Текст книги "Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе"
Автор книги: Акакий Гецадзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)
Сросшиеся брови и скользкий путь
И снова…
– Хозяин!
– Батоно!
Наконец смилостивилась надо мной судьба. Понравилась мне Ксения, девушка с губами цвета малины. И я ей тоже, видно, по вкусу пришёлся.
– Согласна я, батоно, пора ей, засиделась девка, – сказала свату мать.
– Слава богу! – перекрестился тот. – Дай тебе бог счастья, хорошую ты дочь родила, и богу спасибо!..
– Кечошка, сват, не то ты говоришь, – громко, чтобы слышала будущая тёща, прервал я его, – бог тут ни при чём!..
– А ты меня не учи! Тёщу я хвалить за столом буду, – повысил он голос, – а богу я за то благодарность приношу, что нашлась наконец тебе невеста под стать. Не зря ведь поговорка такая есть – цвет цвету, а благодать господу. Прямо про вас сказано. Чего плечами-то пожимаешь, опять чем-нибудь недоволен?
– Погоди, погоди, какого это ты Амбролы сын, не того ли, что у мельничного ручья жил? – уставилась на меня будущая тёща.
– Его самого, – кивнул я ей и тоже на неё уставился.
– Нет, нет, нет! – замахала вдруг она руками. – Я его сыну дочери своей не отдам. И не думайте – нет, нет, нет!
Я остолбенел от удивления. Интересно, чем это мой отец перед нею провинился? Что он такого сделал, что из-за него девушку за меня не отдают?
– Отчего, тётушка? – удивлённо спросил Кечо.
– А оттого. У Амбролы этого брови сросшиеся были. Не отдам я его сыну свою дочь, ни за что не отдам!
– Побойся бога, тётушка Бабуца, не время сейчас шутки шутить, у парня тут, можно сказать, сердце в пятки ушло, а ты – брови сросшиеся.
– Ты что, разве я шучу? Нет, нет, нет! Не отдам, сказала я, и слова своего не нарушу.
– А что тебе Амбролины сросшиеся брови сделали?
– Не знаю, не знаю, но дочери своей его сыну я не отдам! – сказала и ушла.
– Чего доброго она ещё могилу отца моего проклянёт, а этого я ей не спущу, выругаю хорошенько. Идём лучше, брат, пока не поздно, – сказал я Кечошке, – дочка у неё хорошая, но не приведи господь такую тёщу иметь!
– Ты что, на девушке жениться собрался или на тёще? – спросил меня Кечо.
– Если тёща злая, она и жену с ума свести может. От обеих мне житья не станет, живьём съедят. Идём-ка лучше отсюда поскорей.
– Подожди, не торопись, поспешишь, людей насмешишь. Неужели правда сросшиеся брови отца твоего всему виной?
Не знаю, так ли это было на самом деле, но Бабуца упёрлась на своём, как ослица упрямая, и всё одно и то же твердила:
– Нет, нет, нет! Не отдам я ему дочери, у отца его брови сросшиеся были. Нет, нет, нет!
Уломать эту чудную бабу было невозможно, и сват, рассердившись вконец, сказал ей:
– Ладно уж, раз так, уйдём мы. Только смотри, чтобы дочка твоя в девках не осталась! Идём, Карамаша, отсюда, ну их, не перевёлся ещё женский род на свете!
– Хозяин!
– Батоно!
Еле взгромоздились мы по узеньким ступенькам ещё не отстроенного дома. Крыши у него не было, меж стен ветер гулял, валялись кругом необструганные доски. По всему было видно, что долго ещё дом стоять будет непокрытым. Я собрался уходить так и не посмотрев девушку. Ежели человек столько времени с домом не управился, чего от него путного ждать? В это время появилась девушка. Посмотрел я на неё и в ужас пришёл. Жалкие лохмотья на ней были вместо одежды. Узнав, зачем мы пришли, она совсем растерялась, от смущения не знала куда руки девать, схватила бумажку какую-то и давай ею колченогий стол протирать.
– Ты что, девочка, бумагой стол чистишь, – напустилась на неё мать, – не знаешь разве, что к бедности это, – а потом продолжала шёпотом… – Вот негодница, чтобы руки у тебя отсохли, понадобилось ей стол чистить. Гости ещё бог весть что подумают, а угощаться-то нечем…
Услышал эти слова сват и улыбнулся кисло. Девушка, смутившись, отошла.
Хорошо, что она не дочиста стол вытерла. Не то, вероятно, семья бы совсем по миру пошла.
– Куда это ты меня привёл, парень? – упрекнул я свата.
– Правда, на ней лохмотья, но сама она на ангела похожа. Приодеть её хорошенько, так под стать царице будет. Погляди, настоящий ангел!
– Да, но слишком красивая жена тоже не годится, – поддел я свата.
– Дочь бедных родителей будет хорошей женой, – возразил тот.
– Э, дорогой, одной любовью сыт не будешь!
Шёл я и думал о том, как несправедливо устроен мир. Одним бог дал только красоту, другим только богатство. Поведал я свои мысли Кечо, а он и говорит мне в ответ:
– Теперь, дружок, я тебя к такой девушке сведу, у которой и то и другое имеется. Только ты уж не плошай, в оба смотри. Тётка её вырастила, бездетная, отцова сестра. Такая девочка! Потинэ зовут, куда она не ступит, всюду розы расцветают.
– И зимой?
Смейся, смейся, посмотрим, как ты глаза вылупишь, когда её увидишь. У неё не щёки, а рай земной, и тётушка-вдова не хуже племянницы.
– Хозяин!
– Батоно?
С балкона свесилась девушка. Она и вправду была прекрасна. Высокая грудь трепетала под лёгкой тканью одежды, а нежную кожу, казалось, утюгом выгладили. Атласные щёчки обрамляли пряди чёрных вьющихся волос…
– Нравится?
Я довольный провёл рукой по усам.
– Это мне подойдёт!
– Ещё бы.
– Хороша, слов нет, эдакое яблочко наливное, так и хочется за щёчку укусить.
– Ты только с умом действуй, а уж остальное не твоя забота, помогу я тебе это яблочко укусить, а не сумеешь, как надо, так придётся издали слюнки глотать.
От ворот до самого дома дорожка была посыпана мелкими камешками и обсажена по краям ирисом. Зимнее солнышко озаряло чисто подметённый двор. На пороге дома нас встретила тётка Потинэ Сусанна. Это была маленькая красивая женщина с тонко выщипанными бровями и высокой, словно башня, причёской.
– Пожалуйте, батоно, пожалуйте! – приветствовала она нас так кокетливо и ласково, словно пеклась не о счастье племянницы, а сама замуж собиралась.
От такого обращения и я осмелел. Поздоровался с женщинами за руку, а Потинэ даже несколько приятных слов сказал.
– Девочка, кто тебя вырастил такой красивой?
– Она! – указала Потинэ пальцем на корову, которая мирно грелась во дворе на солнышке. – Правда, правда, с того времени, когда мама меня от груди отняла, я всё только её молоко и пью, – сказала она и звонко рассмеялась, знала, негодница, что смех её очень красит.
Я понял, что у этого ангела жало во рту острое. «Будь осторожней, Караман», – сказал я себе.
– Как поживаешь? – обратилась Сусанна к Кечо как к старому знакомому.
– Поживаю так, как мне и следует… – двусмысленно ответил сват.
– А всё-таки?
– Живу как все, что долго рассказывать.
– Слышала, близнецы у тебя родились, поздравляю.
– Спасибо.
– Ну давай выкладывай, знаю, без дела ты не пришёл бы.
– Друг мой жениться задумал, так вот и пришли мы твой цветочек посмотреть…
– Этот цветочек, Кечо, много пчёл привлекает, мёду только не даёт.
– Ничего, я такую пчёлку привёл, думаю, она не откажется.
– Посмотрим. Дай-то бог! Должна же она в конце концов замуж выйти.
Заметил я, что Потинэ к разговору прислушивается и обратился к ней:
– И чего ты, девочка, притихла, словно перепёлка, скажи что-нибудь, слово вымолви. Нравлюсь я тебе?
Ответа не последовало.
Повеял в это время ветер и раскачал ветки шиповника, растущего у ограды.
– Что же ты, как шиповник, головой качаешь? Да или нет?
Шиповник опять упрямо раскачивается…
Потинэ как-то странно взглянула на меня, губу оттопырила, повернулась к нам спиной и в дом пошла. Мы за нею.
– Что, недотрога, и он тебе не понравился? Парень как картинка, чего ещё надо? – всплеснула руками Сусанна.
Потинэ головой покачала.
– Ну, дорогая, царевич сюда не пожалует, этого ты не жди. Видно и впрямь суждено тебе в девках оставаться.
– Больше б горя у меня не было!
– Может, в монашки постричься решила?
– Лучше богу служить, чем какому-то мужлану с волосатой грудью!
Я тотчас же стал себя поспешно оглядывать, но никакого непорядка не обнаружил, архалук мой был застёгнут наглухо.
– Горькие слова ты говоришь, роза, – сказал я девушке.
– Забыл, что у розы шипы бывают?
– Если розу никто не сорвёт, увянет она и черви её съедят.
– Не твоя это печаль!
– Солнце тучами не скроешь, оно всё равно видно. Полно тебе меня мучиать, не играй со мной, знаешь ведь, что нравишься ты мне.
– Не к чему мне с тобой играть! Не тешь себя надеждой понапрасну, – сказала она и ушла от меня в комнату. Словно гром с неба ясного был для меня её уход.
– Не беспокойся, это она цену себе набивает, – стал меня сват успокаивать. – Женщины это умеют. Сама потом просить будет, – сказал он и послал за окончательным ответом Сусанну.
А когда мы одни остались, Кечо на меня напустился:
– Ты чего это, парень, раскис, выше нос! Первый отказ женщины – не отказ! У всех баб один обычай. Сначала отказом мужчине ответить, если даже душа к нему лежит. Думают, что этим они больше мужчину распаляют, а это и вправду так. Легко завоёванная женщина быстро перестаёт нравиться. Ей-богу, так это!
– Эх, ничего у нас не получится, насильно куска и собака не съест…
– Ежели голодна, ещё как съест! А ты тоже пошевелись, улыбнись, попроси, подсласти слово. Женщины частенько красивый язык красивым глазам предпочитают и красивому сердцу… А у тебя язык, слава богу… Уж я-то женщин знаю, послушай меня, хоть разок по-моему сделай.
– Не толкай меня туда, не могу я.
– Ну тогда сиди. Ты что же думаешь, жареный Цыплёнок сам собою в рот к тебе залетит?
Вышла Сусанна, плечи у неё опущены.
– Что, не хочет?
Сусанна так затрясла головой, что башня из волос её чуть не развалилась.
– Почему же?
– Не скажет она ни за что, почему.
– Не очень ты, видимо, старалась. Мало жених хвалила.
– Хвалила, и ещё как! За это она мне чуть глаза не выцарапала. Если, говорит, тебе он так нравится, сама за него и выходи, – сказав это, Сусанна на меня так посмотрела, словно и впрямь за меня замуж собралась. – Будь я молодой, не забраковала бы тебя. Проклятая старость! Ну да ты не горюй, малыш. Потинэ из тех, что любить не умеет. А уж если в семье любви нет, какая это семья! Быстро она разобьётся. Какой нынче народ пошёл, не то что мы были. Мы и любовь большую знали и ненависть! А теперь что? Какие люди нынче рождаются? Вот к примеру племянница моя. Такого парня забраковала. Эх, где моя молодость…
Очень я понравился Сусанне, но что с того?
Лучше бы мне совсем не видать этой гордячки Потинэ…
* * *
Когда вернули мы Сеиту его коней, Кечо сказал мне:
– Эх, Караманчик, чувствую я, зиму эту холодную ты перезимуешь, а летом, в зной зачем тебе жена? И так ведь жарко?
– Сходим ещё разочек, может, сейчас кто-нибудь подвернётся, а нет, так бросим всё к чёрту!
– Ну ладно, давай, попытаемся в последний раз. По рукам?
– По рукам!
Кечо протянул мне ладонь.
И я так стукнул по ней, что чуть руку ему не оторвал.
– Веришь, значит, мне?
– Верю, верю! – Кечо спрятал на всякий случай руку за спину.
Утро рассвело холодное. Мороз отполировал дороги как зеркало.
– Хозяин!
– Ав, ав, ав!
Из ворот выскочили две огромные собаки.
– Ав, ав, ав! – напала на Кечо рыжая. – Гав, гав, гав! – на меня чёрная. Я дал ей пинка, но она ещё больше рассвирепела и ощерилась, чуть не прокусила мне лодыжку.
Кечо схватился было за камень, но никак не мог оторвать его от земли. Не знаю, чем бы кончилась война с собаками, если бы не подоспел хозяин.
– Кто там?
Собаки, завидя его, напустились на нас с ещё большей яростью.
– Вон, проклятые, друга от врага не отличают. Убирайтесь! – закричал хозяин. Они тотчас же послушно поджали хвосты. Чёрная ушла под лестницу, а рыжая калачиком под крылечком свернулась.
– Доброе утро, Алмасхан!
– И вам, батоно!
– Уж очень у тебя собаки злые.
– Испугались? Это они так, не кусают, лают только. Входите, входите, – пригласил нас Алмасхан.
– Тётка Аграфена дома?
– Что ты, пока существует этот бренный мир, разве иссякнут у неё дела? Ты ведь знаешь, какая она у меня. Ещё утро не занялось, а уже в соседнюю деревню умчалась Сехнику оплакивать.
– А дочка что, тоже с матерью ушла?
– С нею. Разве отстанет хвост материнский?
– Как живёте?
– Спасибо. Живём. Солнце и над нами как-никак светит. А что это за человек с тобою? Не узнаю – я что-то.
– Амбролы это сын, помнишь небось такого?
– Амбролу? Как же, как же, помню. Плотничать к нам приходил. Значит, это Амбролы сынок. Хороший парень! А чего вы на пороге стоите? – спохватился он. – Проходите в дом. Без дела, уж я знаю, не стал бы ты, Кечо, беспокоиться. Женщин вы повидать хотите, или ко мне что-нибудь имеете?
– Да, дельце у нас небольшое… Ну ничего, мы потом наведаемся, спешить некуда.
– Раз уж пришли, не откладывайте. Отложенное дело – для чертей, говорят. А я вас водочкой угощу, хорошая она у меня. Пропустим по стаканчику, а тут, глядишь, и бабы вернутся.
– Спасибо, в другой раз. Торопимся мы очень.
– Ну, как знаете. Хороший был мужик Амброла, сына его я с удовольствием приму.
Дай вам бог удачи, батоно!
Отошли мы от двора Алмасхана и стали спускаться по обледенелой скользкой тропинке. Утро было холодное, мороз, как колючками, жалил.
– Кечошка, – спрашиваю я свата, – о чём вы с Алмасханом разговаривали? Куда это жена его с дочерью в такую рань ушли? Не понял я что-то.
– Не знаешь ты, Караман, какое тебе счастье привалило, тёща твоя будущая на весь мир известная.
– Чем, кацо? – недоумеваю я.
– Плакальщица она знаменитая, другой такой во всей Грузии не сыщешь. В этой деревне ещё ни один человек не отправился в мир иной неоплаканным ею. Уж такая она своего дела мастерица, так покойника оплачет, такое о нём порасскажет, что завидовать ему начнёшь. Отчего это, думаешь, не я умер, а он?
– Конечно, что может быть лучше такой тёщи! Если к тому же она вместо меня иногда плакать будет? Это чудо, так чудо! Хорошо! А теперь куда мы идём?
– Увидишь!
Спустились мы в низину, и Кечо снова на тропинку свернул. Тропинка привела нас к оде, что от всех других особняком стояла. Когда приблизились мы к ней, послышались оттуда причитания. Ну, думаю, показалось мне. Но нет, слышим, и вправду кто-то плачет, убивается.
– Батоно сват, – говорю ему. – Куда это ты меня ведёшь? На невесту смотреть или на покойницу?..
– Конечно, на невесту, дурбалай! Красивая она, сильная, ловкая, ничем бог не обидел.
– Да из оды той плач слышится, причитания. Людей во дворе полно. Какие уж там смотрины?!
– Чему ты удивляешься? Женщину нужно в горе увидеть, а на пиру – все красны. Смех да красивое платье всем к лицу. Идём, идём, посмотрим на твою будущую невесту. Иных даже смех не красит, а ей всё к лицу – и плач, и причитания.
– Тьфу! Пропади она пропадом, пусть у неё в семье вечно плач будет, а мне ни к чему! А ты тоже хорош! Разрази тебя бог. Тебя и посредничество твоё! Ведь знал я, что сват, вознаграждения не ждущий, дела по совести не сделает, а всё-таки надеялся. Думал, заговорит в тебе совесть. Ошибся видно. Что легковерный ты и без царя в голове – это я знал. Свату Соломоном Мудрым быть не надо. А вот, чтобы ты так ополоумел, этого уж я никак представить не мог. Мозги что ли себе отморозил? Побойся бога, что ж это ты панихиду смотрины превратил? Богоотступник проклятый.
Кечо словно кусок льда проглотил. Молчит, звука не издаёт, а я из себя выхожу.
– Морда, – говорю, – ты собачья, и отчего это тебя собаки утром не задрали? Все мои несчастья от тебя негодного! Убить меня мало, за то, что я до сих пор уму-разуму не научился! Хватит! Кончена наша дружба, разбойник! С этого дня ты сам по себе, и я сам по себе. Шабаш!
Повернулся я и пошёл домой. Ни разу не оглянулся. Не знаю, последовал ли за мною сват.
Пришёл я домой один и целую неделю во двор Лукии носа не казал. Сторонился я всего семейства. А на свата своего бывшего мне даже глядеть не хотелось. Шабаш! Кончилась наша старая дружба!
Полёт жареного цыплёнка и счастье человека с двумя макушками
Зима в тот год долгая выдалась, морозная. Снег стаял лишь в марте. Растеклись льдины лужами, сосульки водопадами. Только в душе у меня по-прежнему лёд никак не оттаивал, – почти целую зиму я с Кечо не разговаривал. А без него, знаете ведь, белый свет мне не мил. Соскучился я по болтовне этого негодника, как земля по солнышку весеннему. Но первым мириться не хотел.
А между тем земля разбухала, почки полопались и пригрело солнышко.
Раз как-то, гляжу, в соседском дворе Лукия бродит – бледный такой, расстроенный, руки от отчаяния ломает. Догадался я, что приключилось у них что-то в доме.
Подошёл к забору:
– Дядя Лукия, что у вас стряслось?
– Бондо наш заболел, крутит его всего, наизнанку выворачивает, совсем извёлся малец, конец ему видно, – не сдержал слёз Лукия.
– Может, родимчик хватил?
– Похоже на то.
Тут вспомнилось мне, что в народе говорят, будто один из близнецов не жилец на свете. Шипом эта мысль меня уколола прямо в сердце, понял я, что и Лукия этого боится. Что уж тут было долго думать? Забыл я все обиды и через плетень перемахнул.
Бедная Теона ходила как помешанная, а Кечо молча валялся на голой тахте.
Трижды перечёл я тогда «Карабадини», и получилось, что у малыша действительно родимчик. Кто-то из соседей присоветовал: «У Хванчкары, в низовьях Риони, деревня есть Бугеули, женщина там одна живёт, готовит она снадобье чёрное от младенческой». Одолжил я у духанщика коней, за деньги, разумеется, да прямо в Бугеули и поскакал. Мигом лекарство привёз. Ребёнок тем временем при последнем издыхании был. Однако ничего, помогло, выжил, слава богу.
Теона в те дни только на меня и молилась, а Кечо обнял меня молча, я тоже к нему прижался. Потёрлись мы друг о дружку ласково, как телята. Помирились совсем.
– Жалко мне тебя, парень, золотое у тебя сердце. Грешно такому человеку без жены и детей оставаться, – сказал он мне на второй день. – Не верю я, что на всей земле невесты для тебя не сыщется. Давай походим ещё, поищем.
И мы пошли.
– А вот эта тебе не подойдёт?
– Одноглазая?
– Что с того, что один у неё глаз, зато ничего от неё не скроется.
– Ты что, Кечули, опять за своё принялся? Вздор мелешь…
– Поверь мне, брат, Караману Кантеладзе одноглазая жена очень даже кстати. По крайней мере, дурья твоя голова, непутёвость твою не заметит, да и на другого этот единственный глаз не обратит.
– Ты меня с собой, парень, не путай. Если на то пошло, так найди мне слепую, глухую и немую. Куда уж лучше! Никчёмность она мою не узнает, на другого меня не променяет, проклятиями не осыпет и сплетен домой не принесёт. Дурак ты эдакий! Разве не видишь, что и здоровый глаз у неё портится? Что я с нею тогда делать стану, на поводу что ли её водить. Идём, батоно, и перестань, пожалуйста, так шутить. Услышит ещё, бедняжка, обидится. Жалко ведь человека.
– Видит бог, я тебе, Караманчик, добра хочу. Но что-то долго ты выбираешь. Смотри, чтоб отбросы тебе не достались! Ещё разочек послужу я тебе, а потом шабаш. Пусть у меня ноги отвалятся, если хоть раз пойду.
Но пошёл он со мной и второй раз, и третий, и ноги у него не отвалились, и нигде он не споткнулся.
……………………………………………………
– Хозяин!
– Батоно?
Вошли мы в маленький дворик и сразу же в тени ореха встали. Навстречу нам мальчонка выскочил, весь в слезах. В одной руке у него мчади кусочек, в другой – сыра ломоть.
– Здравствуй, парень, – протянул ему руку Кечо.
Ребёнок со всех ног прочь бросился.
– Мама, мамочка, дядя у меня сыр отнять хотел, – стал он жаловаться матери.
Мать стукнула его по голове: «Замолчи, дурашка, придумаешь тоже!» – Потом стала звать взобравшихся на ткемали трёх голопузых мальчишек.
– Куда вы, негодники, дайте ему поспеть! В почках ободрали, паршивцы эдакие!..
Двое из них послушно спустились, а третий вскарабкался ещё выше и показал ей язык.
– Детей у неё с три воза! – заметил я.
– Да, видать, не обидел бог, – согласился сват.
Тут же под навесом мальчик с девочкой подрались.
– Мамочка, – закричала девочка. – Евтихия мне все волосы выдрал!
– Ты что делаешь, дурень, не соображаешь разве, что девочка она, – набросилась на него мать. – А ты тоже в долгу не оставайся, поддай ему, как следует, – посоветовала она дочке.
Девушки, на которую мы пришли посмотреть, видимо, дома не было, но спрашивать, где она, мы постеснялись. Оставалось ждать.
На террасе стояла колыбель. Подошёл я к лежащему в ней младенцу и палец ему протянул.
– Агу, агу!
Он тотчас же принялся этот палец сосать, да так, что чуть руку мне не откусил. Испугался я, отдёрнул её.
Ребёнок во всё горло заревел.
– Что ты сделал, Каро? В глаз бедняге попал, – упрекнул меня сват.
– Ослеп я, по-твоему, что ли, – отмахнулся я.
Дитя между тем успокоилось, улыбнулось мне дружелюбно. Но, увидев нахмуренного Кечошку, тотчас же снова сморщило носик. Вот и пойми этих младенцев! Разве можно от крошки ума требовать? Кто знает, отчего они плачут. Причину найти трудно: тысячи их. И почему смеются – радуются, тоже понять трудно. Может быть, предчувствуют превратности судьбы? Приласкал я снова ребёнка, но пальца ему не стал протягивать.
– Смейся, радуйся, генацвале, – весь мир тебе принадлежит, – сказал я ему ласково. – Кому как не тебе смеяться, будущему его покорителю.
Думал я, что обрадовал младенца, а он снова накуксился. Смешно даже: все великие мира сего только и мечтают завладеть им, потому и убиваются, а этому несмышлёнышу я мир без борьбы и труда подарил. Он же вместо того, чтобы радоваться, в три ручья ревёт. Не хочу, мол, не надо мне. Видали вы подобную неблагодарность?!
– Ладно, уж, ладно, кацо, замолчи, не хочешь, я насильно не заставляю. Дай бог тебе вырасти, а потом видно будет. Посмотрим, ответишь ли ты снова на такой подарок отказом? Довольно, хватит плакать, не хочешь, я другому подарю! Тысячи ведь желающих…
– Марта! – послышался из кухни мужской голос. – Скорее, убился он.
– Вай ме! Что ты говоришь, кто убился? – побледнела хозяйка.
– Горшок, женщина, горшок, говорю, кипит, убивается!
– Будь ты неладен, напугал до смерти! – помчалась со всех ног на кухню Марта.
– Кажется, на обед здесь лобио? – посмотрел я на свата.
– Может быть, ведь для такой оравы и коровы на шашлык не хватит…
– Давай, Кечо, лучше в другое место пойдём.
– Не торопись, дай срок, осмотримся.
Кечо, наконец, расспросил, куда запропастилась девушка, узнал, что повезла она вчера двух меньших братьев к родителям матери и вернётся в полдень.
Так как час обеда уже наступил, решили мы дождаться девушку да и обеда заодно.
– Не скучайте, дорогие, – сказал нам будущий тесть. Сам он кувшин из-под вина мыл. – Скоро обедать будем. Знаете, – обратился он к нам снова, – стол без вина не стол. В прошлом году виноград у меня плохо уродился, так что вина получилось мало, осенью уже всё поистратилось. Придётся мне к соседу пойти, у него одолжить немного. Да вы не беспокойтесь, я мигом!
– Тухуния, парень, где ты? – позвал он кого-то.
– Здесь я, папа, – выскочил из давильни чернявый мальчуган в ситцевой пёстрой рубашонке и стал, обиженно оттопырив губы.
– Ты кто, Тухуния или Шаликуна? Смотри, если обманешь, как вчера, шкуру с тебя спущу! – погрозил пальцем отец.
– Честное слово, Тухуния я, всегда ты, папа, меня путаешь! – обиделся мальчик.
– А чёрт вас разберёт, штанов ведь ни на одном из вас не надето, – махнул рукой отец, – ну, если ты Тухуния, тогда спой что-нибудь, чтоб гости не заскучали.
– Неужто ты петь умеешь! Что ж до сих пор молчал? – пошутил с ребёнком Кечо.
– Умею. Папаня меня обучил. Голос, говорит, у тебя подходящий.
– Ну давай, пой, да не стесняйся. Забыл, что ли? Начни, а я тебе подпевать стану.
Ребёнок крепко прижал руку к голому бёдрышку и, вытянув шею, запищал тоненьким звонким голосом:
Тёплый дождичек полил
Поле чистое смочил!..
– Молодец, хорошо поёшь! Тебе в церковном хоре место. Большое ты нам удовольствие доставил, спасибо! – сказал ему Кечо.
Я пошарил у себя в кармане и извлёк оттуда пятак.
– На, купишь себе завтра леденцов, голос у тебя слаще станет.
Ребёнок словно на крыльях улетел. Тут же вмиг набежала орда таких же голопузых, похожих на него, мальчишек.
– Дяденька, дяденька, – наперебой закричали они, – мы тоже петь умеем! Спеть?
– Валяйте!
Начали они кто в лес, а кто по дрова, и такой шум поднялся, что уши у меня заложило.
– Хорошо, конечно! Но если замолчите, лучше будет.
Разделил я между ними всю мелочь, какая у меня была, и они так же мгновенно исчезли, как и появились.
В полдень вынес хозяин на террасу большой стол, поставил на него принесённый от соседа кувшин вина, а хозяйка – дымящийся горшок с лобио. Как приоткрыли крышку, ударил мне в нос запах чеснока и, сказать по правде, на душе стало хорошо и покойно. Разлила хозяйка лобио в небольшие деревянные мисочки, поставила их перед рассевшимися вокруг стола ребятишками, а гостям не предложила. Зато появились перед нами два зажаренных цыплёнка.
Взял я стакан вина, поднёс его ко рту, благословил очаг по всем правилам и только собрался цыплёнком закусить, а цыплят как не бывало. Поразительно!
«Ожили они, что ли, думаю, или улетели, или запропастились куда?» Вот чудо! Посмотрел я на дверь и увидел, что один из мальчишек надул шар из куриного зоба, а щёки у него, как у зурнача: вот-вот лопнут. И у другого такой же шар в руках – он с ним как с мячиком играл. Понял я тогда, что не улетели цыплята. Куда они, скажите на милость, без зобов своих могли деться? Ясное дело, слопали их ребятишки в один присест.
У одного мальчишки заметил я в руках цыплячье крылышко. Это меня окончательно убедило в том, что жареные цыплята не оживали и никуда не улетали.
На столе, кроме вина и кусочка мчади, ничего не осталось, да и тот вскоре исчез. Выпили мы вина на пустой желудок и из-за стола поднялись. Хозяин, конечно, извинился. Но какой прок в его извинениях для пустого желудка? Особенно для Кечошкиного…
– Сколько всего у вас детей? – спросил я у женщины.
– Немного их у меня осталось, двенадцать всего, – печально ответила она.
– А что, разве было больше?
– Как замуж вышла, грудь у меня ещё не отдыхала. Однако смерть проклятая и нашего дома не обошла. Напала на деревню какая-то чужеземная болезнь, троих мальчишек у меня отняла. По сей день сердце кровью обливается. Дети, ведь, что пальцы на руке, какой ни отрежь, одинаково больно, – утёрла она глаза концом косынки.
– Эк плодовитая, детей, что икру мечет, – проворчал сват.
– Знаете вы Петруа Кивиладзе? – спросил я у неё.
– Как же, мужем он сестре моей приходится. Что-нибудь плохое с ним приключилось? – забеспокоилась она.
– Да нет, что ему сделается. Это я просто так… Видать, у вас порода такая…
– Не знаю, дорогой… Третья наша сестра уже девять лет как замужем, а вот до сих пор не дал бог ей ребёночка. У одной-то матери дети разные бывают. Просит она у меня подарить ему какого-нибудь мальчишку, а я не могу. Вот двоих к бабушке в гости отослала, так места себе не нахожу. Неспокойно у меня на душе. Уж очень они шкодливые, не натворили бы чего.
– Мама, – подошла к ней девочка с крынкой. – Корову я привела, если некогда тебе, я подою.
– Как это некогда, доченька, оставь, сама я всё сделаю. Устала ты, небось, отдохни маленько.
– У вас что же и в полдень коров доят? – полюбопытствовал я.
– Нужно нам. Так что поделаешь?
– Ой! – услышали мы через несколько минут.
– Что случилось?
– Корова проклятая лягнула да пролила всё, что надоить удалось, – чуть не плача, говорила женщина.
– Что теперь делать-то! Ребёнок придёт, а есть нечего.
– Ладно тебе плакать, не отпустит её твоя мать голодной. Чем-нибудь обязательно накормит да с собой в дорогу даст ещё.
– Ну что надумал? – спросил меня сват.
– Не семья, а голь перекатная. Одними детьми только и богата. А разве этого достаточно? Ты зятем Кивиладзе быть отказался, а эти чем лучше? Помнишь, как тогда говорил: не приведи меня бог без детей остаться, но и столько…
– Прав ты, Карамаша, – Кечо затянул потуже ремень. – Посмотрим кого-нибудь другого. В Бостана вдова вот Датусани живёт, дочка у неё, как солнышко.
– А она богата? Тоже, наверное, оборванка какая-нибудь…
– Ты о дочери?
– А о ком же, не о вдове, конечно.
– Зря так говоришь. У них дом – полная чаша. Всё есть. Зятя вот только хорошего недостаёт.
Подошли мы к красным воротам, над ними амбар забитый доверху кукурузными початками с небольшим крылечком.
– Отчего это, спрашиваю, амбар она над воротами выстроила? Неужели другого места не нашла, людей, что ли, дразнит, вот, мол, какие богатые, и дочь у меня красавица, и кукурузы полно.
– Да не цепляйся ты ко всему, во всём перво-наперво подвох какой-нибудь ищешь! Во-первых, ничего плохого нет, если путник от дождя под этим навесом укроется. Во-вторых, амбар и ворота одним тестом пригнаны, а в третьих – место, для амбара предназначенное, она по-другому использует, огород разобьёт или виноградник, придумает что-нибудь. У здешних крестьян землицы-то маловато, вот так-то, дружок!
– Умница – женщина, если ею это придумано. Одна она, никто ей не помогает?
– К чему ей чужая помощь! Всё она сама. Я ведь недаром тебе её хвалил, теперь сам убедишься.
В середине ворот заметили мы небольшую калитку, приоткрыли её тихонько.
– Хозяин!
– Батоно?
На террасу трёхкомнатной оды вышла девушка – тоненькая, губы вишенкой, платье в горошек, коса на грудь переброшена.
– Здравствуй, Этери, что матери твоей дома нет?
– Здравствуй, Кечо. Нет её, в винограднике она, ушла лозу окучивать, пожалуйте, сейчас я позову, заходите.
На зов девушки появилась женщина средних лет. Под густыми сросшимися бровями чёрные глаза ласково поблёскивают, сама улыбается. Платье на ней тёмно-синее, на голове ситцевый платок. Скинула она на ходу серый передник и за руку с нами обоими поздоровалась, а Кечошку даже за ус потянула.
– Здравствуй, – говорит, – проказник, как твои близнецы поживают?
– Живут себе, молоко сосут да спят, что им ещё делать?
– Ну, коли сосут, значит, всё в порядке, ничто их не одолеет, потому что лучше материнского молока ничего в мире нет. Первейшее оно лекарство от всех болезней. А это что за парень такой, не узнаю я что-то.
– Сын Амбролы Кантеладзе, сосед мой, двор в двор живём.
– У него, что, тоже близнецы?
– Да нет, не женат он ещё, тётушка Фосинэ, теперь вот приглядывается.
– Молодец! Мужчина всё должен делать вовремя. Твоих я знала. Хорошие у тебя были родители, жаль рано ушли. Ты, детка, что, один теперь живёшь?
– Да, батоно.
– А что у тебя за хозяйство? Поле, небось, виноградник.
– Как же.
– Один управляешься?
– Кое в чём соседи помогают.
– Да-а, не мешало бы тебе хозяйку завести. Где отдыхать будете, на террасе, или под орехом?
– Всё равно, – ответили мы одновременно.
– Этери! – позвала она, – ты чего прячешься? Никто тебя похищать не собирается, вынеси-ка на террасу скамейки.
Сели мы.
– Не люблю я всяких туманных разговоров, вокруг да около, – начала вдова. – Когда в дом, где девушка на выданье, мужчины молодые приходят, понятно ведь сразу, зачем они пожаловали. И вы небось… Так вот я вам что скажу, дорогие. Тут моя дочь, и вы тут же. Оглянитесь друг на дружку, потолкуйте о том о сём, а там видно будет, что да как. Не люблю я спешки, но и волынить тоже ни к чему. Пожаловал раз как-то к соседке моей сват, отказали они, сначала, думали, вернётся, просить станет, – нет, не вышло дело, потом других тоже не оказалось, так и сидит, бедная, в девках по сию пору. Жалеет, конечно, теперь, да поздно уж. Девушка всегда бояться должна, как бы ей, храни бог, дома остаться не пришлось. Уж я-то не боюсь, что дочь моя дома постареет, но всё-таки всему своё время есть. А бывает, что у девушки, которой счастье раз изменило, замуж выходить охота пропадает. Поэтому-то и говорят – всякому овощу своё время.
