилось у меня в руках. Швырнув топор в кусты, я взялся за плуг. Не мог же я бросить только что засеянную землю? Ведь кукурузные зёрна, величиной с орех, немедленно склевали бы птицы.
Сказать, что мне было легко, – вы всё равно не поверите. Да и на самом деле, пот лил с меня в три ручья, но я не отступал, упорно взрыхлял сырую всклокоченную землю и ласково прикрикивал на своих волов:
– Давай, дружок, выручай! Вот так, мой хороший, молодец!
Я пахал ожесточённо, и пока всё не кончил, духа не перевёл. Потрудившись, я проголодался, как волк, и тотчас же съел круг сыра и целую лепёшку мчади.
Поев и передохнув, я положил плуг на арбу, привязав его к ней прутьями. Отцовские каламани повесил на рога одного вола, а его пёстрые цинды на рога другого. Солнце ещё было высоко, когда я двинулся к дому.
Не помню, чтоб я когда-нибудь чувствовал себя таким усталым, однако мне было так весело и хорошо как никогда.
Я ехал и беспечно напевал. В тот день я понял, что труд приносит большое успокоение и дарит человеку великую радость.
Въехав в деревню, я увидел гробовщика Беко и виноградаря Дианоза. Они были увлечены беседой. Но, заметив меня, Беко почему-то вздрогнул и тронул за рукав своего собеседника. Оба что-то сказали друг другу и тотчас же спрятались в кустарнике. До меня донёсся взволнованный голос Беко:
– Да, кацо, клянусь, правду тебе говорю! Несчастный Амброла босиком бежал: Караман, мол, белены объелся, сошёл с ума и бросился за мной, чтобы меня убить!
– Правда?
– А ты сам не видишь?
– Бедный Амброла, был бы у него хоть ещё один ребёнок!
– Да! Уж лучше совсем не иметь, чем иметь ненормального.
– Эх! И какой хороший человек! За что только бог его так обидел?
– Врагу не пожелаю! Так бежал, что задохнулся, лица на нём не было!..
Показалась кузница Адама Киквидзе; хозяин её, стоявший до этого у порога как ни в чём не бывало, увидев меня, вдруг закричал:
– Вправду спятил! – Убежал в кузницу и стал подглядывать за мной из окна.
– Ты чего это испугался, дядя Адам? – крикнул я и пошёл к нему, чтобы сказать, что я вовсе не сумасшедший, но тот, видимо, так перепугался, что и от окна поспешил отойти.
Я завёл волов во двор и снял с них ярмо.
– А где отец, Караман? – спросила меня мать.
У меня словно сердце упало.
– Отец? Как, разве он не возвращался?
– Нет!
– Я не знаю, он пошёл вперёд меня и…
– Чего ты испугался, сынок?
– Нет, так просто…
– Зашёл, наверное, в кузню или в лавку к Темиру, – решила мама и как ни в чём не бывало вошла в дом накрывать к ужину.
Мать, как я убедился, ничего не знала о нашем столкновении, а я вдруг встревожился: «Куда же он делся? или может быть…» – вдруг мелькнула у меня страшная мысль, и я решил отправиться обратно. Не успел я переступить и двух шагов, как отец появился из калитки и, остановившись у порога, уставился на меня.
– Чтоб тебя черти забрали, как же ты меня напугал, сынок! – в его голосе одновременно звучали обида, упрёк и желание помириться.
– Ах ты, гадкий мальчишка! – покачал он головой, – что же ты мне голову морочишь, если умеешь так хорошо пахать?!
– А ты что, вернулся и подглядывал?
– Конечно.
– Ну спасибо, раструбил на весь белый свет, сын, мол, у меня с ума сошёл! – упрекнул его теперь я в свою очередь.
– Да кто же, кроме сумасшедшего, на отца топором замахнётся? Ты в ту минуту и впрямь был похож на такого. Хорошо ещё, что я вернулся и увидел своими глазами в чём дело, иначе пришлось бы тебе самому поглядеть, как твой отец может с ума сойти…
Так или иначе, мы помирились, но это происшествие стоило мне дорого – я сам себя погубил.
Увидев, какой я у него молодчина, отец заставил меня всласть потрудиться и на других пашнях.
Я попробовал было заупрямиться, но он умаслил меня своим сладкоречием.
Впрочем, к труду, как и ко всему на свете, привыкаешь. К тому же меня похвалили, и теперь я с удовольствием гнул спину. Глядя на проведённые мною борозды, я даже любовался ими: прямые, как стрелы, они были похожи на чёрные косы феи. В общем, я вдоволь уже наработался и когда взошла кукуруза, схватился за голову: нужно было её окучивать, а я, к стыду своему, терпеть не мог мотыги. Нечего, думаю, делать: повязывай платком голову, подставляй затылок солнцу и работай, как дурак! Нет уж, увольте!
Между тем, дорогой мой папаша Амброла не пожалел целого мешка лобио, пожертвовал его кузнецу и заказал для меня небольшую мотыгу. Уважил, значит, дитё своё! Мотыга на самом деле получилась такая славная, что будь у неё ноги, ей-богу, не стала бы ждать, когда за неё возьмётся работник, а сама, приплясывая, побежала бы в поле.
Словом, взвалив её на плечо и, спотыкаясь на ровном месте, я побрёл за отцом в горы.
Когда мы пришли на поле, солнце стояло уже высоко и вовсю поливало вокруг своими палящими лучами.
Мы разулись, сложили под яблоньку наши каламани и, закатав полы брюк и повязав головы платками, принялись за работу.
Отец, перед тем как взмахнуть мотыгой, перекрестился.
– Видишь, сынок, – обратился он ко мне, – если два кукурузных ростка так близко выросли, то один, который похуже и пощуплее, надо срезать, чтобы дать другому ростку пышно распуститься, понятно?
Не успел я ещё, как следует, освоиться, а беспощадная жара уже изнурила меня. Я почему-то сразу так устал и разозлился, что не мог даже рукой шевельнуть. «Эх, – думаю, – что было бы, если б эту проклятую кукурузу не приволокли в своё время из Америки! Как назло, всякой пакости понатаскали оттуда!» – Так я злился, а мотыга моя оставалась без дела. Зато мотыга моего папаши резво вгрызалась в землю и переворачивала пласт за пластом. Отец пыхтел, не глядя в мою сторону, лишь изредка бросал на меня косые взгляды.
– Ну что, лодырь, не стыдно тебе стоять? – спрашивал он, а мотыга его по-прежнему рыхлила землю.
Солнце так нещадно опалило мою голову, словно в затылок мне кто-то всадил шило.
– Давай уйдём, отец, – сказал я ему, – солнце кусается, наверное, ливень будет.
– Ты у меня не сахарный, не растаешь. Давай, работай! – рассердился отец. – И знай: кто не кланяется земле, того земля не любит, и не получит он от неё ни вот столечко добра, понятно? Пока не лёг в землю, надо выжать из неё как можно больше. За это она на тебя не обидится, наоборот, долго жить будешь. Но она суровая, пока её мотыгой не взрыхлишь, ничего от неё не получишь.
И я начинаю её долбить и долблю до тех пор, пока у моей мотыги не отваливается рукоятка.
– Ай! – нарочно с испугом кричу я, бегу к яблоне, беру лежащие под ней топор и железный колышек и кое-как приделываю рукоятку.
Потом снова сердито долблю землю, и рукоятка снова отлетает. Теперь я ищу колышек в комьях взрыхлённой земли, с трудом нахожу и вновь приделываю. Мотыга по-прежнему пускается в дело, и вот снова летит к чёрту хилый кукурузный росток, чтобы крепкому было просторнее. Эх, неполноценному лучше не жить на свете, чтобы-то там ни было – кукуруза это или человек!..
Наконец, когда рукоятка стала отваливаться слишком часто, отец не выдержал и сказал:
– Давай её сюда, я сам приделаю, вижу тебя это забавляет, тебе лишь бы дурака валять.
И он так крепко приделал её, словно припаял. Однако ему пришлось прилаживать её и во второй, и в третий раз. Тут уж он не на шутку разозлился.
– Давай-ка поменяемся. Я справлюсь и с твоей мотыгой.
Но зато я не справился с отцовской. Уж больно тяжёлая! Несколько раз я помахал ею, потом бросил в сторону.
– Ты что, и эту испортил? – встревожился отец.
– Не могу больше! Не мо-гу! Хоть убей! – заявил я решительно.
– Да! – опечаленно протянул отец. – Ты, я вижу, совсем не хочешь мне помочь.
– Разве ты не знаешь, что если впрячь вола и телёнка в одно ярмо, телёнок сразу околеет? Или ты решил меня убить? Не умею я окучивать, и всё тут!
– Да что здесь уметь-то? Не хочешь – вот и весь сказ. Ладно, ступай домой! Раз с мужским делом не справляешься, помоги матери. Да чего ты глаза вылупил? Ступай, тебе говорят! Ну? Чего рот разинул?
Я медленно надел каламани, перекинул свою мотыгу через плечо и бегом спустился по тропинке. Рукоятка, как это ни странно, ни разу не отлетела, и я в целости и сохранности донёс мотыгу до дому.
Через неделю отец снова потащил меня с собой. День был пасмурный. А рукоятка намертво была приделана к мотыге.
Поработав, на мой взгляд, достаточное количество времени, я схватился за живот и стал тихонечко постанывать.
– Что с тобой? – удивился отец.
– В животе так режет, словно кто-то там кинжалом ворочает. Ой, мамочка!
– Отчего же это твой живот не болит, когда вы с Кечошкой дурака валяете? – грустно спросил отец.
– Это всё из-за мотыги. Да и в конце концов, – обозлился я, – что это я, как Амиран к скале, привязан что ли к этой проклятой земле? Пойду, займусь каким-нибудь другим делом. Как будто я женился на этой мотыге!..
– Пожалуйста! Только в рот никому не смотри. А так – делай что хочешь! – послушно согласился со мной отец.
Вечером он рассказал о моих проделках матери.
– И в кого только этот телёнок уродился? – заволновалась мама.
– Наверное, в кого-нибудь из твоего рода, – беспечно ответил отец. – У нас таких не было.
– Чтоб ты язык свой проглотил! – огрызнулась мама. – Не успокоишься, пока не укусишь меня! А сам прекрасно знаешь, что это я из тебя человека сделала. Если бы не я, ты был бы таким же, как и он!..
Когда я делал что-то хорошее, то родители, оба в отдельности, хвастались: – На меня, мол, похож. А теперь вдруг запели по-другому!
В то лето Кечошка ходил со своим отцом в горы, помогал ему в работе, и я был совсем один. Я забирался в беседку из виноградных лоз, где в детстве часами просиживал с дедом, и досыта отлёживался на сплетённой бабушкой подстилке. Что ещё оставалось делать? Днём я спать не любил, для этого мне и ночи вполне хватало. Лишь однажды сон незаметно подкрался ко мне, да и то ненадолго. Чёрная наседка Лукии, перейдя в наш двор, подошла ко мне и с ожесточением стала клевать мои ногти. Она, дура, приняла их за кукурузные зёрна. Я вскочил, как ошалелый. Но наседка так озверела, что я с трудом оторвал её от себя, а она чуть не сломала себе клюв о мой ноготь на большом пальце. Знаю, многие не поверят этому, но клянусь богом, что история эта – истинная. Ибо трудно даже представить себе, какие голодные куры водились у Лукии. Хорошо ещё, ночь выручала, когда они спать заваливались, иначе, ей-богу, они могли выклевать глаза своему хозяину.
Словом, избавившись от озверелой от голоду курицы, я снова повалился на подстилку. Солнце уже перекатилось с одной горы на другую, а я всё лежал и лежал. Отец, глядя на меня скорбными глазами, безнадёжно махнул рукой, ничего, мол, из него не выйдет! Мои княжеские замашки замечала и мама, но и она предпочитала молчать. У матери глаза зоркие, как у ястреба, но пороков своего великовозрастного дитяти она не видела. Вот я и жил припеваючи, катался как сыр в масле.
Однажды отец решил поговорить со мной:
– Не пора ли, сынок, за ум приниматься? Ты ведь не тыква, чтобы расти лёжа? Разомни ноги, иначе паук соткёт на тебе паутину. И о чём только ты думаешь!
– О том… за какое ремесло мне взяться, – ответил я. – Разве ты не сам меня учил: семь раз отмерь, один отрежь. Подожди немного, надумаю чего-нибудь, – обещал я ему.
В самом деле, выбрать ремесло – дело сложное.
Я потратил на это около двух лет, однако так ничего и не надумал. Стать сапожником? – Горб вырастет. Кузнецом? – Но для этого нужна большая физическая сила. Парикмахером быть не годится – все над ними надсмехаются. Мясником? – Фу! Руки всё время в крови, да и тяжело нести на себе бремя грехов от убийства скотины. Пойти в ученики к каменщику? – Чтобы всю жизнь таскать тяжёлые камни и раньше времени согнуть молодую спину? Эх, хорошо бы на свирели играть – да таланту нет. Может быть, стать лучше столяром? Стоп! Отец-то мой тоже ведь знаком со столярным делом, а что толку? Лучше всего быть лудильщиком, но в этом ремесле признанные мастера лезгины, не стану же я с ними конкурировать! Так, как же быть? Не заняться же мне на самом деле мелкой торговлей? Словом, ничего достойного себе я не выбрал, а стал преспокойно ждать подарка от судьбы.
Мне помешали размышлять в виноградной беседке, и я вспомнил добрую старую пословицу: лучше бить баклуши стоя, чем сидя. Вот и стал я по-прежнему слоняться по окрестностям. Но и из этого ничего путного не вышло. По всей деревне на земле, кроме навоза и всяких нечистот, ничего другого не было.
Но чем больше я слонялся без дела, тем больше радужных мыслей возникало у меня в голове, и сердце моё переполнялось новыми радостными надеждами.
Хотя я и поп Кирилэ издавна воспылали друг к другу ненавистью, однако оба мы молились одному и тому же идолу – прекрасной Гульчине. Теперь Гульчина красотой своей затмевала солнце и, заигрывая со звёздами, вызывала зависть луны. Она училась в Они и каждую субботу приезжала на лошади в деревню. А я, ожидая её появления, каждую божью субботу как столб вытягивался у моста. Потому, что за один только взгляд её я готов был отдать весь мир. Мне казалось, что Гульчина тоже не совсем ко мне равнодушна. Завидев меня издали, она торопила лошадь. Я же каждый раз делал вид, что встречаюсь с ней совершенно случайно и почтительно здоровался. Гульчина останавливалась возле меня и с любопытством расспрашивала про житьё-бытьё в деревне. Здесь уж я был мастак, и если я терпеть не мог копошиться в земле, то вряд ли кто другой мог так трепаться, как я. Слушая меня, Гульчина так улыбалась, словно вкрадывалась мне в душу. Но так как она торопилась домой, то всегда просила меня, чтобы я встретился с ней на другой день у родника с Кислой водой. Я же с раннего утра жил этой встречей. И не успевало солнце взойти, как я был уже на месте. Пока Гульчины не было, я слушал ласковое журчание родника, а потом, когда она приходила, – серебристый смех моего ангела. Ангел же заставлял меня по нескольку раз пересказывать одно и то же и записывал всё рассказанное мною в толстую тетрадь. Мне так хотелось узнать, что это она там пишет, но я не осмеливался спросить её. При прощании Гульчина так тепло улыбалась мне, что одной этой улыбки мне хватало до следующей субботы.
Я по несколько раз в день щупал у себя под носом: не пробиваются ли усы? Кечо дал мне дельный совет: побрейся, мол, сразу вырастут. Я обрадовался, но не найдя бритвы, схватил тесак и провёл им под носом. Правда, я слегка порезался, но всё же возблагодарил бога и подумал: ведь ничто на свете не обходится хотя бы без капельки крови. А торопился я с усами потому, что наших усатых юношей уже женили. Вот и мне хотелось иметь усы и жену, а женой – солнце Сакивары – Гульчину. Ну и что ж с того, что Гульчина была красавица, образованная и богатая? Разве мало наслышался я в детстве сказок о том, как крестьянский сын женился на царевне? Велика важность, если б моей женой стала поповская дочка! К тому же я, кажется, ещё и нравился Гульчине. Нет, она мне ничего не говорила, я просто сам догадывался об этом. Иначе зачем же ей хотелось бывать со мной? Когда я думал об этом, в глазах у меня рябило и весь мир казался мне наполненным счастьем и любовью. Если бы у меня были крылья, я бы, наверное, взлетел в небо от радости.
А между тем, сакиварцы то и дело твердили отцу:
– Амброла, дружище, куда ты это только смотришь? За твоим парнем нужен зоркий глаз. Ведь у доброго хозяина и собака не остаётся без дела столько времени!
Соседки жалели мою маму:
– Эх, бедная Элисабед! – сокрушённо покачивали они головами, – кто, кроме матери, сможет терпеть такого бездельника!
Однажды мы с Кечо собрали маленьких ребятишек на широкой полянке перед кузницей. Натравив друг на друга двух дурачков, мы стали в сторонку. Малыши дрались, рвали друг на друге рубашки, а мы с Кечо гоготали. Больше всех орал я.
Вдруг, откуда ни возьмись, появился отец. В руке он держал длинную палку. Увидев палку, я испугался.
– Ты что это делаешь, балбес? – спросил он меня, сдвинув брови.
– Да так… ничего…
– Детишек друг на друга напускаешь и забавляешься?
– Они сами подрались, я их разнимаю… не веришь – спроси Кечошку.
– Лиса свой хвост в свидетели приводит! А ну, пошёл домой, там я с тобой поговорю!
Однако отец не стал дожидаться и тут же, в дороге, приступил к разговору.
– Ты видишь эту палку? – спросил он.
Меня прошиб холодный пот, и я со страху онемел.
– Я тебя спрашиваю, видишь?
– Вижу! – буркнул я и на всякий случай отошёл в сторону.
– Вот эта палка приносит больше пользы, чем ты. Она хоть помогает мне во время ходьбы, а ты что делаешь? Как сел ты мне на шею в детстве, так, выходит, больше и не собираешься слезать оттуда? Ребёнком был, с тобой легче было. Ну, а теперь… что мне делать с тобой теперь? Ты посмотри на себя: верзила, косая сажень в плечах, а всё дурак дураком. Довёл до того, что мне стыдно людям в глаза смотреть!
– Ничего я зазорного не делаю.
– Почему же мне тогда люди говорят, что у меня один сын да и того не смог я вырастить человеком! Ты думаешь, деревне нравится твоё поведение? Ты же меня опозорил на весь белый свет! Уж лучше совсем не иметь сына, чем иметь такого осла! Понятно хоть тебе?
– Понятно!
– Вот и сделай так, чтобы и я мог похвастаться при людях, мол, сын у меня тоже человек. Не сделаешь – так и знай, живым не оставлю! А я-то дурак, надеялся, что сын мне золотой дворец выстроит. А ты вместо того, чтобы поддержать огонь в семейном очаге, воду на него льёшь! И отца с матерью совсем не жалеешь. Какой из тебя мужчина выйдет, если ты за какое-нибудь ремесло не возьмёшься!
– Что же, женщина из меня выйдет?
– Дурень ты бестолковый! Ещё и зубоскалишь! Скоро, того гляди, головой в потолок упрёшься, а ума всё не прибавляется. Я всё удивляюсь, как же это бог такого придурка создал?
– Не бог, а ты создал! – не выдержал я.
– И бог ошибся, и я! – рассердился отец и с силой ударил палкой оземь.
– Да что вы меня укоряете? Разве я вас умолял родить меня? Небось сами удовольствие получали, а меня для мучения выволокли на свет! – Нарочно разозлившись, перешёл я в наступление.
– Эх, сынок, у козы хвост не вырос, а у тебя ум. Как об стенку горох! – махнул он рукой и уже до самого дома не открывал рта.
А утром, не успел я открыть глаз, как мама печально произнесла:
– Эх, зачем не сгорел день твоего рождения!
Это подействовало на меня сильнее, чем отцовские упрёки. Я встал, сложил в сумку немного еды, взял топор и пошёл в лес. Там я и дров вдоволь нарубил, да и топор принёс домой в сохранности.
