Текст книги "Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе"

Автор книги: Акакий Гецадзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Новый хурджин и голубые бусы

Карманы мои совсем опустели, а на улице между тем свирепствовала зима. В одно из своих гуляний подобрал я какую-то истрёпанную книженцию с полуистлевшими страницами. До книг я, как вы знаете, охотник небольшой, поэтому сначала решил – на что она мне, выброшу, однако полистал-полистал и нашёл заглавие – «Карабадини».

Вспомнилось мне, что слышал я не раз от покойной моей бабушки про «Ефремверди» и книгу лекарей – «Карабадини», которые стоят дороже золота, и тут же подумал: – Пригодится! В книгу я положил пять десятирублёвых и поклялся не трогать их до самого возвращения в Сакивару.

С Кечо мы скоро помирились, и я, недолго думая, завёл разговор о деньгах.

– Чего ты торопишься, – потерпи немного…

Но дни шли, а он и не помышлял возвратить мне долг. Наконец чаша моего терпения переполнилась, и я не выдержал.

– Кечошка, проклятый, – сказал я ему сердито, – брось дурака валять, отдай деньги. Туго мне теперь, раскрутилась моя карусель, и остался я не у дел…

– Попытай счастья где-нибудь в другом месте, хочешь – куртан одолжу?

– Ты что, спятил! Разве это подходящее для меня занятие? У меня спина к этому не приспособлена.

– Не хочешь, сиди себе, мух лови.

– Довольно издеваться, отдай деньги, не помирать же мне с голоду, давай хоть половину долга.

– Разве может человек умереть с голоду, если у него руки-ноги целы? Ты мне очки не втирай!

– Говорю же тебе, в стеснённых я теперь обстоятельствах, так что верни деньги!

– Выходит, они у меня лежат, и я их тебе не даю?! Подожди маленько, соберу, тогда отдам. Если не здесь, то дома уж непременно!

– Дома?! А дома они у вас есть? Может, рядом с очагом у твоего папаши завелась машинка, на которой их печатают? Если так, то чего же ты, милый человек, этот облезлый куртан на себе таскаешь? Не своди, бога ради, меня с ума, не то как разозлюсь, так все твои золотые зубы выбью!

– Сам когда-то говорил, что бандиты у мертвецов золотые зубы вырывают, не у них ли ты этому выучился, и теперь мне грозишься?!

– У них, или не у них, это ты ещё увидишь!

– Что это я увижу, ты чего меня пугаешь?! Если ты у меня зубы выбьешь, то я оторву твою дырявую башку. Без зубов жить ещё можно, а вот без головы попробуй-ка. Посмотрим ещё, кто останется в накладе… Сказать по правде, так твоя голова не стоит и одного моего золотого зуба, но уж хоть душу-то я отведу, – говорит он мне, а сам посмеивается в усы.

– Какая там ещё у тебя душа! Вспыхиваешь, как порох. Совсем ты здесь, в городе, испортился…

– А ты… стал мне теперь поперёк горла, как петушиная кость, и душишь! Повремени ещё немного. На пасху отдам…

И снова топчу я снежные тбилисские улицы, бреюсь и обедаю у Наримана, разумеется, бесплатно. Ко всему привыкаешь. Представьте себе, даже к болтовне его я привык, – она мне даже нравиться стала, не боюсь я теперь и блестящей бритвы, которая бреет так, что щёки мои становятся похожи на зеркало. А когда смотрюсь в зеркало и вижу себя в нём таким красивым, мечтаю, чтоб увидела меня Гульчина. Скучаю я о Гульчине, о деревне своей, о маме, о весне и мечтаю о возвращении домой…

Зима одним хороша: мух не стало. Мороз, правда, тоже здорово кусается, но всё-таки не так, как мухи. Вспомнил я о мухах, и опять пришли мне в голову мысли о городе и о душе его, о том дурном запахе, который здесь стоит, припомнилось и то, как обокрали меня на Куре и об истории со вдовой. Обо всём передуманном поведал я Нариману, а тот мне и говорит:

– Батоно, Караман, ты ведь, кажется, не глупый парень, а такой простой вещи не понял: главные люди в городе – купцы, правительство да царские чиновники, они-то и составляют его душу. И запах этот ужасный от них.

– Мудрец ты, батоно, и впрямь Нариман Мудрый, – я чистосердечно расцеловал его.

Вообще не люблю я с мужчинами целоваться, однако слова, сказанные цирюльником, так мне понравились, что я проделал это с удовольствием. Познакомившись с городом, словно в этом и заключалась цель моего приезда, я потерял интерес, мне вдруг до боли в сердце захотелось домой. Я понял, что соскучился по дому, по тамошней воде, воздуху, словом, по всему, что меня окружало с детства.

– Кечойя, парень, не считаешь ли ты, что нам пора уже домой? – спросил я друга.

– Рано ещё, безбожник, разве ты не знаешь, что едущие в город на заработки обычно возвращаются назад к пасхе. Потерпи ещё немного. Пасха-то ведь на носу… Апчхи, апхчи, – расчихался он, – впрямь правда, значит.

– Правда это или неправда, потом видно будет, ты мне лучше вот что скажи, когда долг вернёшь?!

Сначала он помолчал, втянув голову в плечи, но потом хитро заулыбался, поблёскивая своими золотыми зубами. Это меня совсем разозлило, и что было мочи я заорал:

– Ты меня не дразни, ишь выставил свои сокровища. Ещё раз говорю, отдай деньги, не то, не сносить тебе головы!

– Ну, не ори, не ори, – сказал верну, значит, верну, – ткнул меня кулаком в бок Кечошка. – Приедем в деревню, куплю двух овец, барана да ярочку, расплодятся они, целая отара выведется, как пойдут к забору, станут тереться – шерсть на заборе останется, я ту шерсть соберу, отдам матери, расчешет она её, ссучит, свяжет носки, понесу их на базар, продам и долг тебе верну, да ещё и мне кое-что останется, – смеётся он.

– Бога ради, брось ты издеваться, не томи меня, нехристь окаянный, не то я тебя как эту самую шерсть растреплю, взъерошу да как порванный носок распущу…

– Ну ладно, ладно, не кипятись. Приходи завтра.

Пришёл я на следующий день. Снова обнажил он в улыбке свои золотые зубы.

– Не смейся, чёрт, не то выпадут они у тебя, – говорю ему.

А он мне в ответ:

– Приходи ещё через неделю, непременно отдам. А ты за это время обдумай, какие подарки в деревню повезёшь.

– Кечошка, дружочек, а помнишь ты говорил, что в городе какой-то зловонный дух стоит?

– Ну помню, а что?

– Ничего, вот в последнее время, сдаётся мне, от тебя также попахивает, не передался ли тот дух тебе, а?

– Какой дух, что ты мелешь!

– Вонючий, дух обманщиков и подлецов, который в городе царит и мух порождает.

– А… ты вот про что! Ну раз ты уже до такой мудрости додумался, то тебе, вероятно, известно, что для искоренения его необходима большая потасовка, как-то она там называется, не знаю, кажется, революция, что ли…

– Ну, если потасовка, то без нашего с тобой участия определённо это дело не обойдётся, только вот не знаю, одну Рачу мы взбаламутим или все семь краёв Грузии, как думаешь?

– Ты, Караманчик, смеёшься, что ли?

– А ты что думаешь, серьёзно? Тоже мне революционер выискался. Брось мозги глупостями засорять, лучше денежки возврати.

– Вот привязался, так привязался, сказано верну, значит, верну. На иконе что ли поклясться?

– В общем, слушай, если и теперь ты меня обманешь, клянусь душой моей бабушки, заколю я тебя, как рождественского поросёнка, так и знай.

– Ха, ха, ха! – смеётся он в ответ.

– Я тебе посмеюсь!

– А чего? Что лучше смеха есть? Бывал же ты в театре, там люди, чтобы посмеяться, деньги платят, а ты тут меня даром смешишь. Что в этом плохого?

К концу недели я снова к нему наведался, и опять он осветил меня златозубой улыбкой.

– Что ухмыляешься, несчастный?!

– А что и посмеяться теперь нельзя?

– Как там насчёт обещанного?

– Разве я что-нибудь обещал?

– Хватит дурака валять, времена, когда я на Накерале вином за пятак торговал и на твою, негодяя, удочку поддался, давно прошли, поумнел я теперь.

– Ладно уж, будь по-твоему. А всё-таки, что же ты собираешься купить?

– Себе и отцу – одинаковые чохи с архалуками, да бурку не мешало бы.

– Зачем тебе бурка, ты что, в разбойники собираешься?

– Что, по-твоему, бурка никому, кроме разбойников, не нужна?

– Да нет, это я так просто спросил. А ещё что?

– Хурджин.

– А маме ничего не везёшь?

– Как же, красного шёлку на платье, пёструю косынку, а если к тому ещё прибавить ситца на наволочки да верха на одеяла, я думаю, она не обидится. Женщины любят хорошую постель, ещё кое-какие мелочи…

– Как думаешь, на всё это рублей семьдесят хватит?

– Даже чуточку останется.

– Вот тебе сто рублей. На остальные купи соседским детишкам леденцов. Пересчитай хорошенечко, не ошибись!

Нагрузились мы с Кечошкой покупками, напихали ими новенькие хурджины.

– Сколько за мной ещё осталось, Караманчик?

– Столько же.

– А не обмыть ли нам покупки, – хитро прищурился Кечули.

– Потерпи до Сакивары, там кутнём на славу.

– Знаешь что, Каро, остальное я тебе верну, когда мы отойдём от духана Агдгомелы, у самой Сакивары.

– Тут отдай!

– Будь они у меня сейчас, разве стал бы я их у себя держать? Отдал бы и дело с концом. Сказал дам, как только мы отойдём от духана Агдгомелы, отруби мне голову, если совру.

– Слушай ты, ненормальный, откуда же у тебя они потом появятся, если сейчас нет, что Агдгомела должен тебе, что ли?

– Не твоё это дело, должен он мне или нет. Вот если не отдам, тогда иди жалуйся на меня кому угодно, хоть самому судье-начальнику.

На этом разговор о деньгах закончился.

Ещё разок пообедал и побрился я у Наримана; вскинул на спину новенький хурджин и, не дожидаясь, пока снова разведутся в городе мухи, простился с Тбилиси…

Через три дня мы с Кечуликом шагали по Ткибульской дороге. Хурджины наши были полны, но они не отягощали нас: знали мы, как безмерно обрадуются наши родные, и радость эта делала груз лёгким.

В моём хурджине, кроме всего прочего, лежали голубые бусы. Положил я их туда потихонечку от Кечошки. Правда, он не раз хитро намекал мне о том, что вкусы у людей бывают разные – кому, мол, нравится поп, кому попадья, а кому попова дочь, – но я отмалчивался, предпочитая с ним не откровенничать. На сердце же у меня была она, Гульчина, и бусы эти я купил для неё. А молчал я потому, что, как говорят в народе, любовь надо прятать, как украденного коня.

Едва только рассвело, подошли мы к Накеральскому хребту. Утренний туман овевал гору. Небо хмурилось.

– Как ты думаешь, дождь будет? – спросил я у Кечо.

– Как будто бы нет. Впрочем, посмотри вон туда, – он указал мне на полянку.

Я взглянул и не заметил там ничего особенного, кроме маленького ишачка, который мирно пощипывал травку:

– Ну и что же?

– Как это что, – возмутился он, – говорят ведь, если осёл стоит, уши опустив, непременно быть дождю.

– Тоже мне Соломон Мудрый нашёлся! У ишака-то и в голове не больно много ума, откуда же ему в ушах найтись?!

– А я почём знаю, говорят так… по чём купил, за то и продаю… А вообще-то, видишь вон ветер поднимается.

– Иногда и ветер хорош, когда в спину дует…

– И чего это мы всё препираемся, пойдём дальше, а там видно будет, хотя тебе-то хорошо, у тебя бурка.

– Глупый ты человек, чего заранее плачешься, будет нужда, так мы оба в эту бурку и завернёмся, – обнадёжил я друга.

И мы двинулись дальше.

Дуло пистолета и ужас, пройденный конём

Шли мы извилистой тропкой по только что одевшемуся молодой листвой лесу, меж листьев небо посвечивало, но временами налетал такой порывистый ветер, что трудно было дышать. Постепенно развеялся туман и выглянуло солнышко, защебетали птички, а маленькие ручейки зажурчали наперебой, словно Нариман-цирюльник о чём-то рассказывает.

Крутой подъём истомил нас, как волов в упряжке, но несмотря на усталость мы продолжали путь. Наконец подъём кончился и стал виден перевал через Накералу. Дальше дорога пошла низиной. Ветер между тем крепчал. Кечошка жадно ловил его ртом и весело смеялся:

– Хи, хи, хи! А помнишь, Караманчик, как в городе мы с тобою мечтали подышать воздухом, выпущенным из наших бурдюков, – теперь его так много, глотай сколько влезет!

– Ох, как вкусно, – вторил я ему. – Давай-ка отдохнём под той елью.

– Будь другом, не напоминай мне про ту злосчастную!

– Что ж, выходит, до самого духана мы так и не присядем?

– Ну почему же? Спустимся пониже, так и пообедаем, если хочешь, вздремнём часок, а потом можно и дальше пойти.

Торопиться нам было некуда, ведь теперь мы уже были почти дома.

Дальше снова начался лес. Не успели мы сделать и трёх шагов, как перед нами, словно из-под земли, выросли двое, закутанные в бурки и вооружённые пистолетами, лица у них башлыками были прикрыты. Один – здоровенный детина, косая сажень в плечах, другой – безбородый, тощий и маленький. Глядя на них, невольно на ум приходило: лев с мышью, мол, подружились.

– Руки вверх! – запищал карлик.

Попробуй-ка, не подними, если не хочешь, чтобы тебя не понесли вверх ногами, да не сделали добычей воронья?

– Дядечка, не убивай! Дядечка, хороший, отпусти, всё отдам, что пожелаешь, живыми только оставь! – взмолился Кечо.

Поглядел я на друга и удивился, – сначала посинел он как петушиный желудок, потом пожелтел, а в конце концов стал цвета индюшиного зоба.

Не знаю, какого я был цвета, но испугался до смерти, дрожал весь, себя не помня.

Карлик между тем заставил нас сбросить хурджины и швырнул их в сторону.

– Ну-ка выворачивайте карманы! – приставил он дуло пистолета к моему лбу.

В кармане у меня завалялась какая-то мелочь, и я с готовностью протянул её ему:

– Пусть пойдут они тебе впрок, на счастье тебе, на здоровье! – благословлял я злодея.

– Смотри на него, ещё и издевается, – возмутился тот. – Да за кого ты меня, дурачина эдакая, принимаешь! На кой чёрт мне твои медяшки! – он выхватил у меня деньги и словно придорожную гальку стал швырять их в ручей.

– Прости меня, батоно, нет у меня больше, – стал я извиняться.

– Чего ж это вы такие бедненькие! Экие незадачливые рачинцы. Выходит, зря в городе-то болтались! – засмеялся он и потом обратился к карлику:

– Обыщи хорошенько, чтобы не обманули!

Тот принялся сначала за меня, тщательно вывернул мои карманы, но ничего не нашёл, да и что он мог в них найти, если и вправду были они совсем пустые, потом полез ко мне за пазуху, – может, сюда, мол, что спрятал.

Денег он и там не нашёл и принялся за чоху.

Вдруг заметил я, Кечошка внутренний пояс брюк стал поспешно расстёгивать.

– «Чёрт-те что, – подумалось мне, – от страху что ли с ним конфуз приключился».

Стал я принюхиваться, потянул носом воздух, как ищейка, вроде бы ничем не пахнет, напротив – воздух кругом просто великолепный. Что же с ним случилось понять не могу.

Детина тоже удивился, что, мол, с ним происходит?

– Ты, никак, штаны скидываешь? – спрашивает он у Кечо.

– А что же мне прикажете, батоно, – отвечает тот, – знаю я вас, обыщете, перетрясёте всего и, как не прячь, всё равно найдёте. У меня тут деньги зашиты. Так ежели я пояс не развяжу, не вытащить мне.

Издевается, думаю, парень, над бандюгами этими, и поделом им проклятым. Но предположение моё не оправдалось. Вытащил он пачку красненьких десятирублёвок да и протягивает их разбойникам.

– Нате, только отпустите нас с миром!

– Молодец! Вот это настоящий мужчина, люблю таких. Не то что этот нищий, – глянул на меня с презреньем верзила.

На негодяя я не обиделся, что он меня нищим обозвал, обидно было, что Кечо утаил от меня деньги.

«Как же это, подумал я, имел он столько денег, и не хотел мне долг возвращать?»

Больно, когда друг тебя обманывает.

Положил верзила деньги в карман и стал шептаться с карликом. Слышу, говорит ему:

– Обыщи хорошенько. У него ещё должны быть. Шапку проверь и сапоги тоже!

Засунул Кечо снова руку в брюки, вытаскивает оттуда вторую пачку.

– Получай, – говорит, – Караманчик, должок! – и протягивает мне деньги.

– Какой, спрашиваю, должок, чего ты мелешь?

– Как какой, забыл разве? Или револьвера испугался? Бери, бери, друг! Твои они. Отдельно у меня лежали. Посчитай, как следует, тут без малого сто рублей.

– А-а! Вот ты о чём, негодник. Не возьму я их у тебя, до самой Сакивары не возьму, так ведь договорились?! Не такой я, как ты, бессовестный, чтобы от слова своего отказываться, сказал до дома потерплю, так и будет!

– Чего злишься? Есть у меня теперь деньги, вот и возвращаю тебе долг, не зря ведь говорят: долги платить никогда не поздно. Вот два почтенных разбойника тому свидетели. Возвращаю я тебе, а если не хочешь брать, бог тебе судья.

– Возьми, – приказал мне верзила.

Холодное дуло пистолета снова поцеловало меня в лоб, который вдруг покрылся смертельной испариной.

Истинно говорят, не хочешь потерять друга, не одалживай ему денег! Посмотрел я на Кечо, и противно мне стало. Но отвращение это я похоронил где-то в глубине души, ибо верно, что настоящую любовь не удержать и за девятью замками, а вот отвращение сдержать и не высказать – куда легче. Взял я кончиками пальцев у должника своего деньги и передал их карлику, не считая, потом, горько улыбаясь Кечошке, поклонился:

– Спасибо, дружок, премного благодарен. Вовремя долг отдал, а то чем бы я уважил этих почтенных разбойников. Век я твоей доброты не забуду, отплачу тебе сторицей.

Заулыбался было Кечо, верхняя губа у него совсем куда-то в сторону поползла, да вдруг раздумал почему-то и крепко челюсти сжал.

«А-а! Попался! Сам себя с головой выдал, трясёшься небось, чтобы разбойники золотых твоих зубов не увидели? Так тебе и надо! А помнишь, как в городе просил я у тебя свои деньги, а ты, вместо того, чтобы отдать их мне, зубы себе вставил да дразнил меня ими? Забыл, да? Погоди-ка, братец, шепну вот этим душегубам, от чего это рот у тебя словно на замок закрыт, они люди сердобольные, мигом тебя от такого неудобства избавят. Без клещей по одному зубику вытащат, а противиться будешь, зараз и голову оторвут. Вот и плачь теперь, а я посмеюсь! А не сойдёт ли с ума этот бедняга, если бандиты у него и взаправду зубы вырвут», – подумалось мне.

Кечо, казалось, мысли мои прочёл и тоже без слов просит-умоляет: «Не выдай, братец, не погуби!»

Бандиты же тем временем дело своё продолжают. Верзила сорвал с меня шапку, щупает рубец, теребит подкладку в надежде обнаружить зашитые в подкладку деньги, а карлик засунул свою лапку мне за пояс брюк и тоже щупает, ищет… Бандита провести трудно, он ведь на таком деле собаку съел. С Кечошкой обошлись также. Потом заставили нас сапоги снять да хорошенько их вытряхнуть и опять ничего не нашли.

– Чего это вы, как бараны стали, обувайтесь, весенняя земля небось холодная, простудитесь ещё! – напустился на нас верзила.

Мы обулись. Карлик между тем стал в хурджинах рыться.

Колебался я всё, не отплатить ли Кечошке-паршивцу, не сказать ли про золотые зубы? Наконец взяло верх благоразумие. Лучше уж быть великодушным, решил я, всё равно не съест он этими зубами всего, что я заработаю, чёрт с ним! Пусть уж всё как есть остаётся.

Не согласен я, конечно, с Иисусом Христом, поучающим, что коли ударит тебя кто по щеке, подставь ему вторую, но и то не годится, что если ударишь человека по щеке, у него щека заболит, а у тебя рука. Что мне за радость, если вырвут у этого дуралея зубы? А ну его! Пусть хоть всю Сакивару этими зубами осветит, мне-то что за корысть? Я нет-нет, а при случае и попрекнуть могу: «Так-то, мол, дружок, зубы у тебя по моей милости сохранились».

Занят я был своими мыслями и не заметил, как карлик извлёк из хурджина «Карабадини».

– И чего это ты, дубина, таскаешь в хурджине всякую дрянь, на кой чёрт тебе эта книжка!

– Хочешь тебе её подарю, батоно? – начал было я, да вовремя язык прикусил, вспомнил, что положил туда деньги.

– Видали вы эдакого нахала, – возмутился он, – ещё и издевается. Да, что тебе, несчастный, жить что ли надоело? Зачем разбойнику книга! Посмотрите на него, он же мне ещё и подарки собирается делать! Наглец! Да разве этот хурджин и всё его содержимое и так не моё?! Если хочешь, я тебе эту книгу подарю, на, держи! – «Карабадини» упал прямо у моих ног. Я поспешно наступил на него, боясь как бы образина не передумал:

– Спасибо, батоно, на память от тебя сберегу.

– Тебя, парень, часом не смерть ли укусила! Ишь осмелел, подлец! Смотри, не укоротишь язык, панталоны с тебя спущу! Ты ещё не знаешь, каков я есть! – грозно засверкал он глазами, но я почему-то не испугался.

Припомнился мне вдруг один забавный случай, и начал я хохотать, как сумасшедший.

– Чего скалишься, дурень! – возмутился карлик.

– Батоно, говорят, слезами горю не поможешь, а не то плакать я могу сколько угодно. Представил вдруг я, как встретили бы вы нас, идущих из деревни, да велели бы дружку моему панталоны скидывать. А что, скажите на милость, скинул бы он их, если бы они на нём и вовсе надеты не были? Ха-ха-ха!

Шутка эта даже Кечо заставила улыбнуться, однако он тут же спохватился и ещё крепче рот сжал.

Вытащил карлик из Кечошкиного хурджина большой кусок каменной соли и швырнул его к ногам хозяина:

– А это тебе от меня в подарок, ты, по всему видать, парень домовитый.

Верзила взвалил на плечо мой хурджин, карлик – Кечошкин и, не прощаясь, собрались уходить, тут и я за ними увязался.

– Куда это ты? – удивился верзила и нацелил на меня пистолет.

– Как куда, батоно? Ведь эти хурджины сюда я при волок, так давайте дотащу уж вам их до дому.

– Цыц ты, деревенщина, укороти свой длинный язык, да запомни, с кем дело имеешь! Сказано ведь тебе, разбойник я, человека не сморгнув прикончить могу, так что, ты у меня смотри! Убирайся подобру-поздорову, пока ноги целы.

– Куда же мне идти? Домой вернуться я уже не могу, одно теперь – в разбойники податься…

– Иди, говорю, проваливай! Какой из тебя разбойник. Нашёл тоже чем заниматься! Будь у нас порядочное правительство, стал бы разве я разбойничать? А тебе тем более-то ни к чему, да и силёнки в тебе маловато. Увидел пистолет и дрожишь, как заяц, а ещё туда же лезешь.

– Напал-то ты неожиданно, а таким манером кого хочешь напугать можно, – оправдывался я.

– Отвяжись, – отмахнулся он.

– В хурджине у меня бурка, чем я не разбойник? – не отставал я.

– В последний раз говорю, проваливай!

– Раз так, батоно, в хурджине у меня рядом с буркою верёвка лежит, хоть её мне оставь… повешусь!

Долго я просил, но никакие уговоры не помогли, невозможно было его разжалобить.

Остались мы с Кечо опять одни, и охватило нас глубокое отчаяние. Даже тогда, когда украли у меня на Куре одежду, не так горько было, – ведь были мы почти в двух шагах от дома.

Усевшись на камень, зажмурил я глаза, лицо руками закрыл и окаменел от горя. Сердце кровью обливалось: «О, мои новые чоха-архалук, кто теперь вас наденет! Вай, вай! А красное мамино платье?! А голубые бусы?! Чью шею вы теперь украсите, вай, вай! В какой реке утопиться?!»

– Ты что это, Каро? – шепчет мне Кечо. – Только не молчи, ради бога, скажи хоть что-нибудь. Что делать? Как дальше-то быть?

– Поздно теперь после драки кулаками махать, бороться надо было, вот что! Их двое и нас двое, нужно было хоть хурджины им не уступить.

– Да ведь они нам и вздохнуть не дали. Я ведь даже толком и разозлиться-то не успел, не то…

– А что бы ты сделал?

– Как что, убил бы, душу из них вытряс. До чего же всё-таки бессовестные были разбойники эти.

– Отродясь ничего бессовестней их не видел, – согласился я, – хотя, как сказать, другие бы на их месте и одежду с нас сняли. По-моему, легко мы ещё отделались.

– А не податься ли и нам в разбойники, как ты думаешь, Каро? Я ведь сейчас со злости да с горя даже с сироты рубаху содрать готов.

– Ну это ты, братец, врёшь, уж лучше хорошенько смотри, чтобы с тебя кто чего-нибудь не стащил.

– Что же нам делать, головой об стену что ли биться прикажешь?

– Уж если твоей башкой о скалу биться, то скала сломается, а твоя пустая башка и не треснет! Эх! Встретили бы уж эти негодяи нас хоть немного раньше, ну в Ткибули хотя бы, не пришлось бы тогда взбираться нам с этими хурджинами на гору! Подумай, невезенье-то какое!

– Уж и не говори! И для чего я только спину свою надрывал, поберёг бы её уж лучше для жены и детей будущих, – отшвырнул он с досадой кусок соли, оставленный ему великодушным разбойником.

– Не бросай далеко, пригодится, – посоветовал я, смеясь.

– Довольно, брат, не до смеха мне, ржать всё время тоже ни к чему!

– А что же мне ещё осталось, ведь всё, слава богу, забрали, теперь вот и посмеяться даже нельзя. Да, а правда, что это с тобою, братец, стряслось? В городе ты надо не надо зубы скалил, а тут что случилось, какой на тебя бог разгневался, чего это ты челюсти свои всё сжимал и молчал, как камень, а?

– Молчание – золото, говорят.

– Воздай тебе боженька, если на это золото ты все надежды возлагаешь.

– А почему бы и нет! В несчастье-то я в эту мудрость и поверил, да не проиграл, кажется.

– Что же ты уразумел всё-таки?

– Как что, убедился я, что молчание – действительно золото.

– Да уж по тебе это видно, улыбнись-ка ты, дружочек, при разбойниках, они бы тебе и не то показали.

– Несчастный, неужели ослеп ты так, что не заметил даже, что с помощью этих золотых зубов я жизнь сохранил!

– Вах! Чтоб ты издох, проклятый! Вот этими слепыми глазами я ещё и кое-что другое заметил! В какое время, антихрист, вздумал ты мне долг возвращать?… Лучшего должника и поискать трудно. А помнишь, как в городе я на коленях тебя умолял возвратить мне деньги? А ты что же, на какой их день берёг!

– Послушай меня, Караманчик, пропащая твоя душа, не хотел я тебе худого, матерью своей клянусь. Думаешь правда деньги твои нужны мне были? Нет, дорогой, я их нарочно у тебя брал. Знаю я этого транжиру, думаю, он ведь и выпить-то не дурак, деньги, правда, ты заработать-добыть можешь, а вот цены им не знаешь, всё растренькаешь-разбазаришь, по ветру пустишь, вот и решил я собрать тебе немного, да перед уходом из города давать не хотел, чтобы в дороге не истратились, – у самой Сакивары верну, решил, да вот как дело обернулось. Подумал я тогда, не оставаться же мне дважды в проигрыше. Так-то! Хочешь верь, хочешь нет.

Заметил я повисшую на глазах у Кечо слезу, понял, чистая она и пожалел друга. Перевернула она, слеза эта, всю душу мне. «А-а, к чёрту, – подумал, – денег мне моих вовсе не жалко – принесённое ветром ветер и развеет, говорят у нас. Но почему так несправедлива судьба к этому несчастному работяге?!»

– Караман, братец, ты что это, плачешь никак?

– Что ж, по-твоему, камень у меня в груди вместо сердца, что ли. Я ведь тоже человек…

– Ну-ка вставай! – заорал вдруг Кечо. – Хороши мы с тобою оба, сидим да ревём, как бабы.

– Хорошо, встал я, а дальше что? – сказал, поднимаясь и кладя за пазуху «Карабадини», единственную теперь мою надежду.

– Назад вернёмся, вот что! – твёрдо сказал Кечо.

– Куда назад, в город?

– А что делать? Разве вот так, с пустыми руками, возможно в Сакиваре появиться?

– Виноваты мы что ли, что ограбили нас?

– В Ткибули что ли податься?

– Чего я в этом Ткибули не видел? Угля? Мало я его, поганого, в детстве съел?

– Не кипятись, погоди, походим, осмотримся, может, золото где валяется.

– Как же, так прямо и валяется…

– Ты как хочешь, а я с пустыми руками домой не вернусь.

– А что же ты собираешься делать? Не станешь же ты в этом дремучем лесу бродить, как дикий зверь? Домой пойдём.

– Так вот и пойдём, ни с чем?

– Да брось, не всё же из города нагружёнными возвращаются, что есть, то есть… Я так по дому соскучился, с тоски помереть готов, все время мама снится.

– Ну ладно, как знаешь, только я тебя об одном прошу, если ты мне брат, исполни мою просьбу.

– Постараюсь.

– Подожди меня до завтра у духана Хариствалы. В Ткибули у меня дядька, материнский брат, живёт, одолжу у него немного денег, не стыдно будет хоть на глаза родителям показаться. Жди меня до восхода солнца, а если не дождёшься, то так и передай моим – в городе мол, остался.

– Не беспокойся. Только ни к чему мне в духане оставаться, лучше подожду под той большой елью.

– Ой, просил же я тебя, не напоминай мне про ту ель. Во всём она, проклятая, виновата, она и есть начало наших неудач. Вот если вернусь из Ткибули с победой, непременно спалю её…

Не вздумай ты такую глупость сотворить. Этого нам только не доставало – огонь в лесу! Да знаешь ли ты, что за поджог леса к расстрелу приговаривают. На Накерале для нас все места были словно заколдованные, что же, по-твоему, весь хребет поджечь?.. Ну иди, иди да поосторожней, а я тебя у духана подожду.

Кечошка ушёл, а я спустился к ручью, отёр слёзы и стал искать выброшенную разбойником мелочь.

…Разбойников я больше не боялся.

Духан был закрыт. Я взобрался на балкончик и тут же уснул. Проснулся, когда солнце и Кечошка одновременно встали у моего изголовья. Открыл глаза и вижу прямо перед собой Кечошкину большую лохматую на тонкой длинной шее голову, а над нею – огромное красное солнце, как растопырившая крылья наседка, и оба они, и Кечошка, и солнце смотрят на меня пристально, а голова Кечо кажется даже больше солнца.

– Эй, ты, лентяй, на, получай! – он суёт мне что-то прямо в руки.

Я спросонья сначала не понимаю, что это, потом начинаю соображать – деньги!

– Что это?

– Совиные яйца.

– Откуда у тебя столько денег? Уж не начал ли ты и вправду разбойничать?

– Говорил же я тебе, что у меня дядя в Ткибули живёт, – осклабился Кечули и поспешно повернулся ко мне спиной, но я уже успел заметить, и сердце моё больно сжалось: золотых зубов, предмета его гордости и моей искренней зависти больше не существовало.

– Что ты наделал, несчастный? – только и смог я выдавить из себя.

– Подумаешь, у блаженного деда моего зубов и вовсе не было, а хрустящие мчади он грыз за моё почтение…

– Ты продал зубы?

– Да, получил за каждый по 25 рублей. Три зуба тебе, три мне. Правда, это не покрывает моего долга, но что поделаешь, придётся тебе примириться с небольшим убытком.

Я чувствовал, как горячие слёзы катятся у меня по щекам, но не мог сдержаться.

Кечошка поднёс ладонь к моему лицу.

– Что ты делаешь?

– У нас с тобою одна слеза, разделим её пополам. Так будет легче.

Как же ты покажешься в Сакиваре, Кечо?

– Хватит, не трави душу!

– Как только ты такое выдержал – сразу шесть зубов! Не больно было?

– Вырвали так, что я и не почувствовал. Вставные зубы вырывать не так сложно. Ха-ха-ха! Вероятно поэтому и мертвецы при этом не издают ни звука. Хватит, Каро, довольно переживать, долой грусть! А может, они и вправду были от мертвеца? Сам понимаешь, ни к чему мне мертвецкие зубы. Давай, пока не припекло, двинемся в путь.

– Держи, это твоё! – я протянул другу двадцать пять рублей.

– Ты что, не понял, что ли? Сказано же тебе, твои они, забирай, мне твоего не нужно.

– Это другие деньги. В «Карабадини» я некогда спрятал пять десятирублёвых, а теперь вот хочу с тобою по-братски поделиться, не нужно мне лишнего. Не веришь – на, посмотри! – я раскрыл перед ним книгу. – Отец меня перед отъездом наставлял: все деньги, – говорил, – вместе не прячь, – вот и пригодился его совет. Ну, бери, бери!

– Как бы мне вдруг сразу не разбогатеть! – усмехнулся Кечошка.

– В какое время ты зубы вырвал, бессовестный; пасхального поросёнка я что ль вместо тебя есть буду?!

– Об этом ты, милый, не беспокойся – зубы я, правда, вырвал, а вот дёсны у меня, что надо, с голодухи, будь у тебя немного больше жира, и тебя вмиг бы слопал, не поперхнулся.