Текст книги "Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе"

Автор книги: Акакий Гецадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Прожорливый кабан и поминальные свечи

Бабушка Тапло плохо видела, да и ноги уже не особенно повиновались ей, однако целыми днями она не переставая работала и суетилась.

То притащит из лесу мешок орехов, потом соберёт кизил, обдаст его кипятком и вымесит на дощечке сладкий лаваш. Или наполнит два больших чана пантой – дикой грушей и перегонит на водку. Словом, работы у неё хватало, и поэтому ей было не до меня. А я был только рад этому, потому что когда бабушка была дома, мне негде было особенно разгуляться, да и Кучуна не любил попадаться ей на глаза.

Обычно бабушка никогда не поручала мне никаких дел, да и сам я не горел желанием ей помочь. Но когда изредка, бывало, я предлагал ей свои услуги, она отмахивалась от меня: больше убытка, нежели пользы, – говорила она в таких случаях.

Единственное, что вменялось мне в обязанности – следить за калиткой во дворе.

Не подумайте только, что в этой деревне боялись воришек. Воровства там тогда попросту не существовало. Мы крепко-накрепко запирали двери от потерявшего совесть прожорливого кабана. Стоило этому негоднику увидеть, что хозяев нет дома, он буквально вламывался во двор, отворял калитку сильными ударами своего рыла, и не дай бог, если мы не поспевали прийти вовремя: тогда весь двор бывал перевёрнут. Вот я и стал сторожем у этой калитки. Бабушка теперь могла не беспокоиться за свой двор, и, кроме того, она всегда знала: дома я или мотаюсь по окрестностям.

Однажды ночью пошёл сильный дождь. Бабушка с раннего утра, взяв две увесистые корзины, пошла в лес по грибы. Мы же с Кучуной, сбив кучу орехов, увлечённо играли на просохшей дороге. Счастье попеременно улыбалось то мне, то ему. Мы с ним так заигрались, что я забыл уже обо всём на свете. Но зато, вернувшись домой, я чуть не упал, в обморок со страху: калитка была настежь открыта, а в комнате возле топчана валялась опрокинутая кадка из-под кукурузной муки. Весь пол был перепачкан мукой. Кабан сожрал муки столько, сколько в него влезло, потом, обожравшись, вывалялся в муке и теперь тихонечко похрапывал от удовольствия. Вырывавшийся из его ноздрей воздух рассеивал муку далеко вокруг, а перед носом его пол был такой чистый, словно его только что подмели. Спасибо, что этот негодяй не догадался ещё влезть на топчан и не повалился в постель. Вот было б дело! Пёстрый, словно исполосованный кнутом, кабан казался теперь совершенно белым.

Завидев меня, он как ошпаренный вскочил и, повизгивая, понёсся прочь, хотя я от испуга даже с места не сдвинулся. Со спины его посыпалась мука, поднявшись над ним столбом белой пыли, и когда кабан выбежал во двор, он принял уже свой обычный вид. Мне стало стыдно: какими глазами я посмотрю теперь на бабушку! Этот разбойник, правда, и раньше нередко врывался в дом, но такого переворота ещё не устраивал.

Я тут же решил бежать домой, но что я сказал бы дома родителям? Поэтому я оставил мысль о побеге. И вообще лучше уж остаться с бабушкой Тапло, чем без дела толкаться в Сакиваре. Я знал, что она не скоро вернётся из леса, и нужно постараться, чтобы она не заметила следов набега. Загнав под топчан орехи, я бросился за помощью к Кучу, и как только он пришёл, мы сразу же завертелись.

Вначале мы откатили и поставили кадку на место, потом собрали верхний, не испачканный слой муки и высыпали его обратно, всё остальное начисто вымели и выбросили в такой овраг, куда, кроме чёрта, никто не наведывался. Потом мы заперли калитку и вычисти ли кабана, не оставив на нём и крупинки муки. Словом, мы с Кучуной, даром что побратимы, здорово намучились и даже взмокли. Но старания наши не пропали даром. Только Кучу вышел, как пришла бабушка. Уже смеркалось. Она ничего не заметила. Изрядно устав за день, она наскоро поужинала и тут же заснула. Наутро она поднялась рано и снова поспешила в лес.

Вот когда я воздал хвалу господу богу, отнявшему у бабушки Тапло свет в глазах!

* * *

Дни, проводимые мною в материнской деревне, были похожи друг на друга, и только суббота была не такая как все.

В этот день бабушка вставала ни свет ни заря и тотчас же принималась хлопотать у огня. Она становилась удивительно подвижной и расторопной, жилы на руках её набухали, а испещрённые морщинками щёки покрывались румянцем. Потом она придвигала к очагу небольшой столик и ставила на нём варёную свинину, жареную курицу с вином, разные пироги, хачапури, мёд, фрукты и другую снедь. Да, в этот день она не забывала ничего из того, что любил покойный дед Караман. Затем, когда стол был накрыт, она ставила на нём две длинные восковые свечи и зажигала их. Потом, усевшись на треножнике, истово крестилась, пока свечи не догорали до конца. Старушка тихо нашёптывала молитвы, а маленькое пламя свечей трепетало, словно тоже молилось по-своему. Эта трапеза была поминальной по деду.

Тогда я не понимал, что это значит и поэтому в первый же раз спросил у бабушки, что такое поминки.

– Это для ушедших на тот свет, чтобы они немного поели, – ответила она.

Я ничего не понял. Как отправившиеся на тот свет покойнички могли насытиться, если мы сами тут же всё съедали? И я спросил её об этом.

– Вот непонятливый! – покачала она головой. – Трапеза умасляет здесь нашу плоть, а там дух мёртвых. Поэтому всё, что ты видишь здесь, получит твой дед и попирует всласть.

– Ого! – подумал я. – Видать, тот свет не так уж плох!

Наконец, нашептавшись и отмолившись, бабушка вскидывала глаза кверху и начинала напевно тянуть:

– Мой дорогой, светлой памяти муж, не обессудь, если угощение не богатое. Ты всегда любил сытный стол, но что поделаешь, я ведь одна… На сегодня уж прости, а в следующий раз обещаю тебе – голодным тебя не оставлю!

Потом она пускала слезу, оттирала её кончиком вдовьего платка и степенно поднималась. Я недоуменно глядел на потолок, что здесь надо деду? Тот свет казался мне расположенным где-то рядом с церковью.

Пока не сгорала свеча, к трапезе нельзя было прикоснуться. Я бывало становился сам не свой от нетерпения, но что поделаешь! И, как назло, эти свечи горели невероятно долго. Нет, рачинские пчёлки в этом не виноваты, просто восковые свечи вообще горят медленно. Хорошо ещё, что были они тоненькие, иначе, набравшийся терпения человек сам, того гляди, мог стать объектом этой заупокойной молитвы…

Да, свечи догорали плавно, медленно, но красиво. И от них шёл всегда тот самый запах, который слышен обычно во всех церквах. Тогда, ребёнком, я не обращал внимания на запах свечей, потому что здесь, над столом, носились другие всевозможные запахи, приятно щекотавшие ноздри. Но теперь, вспоминая запах поминальных свечей, мне кажется, что я слышу запах смерти. Бог знает, может, это не что иное, как наш собственный запах? Разве человеческая жизнь не подобна свече? Горит, догорает и через некоторое время гаснет совсем. Эх, к чёрту эти церковные и свечные запахи! Да здравствуют запахи солнца, земли, хлеба и вина!

За этот поминальный стол садились не только мы с бабкой, звали и соседей. В этот день подобревшая бабка приглашала даже Кучуну. Она почему-то не благоволила к этому бедняге с желудком как бездонный колодец, но в этот день звала его к себе непременно, потчевала его, ничего не жалея, и страшно радовалась, когда он так аппетитно всё поглощал. Я не понимал, отчего это она так добрела и однажды спросил её об этом.

– Дай бог ему здоровья! – ответила она. – То, что он съест здесь, пойдёт впрок твоему деду на том свете.

Но только пока свечи не догорали полностью, бабушка не пускала на порог этого уважаемого гостя. Ведь она отлично знала его нрав: вряд ли он стал бы дожидаться, тем самым осквернил бы поминальную трапезу. К тому же бабушка не любила творить молитвы в присутствии посторонних. Кучуна же в это время подсматривал а стрельчатое оконце, и у него едва хватало сил, чтобы остаться живу до тех пор, пока догорят свечи.

Наконец я открывал дверь, маленький обжора врывался в комнату, как изголодавшийся кабан, и мёртвой хваткой вгрызался в жирную ветчину.

По субботам Кучуна любил мою бабушку больше, чем свою собственную, а субботу – из всех дней недели. Она была для него истинным праздником, более дорогим, чем рождество!

Потоки слёз и неорошённая трава

В воскресные дни, надев своё чёрное шёлковое платье, бабушка отправлялась в небольшую церковь, стоявшую по ту сторону речки.

Вначале она ходила туда одна, но потом, когда зрение стало окончательно изменять ей, она ушла туда в сопровождении сестры Кучуны – Пело. Больше всего она боялась поскользнуться и упасть в овраг.

Однажды вместе с ними пошёл и я.

Пело подвела бабушку к голубому деревянному кресту, а сама куда-то исчезла, предварительно напутствовав меня:

– Смотри, никуда не ходи, отсюда ты проводишь бабушку домой, понял?

Я кивнул.

В церковном дворе было много холмиков, на них лежали плоские камни, а у изголовий торчали деревянные или каменные кресты. Бабушка опустилась на колени у голубого креста и так жалостливо, так безутешно зарыдала, что я сразу почувствовал, что этот плач ей дороже самого лучшего угощения. Право, даже Кучуна не чувствовал себя за поминальным столом так хорошо, как она себя в эти минуты. Она так причитала, что я, часом, думал: не поёт ли она?

И так, вперемежку, плача и напевая, она обратилась к кресту: «Сокол мой ясный, родной мой, как ты там живёшь? Почему ты забыл меня и не навещаешь больше во сне, ничего не рассказываешь о себе? Ответь мне что-нибудь, скажи хоть одно слово!» – надрывно умоляла она то крест, то камень, то землю, но никто ей не отвечал. Всё спало беспробудным сном. Я тоже вроде как онемел, стоял как балда меж двумя крестами и всё думал о том, что место, пожалуй, это неудачное, и здесь не поиграешь в ореховые солдатики. А старушка как завелась, так уж и остановиться не могла. Казалось, она хочет выплакать все непролитые на похоронах дедушки слёзы. Как будто я был виноват, что появился тогда на свет и не дал всем поплакать от души.

Кончив плач по деду, бабушка обошла по очереди и другие могилы и над каждой уронила слезу.

– Почему ты так много плакала, бабуля? – спросил я её, когда мы вернулись домой.

– Потому, что вот уже две недели, как я ни одной слезинки на его могиле не обронила. Там уж вся трава повысохла, – ответила она.

– Чудно как! Ведь вчера только дождь был! – удивился я.

– Дождь, ласточка моя, орошает ниву, а кладбищенской траве нужны обязательно слёзы, – и она ласково погладила меня по голове.

Я ничего не понял, но спорить не стал. Да и зачем – она-то лучше знала, когда дождь, а когда слёзы нужны.

К исходу осени бабушка Тапло совсем перестала видеть, и когда бывало пасмурно, она ходила по двору, широко расставив руки.

Изменяла ей и память, и нередко она забывала то одно, то другое. Как-то она вдруг спросила меня:

– Куда это подевалась твоя мать, разве она вчера не приехала?

Дошла до того, что бабушка перестала даже отличать утро от вечера. Однажды она вывела из хлева вернувшуюся с пастбища корову и погнала её обратно.

– Куда это ты её?

– Пусть попасётся, разве не время?

– Да какое время! Уже день на исходе.

– Ой, батюшки! – всплеснула она руками и снова завела корову в хлев.

Это приключалось с ней несколько раз, но она всё держалась и не сдавалась, работая по-прежнему, не покладая рук: сушила фрукты, собирала пожухлые листья в кучи и жгла их, подкармливала запертого в свинарнике кабана и, во всех случаях, не забывала о поминальной трапезе. Единственное, чего она уже не могла, – это ходить в церковь. Бывало, я стою рядом с ней, а она меня ищет и зовёт.

– Что с тобой, бабуля, ты совсем не видишь?

– Эх, ослепла твоя бабуля, мой мальчик! А сколько я тебя просила – не обижай меня! Вот видишь, что получилось! – упрекнула она меня и печально добавила: – Сил моих больше нет, не железная ведь я!

– Ты же говорила, что я свет твоих очей, а теперь выходит, это я виноват, что ты ослепла? Ведь когда я тебя не обижал, ты всё равно плохо видела! А когда ты на меня сердилась, у тебя аж огоньки в глазах прыгали, а теперь я виноват! – возразил я ей.

– Глупенький ты ребёнок! Вот эти самые огоньки и сожгли мои глаза, – нашлась она.

Тогда я сообразил припереть её к другой стенке:

– А помнишь, сколько ты у крестов слёз пролила? Вот у тебя глаза и испортились!

Но она неожиданно расстроилась:

– Одни только слёзы и остались мне в утешение, и этого тебе жаль для меня? – и по дряблой морщинистой щеке её покатилась слеза.

Тут я уже совсем растерялся, не зная, что делать.

– Бабуля, – робко начал я, – разве ты не видишь, что твои слёзы не смогли спасти траву на кладбище, всё равно она высохла. Ведь слезами горю не поможешь, зачем же ты напрасно убиваешься?

– Да ну! – удивилась она. – Кто это тебя так научил, а?

– Разве Олифантэ не говорит всегда так?

– Олифантэ? – невольно протянула она. – Да у него для себя ума не хватает, будет он ещё других поучать! Ты не думай, что всё, что говорят, надо обязательно слушать!

Вот видите, стоило ей узнать, что я лишь повторил слова другого, как она тотчас же окрестила глупостью то, что показалось ей вначале мудрым.

Теперь, задумываясь надо всем этим, я хорошо понимаю, что слово само по себе не представляет никакой особой ценности. Ценность его измеряется тем, кто его произносит. Стоит человеку один только раз снискать себе славу мудреца, как в дальнейшем любой пустяк в его устах становится крылатым и легко перелетает с места на место. А подлинная мудрость зачастую вовсе и не видна!

Однажды воскресным утром бабушка поднялась позднее обычного и спросила меня:

– Ты одет?

– Да.

– Тогда кликни мне Пело.

– Зачем?

– Не твоего ума дело. Позови!

Я побежал и тотчас же вернулся.

– Нет её дома, в лес пошла.

– Что же мне делать, – заворчала она. – Вчера мой мужик обижался на меня, – совсем, говорит, ты меня забыла. Может, ты меня проводишь, Караманушка?

– Куда, бабуся?

– В царство зашедшего солнца.

– Чт-о-о? – такое я услышал впервые.

– Да на кладбище, глупыш!

– Лучше подожди немного! Пело придёт и поведёт тебя.

– Я думаю, если ты пойдёшь со мной, ножки твои не отвалятся, а?

Мне не хотелось идти, но что поделаешь, жаль было бабушку. Я взял её за руку, и мы пустились в путь.

День выдался хмурый, а в царстве зашедшего солнца и подавно было безлюдно и мрачно.

– Пришли? – спросила меня бабушка.

– Да ты что, не узнаёшь это место?

– Как в тумане вижу. Кресты кругом, и больше ничего. Наши могилки где-то здесь у дороги… Как теперь мне их найти?

– Они и раньше никуда не убегали, – усмехнулся я.

– Караманчик, ты помнишь место, где я в прошлый раз плакала?

– Да, бабуся, как же не помнить! Вначале ты стояла на коленях у голубого деревянного креста.

– Вот молодец, хорошо запомнил, умница. Это и есть могила твоего деда. Поведи меня к тому кресту, а до остальных я уж сама как-нибудь добреду.

Я взглянул на частый лес крестов и растерялся. Их было столько, этих голубых деревяшек, что у меня в глазах запестрело.

– Ну, что же ты стоишь, Караманчик, веди меня, иначе, видишь, сыростью потянуло, как бы дождь не пошёл, – заторопила она меня.

Я снова оглядел кладбище – где же всё-таки тот крест? Вот срам-то какой. Внук не знает, где могила деда! Мне не хотелось огорчать бабушку, и облюбовав чью-то могилку, я взял старушку под руку и повёл к ней.

Бабушка опустилась на колени и зарыдала, но как! Заголосила да как безутешно! Лился и лился поток давно сдерживаемых слёз. И крест она оросила, и высохшую траву, и плоскую надгробную плиту. Она то называла деда ласковыми словами, то упрекала его за то, что он не забирает её. Потом, отведя душу, она на ощупь протянула руку и схватила дрожащими пальцами соседний крест.

– Агато, сестра моя любимая, прости, что я не навещала тебя столько времени!

Оплакав Агато, она перебралась к третьей могилке. Третьим оказался её брат Кимотэ. Поплакав и на его могилке, она побрела дальше. Пошарив руками, и ничего не найдя, бабушка тревожно спросила:

– А где здесь четвёртая могилка?

– Почём я знаю?

– Там мой племянник Бучу лежит. Горе мне, кроме меня, его некому оплакать. Разве больше нет здесь креста?

– Вон он, впереди.

– Как впереди? А ну-ка, посмотри, как следует. Здесь разве не лежат рядом три плиты?

– Нет, нет здесь больше ни крестов, ни плит.

– Куда ж они подевались?

– Камень сам ведь не убежит. Наверное, кто-нибудь унёс, – ответил я, но тут же осёкся, увидев её застывшее лицо.

– Кто же на кладбище камни ворует! Посмотри хорошенько, у Бучуки белая широкая плита. На ней всадник нарисован. Разве не видишь?

Больше врать я не мог.

– Ничего тут нету. Вон там только один белый камень валяется, и всё тут. – Потом я подбежал к тому месту и крикнул: – Бабуся! Вот Бучукин камень у тропинки.

– Ох, горе мне! – ударила она себя по щекам, – обманул ты меня, окаянный, надругался ты надо мной, заставил над чужими могилами плакать!

– Ну и что же? – попробовал я оправдаться. – Ведь трава и здесь совсем иссохла. Разве твои слёзы могут ей повредить?

– Ох, чтоб тебя святой Георгий невзлюбил! И до каких пор ты будешь таким балбесом? – сокрушённо махнула она рукой. – Ну, хоть теперь поведи меня к Бучукиной могиле, а до деда я уж сама как-нибудь доползу!

Я осторожно взял её под руку и повёл к плите, где был нарисован всадник.

Бабушка пощупала плиту, погладила её рукой и, наконец, убедившись, спросила:

– Что нарисовано на третьей могилке слева?

– Плуг, рог из-под вина и топор.

– Вот это и есть могила твоего деда. Теперь-то, надеюсь, запомнишь? – И тут она снова заплакала, заголосила, но уже не так громко, голос её всё чаще прерывался, и в причитаниях не было прежнего усердия. Она плакала теперь без слёз, потому что весь их запас вылила над чужими могилами, и трава на дедушкиной могилке осталась совсем не орошённой.

* * *

Пришла весть, что вскоре состоится свадьба моего дяди Пирана. Разве тут задержишь меня у бабушки Тапло? Пусть я тогда ещё ничего не смыслил в свадьбах, но чувствовал, что совершается что-то хорошее. И вот снова пристроившись на лошади и крепко держась за спину Олифантэ, я поспешил в родную деревню.

Изгнание из постели и собачий переполох

Когда мы подъехали совсем близко к дому, сердце моё почему-то сжалось, а потом чуть не выпрыгнуло из груди и не полетело вперёд. Я и сам не догадывался, как сильно стосковался по родному дому.

Дворовая собачка Куруха с весёлым лаем бросилась мне навстречу. Наши все оказались дома и чуть не изодрали мне щёки поцелуями. Видно, они тоже здорово по мне соскучились.

Дед приготовил для меня специально сшитые каламани, а бабушка Гванца связала к моему приезду чудесные пёстрые цинды.

Я сразу же облазил все знакомые уголки во дворе; всё оставалось прежним, не нашёл только нашего пса и спросил о нём.

– Продали! – ответил дядя, – продали доброму хозяину.

Дядя Пиран увидел, что я огорчился и решил успокоить меня:

– Эх, мой маленький! Пёсик тоже очень переживал и совсем не хотел идти к чужим людям, но что поделаешь! Он всё плакал и просил: подождите, пока мой дорогой Караманчик придёт, но мы не послушались его. Он, говорят, и теперь иногда убегает от хозяина, выходит на холмик, задирает голову и громко зовёт тебя…

Тут уж я не сдержался, расчувствовался и обронил слезу. Мне до боли было жалко нашего пса. Сколько раз он, бывало, подкрадывался ко мне, выхватывал у меня из рук лепёшку! Тогда я злился на него, но, оказывается, был неправ! Ведь он так любил меня!

Сколько раз пинал я его ногой и прогонял за дверь, но, видите, он оказался совсем не злопамятным и всем сердцем любил меня.

Помнится, дядя Пиран как-то взял себе щенка, но щенок вдруг сдох. Дядя швырнул его под виноградник Тадеоза. Я ходил туда каждый вечер, садился у самого края скалы и смотрел вниз, туда, где лежал мёртвый щенок. Нередко я так же горько плакал по нему, как бабушка Тапло по деду. И вот теперь я понял, что пса я любил не меньше этого щенка, но, увы… слезами горю не поможешь!

Заметив мою тоску, дядя Пиран, нарочно, каждый вечер, как заведённый, печальным голосом начинал одно и то же:

– Сегодня наш пёсик снова убежал от хозяина и до самого вечера жалобно скулил и звал тебя.

Из моих глаз ручьём текли слёзы, вся семья до упаду хохотала, но дядя Пиран сидел с серьёзным лицом и скорбным выражением в глазах. Мне даже во сне снилось, что мой пёс стоит на вершине утёса и зовёт меня, и подушка моя намокала от слёз. А лежала она рядом с дядиной подушкой. Мы с ним издавна спали вместе, в отдельной комнате, куда мы входили через общую, большую, с земляным, плотно утрамбованным полом. В нашей пол был выложен из крепких досок, но в ней всегда было темно, и поэтому дядя не отказывал себе в удовольствии немного посмеяться надо мной. Поужинав, он пробирался туда и кричал:

– Караман, давай укладывайся в постель, не то я запру дверь.

Я шёл туда, раздевался, складывал на стуле одежду и откидывал одеяло, но… постель оказывалась пустой. Я боялся темноты и звал дядю дрожащим голосом. Но никто не отвечал мне. Я пугался ещё больше, поднимал рёв, бежал к дверям и… сталкивался с хохочущим дядей. Он хватал меня на руки и прижимал к себе. Так, повиснув у него на шее, я добирался до постели, и мы вместе бултыхались в неё. Я так привык к его ежевечерним проделкам, что, не поревев, как следует, не мог сладко уснуть.

Но дядя Пиран не щадил меня и в другое время дня. Если и есть во мне хоть капля отваги, то знайте, это у меня от дяди.

– Хочешь стать охотником? – спрашивал он.

– Конечно, хочу.

– Хочешь в борьбе быть самым первым?

– Конечно, хочу!

– Хочешь быть самым храбрым?

– Сколько раз можно спрашивать?

– Хочешь быть прямым, как штык?

– Хочу! Хочу! Хочу!

– На, съешь тогда, – и давал мне длинный красный перец.

Я начинал есть, из глаз катились слёзы величиной с горошину, а съев, ходил весь день словно очумелый, открыв рот: дёсны, губы и даже нос нестерпимо жгло. Если уж не хватало сил терпеть, я забивался в самый тёмный уголок, чтобы никто не увидел меня и не поднял на смех, и горько-горько плакал. Но рот горел, и ничто не снимало жжения: ни вода, ни яблоко, ни молодой сыр.

С тех пор на всю жизнь возненавидел я красный цвет.

На второй день я категорически отказывался от этого угощения, а на третий всё повторялось сначала.

– Хочешь быть?..

– Да! Да! Да!

– Ну так давай, жуй, и чтоб крошки не осталось!

Я молча жевал, из глаз текли слёзы величиной с орех, и целый день я ходил потом как ошпаренный: дёсны горели, а к губам словно раскалённым железом прикоснулись.

Чем горше мне было, тем приятнее было дяде. Я лил слёзы, а для него они были бальзамом. Но я отыгрался сполна в самый сладостный для него день.

Не успели мы встретить Новый год, как семья наша, не откладывая, стала готовиться к свадебному пиршеству. Мы одолжили у соседей тысячу разных вещей, – и посуду, и скатерти, и, кто его там знает, что ещё, прибрали дом и на двух арбах отправили на мельницу мешки с зерном. Дедушка Нико наколол дров на целую неделю.

Мясник Фома зарезал во дворе нашу бесплодную корову, и от её крови вокруг снег заалел. Женщины с ног сбились, не успевали разжигать тонэ и печь лаваши. Пришлось позвать на помощь Царо. Правда, руки её были не так ловки, как язык, но всё же и она, как могла, помогала.

В субботу вечером дядя Пиран принарядился, надел белую чоху и тёмный архалук, новые башмаки, подпоясался серебряным поясом с кинжалом, а на голову нахлобучил серую войлочную шапку.

Вдруг, откуда ни возьмись, к нашему дому примчалось с десяток всадников. Отец сказал, что это дружки жениха. Тотчас же накрыли небольшой стол, пошумели, выпили, закусили и поднялись. Дядя Пиран накинул на себя мохнатую чёрную бурку и вышел вместе с ними.

Они вскочили на коней и с песнями отворили калитку.

Дядя держал за уздечку ещё одного коня: седло на нём было какое-то необычное, хотя никто в седле не сидел.

Я сразу пристал к деду:

– Разреши мне сесть на этого коня!

Но дед сказал:

– Нельзя, внучек. Дядя привезёт тебе на нём тётю.

– Какую тётю? Я хочу на коне покататься, а тётя мне не нужна!

– Но она твоему дяде нужна! – засмеялся дед и, взяв меня за руку, повёл в дом.

Я долго брюзжал и всё не мог успокоиться, но в этот удивительный вечер всем было не до меня.

Как только дядя и его дружки уехали, к нам повалил народ. На всех были красивые праздничные одежды, но мне больше всех понравились те всадники, что заезжали за дядей. Старшие чинно расселись полукругом перед пылавшим очагом и повели степенную беседу. Молодёжь затеяла песни и пляски, не переставая, звенела дайра.

В просторном зале сдвинули столы и поставили рядом с ними специально сколоченные длинные скамейки. Мать кружилась, как волчок, и Царо ей помогала.

Тут уж было не до сна: я во все глаза смотрел на происходящее. Все ждали возвращения всадников, и я, конечно, не собирался отставать от них и ежеминутно выглядывал во двор. Но шёл сильный снег и ничего не было видно.

В самую полночь где-то неподалёку грянул ружейный выстрел. За выстрелом последовала песня.

В песне той говорилось, что едут именитые гости и везут с собой фазаниху.

Я прямо-таки ошалел от удивления. Говорили, что Пиран отправился за тёткой, а теперь, выходит, едет с фазанихой? Интересно, как он её словил? Ночью ведь не охотятся. Обманывает он всех. Хотя, чему было удивляться, разве мало он меня обманывал?

Умолкнувшая было дайра снова подала голос, и перед самым очагом завертелась бешеная пляска. Некоторые из гостей зажгли факелы и вышли во двор. Я тоже пошёл вместе с ними. Мне не терпелось взглянуть на пойманную дядей птицу.

От света факелов стало совсем светло на дороге и во дворе. По-прежнему пуржило, и низкое, нависшее небо было полно белых бабочек. Бабочки опускались на факелы и тотчас же таяли.

У калитки выстрелили во второй раз. Всадники спешились. Теперь их было намного больше.

– Благословите дорожку! – крикнул кто-то в белой бурке.

Я стал искать глазами дядю и, наконец, нашёл. Но где же фазаниха? Не было при нём и охотничьего ружья. Ловко спрыгнув на землю, он поспешил на помощь какому-то всаднику и, осторожно сняв его с коня, укрыл своей буркой.

Я, недолго думая, пролез к дяде и повис у него на шее, а того, кто стоял с ним рядом, оттолкнул. Только теперь я хорошенько рассмотрел, что это была женщина – вся в белом, и на голове у неё тоже колыхалось что-то белое. Потом я узнал, что это головной убор невесты – фата.

Я стал толкать и прогонять её: женщина рассмеялась и сказала:

– Ах ты, маленький чертёнок! Я ещё в дом не вошла, а ты меня уже прогоняешь!

Но тут дядя крепче прижал её под буркой, и мы уместились там втроём. Так мы подошли к дверям. Доски, которые прежде загораживали порог, теперь были сняты: надобность в них отпала, так как проказница-свинушка, вечно норовившая прорваться в дом, преспокойно дымилась уже на столе, превратившись в ветчину.

У самого порога лежала опрокинутая тарелка.

Дядя Пиран ступил на неё правой ногой, и тарелка разлетелась вдребезги. В это время бабушка Гванца сунула женщине в рот кусок сахару, второй дала дяде, а про меня забыла, хоть я и широко открыл рот. Мне это не понравилось.

«Неужели, подумал я, обидевшись, бабушка любит эту женщину больше меня!»

– С сыном идёт невеста. С сыном! – грянули вокруг.

– Чтоб в этой семье никогда не было недостатка в сыновьях! – крикнул Эрмолоз и затянул свадебную.

Все, кто находились в комнате и во дворе, подхватили песню, и вскоре она зазвучала с такой силой, что мне показалось: ещё немного и дом с людьми взлетит на воздух.

Потом вдруг стало сразу необычайно тихо, и лишь слышно было как стучат сердца этой женщины и дяди Пирана. Один из дядиных дружков схватил ружьё и, прицелившись, выстрелил в потолок. На чердаке отчаянно взвизгнула кошка и тотчас же умолкла. Бедняжка! Наверное, сидела себе там и слушала песни, а дело вон как обернулось!

Что было потом, я уж не помню, потому что так хотелось спать, что шея у меня скривилась.

Проснулся я уже в своей комнате и тотчас же бросился к стрельчатому окошку. На небе по-прежнему порхали белые бабочки. Мама надела на меня новую одежду и повела в залу, где горел огонь и сидели гости.

Дядя Пиран и его невеста всё ещё сидели на самом почётном месте, а перед ними лежала жареная курица, совершенно нетронутая. Они то и дело раскланивались направо и налево, а гости держали в руках стаканы и без конца тараторили.

За столом оставалось лишь несколько человек. Некоторые спали тут же, положив голову на руки.

Один из гостей, с длинными усами и лохматыми бровями, не переставая бубнил песенку: «Не хочу гривенника, подай мне красивую жену». Бубнил и всё хлопал по щеке рядом сидящего: поддержи, мол! Сосед ошалело мотал головой, раскрывал рот, но ни звука у него оттуда не вылетало. Нельзя было даже разобрать, спит он, или нет, но одно ясно было, что глаза у него зажмурены.

Напротив него сидел юноша в расстёгнутой рубахе: он, не переставая, покачивался и почему-то крутил пальцем в воздухе. Не слушая усача, юноша тянул на свой лад, что, мол, дружки невесты не хуже всех остальных.

И вдруг он так сильно качнулся, что, не поддержи его мой отец вовремя, непременно бы растянулся на полу.

Я вышел во двор. Снег здесь был умят. Кто-то, укрывшись буркой, прикорнул на арбе под навесом; спящий был без шапки, и голова его свисала.

По саду бегал юноша с взлохмаченными волосами. В руке у него была рукоятка топора. Я узнал его: это был тот самый, который стрелял накануне в потолок. Он увлечённо преследовал пёструю курицу, швыряя в неё рукояткой, но всё время попадал мимо и ужасно злился.

– Ты что это, Ражден, взбесился, что ли, чем это она тебя так прогневила? – крикнули ему с балкона.

– Обожаю куриную гузку. Пока я её не съем – отсюда ни ногой. Остальное уступаю вам, ешьте на здоровье, а мне – гузку! – кричал он и снова швырял рукоятку.

Наконец, попал. Курица ткнулась в пушистый снег и замерла. Торжествующий Ражден схватил её и, гикнув, помчался на кухню.

Когда я вошёл обратно в дом, стол уже совсем опустел. Оставшиеся гости лежали на скамьях, приставленных друг к другу, и состязались в умении храпеть.

Я прошёл в нашу с дядей комнату и вдруг… вижу: любезный мой дядя и его невеста, как ни в чём не бывало, расположились себе за столиком, понатаскали всякой еды и вовсю угощаются. Вместе с ними две какие-то незнакомые девушки – светленькая и чернявая.

Недолго думая, я протянул руку и схватил со стола поджаристую куриную гузку. Но дядя стукнул меня по руке и заставил положить кусок на место. Я обиделся, и из глаз у меня тотчас же брызнули слёзы.

– Ты что же, зятёк, жестокость свою показываешь? – засмеялась светловолосая девушка. – Смотри, невесту увезём обратно!

– Чего ты ребёнка обижаешь? – накинулась на него и вторая, чернявая. – Вот подрастёт, вспомнит тебе.