Текст книги "Чистое течение"

Автор книги: Адольф Рудницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

11

Стояла отвратительная оттепель, вода стекала с крыш, из водосточных труб, поднимая шум, как ручьи в горах; на тротуарах и мостовой полно было луж, грязи, снега и льда. Портянки мои промокли, сапоги весили тонну, и, несмотря на это, я бежал самозабвенно, на душе у меня был праздник. В воздухе уже чувствовалось далекое дыхание весны. Вскоре я очутился на улице, которая вела к тому месту, где десять месяцев назад мы с Анджеем сидели и раздумывали, что делать. Вдали даже виднелась та самая лужайка, покрытая теперь тающим снегом, как хлеб творожком. Улица, на которой нашел пристанище Анджей, была печальная, в данный момент совершенно пустынная, – пригородная улица в рабочем квартале. Следуя полученным указаниям, я вошел в последний дом, поднялся на второй этаж и легонько постучал: сперва никто не отвечал, потом за дверью началось движение. Наконец мне отворил рослый блондин с пронзительно голубыми глазами. Почти одновременно появился Анджей.

Он провел меня к себе. Комнатку он занимал небольшую, бедную; здесь не угнетала зловещая атмосфера близкой катастрофы, как во многих других комнатах того времени, здесь попросту пахло прочно обосновавшейся нуждой; посредине торчала печурка, «коза», труба от которой занимала полстены. Мебель была самая жалкая, только в углу стоял большой шкаф, слишком громоздкий для такой комнатушки. Но я не обращал внимания на обстановку, солнцем комнаты был Анджей; я не мог отвести от него глаз, я все еще с трудом верил, что это действительно он. Мы стояли по обе стороны «козы». Анджей был ненамного выше меня, полнее, более крепкого сложения, светловолосый, с красивым выпуклым лбом, сильными глазами, быть может, со слишком мясистым ртом и вздернутой верхней губой, придававшей ему высокомерное и даже презрительное выражение. На нем были суконные штаны, серый пиджак и грубый синий спортивный свитер. Руки, по свойственной ему привычке, он держал в карманах, по этому жесту я узнал бы его и спустя сто лет.

– Почему ты стоишь с шубой? Положи ее. Какие великолепные норки! Чьи они?

– Одной знакомой, мне надо отнести. Ладно, положу на кровать. Послушай, ты оттуда? Как там? Держатся? О да, держатся! Крепкие, черти! Крепкие люди!

– Крепкие.

– И прислали тебя? – спросил я шепотом. – Сбросили ночью с самолета? Ты прыгал с самолета? Скажи правду.

Он смеялся, но на мои вопросы не отвечал.

– Конспирация? Я знаю, ты не доверяешь…

– Разве я дал бы тебе адрес, если бы не доверял?

– Да, но… ты молчишь.

– Выпьешь чаю? Налить тебе?

На «козе» грелся чайничек с водой, рядом на стуле стояли стаканы и кулек с сахаром.

– Налей. Скажи, как тогда получилось? Я ждал добрые четверть часа на станции, весь извелся, наконец решил искать тебя в этом море обезумевших людей. Они убегали, словно от потопа.

– Я был там ровно в семь.

– Возможно. У меня не было часов, и в первый раз я пришел в шесть, а потом в четверть восьмого. Франек видел тебя в Киеве, Словик видел тебя вроде в Транполе. В Транполе гитлеровцы живьем закопали этого маленького поэта, как его звали, – кажется, Бериш?

– Выпьем чаю, Зенек. Садись, тебе будет удобнее. Сбрось плащ, мы ведь сидим у печки. Для рассказов придет свое время.

– Да, Анджей. Впереди длинная дорога… Боже, что за гадость ты пьешь? Я принесу тебе хорошего чаю. Не позволю тебе пить такую гадость, уже не те времена. Я могу есть любую дрянь, но чай я люблю хороший.

– Ладно, принеси чай. Но, послушай, сними плащ! Как ты можешь пить кипяток в плаще? Не жарко тебе?

– Мне ничуть не жарко.

– Эх ты, чудак! А мне говорили, что ты изменился! Нисколько ты не изменился!

– Нет, я изменился. Я больше бываю среди людей. Главным образом среди таких, которые мало похожи на людей нашего круга. Я узнал людей с житейским опытом. Не нравятся мне они.

– Делают деньги? – спросил Анджей немного лукаво, как мне показалось.

– Да. И все их интересы устремлены к грубо материальной стороне жизни. Когда находишься в их обществе, душа твоя постоянно испытывает голод. Скажу тебе, Анджей, прежде я, быть может, придерживался другого мнения, но теперь точно знаю – если душа у человека голодна, то и человек голоден.

– И я так думаю! Но почему ты не снимешь лапсердак?

– А мне вовсе не жарко. Вот пояс сниму и ладно. То, что я тебе сказал, я знаю из первоисточника. Ни у кого не купил. Это не литература, не вычитано у Бальзака. После твоего отъезда я взялся за торговлю. Пошло у меня неплохо. Но торговля – это мерзость. Никогда я не предполагал, что делать деньги так легко. Пойдешь сюда, отнесешь туда, обманешь одного и другого – вот и вся философия! Раньше я считал, что люди с деньгами – это какие-то необыкновенные люди! Анджей, это мелкие, мелкие душонки! Ничтожества. А женщины какие гнусные! Предадут тебя, не успев перейти из одной комнаты в другую. Отвратительная вещь торговля. Жалкое дело!

– Ты так говоришь? А что бы ты хотел делать? К примеру, полез бы ты с динамитом под поезд? – спросил он вдруг таким тоном, что я не понял, то ли он шутит, то ли говорит серьезно.

– Даю слово, Анджей, полез бы, – пылко ответил я, невзирая на его тон. – Я часто думал, что придет время, когда я буду стыдиться людей из-за этой подлой истории с торговлей! Не раз мне хотелось поговорить с Клотом, но ты ведь его знаешь!

– Ты пошел бы с людьми, готовыми на все, темной ночью на жандармский пост? – снова спросил он так же, как и раньше, не то шутя, не то всерьез.

– Ну, конечно же, Анджей, – тихо ответил я, – я мечтаю о чем-то таком. Что же, разве я не мужчина, мне всего двадцать пять лет! С радостью бы пошел. Я бы еще этих людей одел и обул на собственные деньги.

– И ты не струсил бы, а?

– Даю слово, что нет, – ответил я еще тише, чем прежде.

– Ты сказал, что одел бы их.

– Одел бы.

– А как бы ты их одел?

– Не понимаю, Анджей. Так как нужно.

– А как нужно? Ты одел бы их так, как сам одет?

– Тебе не нравится мой костюм? – Я деланно рассмеялся. – Возможно, тебе не нравится мой костюм потому, что ты слишком мало знаешь наш город, слишком недолго здесь находишься. Если бы ты жил здесь дольше, то одобрил бы мой наряд, у него огромные психологические достоинства, он выдержал испытание. Я знаю, какое чудо, что я вижу тебя перед собой, но то, что ты видишь меня, тоже чудо. Если бы не этот плащ и все вместе взятое, давно бы уже моя могила поросла травой. Мой вид смешит людей, даже жандармы меня не останавливают, а это-то и нужно. Посмотрят на меня и в конце концов всегда пропустят. Ведь под такой бекешей легко можно пронести связку гранат, и никто даже внимания не обратит. Ты должен весь отряд так одеть. В самом деле, возьми пример с меня.

– А я с тобой не согласен, – сказал он твердо, хотя и улыбался.

– Ну, если не хочешь, так и не надо. – Я попытался обратить свое предложение в шутку. – Одень людей, как считаешь нужным, люди подчинятся, и я подчинюсь.

– Но почему ты все время говоришь об отряде? – спросил он.

– А о ком мне надо говорить?

– О себе.

– Как это о себе?

Я считаю, что твой плащ привлекает внимание и тебе не следует показываться в нем на улице.

Вдруг он поднялся со стула, подошел к шкафу и достал оттуда совершенно приличное синее демисезонное пальто, в елочку. Я заметил, что пальто было узкое в поясе.

– Анджей, – воскликнул я, – ты всерьез?

– Сбрось свою бекешу и примерь.

– Как это? Зачем? Ни за что на свете я не сменю свой плащ, каждый человек имеет право носить плащ по своему вкусу. – Я сорвался со стула. – Впрочем, – продолжал я, видя его невозмутимое лицо и презрительно вздернутую верхнюю губу, – подумай, как я буду выглядеть в синем пальто, и вдобавок таком узком, надетом на солдатский мундир?

– Вот именно: мундир тебе тоже не нужен!

– Что ты, – я даже подпрыгнул от волнения. – Не собираешься ли ты меня раздеть догола? Разве я пришел на собрание нудистов? Я пришел с совершенно другой целью.

– С какой? – спросил он, спокойно улыбаясь.

– С какой? Ты просил меня прийти. Впрочем, все равно, с какой целью.

Я застегнул плащ, затянул пояс и взял с кровати норки.

– Ты сказал, будто страдаешь от духовного голода, – заметил он, внимательно глядя на меня.

– Да, сказал.

– Ты сказал, будто готов пойти с динамитом?

– Сказал – и пойду!

– А я говорю, что не пойдешь! – произнес он твердо и без улыбки, после чего замолчал, быть может, на целую минуту.

Я первый проявил слабость.

– Бери плащ, – сказал я. – Я напялю твою крылатку в елочку, стянутую в талии.

Я снял пояс, сбросил свой любимый лапсердак, который теперь охотно бы расцеловал, даже не посмотрел на пальто и сел возле «козы». Анджей молча ко мне приглядывался.

– Что с тобой? Что случилось? Чего ты еще хочешь? – спросил я сердито.

– Что со мной, приятель? Как ты будешь выглядеть в гражданском пальто, надетом на солдатский мундир?

– Анджей! – крикнул я, густо покраснев. – Ты издеваешься, что ли! Имей в виду, что ни на какие дальнейшие изменения в костюме я не согласен! Плащом могу пожертвовать, но раздеть себя догола не позволю!

– А ты, приятель, видишь себя в такой странной комбинации гражданской и военной одежды?

– Вижу! Вижу и все! Закончим разговор о моде! Разве я пришел сюда разговаривать о моде? Накину пальто поверх мундира, и как-нибудь сойдет. Впрочем, в наши дни встречаешь людей по-всякому одетых, а, кроме того, с завтрашнего дня я внесу коренные реформы в мой костюм. Ты положил начало. Поговорим о чем-нибудь другом! Умоляю, поговорим о чем-нибудь другом!

– Переоденься, Зенек.

– Перестань.

– Переоденься!

– Бросим разговор на эту тему!

– Сперва ты переоденешься.

– Весь целиком? – Я завопил так, что даже сам испугался своего крика. – Я должен раздеться весь целиком?

– Тише! Не раздеться, а всего лишь переодеться.

– Весь как есть?

– Весь как есть.

– Гимнастерку тоже?

– Гимнастерку тоже.

– И брюки?

– Брюки, сапоги, сорочку, портянки.

– Анджей, ты, наверное, издеваешься?

– Вовсе я не издеваюсь, – серьезно ответил он.

– Никогда! – крикнул я, однако тотчас понизил голос, потому что я все-таки начинал побаиваться; побаиваться тоже. Вообще меня раздирали смешанные чувства. – Но это же разбой! – Я впился в Анджея взглядом, стараясь разгадать, знает ли он, что делает? Знает ли он, что скрыто в моей одежде? Или же это только каприз конспиратора; может, следовало бы сказать ему правду? Я совершенно не знал, как к этому приступить.

– Послушай, – нашло на меня озарение, – тебе не нравится мой костюм, да? Ты прав. Я вернусь через час одетый совсем по-другому. Я оденусь так, что ты, безусловно, будешь доволен. И чай принесу. Замечательный английский чай!

– Нет, не трудись, – спокойно заметил он. – Ты видишь этот шкаф? Там найдется все, что тебе нужно, от сорочки до шляпы.

– Как это? Значит, ты все уже приготовил?

– Переоденься и увидишь, что останешься доволен! Ты не представляешь, как перемена одежды влияет на человека, – больше, чем перемена места. Получишь пищу для души!

– Но ты надо мной издеваешься!

– Даю слово, не издеваюсь.

– А ты знаешь, что…

Я запнулся, раздумывая, открыть ли мою тайну. Так, молча, мы некоторое время стояли друг против друга.

– Что ты хотел сказать?

– Анджей, ты, может быть, ничего не знаешь. Я прячу в моих лохмотьях сокровище.

– Какое сокровище? – спросил он, словно не поняв.

«Лучше я скажу ему все, может, дешевле мне обойдется», – подумал я.

– Послушай, у меня все при себе.

– А где еще должно быть?

– Не шути. Я… как солдат. Послушай, я немножко заработал, торгуя, купил себе немного золота, дорогих камней, и все это спрятано в моей одежке.

– Ну и очень хорошо!

– Тебе нужны лохмотья, бери лохмотья, но золота ты, надеюсь, не тронешь?

– Даю слово, не трону! Как бы я мог, ну подумай, Зенек!

– Ну так, слава богу, мы договорились! Открывай шкаф.

– Пошли.

– Ох, какой же я дурак! А я боялся, что ты у меня все заберешь! – сказал я, кидая в кучу свои лохмотья и надевая все новое. – Я принесу тебе четверть кило замечательного английского чаю, ты в жизни не пил такого! Я накопил, – продолжал я, – немного денег. Собственно говоря, за мои сокровища я мог бы уже купить небольшой фольварк. Не раз я представлял себе, как вернусь в деревню и что я куплю моим старикам родителям, но больше всего я любил рисовать себе такую картину: сижу я где-то, в не слишком красивой комнате, которую снимаю у хозяев, и рядом стоит двухлитровый горшок, полный золотых пятирублевок, «свинок». Немножко попишу, потом ложусь на диван и перебираю золото в горшке. Когда есть у тебя такой горшок, так и работается лучше. Что за наслаждение лежать на диване в жаркий день и время от времени запускать руку в холодное, скользкое золото! Сапоги сидят, как влитые. У тебя тут неплохой выбор гардероба. Послушай, Анджей, возьми мою шапку, возьми на… известные тебе цели.

– Нет, – строго возразил он. Все это время он молча наблюдал за мной, пока я переодевался.

– Но почему? Я хочу… быть с тобой, с вами.

– Для этого шапки недостаточно.

«Снова начинается», – подумал я.

– Да ты не знаешь, что в ней хранится, – воскликнул я. – Загляни за подкладку.

– Все знают. На всем Восточном фронте известно, что ты прячешь в своей одежке. Ты все это оставишь, – сказал он, указывая на кучку, лежавшую на полу. – Все это мы возьмем на… известные нам цели.

– Нет, это невозможно! – Я весь дрожал. – Я не могу…

– Если не можешь, то будь любезен, забирай всю кучку и… чаю не приноси.

– Слушай, я тебе пожертвовал плащ. Я не отступаю, бери его!

– Ты все оставишь!

– Ничего не оставлю! Теперь я все понимаю! Негодяй Ежи Клог наговорил тебе басни про мою одежку. Теперь я обо всем догадываюсь, у него всюду глаза и уши. Нет, я ничего не дам, я считаю, что все это ловушка, коварная ловушка! Ты меня раздел! Раздел донага в холодной комнате, – выкрикивал я со слезами в голосе, – для того чтобы обобрать дочиста. Только теперь я понимаю.

Я запихнул кучку лохмотьев в норковую шубу, завернул, как сумел, портянки запихнул в сапоги, сапоги взял в руки и со всем этим барахлом выбежал из комнаты, но тут же вернулся и крикнул:

– Слушай, я дам шапку! Хватит!

– До свиданья!

– Дам шапку и плащ! Хватит!

– До свиданья!

– Шапку, плащ и портянки! Хватит.

– До свиданья!

– Ах ты убийца! Убийца!

Я швырнул все на пол, шлепнулся на стул возле «козы» и всхлипнул.

– Бери все! Пусти меня с сумой! Но почему я уступаю? – вскричал я. – Почему все отдаю?! За что? Ох, человек, человек, темное, неразумное существо! Темная масса!

Он подождал, пока я успокоюсь, потому что я на самом деле расплакался и вообще не хотел разговаривать, подождал, пока минует буря, и, сверкая глазами, почти не тая веселого удивления, подошел ко мне, положил руку на мое плечо и сказал:

– Меня сбросили ночью, я прибыл оттуда, чтобы поднимать людей. Мне говорили, будто люди тут забыли, что происходит самая страшная, самая кровавая в истории война, что их интересует только коммерция. Посмотрим, подумал я, умерла ли в людях душа; что касается меня, то я никогда в это не верил. Клот действительно говорил мне про твой капиталец: люди сплетничают насчет твоих двух килограммов золота, и, таким образом, в один прекрасный день ты обязательно попадешь в гестапо и у тебя отнимут все до последней запонки. Начнем с Зенека, – сказал я себе, – посмотрим: этот парень два года сидел в санационной тюрьме. Посмотрим, что с ним стало. Ну, и я не обманулся! Друг мой, ты должен поднимать людей, должен начать работу в подполье! Чего ты стоишь, если отдашься этой задаче только наполовину? Как же, стало быть, я могу принять только плащ или только шапку? Все, что здесь лежит, мы с Клотом перепишем, и, не беспокойся, все будет использовано по назначению.

– И все-таки ты меня ограбил. Не оставил мне даже на ужин! – У меня по-прежнему стояли слезы в глазах.

– На ужин, – весело воскликнул он, – тебе ничего не надо. Отныне ты будешь столоваться вместе со мной. Но… – Он подошел к кровати, где лежала злосчастная шуба Карли Пепш. – Что это за норки? Они в самом деле принадлежат твоей знакомой?

Я бегло рассказал ему историю норок.

– Слушай, Анджей, когда мы начнем? – спросил я под конец.

– Что начнем?

– Когда пойдем развинчивать рельсы? Когда средь темной ночи нападем на жандармский пост?

– Скоро! Будь спокоен. Значит, у тебя еще есть капитальчик, внесенный в залог за шубу? Очень, очень хорошо.

– Разве деньги за норки я тоже должен отдать?

– Нет, напротив, оставь их у себя, они тебе будут нужны.

– Для чего, Анджей? – спросил я с испугом.

– Для чего? Видишь ли, тебе еще какое-то время придется продолжать свое занятие.

– Мое занятие? Торговлю? Никогда! – возмутился я. – Никогда! Ты ограбил меня дочиста, а теперь требуешь, чтобы я снова торговал? Я не согласен! Совершенно не согласен!

– Успокойся, Зенек, веди себя разумно! Расходы у нас будут большие. Сейчас я во все тебя посвящу. Твое сокровище составляет каплю в море, ценную каплю, но всего только каплю. Со временем ты будешь и развинчивать рельсы, и участвовать в ночных нападениях на жандармские посты, но сперва мы должны тебя обучить. Долго это не протянется, но все-таки понадобится время. И до тех пор пока мы не организуем другие источники, пока наши собственные не начнут действовать, ты вернешься к торговле, каждый должен делать то, к чему больше всего способен, а в тебе, как оказалось, дремлет гений торговли!

Я вскочил со стула и крикнул:

– Никогда! Никогда я не вернусь к торговле! Ненавижу торговлю! Я хочу спасти душу, душу, а не торговать. Я все отдал, у меня ничего больше нет, но к торговле я не вернусь, слышишь! Не вернусь… к ней! – и мне сразу вспомнилось лицо подлой Карли Пепш. – Не вернусь!..

– Но пойми, Зенек, теперь твоя торговля будет иметь совсем другой привкус, ты сам в этом убедишься, – спокойно объяснял Анджей. – Заниматься темными махинациями для своей пользы – одно дело, а быть министром финансов великого подпольного движения освободительной войны – совсем другое. Ты сам в этом убедишься, друг.

– Никогда! – кричал я все громче, даже не слушая, что он мне говорит. – Никогда я не вернусь к торговле! Ненавижу торговлю, ненавижу дела, сделки, всех и все, что имеет хоть какую-нибудь связь с торговлей! – Так я кричал все громче, но чем громче я кричал, отталкивая от себя демона торговли, тем сильнее я чувствовал, что Анджей Беднаж и на этот раз одержит надо мной победу и я вернусь к источникам, к торговле, к ударам и буду заниматься ими до тех пор, пока того будет требовать Анджей Беднаж. И неизвестно почему, мне вдруг стало даже весело.

– Вперед! Вперед! – погонял я себя некоторое время спустя, выбежав на улицу с норковой шубой на руке, в новом демисезонном пальто, став легче на два килограмма золота, на «свинки», на золотые доллары, на изделия из дутого золота, драгоценные камни. – Вперед к новым двум килограммам золота! К двум тоннам золота! Для блага мира – вперед!

Я проделал несколько шальных прыжков на середине тротуара, и только удивленный взгляд случайного прохожего несколько остудил мой пыл. Мгновение спустя мне вспомнилась судьба несчастного толстого Лопека, мои собственные злоключения в связи с Карлей Пепш, и уже несколько тише я воскликнул:

– Вперед! А все-таки вперед!

1951

Чистое течение

I

На другой день после приезда в Варшаву Абель вышел на улицу, и, хотя война окончилась уже несколько месяцев назад, на нем по-прежнему был мундир подпоручика, по которому каждый мог легко догадаться, что он бывший пленный. Абель был высокий, сухощавый, круглоголовый, черноглазый мужчина с угрюмо-печальным выражением лица. Своей печалью лицо его невольно привлекало внимание.

Новый Свят встретил его такими же руинами, какие он видел еще вчера. Абель приехал из Лодзи. Каждый знает, что от Лодзи до Варшавы рукой подать. А сейчас связь между обоими городами лучше, чем когда-либо. Тысячи людей с тысячами дел ездят ежедневно туда и обратно, движение регулярное и очень оживленное. Можно было бы предположить, что житель Лодзи, даже не выезжая из своего города, по одним рассказам может представить себе, как выглядит разрушенная Варшава. Нет. Таких разрушений представить себе невозможно.

Лишь только поезд приблизился к Варшаве и показались первые остовы сожженных домов, Абель онемел. Его охватил ужас. То, что он увидел, нельзя было выразить словами. После уцелевшей Лодзи в этом зрелище было что-то, что не укладывалось в сознании. Он несколько раз повторял себе: «За тем углом все это кончится». Но это не кончалось ни за тем углом, ни за следующим – руинам вообще не было конца. Казалось, что в этих развалинах – домах, улицах, кварталах – таится какой-то космический гнев, – гнев бога, взывающего с горных высот. От пустых комнат, от набухшей в них земли, от оконных проемов веяло ужасом и смертью, мрачной тоской трупов.

Вчера Абель несколько часов глядел на то, что осталось от города. В его памяти ожили руины, которые он видел еще в детстве, в годы первой мировой войны.

В вымерших, обгоревших домах он находил давно знакомые черты истории. Неожиданностью, невероятной неожиданностью явилось тут само количество – на этот раз сожжены были почти всё дома.

На Новом Святе дома эти пусть сожженные, но все же сохранились. Некоторые из них были изнутри красными, словно облупившиеся горшки. Там, где не хватало одного или двух-трех домов, их можно было все же представить. Местный житель, вернувшись сюда и вглядевшись внимательно, мог, не задумываясь, сказать: «Вот здесь…»

Но когда Абель, миновав площадь Красинских, приблизился к Варшавскому гетто, он, уже несколько привыкший к виду других кварталов этого «самого разрушенного в мире» города, оглядевшись, не поверил своим глазам. Не было домов, ни более обгоревших, ни менее обгоревших, ни более разрушенных, ни менее разрушенных, – вообще ничего не было. Ни стен, ни труб, обычно таких долговечных, ни очертаний улиц, ни тротуаров, ни трамвайных линий, ни площадей, ни дорог, ни одного остова, ничего, на чем мог бы задержаться взгляд. Не было никаких признаков созидательной деятельности человека, по которым можно было бы определить, где ты находишься. На необозримой территории теперь не было ничего, кроме развалин и обломков кирпича, покрытых клочьями жести, желтой и серой, как сыромятные воловьи кожи. Город был стерт, снят с лица земли, как палатка с луга. Там, в центре, были хотя бы останки, тут и останков не было. Здесь город был уничтожен, камня на камне не осталось. Там, где прежде стояли дома, теперь высились груды щебня. И, хотя на этом покрытом щебнем поле покоилось больше мертвых, чем на сотнях кладбищ, ничто здесь не напоминало кладбища. Вместо города, чей смутный, обманчивый и туманный облик все еще стоял перед глазами Абеля, была пустыня. И Абель уже не испытывал желания разыскать дом, где жил когда-то, желания непонятного и в то же время сильного. Прежде чем людей сравняла смерть, их сравняло страдание. Здесь нельзя было оплакивать кого-то одного. Абель присел на груду кирпичей. Вокруг царила мертвая тишина, и единственным голосом жизни был шум воды, текущей по канализационным трубам. Где-то вдали между грудами щебня гуськом пробирались люди. Над городом, превращенным в ничто, нависло хмурое и холодное небо.

Словно сквозь сон Абель услышал шаги. Он нехотя поднял голову и увидел идущую в его сторону женщину. Внезапно охвативший его испуг сменился надеждой, которой он не верил. Впрочем, он и верил и не верил одновременно. И по-прежнему не двигался с места. Он встал лишь тогда, когда женщина остановилась возле него. И хотя Абелю казалось, что он с плачем бросился к ней навстречу, на самом же деле он не двигался с места.

Только зрачки его глаз то сужались, то расширялись. Так бывает в минуты глубокого волнения.

Она первая окликнула его, и, как прежде, звук «б» в его имени почти не был слышен.

– Абель!

У него вдруг пропал голос, как иногда случалось во время сильной бомбежки. И лишь немного погодя он ответил:

– Амелия…