Текст книги "Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе"
Автор книги: Акакий Гецадзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)
Разорённая лавка и соблазнительная женская улыбка
Потерял я жирный, лакомый кусочек, а вот надежды, её-то я не терял. Не такой я человек, чтобы легко сдаться, пусть хоть сотни громов на меня обрушатся, не сломят они моего упрямства.
К тому ж все карманы у меня были полны денег.
В городе, вы ведь сами хорошо знаете, коли имеешь деньги, что тебе ещё надо, ты и человек, и шапка на тебе надета. Здесь деньги самый верный друг. У кого в карманах гроши не звенят, того и лёгкий ветерок с ног свалит, а у кого золота много, тому все ураганы и бури нипочём. Денежный человек в середине зимы весну достанет, а у бедняка и в середине лета всё будет по-зимнему.
Вспомнил я вдруг, что мне негде переночевать: одновременно с лёгкой работой я потерял и даровой кров. Что было делать, не оставаться же под открытым небом? Холод меня не страшил, но городовой, бррр… его я боялся больше всего на свете. Если он спросит, где я живу, что мне ответить? Притвориться немым? Потащит в полицию, а там в два счёта заставят заговорить. Вот где страх-то! Я-то ещё не забыл историю с Дарчо.
Шёл я улицей и всех расспрашивал, не сдаёт ли кто комнату. Указали мне адрес одной старухи. Она распахнула передо мной двери крохотной каморки.
– Что это, мамаша, комната или гроб? – невольно сорвалось у меня с языка.
– Зато сдаю дёшево, сыночек… А одному, куда больше?
В комнате стоял топчан с тюфяком. При виде постели я без разговоров уплатил за две недели вперёд, тут же, не мешкая, растянулся на ней, как медведь, и тотчас же уснул. Мне приснилась Сакивара. Сначала я обнял маму, потом бросился на поиски Гульчины… День накормил меня перцем, а ночь – мёдом. Перец был настоящий, а мёд я увидел только во сне…
Утром решил повидать Кечо, уж больно соскучился я по этому паршивцу, и кроме того, тайна Арчиловой лавки нет-нет, а тревожила моё воображение. Как-то там мой Кечошка поживает?
У лавки Арчила суматоха пуще прежней, крики, вопли самого неба достигают.
– Так, мол, и так его и мать его! – кричит один.
– Вот одурачил, так одурачил, – бормочет другой.
– Слышал ли ты, кацо, что-либо подобное? Облапошил нас этот негодяй. Попадись он мне, поплачет мать его! – грохочет третий.
– Слава аллаху, я до него не достану!
– Эх, куда я попал, – разводит руками пятый.
– И что это он придумал, совсем стыд-совесть потерял! – Не грузин этот Арчил вовсе. Ей-богу, грузин такого не сделает, – возмущается стоящий тут же седобородый старец.
– Говорят, он из-за тридевяти земель пришёл и зовут его вовсе не Арчилом.
– Убить его мало!
– Уничтожить!
– Смерть обманщику!
В воздух взвились кулаки, разъярённая толпа принялась осаждать лавку.
До сих пор я стоял, словно язык проглотил, но теперь вдруг неожиданно для самого себя истошно завопил:
– Люди добрые, что случилось, объясните, люди добрые!
Никто не обращал на меня никакого внимания: каждый старался перекричать другого.
– Задушить!
– Задом наперёд на осла посадить!
– В раскалённое тонэ его!
– Убъём, изничтожим!
– Что случилось, что такое?..
Какой-то чернявый бородач схватил камень и швырнул его в лавку. Камень попал прямо в вывеску, туда, где по-русски было написано «Хлеб». Из лавки не доносилось ни звука. Она словно вымерла. Толпа, между тем, неистовствовала, крики становились всё грозней.
– Негодяй!
– Безбожник!
– Лжец! – кричали отовсюду.
К вечеру народ у лавки гудел как лавина…
…Вдруг я увидел Арчила, его выволокли откуда-то изнутри и усадили верхом на осла, задом наперёд. Волосы у почтенного булочника были всклокочены, а широко раскрытые и полные страха глаза блуждали, как у помешанного. Камни, навоз и грязь полетели прямо в голову несчастному. Грязь в Тбилиси иногда и сейчас встречается, а тогда и подавно недостатка в ней не было.
Я втёрся в толпу.
– Что случилось, люди, что вы делаете с уважаемым человеком?! – обратился я к мужчине в долгополой чёрной чохе.
– А-а! Видно, ты его прихвостень! – заорал на меня тот.
– Нет, господин, знать его не знаю, – я опасливо отступил назад, боясь как бы он не влепил мне хорошую оплеуху.
– Ты, что, парень, с луны свалился, весь город про Арчиловы козни гудит, а ты, как сыч, ничего вокруг не видишь и не слышишь.
Осла, на котором сидел Арчил, прогнали через весь город и остановили у Метехского моста. Ссадили несчастного, раздели догола, перевязали руки верёвкой, к ногам привязали большущий камень и бросили в Куру.
– Господи! – вырвалось у меня, но я тут же прикусил язык.
– Так тебе, так, собачье отродье! Думал нас одурачить, не прошло это тебе даром! – приговаривал рослый детина.
– Ну, сейчас его мясо в Куре всё рыбы по кусочку растащат, – злорадно рассмеялся кто-то в толпе.
– Не нужно было его в Куре топить, он, поганец, всех рыб нам перетравит, – прошипел одноглазый старикашка.
Я уже не мог успокоиться, меня волновала судьба злосчастного Кечошки.
– Вы уж простите меня, батоно, за назойливость, но у него, ирода, один рачинский парень работал. Кечо его звали, не слыхали ли, куда он подевался?
– А кто его знает? У Арчила в последнее время много всякого люду работало, было там всякое: одним голову раскроили, другие успели убежать.
– Ой, ты мой Кечука, родименький мой! И для этого я тебя, беднягу, в город привёз! – заголосил я, сам того не ожидая и, не помня себя от горя, ринулся к лавке.
Тут царила такая тишина, словно ангел смерти пролетел. Я осторожно постучал в дверь, но никто не отозвался. Попытка, говорят, половина удачи, постучался ещё раз.
– Кто там? – послышался слабый голос.
Я узнал его, это был голос моего друга, только почему-то дребезжащий и картавый. Но, главное, я услышал его. Я благословил небо и землю за ниспосланное нам обоим счастье.
– Чтоб ты сдох, проклятый, чтобы тебя громом разорвало, не узнал меня, что ли! – закричал я во всё горло.
– Кто ты, человек, имени, что ли, у тебя нету? – донеслось мне в ответ.
– Да Караман я, Караман, дурья твоя башка, забыл, что ли?
– Ты один или как?!
– Нет, со мною полк солдат.
– Как там на улице, никого не видно?
– Камней вокруг много лежит!
Дверь осторожно приоткрылась, я вошёл внутрь, там было темно. Кечошка взял меня за руку и повёл в комнату, где печи. Здесь едва-едва мерцала коптилка, все три тонэ были разбиты и, словно наевшиеся до отвала свиньи, валялись опрокинутые корыта.
У Кечо была выворочена челюсть, и вообще на нём лица не было.
– Чтобы ты сгинул, Кечойя, что это с тобою стряслось, бедняга, лицо, словно кисеёй закрыто? – стал я его расспрашивать так, будто бы ни о чём и не подозревал.
– И не спрашивай! – махнул он в ответ, и глаза его подозрительно заблестели: – Я ещё легко отделался.
– Покажи-ка мне рот.
Он приблизил ко мне своё лицо.
– Что это, камень в тебя попал? – спросил я наивно.
– А ты что думал, – тестом я себе что ли зубы выкрошил.
– Ах, бедняжечка, ах, несчастный, и сколько их у тебя выбито, четыре, кажется, да?
– Мне так помнится, три я выплюнул…
– Четвёртый ты, наверное, проглотил и не заметил как. Эх, дай господь тебе терпенья, больно небось было?
– Рачинец я, по-твоему, или не рачинец, чтобы мне такой вот крохотной боли не вытерпеть.
– Балда ты, вот ты кто, ты чего в Тбилиси приехал, зубы, что ли, сеять?!
– Нашёлся тоже уму-разуму меня учить. Ты скажи, каково тому, кто голову потерял, второй головы себе не приставишь, а зубы что?! Подумаешь, каких-то четыре зуба! Слава богу, осталось ещё двадцать восемь в запасе, – обнадёживал себя бывший главный подручный Арчила.
Горькое это утешение!
Я смолчал, но, как известно, горе или радость долго молчать не любит. Молчание нарушил Кечошка:
– Ужасное с нами стряслось, ужасное. Ты слышал?
– Так, кое-что.
– У этого пройдохи и вправду покупателей было полным-полно. Да, видно, и впрямь ненасытно сердце человеческое, ничто, кроме земли, его не насытит. Прослышал где-то этот грешник Арчил такую историю, будто у одного авлабарского виноторговца вино в запрошлом году скисло, он возьми да и подкупи какого-то врача, а тот и скажи, что, мол, такое вино от девяти разных болезней лечит.
– Правда, а народу много ли надо, шепни ему только в ушко, дескать, пригодится оно, как лекарство, так он тебе уголь как сахар разгрызёт, зеленью как бычок наестся, винные жмыхи как мёд высосет, а собачье мясо что твои оленьи шашлыки съест… Сладка жизнь, сладка, знаю… – говорю я, а у самого чуть-чуть не вырвалось: «это уж точно, и чему ещё, кроме этого, меня в тюрьме научить могли».
– Ну, что вам сказать, вот и Арчил, видимо, решил на подобном плутовстве выстроить себе золотой духан. Жил здесь неподалёку какой-то лекаришка, славы за ним особой не водилось, да вот случайно удалось ему вылечить какого-то большого человека, кажется, городского голову, с тех пор и повелось. Народ к нему валом повалил, стал он известен. Вот к этому-то шарлатану обратился Арчил, отвалил ему солидный куш и стал уговаривать: твоё слово в городе на вес золота, хвали в народе испечённый мною хлеб – золото к тебе рекой польётся. А тому что – открыл себе рот и замолотил, что мельничный жёрнов, благо язык без костей: «Арчил, мол, такой хлеб печёт, съешь кусочек – болезни все как рукой снимет».
А кто-то в народе пустил слух, будто лекарь вылечил городского голову Арчиловым хлебом. Видать и вправду, хлеб этот лучше Христова хлеба, пошутил один, но шутку эту приняли за правду. А Арчил тем временем подкупил ещё одного человека, каждое утро отсылал он ему бесплатно хлеб, а тот в свою очередь шептал всякому, кого встречал: «Вах! Не знаю, хлеб это или бальзам! С тех пор как ем его, ни разу ничем не болел!» Потом прошёл слух, будто в лавке Арчила продаётся эликсир жизни, и тонэ у него не затухала ни днём, ни ночью, построил он три новых тонэ и сманил из соседних лавок пекарей. А за хлеб ему платили теперь золотыми монетами, число же покупателей росло с каждым днём – раз продаёт так дорого, значит, вправду это необыкновенный хлеб, решили люди. Сам Арчил потерял покой и сон, высох, как спичка, и мне житья от него не было. День и ночь я мешал дрожжи и месил тесто, так что руки у меня удлинились вдвое, а до этого был я, знаешь ведь, короткоруким. Истомился, отощал, но деньги ко мне шли. Счастье наше, между тем, длилось недолго. Хозяин соседней хлебной лавки пустил вдруг вредный слушок – плутует Арчил, и вовсе не бальзам у него, а обыкновенный шоти, как у всех других. И представь себе, ему скоро поверили. Такова уж природа человеческая. Сначала, правда, колебались: «Но некоторые больные ведь выздоровели?», – говорил с сомнением кое-кто.
– Это они сами по себе, вовсе тут Арчиловы шоти ни при чём. Ну, выздоровели двое-трое, а тысячи людей всё ещё мучаются от сердца, ревматизма, печени, желудка… так чем же это объяснить.
И вот осадили лавку, в пух и прах всё здесь разнесли, деньги отняли, а самого хозяина вышвырнули отсюда пинком в зад. Одного подручного убили тут же во дворе, другие спаслись бегством.
– А ты-то чего дожидался? – не сдержался я.
– Куда мне было идти? Денег у меня нет, и доверия ко мне тоже… – глаза у Кечошки налились слезами.
– Ах ты, верблюд! Смотрите на него! Распустил нюни из-за этих проклятых денег! Держи-ка, на считай, и вправду настоящий верблюд! – я сунул ему в руки пачку денег, потянул его за рукав и заставил встать.
– Забирай, брат, свои жалкие крохи обратно! Зачем они мне. Что я, по-твоему, приехал в город милостыню просить?!
– Скажешь тоже, жалкие.
– Если ворованные или обманом нажитые, тогда и вовсе! – он так отдёрнул руку, словно её пламенем обожгло.
Деньги упали на скамью, я подобрал их и снова протянул Кечо:
– Неужели ты обо мне такое подумал. Ну могу ли я, скажи на милость, воровать или обманывать? С чего это ты придумал! Там, на базаре, вот этими руками крутил я карусель… И всё это заработано трудом и потом. Так бери же, бери, дурень!
– Сказал, не хочу!
– Ну, брось ломаться, бери, говорю, не то обижусь. Будут у тебя, вернёшь мне.
– Взаймы даёшь? Это можно. А сколько тут?
– Не знаю, сам сосчитай!
Кечо четырежды пересчитал деньги и положил их в карман. Морщинки на его утомлённом и расстроенном лице разгладились.
– Что поделаешь, в жизни всякое случается, – пытался я утешить друга и повёл его на свежий воздух.
Но гулять он оказался не в состоянии, поэтому мы повернули к моей каморке. Я уложил его.
Вскоре он уснул как убитый. Утром проснулись мы поздно. Я по-царски угостил своего гостя – горячий хлеб с люля-кебабом были уничтожены вмиг.
– Хорошо, что в этом распроклятом городе есть у меня ты, что бы я без тебя делал! Спасибо, Караманчик, спасибо, родной! А теперь пойду-ка я своей дорогой! – сказал Кечо и поднялся.
– Куда собрался?!
– Мир велик. Пойду, поброжу, авось, подвернётся честному человеку какая-нибудь там работёнка. На станцию толкнусь, может, кому вещи снести помогу, да и тонэ от меня не убежит, не все же плуты, как Арчил, найдётся порядочный человек, возьмёт меня к себе в подручные. Поживём, увидим…
Снова разошлись наши пути…
…Я предпочёл вместо теста месить грязь на улицах, да и тяжести носить, сказать по правде, у меня не было никакой охоты.
Слоняться по городу без дела мне было тоже не по душе, но всё-таки это занятие было куда лучше, чем пребывание в постоянной праздности.
На улице меня почему-то принимали за покупателя. Чего только мне не предлагали: папаху, чулки, чоху-архалук, конскую уздечку, медный кувшин для воды, ситец, чесучу, кацавейку, – словом всё, что только может пожелать человек. Эх, город, город! Были бы деньги, птичье молоко отыскать не трудно.
На одной из улиц наткнулся я на огромное окно. В окне стояла женщина с обнажённой грудью, изо рта у этой бесстыдницы торчала папироска, а из-под коротенького платья виднелись голые колени и волосы были коротко и красиво пострижены. Она, бессовестная, была так несказанно красива, что Гульчина, моя любимая, моя милая Гульчина представилась мне даже какой-то дурнушкой. Я уже не ребёнком был, усы у меня росли, и вообще я вдруг почувствовал себя мужчиной. Покрутился я около той женщины, осмотрелся, не подглядывает ли кто за мною, и снова к ней подошёл поближе. А она улыбается мне, смотрит эдаким зовущим взглядом, а сама, негодница, молчит, слова вымолвить не хочет, как немая.
Посмотрите вы только на эту сукину дочь, как она себя держит!
Вот штучка – так штучка!
Я проглотил слюну, еле оторвал от неё взгляд и двинулся в сторону.
Вспомнил, как отец перед отъездом мне наказывал на ружейный выстрел не подходить к этим… Нет, не забыл я об отцовских наставлениях, как сейчас слышу его голос:
«В городе всякие женщины бывают, могут улыбкой соблазнить они и обмануть мужчину. Не прикасайся ты к этим исчадиям ада, не то такую болезнь подцепишь, что нос у тебя провалится».
«Да, Караман, – стал я себя уговаривать, – смотри, не ошибись, эта, вероятно, тоже из тех. Не видишь разве, что она всем мужчинам улыбается и приглашает их в дом, заходите, мол, гости дорогие! Видать такой это дом, где женщин наряжают и… сами понимаете. Нет, нет, держись, Караман, держись, друг, не поддавайся».
Долго я боролся с самим собой, потом решил: «Пусть бог мне будет защитой!» Как быть, если мне так хочется снова увидеть эту проклятую, ну что делать, а? Ноги сами собой понесли меня назад, – если не взгляну снова на эту мерзавку, помру, помру, беспременно. А всё лучше, чем смерть!
Я встал прямо перед окошком и уставился на неё, а она на меня.
Я увидел, что она слегка косит, но смотрит не мигая, чтобы не заметили её недостатка, и всё улыбается… Я уж совсем позабыл о Гульчине, как вдруг дверь, что была рядом с окном, открылась, и из неё выскочил низенький пузатый мужчина. В одной руке он держал иглу с ниткой, в другой – намётанное платье.
– И чего ты здесь торчишь? Если заказчик – заходи, а нет, – так иди своей дорогой. Стоит здесь без толку и свет мне заслоняет! – заорал он.
Удивился я, какое отношение хозяин такого дома может иметь к шитью? Потом вдруг злость меня взяла, и я сказал ему грубо:
– Чего ты кричишь, что я тебе, ребёнок? Утихомирься, не то так закричу, что медведь в середине зимы из берлоги выскочит! Подумаешь, не видал я таких раскрашенных, размалёванных, нашёл чем гордиться! Что я, по-твоему, хам, деревенщина, женщину в первый раз вижу?!
– Какая женщина, что ты плетёшь? – удивился толстяк.
– Да вон та, распутная, которую ты в окне поставил, разрази тебя Гавриил-архангел и отец всевышний, тоже ведь скажешь – человек ты, и шапка на тебе надета!
– А кто я, по-твоему, такой?
– Ну кто, кто, везирь царя! Хозяин ты в том духане, где женщинами торгуют, и больше ничего. Нашёл чем хвастать, большое дело!
Я думал, он мне скандал учинит, а он схватился за живот и начал хохотать и трястись как сумасшедший, так, что из глаз у него аж слёзы полились. На шум выглянула пышногрудая женщина:
– Что случилось, Шалом? – удивилась она.
– Ха-ха-ха! Погляди-ка на этого деревенщину. Дуралей решил, что это бордель, а манекен – настоящая женщина. Ха-ха-ха, у-у-у!!!
Тут у Шалома начался безудержный кашель, он замахал руками и забежал обратно.
А женщина в окне снова улыбалась мне раскосыми глазами и снова молча курила, но дыма не пускала…
Я стоял поражённый. Не хотелось верить, что она не живая.
Сердце моё было разбито. Весь день в голове у меня вертелась какая-то чепуха. Вот, что значит молодая кровь! Даже чучело женщины заставляет сердце бешено стучать!
Молодой месяц и шары, улетевшие в небо
Задумчиво брёл я своей дорогой и оказался на тихой садовой тропинке. Кругом была такая тишина, что на миг я даже испугался.
Молодой месяц высунул свой рог из-за туч, словно с высоты хотел подсмотреть, что творится на земле.
А я на него уставился, иду, под ноги себе не гляжу, они сами меня куда-то несут. Вдруг слышу:
– Деньги у тебя есть?!
Я словно оцепенел от страха, втянул голову в плечи, весь съёжился и жду, что будет. Потом с опаской оглянулся на говорящего, ожидая увидеть какого-нибудь детину с револьвером или кинжалом, но вижу стоит передо мною хорошо одетый господин, а в руках у него вместо оружия палка с резным набалдашником. При виде этой палки я почему-то испугался ещё больше. Вспомнилось, как один наш сакиварец привёз из города огромный кнут, нажмёшь пальцем на рукоятку – выскакивает лезвие ножа – острое и блестящее. Вот я и сообразил: если в рукоятке кнута можно было прятать нож, то, представьте, что могло уместиться в такой длинной палке?! Язык у меня прямо-таки отнялся, и я забормотал что-то невнятное.
– Эй, ты, оглох, что ли? Есть у тебя деньги?! – снова спрашивает меня человек с палкой.
Я оглянулся: вокруг никого, и звука шагов даже не слышно.
Опустил руку в карман и вытащил оттуда все, какие у меня были, деньги.
– Вот, дорогой, возьми, всё возьми, только не убивай меня, ведь я один-единственный у родителей!
– Кому нужна твоя жизнь, кретин! И что это вообще за деньги? – рассмеялся он и легонько поиграл палкой.
«Ну всё, настал мой конец, сейчас он вытащит нож или пистолет», – подумал я и согнулся в три погибели.
– Да падут на меня все твои беды, вот тебе чоха-архалук и чувяки – пусть пешкеш будут, если подойдут. Вечер, правда, холодный, но уже как-нибудь обойдусь, ничего, что голым домой приду, я к этому привычный.
Человек слушал меня, слушал, да как выпучит глаза:
– Ах ты, негодник, ах ты, сукин сын! Что ты вообразил? Кто я, по-твоему, такой!
– Да уж угадать не трудно, генацвале, такие как ты всегда хорошо одеты. Смелый ты человек, упорный, страха не знающий… вор… – Я вдруг спохватился, слышал, что настоящего разбойника обижает, если вором его называют. Так обычно говорят о мелких жуликах. А настоящий разбойник стыдится этого. Поэтому и поспешил я загладить свою невольную ошибку. – И как это я оговорился, да прости ты меня, разволновался немного. Кто же тебя не знает. И в газете ты недавно нарисован был, знаю – разбойник ты… большой разбойник, известный во всём мире…
– Нет, вы только на этого балду поглядите! – возмутился человек с палкой и, сплюнув, пошёл от меня прочь.
Я стоял не шевелясь, сжав деньги в потной, дрожащей руке.
«Это действительно большой разбойник, – решил я, – конечно, он не позволил себе взять вот такую мелочь. А если не разбойник, то кто же он?! Неужели я обидел почтенного человека»?
Подумав об этом, я положил деньги в карман и побежал вслед за незнакомцем:
– Простите, кто же вы такой? На шута вы как будто не похожи. Если не хотели отнимать у меня деньги, то зачем же тогда о них спрашивали!..
– Ты что, деревенский?
– Да, а что?
– А то, что всем деревенским мерещатся в городе разбойники.
– Вообще-то, сказать по правде, хорошего человека от разбойника здесь отличить трудно. Ведь большей частью одеты все одинаково…
– Ну ладно, прекратим болтовню! Вот это ты видишь? – Он простёр трость вверх и указал на луну, которая всё бежала от туч…
– А что, в городе запрещается смотреть на луну? – поинтересовался я.
– Ты что, дубина, бредишь? Не видишь разве, что это молодая луна. Я увидел её над твоей головой, потому и спросил о деньгах, понятно тебе, болван? – он отвернулся от меня и пошёл потихоньку дальше, а я опять стоял и раздумывал. Припомнилось мне, как бабка моя говорила: «Если увидишь молодую луну над головой человека, у которого карманы полны денег, будет у тебя целый месяц удача и изобилие, а если кого с пустыми карманами встретишь, – то не жди ничего путного». Жаль мне стало человека с палкой, снова побежал я за ним.
– Погоди, батоно, негоже отпускать тебя с разбитым сердцем. Не так уж беден я; это в кармане у меня один грош завалялся, а все остальные деньги в поясе брюк зашиты. Так что не огорчайся, месяц тебе удачный предстоит.
– Пошёл вон! Тоже привязался! Ну тебя к чёрту!
– Чего, батоно, чего сказать изволите? – не понял я.
– Если бы не жаль мне было этой палки, сломал бы я её о твою голову! – разозлился он и, стукнув ею об землю, ушёл так поспешно, словно боялся, что я снова нагоню его.
– Не хочешь добра, пусть бог тебе его не даст! – обиделся я.
Вдруг откуда ни возьмись передо мною вырос городовой.
– Стой! Что ты отнял у этого человека?!
Вот напасть, так напасть!
– Ничего, сударь, что я мог у него отнять?!
– Постой, – схватил меня за рукав городовой. – Знаю я тебя. Ограбил почтенного человека, а теперь убегаешь! Не удастся! Стой – я должен обыскать тебя.
– Чего тебе от меня надо?! – я вырвался и пустился наутёк.
– Стой, не то! – В руках у городового оказалось оружие. – Поделись со мною и иди своей дорогой.
– Пойдём, догоним того человека, пусть он скажет тебе, что я у него взял, – человек, если он прав, всегда смел. Если бы я был обманщиком, то, вероятно, не перечил бы городовому так бесстрашно.
Теперь мы вдвоём догнали господина с палкой.
– Простите, простите меня великодушно, но я ещё раз должен вас побеспокоить, – обратился я к нему.
– Вах! Что за нахал! Пока я не обломаю палку об его голову, он от меня не отвяжется! – перенёс человек палку в левую руку, а правую сжал в кулак и сердито погрозил мне.
– Не моя это вина! Городовой думает, что я вас обобрал.
– Ты… ты меня? Господи, чего только не услышишь, ха, ха, ха! Не хватало мне ещё по судам бегать. Кого ты можешь ограбить, ха, ха, ха! Вот уж, действительно, посмеялся от души, ха, ха, ха! – кончив смеяться, он повернулся к городовому. – Он правду говорит, этот осёл, или дурачит меня?
– Правду, ваше степенство, издали мне так показалось…
– Да-а, потерял ты лакомый кусочек, – посочувствовал он городовому, потом достал из кармана мелочь и протянул её ему так, словно давал милостыню нищему. – На, пропусти два стаканчика и успокой свою душу!
– Дай вам бог!.. – городовой, не стесняясь, взял деньги, снял шапку и, извиняясь, покинул нас.
– Лучше бы мне и вовсе не видеть сегодня луны, – сказал мне человек с палкой и тоже ушёл.
Я возблагодарил бога за то, что отделался так легко. Если бы городовой вдруг спросил меня, что я делаю в городе, я бы, вероятно, растерялся, и тогда не миновать мне было полицейского участка…
На другое утро я снова пошёл в город, вглядывался в каждого носильщика, думал, может, Кечошку встречу, но тщетно. Не было его и среди дворников. По дороге попадались мне ослики, гружённые дровами, углём, фруктами, мацони и зеленью. Скрипели арбы. Лениво тянулись навьюченные буйволы. Я даже заметил двух верблюдов. В общем, улица была очень пёстрой и интересной.
Из кузницы доносился стук молота и шипение мехов, водоносы орали на всю окрестность, предлагая холодную родниковую воду, а щёголи красовались перед женщинами, и те улыбались им в ответ с ярко освещённых солнцем балконов. Тут и там сновали кинто с подносами, полными фруктов, на голове. По каменной мостовой громыхали фаэтоны и дрожки. Откуда-то неслись оглушительный звон сазандаров, вой зурны и гром дайры, перемежающийся хлопками.
Внезапно, возвещая полдень, загремела пушка, а затем раздался бой часов на башне; они прозвонили 12. Толпа на улицах тоже была пёстрая: у одного мундир, у другого фрак, – третий в куладже, а иной – в обыкновенном штатском костюме. У женщин платья – хабарда, почти во всю улицу шириной. Говорят, подол такого платья занимает почти восемь аршинов земли.
А что вы думаете? Так всё и было!
Разморённая, ослабевшая от жары старуха погоняла облезлого осла. За нею следом тащился увешанный кастрюлями, усталый лудильщик. Уличные мальчишки в поисках развлечений приставали к старухе, кивая ей в знак приветствия:
– Здравствуй, мамаша всех ишаков!
– Здрасьте, дети мои! – не растерялась старуха.
Бездельники были обескуражены её находчивостью.
– Так вам и надо! – радовался лудильщик.
Хождение по городу не очень-то обогатило мои умственные способности, но в одном оно меня всё-таки убедило: деньги придают человеку красоту! Так и со мною: не было денег – ходил хмурый и печальный, а как зазвенело у меня в кармане несколько монеток, сразу и свету в глазах прибавилось, и спина выпрямилась, а из сердца всё песня мравалжамиер лилась.
В те времена очень мне цирк полюбился. Кто по-настоящему хочет развлечься, тот обязательно должен в цирк ходить. Город это вам не деревня. В деревне какие развлечения: смотришь на ссору собак или петухов да в лапту с пастухами играешь, а тут… Тут я впервые увидел, как медведь и лев слушались человека. Подумать только, сколько есть на свете людей, которых ничему научить не могли, а здесь даже животных выучили. Но больше всего в цирке мне понравился человек, которого называли «рыжим», Одет он был в широченные штаны, на ногах башмаки дырявые, нос у него большой и красный, всем этот «рыжий» подражал и смешил до слёз прямо-таки. А у одной беременной женщины живот от смеха лопнул прямо у меня на глазах, – хотите верьте, хотите – нет. Многим «рыжий» не нравился, но ведь знаете, если ко всем прислушиваться, недолго и с ума сойти, сразу станешь на Алексуну похожим!
Как-то поспорили двое. Один из них – чернявый сказал: «Такого фокусника, как рыжий, я нигде не встречал». – Другой, блондин, в ответ: «Что тут может нравиться, смысла в его шутках нет». Брюнет ему отвечает: «Нельзя во всём мудрость и смысл особый выискивать. Меня этот человек от тоски-печали своими шутками избавил, а уж после этого я душевное равновесие обрёл. Что же ещё, по-твоему, нужно»! Я этих людей не знал и поэтому не стал ввязываться в спор. А в душе соглашался с чернявым. Если обо всём глубоко задумываться, так и смеяться, выходит, совсем будет не над чем. А без смеха тяжело человеку жить на свете, поэтому не удивительно, что люди любят смех как жизнь. Конечно, смеяться по каждому поводу одни дураки могут, но если каждую мелочь всерьёз принимать и бить себя кулаком по лбу, – разве это человеку поможет? Вот и я, если бы над каждой своей бедой слёзы проливал – давно не было бы меня на свете. Да что слёзы, – одна вода солёная. Если бы слёзы помогали, не было бы во всей вселенной человека, который больше меня плакал! Проведёшь эдак луком по глазам, или разок сморкнёшься крепко, глянь, а слеза уже повисла у тебя на реснице…
Словом, проводил я в цирке всё свободное время, и забывал обо всех своих печалях и горестях, пока не Растратил все заработанные деньги. Пояс мой совсем опустел, и пришлось мне всерьёз подумать о том, как быть дальше. Да и Кечо совсем из виду пропал.
Была уже середина осени. Как-то свернул я к базару. Дул порывистый ветер. У самых ворот плотный, кряжистый мужчина продавал привязанные к стойке цветные шары. Они красиво трепыхались на ветру – я долго не мог оторвать взгляда от этой красоты. Вспомнилось мне детство, как на пасху мы надували шарики из куриного зоба. Они были маленькие и не такие красивые.
– Дядя, – обратился я, подстёгиваемый любопытством, к продавцу, – из чего эти шарики?
– Из коровы, – ответил тот невозмутимо.
Подошла женщина, одетая в траур, и остановилась в нерешительности, видно, сомневалась: купить – не купить, потом едва слышно прошептала:
– Сколько стоит шарик?
Продавец назвал цену. Женщина стала торговаться. И он немного уступил.
– Корову свою только что продала. Понесу-ка я деткам вместо молока коровьи пузыри, – улыбнулась она печально, вытащила из кармана чёрного платья бережно завязанный узелком платок, извлекла из него мелочь и, заплатив, отобрала три шарика – красный, зелёный и синий, привязала их к уголку платка и печально пошла дальше.
Взмывшие над головой её шары упрямо рвались в небо, словно хотели улететь. Я долгое время провожал их взглядом, но потом мне это надоело, я отвлёкся. И тут услышал страшный, нечеловеческий крик. Обернулся – вижу женщина в трауре бежит, как безумная, с воздетыми к небу руками, а встречные останавливаются и смотрят вверх.
Невольно и я поднял голову. Три цветных шарика: красный, зелёный и синий легко и весело парили в небе. А женщина в трауре кричала, нет, не кричала, а выла, как раненый зверь. Крик её, казалось, достиг самого неба, а шары поднимались всё выше и выше. А между тем улица пришла в движение, всё завертелось, зашумело, откуда-то появлялись какие-то люди, их становилось всё больше и больше. Мне уже не видно стало женщины, не слышно её голоса.
Вокруг раздавалось:
– Что случилось?
– Кого убили?
– Какая женщина?
– Какое несчастье, – говорил человек в чёрной войлочной шляпе. – Бедная вдова продала корову, деньги в платок завернула, платок к шарам привязала, а они – в воздух. И всё тут. Пропала семья!
– Как поднимутся шары ещё выше, обязательно лопнут, и упадёт платок тот на землю, непременно упадёт.
– Может быть, да главное, куда упадёт?
– Чёрт его знает…
– Недаром говорят: что с возу упало, то пропало. Этим деньгам ничто теперь не поможет. К богу шары полетели.
– Пусть не будет добра такому богу, который у вдовы последний кусочек отнял!
