Текст книги "Чистое течение"

Автор книги: Адольф Рудницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

6

«Сегодня мы отдаем себе отчет, что ждали его десятки лет… Он не высказался до конца… В нем дремали великолепные обещания…» – я цитирую слова, написанные Стаффом. Похожие мы находим и в воспоминаниях Парандовского. Мицкевич назавтра после смерти Пушкина написал, что русский поэт обещал необычайно много. Живым друзьям хотелось бы, чтобы умерший был еще таким-то или другим, каким он не успел или не смог стать, – отсюда подобные высказывания. Они скрывают в себе мечту о том, чтобы у творчества были еще более высокие этажи. Мечту эту в дни смерти живые связывают с умершими, которых они любили. Хотя в момент кончины поэта его творчество кажется нам незаконченным, внезапно прерванным, очень скоро оно становится – несмотря ни на что – законченным. Уже нетрудно даже определить направление, которое потомки будут обозначать именем поэта.

Во все мои дни, полные восторга и скорби, я видел – и по-прежнему ясно вижу – это волшебное направление в польской литературе, которое долго будет называться: Тувим.

1953

Следы

1

В мае этого года в Казимеже на Висле стояли холода, сковавшие все мои движения. Почти до половины июня не верилось, что когда-нибудь придут теплые дни. Кто-то в утешение нам выяснил, что триста лет тому назад в Польше тоже не было лета и по этой причине вымерла скотинка. Кто-то, ссылаясь на Эйнштейна, утверждал, будто нынешнее похолодание окончательное, потому что оно вызвано атомными испытаниями. В мае число людей, продолжавших верить в установленный природой порядок, упало до нуля… Общеизвестно, что каждая вещь в окружающем нас мире обладает сотнями форм, а кроме того, известно, что та форма, которая от нас была до сих пор почему-то скрыта, может оказаться наиболее существенной для этой вещи. Таким образом, следует считаться с тем, что в ближайшее время пышно расцветут новые суеверия…

Не могло быть и речи о том, чтобы сесть за стол в нетопленной комнате – ноги отнимались; моя хозяйка пожертвовала мне перину. Писать под периной можно только в том случае, если тебе до зарезу необходимо высказаться. Говорят, что хорошие произведения всегда создаются в труде. Сказки! Настоящие художники носят в себе гигантские миры и выбрасывают их из себя с пением; к работе своей относятся горячо, как к любви. Нечто подобное происходит и с теми, кто носит в себе гигантские чужие миры; они так на все нагляделись и так всего начитались, что не сталкиваются с трудностями в изложении чужого труда. Уксусно-кислые физиономии бывают только у тех писателей, которые страдают душевным несварением. Они-то и говорят, что предпочли бы толочь камни.

2

Расположившись под периной, я стал читать Тургенева; в местной книжной лавчонке я нашел несколько томов, остальные привез с собой, так что фактически у меня был полный Тургенев. Энтузиасты вам всегда докажут, что, только прочитав все тома, мы обнаружим, что в таком-то, мало кому известном томе автор выразил себя в полную меру, что без этого тома нельзя говорить, будто знаешь писателя. Но энтузиасты – это те же безумцы! Чаще всего три-четыре книжки – вот и весь художник, остальное – премия для тех, кто его любит. А тем, кто любит, и всего мало. В определение ценностей высшего порядка в искусстве входит и влюбленное отношение к ним.

Портрет художника, вырисовывающийся из его произведений, – это одно из чудес жизни. Тургенев околдовывает, в него влюбляешься без памяти, пока его читаешь. Но его книги обладают странным свойством: они нам близки, пока раскрыты. Как только их закрываешь, они начинают тускнеть. Все его истории несчастной любви, так чудесно описанные, сливаются воедино, одна любовная пара становится похожей на другую, а ведь при чтении у них были свои особые, неповторимые черты. Театральный режиссер Ц. как-то говорил мне, что театр, по сути дела, искусство грубое и даже брутальное, и некоторые тонкости ему вообще недоступны. Читая Тургенева, я всегда так думаю о нашей памяти. Ей нужна яркость, которая чужда чудесному миру акаций Тургенева. Он так деликатен, так невесом в прямом смысле слова, что память ничего не удерживает, хотя совсем недавно ты таял от восторга и некоторые описанные Тургеневым сердечные обстоятельства считал единственными в мировой литературе, до того они прекрасны.

3

Когда писателя читаешь «скопом», когда подводишь итог его творчеству, утверждение, будто он создал несколько хороших книжек, не говорит в его пользу. Несколько хороших книжек может радовать живого писателя, но итог должен содержать нечто иное. Несмотря на восхищение, Тургенева закрываешь с претензией.

Возможно, что претензия эта звучит нелепо: почему он не Толстой и не Достоевский. У него нет силы Толстого, который, подобно печнику, спокойно кладет кирпич за кирпичом, и, хоть делает это с детской простотой, видно, какой он вдохновенный, божественный печник. Трудно простить Тургеневу, что он не ищет невозможного, как Достоевский, что он не стал писателем «последнего этажа», что он не бросается головой вниз, не втаптывает своих героев в грязь, не тянет их на дно ада, чтобы затем извлечь их оттуда очищенными, – за нас также! Что он не безумец и что его искусство не безумно. Что он берет с собой в горы все, что рекомендует проводник, но не «одолевает» трудные вершины, на которые Достоевский взбирается в тапочках; Достоевский никогда не считается ни с высотой, ни с тем, ждет ли его кто-либо на спасательной станции в горах. Претензии эти, предъявленные Тургеневу, от начала до конца нелепы, но они есть.

4

Эпоха объединяет книги Тургенева с книгами и Толстого и Достоевского. «Искусство – это зеркало, выставленное на проезжих дорогах жизни». Обычно в произведении параллельно бегут два потока: 1) эпоха, которая дает материал: все пользуются этим материалом и, следовательно, каким-то образом друг на друга похожи; 2) личность художника: сквозь нее также видна эпоха, видно, как жили люди, что их мучило и что они считали идеалом общественной жизни, идеалом чувственной жизни.

Случилось так, что в промежутке между чтением двух томов Тургенева мне попал в руки отрывок – примерно в два печатных листа – романа современного писателя, опубликованный в одном из наших «толстых» журналов. По двум листам можно уже получить представление о книге. Переход от одного произведения к другому требует определенного усилия, своего рода акклиматизации. Я испытываю эту потребность, даже когда читаю свои книги. Если к одной относишься положительно, другая, как правило, вначале на какое-то время отталкивает.

На этот раз, к своему удивлению, я убедился, что читаю без внутреннего сопротивления. Отрывок, который я стал читать, напоминал книгу, от которой я только что оторвался, хотя между обоими произведениями лежало столетие. Я не чувствовал различия ни в стиле, ни в образном строе, ни в психологии, ни во фразе; когда-то принятая форма сохранилась в полной силе. Все развивалось соответственно ее требованиям. Новое произведение было похоже на старое, только хуже него. И если бы оно развивалось! У меня было впечатление, будто оно стоит на месте! Современный писатель старался писать, как писал старый, точка в точку. У меня осталось грустное впечатление, будто передо мной безжизненный восковой слепок.

В отрывке говорилось о том, как человек, влюбленный в одну женщину, не задумываясь, сходится с другой. Старик Толстой скорее отрубил бы своему герою ногу, чем разрешил ему такое. Достоевский посадил бы его в бочку, изнутри утыканную гвоздями. Тургенев в наказание за такой поступок обрек бы его до конца жизни на одинокое прозябание в усадьбе. Девятнадцатый век видел в любви чудо и таинство, поэтому о «столкновении души с душой» он создал страницы, которые не только остались непревзойденными, но превзойти их будет все более трудно. Отточенный как бритва ум великих реалистов останавливался перед некоторыми тайнами. Великие реалисты боялись, что без этих тайн окажется нарушенным равновесие жизни. Мы рассуждаем иначе. Мы не хотим тайн.

В упомянутом мною отрывке наша эпоха все же показала свое лицо, эпоха всегда прорвется, но художник – не всегда. Читая этот отрывок, я с исключительной силой почувствовал, что так называемые формальные средства, о которых сказаны тысячи глупостей, являются прежде всего проблемой жизни и смерти самих художников. Заимствованный стиль не заслонит эпоху, но заслонит художника. Он не заслонит правды о том, как жили люди, зато эпоха не найдет своего отражения в искусстве. Ибо эпоха выступает в искусстве только в своей собственной форме, форме, отличающей ее от предыдущих эпох; ну, а если она решила повторить минувшие формы?

Выразительные средства, принадлежащие вчерашнему дню, убивают не только художника, они вымарывают и эпоху из истории культуры – без шансов на воскрешение.

1955

Чудесные глаза Александра Гаврилюка

1

Третий или четвертый день с момента нападения Гитлера на Советский Союз не в пример предыдущим дням прошел без воздушных налетов и длительного артиллерийского обстрела, и под вечер мы смогли наконец похоронить на довольно отдаленном лычаковском военном кладбище наших двух украинских друзей, погибших в первый же час войны. Над могилами причитали жены, громкий вдовий плач звучал странно и даже неуместно для нашего непривычного слуха. Мы не чувствовали величия смерти, она была слишком близка от нас, открывая, а не замыкая долгий ряд утрат, и только на мгновение, когда могилы стали засыпать землей, она пронзила наши мысли и отвлекла их от множества опасностей того дня. После похоронного церемониала я одиноко возвращался в город, изнывая от тоски по К.; тосковать о нем я стал еще на кладбище. Как дороги нам становятся люди у открытой могилы! Как дорога становится жизнь перед лицом небытия!

Не застав К., я вышел на улицу и, миновав несколько домов, сел на ступеньках у запертой двери магазина. Вокруг было шумно, люди собирались небольшими группами, расходились и собирались наново. Приходили навьюченные домашним скарбом, одеждой не по сезону, не по времени. На улице происходило что-то непонятное, какое-то смешение эпох, времен года и лет! Вот уже три дня, как война сорвала с города железный обруч порядка, магазины и учреждения были закрыты, как в праздник. В туче этой мрачной праздничности теперь надвигалась ночь, которую город отталкивал от себя. Люди упрямо держались улицы, им не хотелось возвращаться в квартиры. Накрапывал дождь: крупные, теплые летние капли пахли пылью и надеждой. На мгновение мне показалось, что теплый этот дождь вернет мир нарушенному несколько дней назад порядку, который теперь представлялся мне вековечным порядком. От дождя меня защищал балкон, нависший над магазином, поэтому я продолжал сидеть, погруженный в свои мысли. Как ни тосковал я о К, но передо мной возникали лица тех, кого час назад мы предали земле.

2

Это были два украинских писателя – Стефан Тудор и Александр Гаврилюк. Оба погибли от первой бомбы, сброшенной на Львов. Оба они принадлежали к числу самых деятельных членов львовского отделения Союза писателей и приложили много сил к тому, чтобы эта многонациональная организация стала жизнеспособной.

В досентябрьской Польше мы привыкли к тому, что каждая национальность ведет обособленное существование. В 1940 году в Львове была создана единая писательская организация, в которую отныне входили поляки, украинцы, евреи, пишущие по-еврейски, и даже австрийские эмигранты – однажды и они пришли к нам из Вены.

В первый момент мы усматривали во всем этом какую-то игру или пародию. Со временем, однако, такое чувство исчезло. Люди, вчера еще разделенные колючей проволокой предрассудков, приглядевшись к воплощению дьявола – ненавистному чужому, – постепенно свыкались друг с другом, помогали друг другу, переводили произведения своих товарищей на разные языки, по-приятельски беседовали, сперва от случая к случаю, а потом все чаще, по-настоящему, всерьез. За год существования союза стерлась вековая неприязнь, хотя условия не слишком тому благоприятствовали, хотя Nacht und Nebel[27]27
  Ночь и туман (нем.).


[Закрыть], расизм и фашизм в грозных отблесках пламени, в скрежете оттачиваемых ножей возвещали о своем приближении.

Разумеется, кое-кто по-прежнему уверял, что это карикатура на дружбу народов, что где-то там кого-то отчаянно обидели и кто-то считал себя отчаянно обиженным! А тому факту, что это был первый зеленый побег, туманный, впервые поднимающийся из воды островок первого года взаимопонимания среди веков мрака, среди веков взаимной резни и в преддверии новой резни, о которой предупреждало каждое коммюнике «странной войны» на Западе, – тому факту тогда не придавали значения.

Гаврилюк и Тудор делали все от них зависящее, чтобы шипы национализма, сила которого им была известна, никого не ранили. Вера в дружбу народов шла из глубины их сердец, воспитанных в досентябрьской Польше, во всех отношениях принадлежавшей девятнадцатому веку. Санационные тюрьмы только укрепили эту веру.

3

Поэт Александр Гаврилюк происходил из украинской деревенской бедноты, похожей на польскую. Не знаю, получил ли он законченное образование или только – чего, впрочем, вполне достаточно! – прошел университетский курс сперва в своей деревушке, а потом в тюрьмах. Не знаю подробностей его пути, который привел его в Березу Картускую.

«Всю жизнь я выносил параши», – сказал он мне. Между тем на его лице постоянно отражалось цветение души. Лицо его сияло, как у многих друзей моей молодости, которые тоже побывали почти во всех тюрьмах Польши, как у многих юношей, которые теперь приезжают к нам со всех стран мира на конгрессы и фестивали. К сожалению, все реже встречаешь такие лица у нашей нынешней польской молодежи. Мы дали нашим молодым людям образование и профессию, дали им то, о чем многие из нас когда-то мечтали, и все-таки души их оскудели. Почему в стране, которая осуществляет первую заповедь совести: жить для других, стараться забыть о себе, душа считается чем-то постыдным? Почему мы позволяем говорить о ней всем тем, кто не имеет на то никаких прав, а сами скромно молчим?

Мы не знаем себя. Не видим себя и в малой степени.

4

Гаврилюк был мне дорог. Мне кажется, что внутренне мы с ним были немножко похожи, а кроме того, нас сближало все то, что некогда разделяло наших отцов, которые, будь они знакомы, дарили бы друг друга глубочайшей ненавистью – нам обоим это было известно. Отцы наши жили в убеждении, что их ненависть прекратится только у стоп творца в день страшного суда. То, что мы оба знали о взаимной ненависти, питавшей среду, из которой мы вышли, еще крепче связывало нас братскими узами, нас соединяла любовь, присущая всем людям доброй воли.

Любовь эта по-прежнему кажется мне прекраснейшим человеческим чувством. Я не променял бы ее на битком набитые кладези мысли всех экзистенциалистов мира, включая наших, польских. Не знаю, можно ли найти что-либо более прекрасное, чем та немного наивная любовь, которая переполняла сердце украинского поэта Гаврилюка.

5

Я тогда не дождался моего друга К. В непосредственной близости смерти вся красота жизни для меня сосредоточилась в одной паре глаз! Война всем явлениям отводит соответствующее место: отребья так и остаются отребьями, а человек становится бесценным сокровищем. Я боялся вернуться в пустую комнату; все книги мира не могли мне заменить живого К.

Я сидел на ступеньках и ждал. Но К. не явился. Некоторое время спустя рядом со мной присела поэтесса Гинчанка, Роза Сарона, прекрасная черноволосая девушка. Я рассказал ей подробности похорон. Уже стемнело, когда она ушла в ночь, в войну, в гитлеризм, который ее убил.

Ее тоже.

1955

Эйхлерувна

1

В сценическом образе, который создает Эйхлерувна, она может выразить только себя такой, какой мы ее давно знаем, – без неожиданностей, без, так сказать, «неэйхлерувских» элементов; Эйхлерувна подчиняется требованиям роли лишь постольку, поскольку того требует внешнее правдоподобие. Я не удивлюсь, если мне скажут, что актриса хотела бы всегда играть в одном и том же костюме; она именно так и играет.

Входя в театр, мы заранее знаем, что актриса с первого же мгновения целиком захватит сцену, что текст она будет произносить в присущей только ей манере – немного нараспев, приближая польский язык к великим языкам мира, всегда певучим; что она потрясет нас богатством пластики, окунется в поток собственного голоса, подчинит своей власти каждый сантиметр пространства; и образ, создаваемый на сцене, поглотит и размелет целиком – как мясо в мясорубке. Часто мы входим в театр, заранее настроенные против этой тирании, против однообразия выразительных средств; часто приходим с иной концепцией роли, но кончается всегда одинаково: мы уходим покоренные и на этот раз.

Больше всего меня удивляют две вещи: то, что актриса, которая всегда играет только себя, никогда не становится скучной; и то, что ее образы от этого ничего не теряют, – напротив. Даже если роль не по душе Эйхлерувне, она придает своей героине противоположные качества, делая образ вдвойне интересным и во много раз более глубоким.

2

В маленькой комедии Мериме «Карета святых даров», когда Эйхлерувна – Камилла Перечола предстает перед Дон Андресом де Рибера, актриса не слушает его упреков. Женщины видят насквозь мужчин, с которыми живут. Эйхлерувна всегда все знает, в мире для нее нет ничего неожиданного, на сцену она выходит с переполненной душой, уже все познавшей. В этой душе как бы заключена система шлюзов, которые лишь ждут, когда их откроют. Это чувствует каждый зритель с первой минуты появления актрисы на сцене. И всегда после этого происходит одно и то же: на сцену, зрительный зал, на весь мир низвергается дождь теплых, согретых солнцем слов, округлых, трепещущих, как птица в ладони.

3

Глядя на Эйхлерувну, я вспоминаю великих актеров, для которых им: и же выработанные приемы становились как бы «фирменной маркой». Если нам известен весь запас их выразительных средств – ограниченный и повторяющийся даже у самых великих, то, казалось бы, они не должны больше вызывать у нас интереса. Между тем дело обстоит иначе. Оставаясь самим собой, великие артисты чаруют нас всегда по-новому. Скрещивая только им присущий мир с новой или даже не очень новой фабулой, побеждая или проигрывая, они каждый раз наново вызывают в нас волнение, порожденное к жизни только благодаря им. То же самое происходит с Эйхлерувной. Актриса пробуждает волнение, тайной которого владеет она одна.

4

Думаю, что человек, хоть сколько-нибудь впечатлительный, всегда разглядит актера сквозь его приемы. Актер всегда будет просвечивать сквозь героя, которого он хочет вызвать к жизни. Поэтому, мне кажется, актеру незачем изменять себя, скорее он должен стремиться накладывать себя на образ, сплавиться с ним, с ним слиться. Если возникнут противоречия, тем лучше – они обогатят роль. Именно так поступает Эйхлерувна.

Время от времени в варшавских театрах видишь подделки под Эйхлерувну. Ложь этих подделок состоит в том, что подражатели скрещивают с ролью не себя, а Эйхлерувну и создают карикатуру; опущенное звено вопиет. Есть эпигоны, которые выглядят жалкими даже среди эпигонов – таковы эпигоны Маяковского, Кафки, Пикассо, Матисса. Эпигонов великой школы реализма еще можно терпеть, их выручает материал. Те же эпигоны, которые повторяют только форму, наиболее легкую для подражания, уже не могут рассчитывать на наш интерес. Есть открытия в искусстве, в которых содержится ровно столько жизненности, сколько ее требуется самому открывателю. Мне кажется, что актерские открытия Эйхлерувны относятся именно к этой категории.

5

Но нет!

Эйхлерувна очень напоминает английского актера Лоренса Оливье, которого я знаю по двум шекспировским фильмам; он играл в них королей. Оливье такой же король, как я; при последних королевских дворах над ним изрядно бы посмеялись. Но Оливье более велик, чем короли, – он поэт, поэзия живет в нем. Подобно Эйхлерувне, Оливье много движется и без конца говорит, оживляя при этом все неодушевленные предметы, какие попадут ему в руки. Эйхлерувна так играет уже двадцать лет.

6

Актриса могла бы нам дать много радости, встречи с ней увенчали бы многие театральные вечера, но для этого ей недостаточно ее собственной поэзии; нужна поэзия пьес – не таких, как те, которые мы так часто видим. В противном случае три слабенькие одноактные пьески Проспера Мериме не могли бы произвести столь ошеломляющего впечатления.