Текст книги "Счастье Зуттера"

Автор книги: Адольф Мушг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

До половины одиннадцатого в гостиной было полно народу, потом он остался почти в одиночестве, пил свое «вельтлинское» и изучал надписи на балках перекрытия. Фредерикус или Бартоломеус думали даже о своем отъезде: IBIMUS – IBITIS. Мы уедем, вы уедете. IBITI IBUNT – тут его знания латыни оказалось недостаточно. FESTINA LENTE – поспешай не торопясь. Следующую надпись он не расшифровал: TEMPORA TEMPORE TEMPERA – умеряй время досугом?

Досуга у него хватало, в голове прокручивалась долгая поездка, по желанию Руфи они ехали без остановок. Из-за перепада высот потрескивало в ушах, пульс все убыстрялся – Зуттер раз за разом прикладывался к «вельтлинскому». Когда хозяйка пансионата не была занята, она подсаживалась к Зуттеру, такая же тощая, как и раньше, но ее сердечность казалась более наигранной, чем в прошлые годы. Не вышел ли он на пенсию, спросила она, давненько не читала она его отчетов. Впрочем ей теперь и не до чтения, после операции глаза у нее уже не те, что прежде.

Но видели они еще неплохо, недаром же фройляйн Баццелль не спросила о самочувствии Руфи. Прежде чем пожелать ему спокойной ночи, она принесла журнал регистрации гостей и сказала, что он может еще посидеть в гостиной.

Он листал журнал, отмечал для себя фамилии и профессии гостей, время от времени припоминал физиономии: график, издатель, специалистка по эвритмии, школьный психолог, архитектор, младший воспитатель, логопед, пастор; типичная клиентура пансионата фройляйн Баццелль. Журналистом не записывался никто, даже редактор одного литературного ежемесячника, несколько лет тому назад покончивший с собой. «28.7.60 – 5.9.60 – обе даты говорят сами за себя», – прокомментировал он свое пребывание в пансионате. Тогда он, хотя и с трудом, еще терпел самого себя. Ронер, Руфь и Гигакс, Эмиль – их имена регулярно появлялись в конце сентября, без указания профессии и без комментариев.

Потом, задним числом, Зуттеру показалось странным, что в этот раз он не зарегистрировался в журнале.

Когда около полуночи он вошел в комнату, ему показалось, что Руфь лежит в своей кровати, и он не стал включать свет. Небо за окном затянулось облаками, Руфь задернула занавески, хотя обычно этого не делала. Комнату он знал, как свои пять пальцев, и мог передвигаться вслепую, так как в ней никогда ничего не менялось. Он разделся и ощупью, по не очень устойчивому деревянному полу – или на не совсем твердых ногах – пробрался к своей кровати у задней стены, ошибиться он не мог, она была застлана высоко взбитым пуховым одеялом. Вторая кровать вроде бы тоже была занята. Казалось, одеяло вздымается и опускается в такт дыханию.

Неужели он пропустил бы мимо ушей абсолютную тишину, стоявшую в комнате?

Когда Руфь обнаружили, врач не мог с точностью до часа установить время смерти. Руфь могла уже лежать в воде, когда Зуттер вошел в их вроде бы еще общую комнату. Но как она могла быть так уверена, что он не обнимет ее перед сном, не поправит одеяло, не проведет рукой по лбу?

Скорее всего, она дождалась, когда он уснет. Вероятно, она сначала сняла свою тяжелую шинель с крюка, на который он повесил ее, отпустив попутно какую-то шуточку. Карманный фонарик она включила, лишь когда отошла от пансионата на достаточное расстояние. Пошел дождь. Освещая фонариком мокрые кусты и траву, название которой ей было неизвестно, она искала тропинку к озеру, которую, должно быть, про себя наметила уже заранее. Выбранное ею место было на ближней стороне полуострова, круто поднимавшегося из бухты. По спускавшейся вниз тропе она дошла до скамейки у самой кромки воды; там узкой полосой лежала прибитая к берегу галька.

Здесь они стояли в прошлом году и смотрели на горы за бухтой, солнце уже скрылось за скалами, но еще покрывало тончайшим слоем охры и сирени горную цепь на другой стороне долины. В Энгадине «кривые равнины», как любила называть горы Руфь, действовали на них менее устрашающе, чем Альпы в других местах. Руфь была уверена, что на этом месте она найдет гальку, чтобы нагрузить карманы своей шинели.

Старую армейскую шинель она носила в семидесятые годы. Шинель уже тогда насиловала ее хрупкое тело, но в то время было модным из чувства протеста носить военное обмундирование. Когда она положила шинель в чемодан, он счел это капризом и почти добрым знаком.

Она надела ее на себя, как воин доспехи, когда выходила ночью из пансионата. Под дождем шинель, должно быть, стала еще тяжелее. Прежде чем войти в воду, Руфь наполнила карманы, которых в шинели было немало, галькой, чтобы не выплыть, если ей почти бессознательно захочется оттянуть конец. Собирая в темноте камешки и заполняя ими карманы, она потратила слишком много сил. Она просто не смогла бы поднять набитую камнями тяжеленную шинель и напялить ее на себя. И как только она дошла до воды, не рухнув под ее весом? Сколько усилий пришлось ей приложить только для того, чтобы в конце концов погрузиться в глубину, отгоняя мысли об отступлении.

Карманный фонарик она выключила и оставила на берегу. Ключ от входной двери пансионата она, по всей видимости, взяла с собой. Но его так и не нашли.

Утром Зуттер проснулся около половины восьмого и увидел ее пустую кровать. Под одеялом не было и намека на тепло человеческого тела. Он мгновенно понял, что произошло. Оделся, сохраняя спокойствие, которое ему самому казалось призрачным. Спустился к телефонной кабине в вестибюле и позвонил в полицию. Дожидаясь полицейского, с которым он был знаком, Зуттер сидел на гранитных ступенях у входа в пансионат. Потом, не говоря ни слова, пошел впереди. Он знал, где искать Руфь. Едва поспевавший за ним полицейский, человек одного с Зуттером возраста, не без подозрения посматривал на то, как Зуттер безошибочно выводил его к нужному месту.

День был свеж, как новое утро мира. Чуть дальше, на озере, солнечные лучи уже лукаво заигрывали с иссиня-черными волнами. Но и здесь, у берега, куда солнце еще не добралось, в темном тюке, что лежал на дне, угадывались очертания человеческого тела.

Двое мужчин неподвижно стояли рядом и беспомощно смотрели в прозрачную, но недосягаемую глубину. Под рукой у них не было средства, чтобы вытащить из воды тело. Может ли Зуттер сходить за помощью, спросил полицейский. А сам он тем временем останется «охранять» место. Обязанности можно бы разделить и по-другому, но полицейскому положено оставаться на месте происшествия. Приходилось мириться с тем, что Зуттер не сразу найдет нужных людей. Но и смотреть дальше в эту текучую, широко раскрытую могилу ему вряд ли следовало.

Зуттер получил указания. Выслушал, кому позвонить, кого позвать. В Сильсе был врач для срочных вызовов и рыбак по фамилии Каханнес, отвечавший за спасение на водах. Зуттер запоминал фамилии, бормоча их про себя. Дойдя до пансионата, он еще мог повторить их фройляйн Баццелль. Но звонить был уже не в состоянии.

Хозяйка пансионата застыла на месте. Потом проводила гостя в свою квартиру, предложила ему стул, а сама, перейдя в соседнюю комнату, стала звонить в нужные места. Говорила она по-реторомански, но Зуттер понимал каждое слово. Лишь однажды она открыла дверь и спросила, в каком точно месте обнаружено тело. Зуттер объяснил, как заправский гид.

Именно теперь, подумал он, почему именно теперь?

8

– Я доктор Рукштуль, – представилась она.

Рыжеватые волосы, прическа под Жанну д’Арк, взгляд Зуттера выдержала с профессиональным недоверием. Она была непоколебимо молода, от ее хрупкой фигурки веяло, словно запахом ядрового мыла, презрением ко всему некорректному. Она выслушала его, пугливой рукой исследовала его внушавшие опасения, но вполне доступные части тела, объяснила ему его состояние, но из всего, что он рассказал ей о своем самочувствии, записала только важное с медицинской точки зрения. Когда он спросил ее о дате возможной выписки, она призналась:

– Я боюсь вас.

– Вы боитесь за меня?

– Я боюсь вас, – уточнила она, не моргнув глазом. – Вы задаете мне неправильные вопросы.

– В таком случае отвечайте лишь на те, которые считаете правильными, – сказал он.

Она даже не улыбнулась.

– Я и пытаюсь это делать.

Он обратил внимание, что в речи доктора Рукштуль слишком часто встречается слово «сделаться». У него сделался пневмоторакс. Осложнения, слава богу, пока не сделались, медицинские показатели стабильны. За последние сутки он выделил четыреста миллилитров жидкости, в которой было очень мало бактерий, но вполне приличное количество гемоцитов. Пока ткани еще ослаблены и рана не затянулась, не исключено, что у него сделается второй пневмоторакс, в худшем случае гематопневмоторакс. И если вдобавок к этому сделается еще и инфекция, то есть опасность, что с ней уже нельзя будет справиться с помощью антибиотиков.

Фрау доктор Рукштуль рассматривала простреленное легкое как некое меню, как выбор вариантов, из которых ему не рекомендовалось выбирать вредное для здоровья.

Он понимал, почему Руфь, «медик с незаконченным образованием» (сам он был юрист-международник с незаконченным высшим образованием), отказалась от услуг казенной медицины. Не из пренебрежения к научным достижениям. А потому, что у нее была потребность оставаться собой и в болезни, терпеть боль, но, по крайней мере, не считаться с условиями, при которых она могла бы рассчитывать на помощь. Она не позволила бы себе обижать врачей, допуская, чтобы они относились к страху казенной медицины перед смертью как к пустой трате времени.

«Я хочу дать этой болезни собственное имя, Зуттер. Рак – не лабораторная мышь, а мое домашнее животное. И я не верю, что это я сотворила его – ты можешь себе представить, чтобы я позволила внушить себе, будто я сама наделила себя раком? – Это в ней говорила незаживающая рана зальцбургского „самопознания“. – Рак – дело случая, Зуттер, он достался мне, как сказочному Гансу его счастье. Стоило ему избавиться от золотого самородка и точильного камня, как ему сразу стало легче. Мой рак – дело случая, как и ты, Зуттер».

Подобных объяснений в любви он не слышал больше ни от кого. Доктор Рукштуль вряд ли способна на такое. Она пообещала прислать служащую, которая отвечает за социальное положение пациентов. Быть может, хоть та подскажет, что делать с кошкой, домашним животным Руфи. Руфь кормила ее, как и свой рак.

9

Демоны появлялись незадолго до наступления полночи и, оседлав, терзали Руфь, жену Зуттера.

Как и каждый вечер, он читал ей сказку, а то и три, четыре, пока она не засыпала в кресле. Но он продолжал читать, боясь, что наступившая тишина разбудит ее. Под конец он читал только глазами. Чтобы «легкий сказочный сон», как называла Руфь свое дремотное состояние, возымел свое действие, Зуттер не должен был отрывать глаза от книги. Но до «глубокого сказочного сна» дело доходило все реже, так как к полуночи появлялись демоны. Зуттеру не позволялось дожидаться наступления мучительных болей вблизи Руфи.

– Когда я сплю, оставь меня там, где я заснула, и уходи. Пожалуйста, иди ложись, а я тем временем что-нибудь себе приготовлю. Управлюсь – и приду к тебе.

Она приходила в два, три, нередко в четыре часа ночи, а иногда не приходила совсем. Приду еще разок – и больше никогда.В такие ночи она дожидалась восхода солнца в кресле, даже в дождливые дни. Она принимала какие-то гомеопатические капли, которые выписывала из Антверпена. Но если ночные кошмары наваливались на нее, когда она готовила свое снадобье, рядом с ней не было места никому. Брошенный ею на произвол судьбы, Зуттер чувствовал себя бесконечно одиноким, его лихорадило от неразделенной и кощунственной сиротливости. Если же он засыпал, то потом стыдился еще больше. Ему запрещено было стыдиться, и все же из всех злых духов, которые пробирались к нему из запертой на ключ кухни, этот стыд был самым милостивым. А не пободрствовать ли вам часок со мной? Нет, сатана, нельзя. Бессонных ночей не бывает, это выдумки, утверждала Руфь, каждой ночью удается прикорнуть, только мы не любим об этом вспоминать.

Когда она тихонько пробиралась в супружескую кровать, он сразу же просыпался и прислушивался к ее дыханию, которого, должно быть, потому не было слышно, что она тоже пыталась угадать, спит ли он. И было неясно, берегут ли они друг друга среди ночи или предают. Если Руфь слишком долго сдерживала дыхание, он знал: боль не прошла. Демон забрался вместе с ней под одеяло и продолжал терзать ее. Тогда Зуттер старался, чтобы из него не вырвался звук, похожий на стон.

От игры в прятки Руфь отказывалась, только когда по-настоящему засыпала. Тогда ее тело уже ничего не могло от него скрыть. С жутким спокойствием Зуттер ждал мгновения, когда она перестанет контролировать свое дыхание. Несмотря на доносившиеся из преисподней стоны и клокотанье ада, Зуттеру хотелось думать, что бог сна держит демонов в страхе и позволяет им только издавать звуки, но не терзать ее. Тогда и для него наступало время проглотить таблетку от бессонницы – без нее он так и не сомкнул бы глаз до утра. Пока Руфь, овеянная холодом смерти, оставалась на кухне, он отказывал себе в снотворном, хотелось ему того или нет. Для него делом чести было лихорадочно бодрствовать вместе с ней. Он переживал, если его одолевала слабость и вместе с естественной усталостью на него слетал короткий сон. Мы не так созданы, чтобы, не зная меры, оберегать своих братьев, а сестры сами должны нас остерегаться. В нашей любви нет такого места, где бы не гнездилось предательство. Оно может заявить о себе в любой момент. Может доказать, что оно сильнее любви, сильнее стыда. Не напрягайся, Зуттер, говорила любовь и добавляла словечко «пожалуйста», редко употребляемое Руфью, так как оно много для нее значило. Ты ведь волшебник. У тебя есть два средства, которые мне помогают.

Вторым были сказки. А первым все еще оставалось объятие. «Обними меня, – говорила она. – Ты же знаешь меня, как никто другой».

С каждым разом он все больше сомневался, надо ли это делать. Хотя они и спали вместе, но близость ни разу не обходилась без слез. После всего ему приходилось крепко сжимать ее руками, словно оберегая от падения в пропасть, словно она не лежала уже, измочаленная, у подножия скалы. Он был для нее тем и другим: скалой, о которую она разбилась, и обитающим в горах гномом, который поднимал разбившуюся. Обреченная на смерть, она соблазняла его и насмехалась над его бережным к ней отношением. Будь брутальным, требовала она, забудь не только свой стыд, но и свой страх, свою робость, свое отвращение. А когда все кончалось, она отвечала потоками слез, и он не мог понять, плакала она, когда приходила в себя, от облегчения или от боли. «Это тебя не касается, – говорила она, – прибереги свою чуткость для правосудия, мне нужна твоя бесцеремонность, она и тебе понадобится, когда меня не станет».

Так к исполнению супружеского долга снова примешалось нечто запретное. Руфь не хотела умирать как близкий Зуттеру человек, она хотела, чтобы он любил ее, как совсем чужую женщину, и требовала от него этой авантюры.

Вторым волшебным средством были сказки братьев Гримм, колыбельные песни Руфи, которые она слушала днем и ночью. В последние месяцы жизни она потребовала, чтобы он читал ей сказки на нижненемецком диалекте. Ее забавляло, как он изо всех сил старался произносить непривычные слова. Постепенно он привык это делать, казалось, он слово за словом изобретает новый язык. Жили-были однажды муж и жена, и пока они были богаты, у них не было детей, а когда пришла к ним бедность, родился у них маленький мальчик.«Меленький?» – спрашивала Руфь. «Нет, маленький, – отвечал он. – У этой сказки совсем не берлинское произношение».

Сказка называлась « Фердинанд верный и Фердинанд неверный», и речь в ней шла о маленьком сыне столь удачно обедневшей супружеской пары, который получил в крестные отцы такого же бедняка. Крестный подарил ему ключ, который, когда мальчику исполнится четырнадцать, откроет перед ним ворота замка, стоящего посреди луга. Так оно и случилось, он нашел замок, но в нем не оказалось ничего, кроме лошади, Сивки,но юноша был рад и этому. Раз у него теперь была лошадь, он поехал дальше верхом. На пути ему попалось писчее перо, но он не стал его поднимать. Как вдруг слышит за спиной у себя голос: Фердинанд верный, возьми его с собой.Он не видел человека, который произнес эти слова, но рыба, что лежала на берегу и жадно хватала ртом воздух, умела говорить человеческим языком. Юноша пустил ее в воду, и она сказала, что хочет дать ему дудочку. И если с тобой случится какая беда, сыграй на ней, и я тебе помогу, а если что уронишь в воду, сыграй на дудочке, и я достану.После этого он встретил человека, которого звали, как и его, только чуть по-другому: Фердинанд неверный.Вместе с ним он поехал в ближайший город и по дороге выболтал все свои тайны. В трактире им встретилась славная девушка, которая влюбилась в Фердинанда верного, потому что он был видный из себя парень.

В этом месте Руфь стала дышать спокойнее, и Зуттер понизил голос, почти уверенный, что она уже не слушает о дальнейших приключениях Фердинанда верного: о том, как король назначил его форейтором, как король непрестанно жаловался, что у него нет возлюбленной,и как Фердинанд неверныйвдруг сказал королю на верхненемецком языке, на котором говорить не следовало: У вас же есть форейтор, пошлите его за невестой, а если он не справится, отрубите ему голову.И о том, как Фердинанд верныйпоплатился бы головой, если бы его говорящий Сивкане посоветовал верному дружку потребовать у короля два корабля: один – полный мяса, а другой – хлеба, чтобы ублажить великанов, охраняющих принцессу. И все-то ему удалось: тихо, тихо, дорогие мои великанчики, я о вас позаботился, я привез вам кое-что.И смотри-ка, великаны были так добры, что сами доставили заколдованную невесту на корабль Фердинанда верного.

Но на этом испытание не закончилось, оставались еще рыба и подобранное Фердинандом вернымперо, которые тоже должны были прийти на помощь. Поэтому, когда ему снова пришлось пуститься в путь, чтобы доставить еще и сочинения возвращенной королю принцессы, тут как раз пригодилось и перо, но оно упало в воду и пропало бы навсегда, не соверши дудочкаочередное чудо и не вынеси рыба перо из глубины вод.

Но король был никудышной парой своей невесте, потому что у него совсем не было носа. Принцессе куда больше хотелось бы заполучить нос Фердинанда верного– да и его самого в придачу. Чтобы добиться своего, она решила показать королю свое волшебное искусство и сказала, что может отрубить человеку голову и снова водрузить ее на место, не причинив тому никакого вреда. Разумеется, Фердинанд неверный, окотором давно ничего не было слышно, посоветовал проделать этот фокус с Фердинандом верным.Но волшебница не обманула: она так ловко приставила отрубленную голову Фердинанда верногок телу, что одна только красная полоска выдавала то место, где они были соединены. Теперь и король решил попытать счастья. Отрубив королю голову, невеста все свое искусство употребила на то, чтобы голова не пристала к телу. Король так и не ожил, а она обвенчаласьс Фердинандом верным.Вдобавок ко всему Сивкаподнялся вдруг на задние ноги и превратился в принца, которому в сказке не нашлось применения; разве что это могло бы послужить утешением тем бедным родителям, от которых ушел сын. О Фердинанде неверном,которого следовало примерно наказать, тоже нет никаких упоминаний. Должно быть, он затерялся среди дворцовой челяди.

Это подозрение лишь мелькнуло невысказанным в голове Зуттера, так как Руфь спала глубоким сном, на ее лице не было выражения веселости, которое обычно озаряло ее сон. Оно казалось строгим и напряженным. Вдруг, не открывая глаз, она произнесла хриплым голосом:

–  «Кто живет не по правде».Прочти и эту сказку.

Зуттер не мог понять, проснулась она или говорит во сне. Сказка с таким названием была ему неизвестна, он проверил по оглавлению: у братьев Гримм такой не было. Руфь, казалось, и не ждала ответа. Она повернулась в кресле и закрыла лицо рукавом пуловера.

Это не посмертная маска, подумал Зуттер. Если одна фраза может изменить ее так, как сама смерть. Он не верил, что смерть придает лицу определенные черты. С момента, когда она наступает, смерть уничтожает субстанцию лица, заменяет ее неопределенным выражением разложения. У человека нет лица для вечности, остается всего лишь гримаса, за которой ничего не кроется. Только для бренности есть у нас лицо; так камни, вынутые из воды, высыхая, теряют свой блеск. Любая фиксация убивает жизнь: и моментальный снимок, и пуля в грудь.

В нем не сложился какой-то определенный образ Руфи. Только в мгновения между бодрствованием и сном он видел ее образ как целое, но всегда в движении, никогда с четко обозначенным лицом. Черты ее облика были в слегка приподнятом плече, в ищущих движениях пальцев на спинке стула или в шаге, в движении тела от кухонной плиты к табуретке. Руфь старалась сделать этот шаг украдкой, чтобы он не заметил, как по ее телу пробегает дрожь и резкий толчок заставляет ее сесть. Устала от дневных тягот.

Когда Руфь закрыла лицо пустым рукавом пуловера, думал Зуттер, она услышала свой собственный голос и испугалась, что сходит с ума. Как он узнал потом у Фрица, она произнесла фразу из Библии, но услышала в ней только голос безумия. Вероятно, в этот миг она решила опередить не пожирающую ее плоть смерть, а безумие, которое вложило в ее уста чужие слова и заговорило голосом, не имевшим ничего общего с ее собственным.

10

Фройляйн Баццелль сопровождала его, когда он снова увидел Руфь. Она лежала в бомбоубежище для гражданских лиц на возвышении, застланном зеленым брезентом из синтетического материала, закутанная в армейское шерстяное одеяло, из которого выглядывало только ее лицо с застывшими глазами, которые так и не удалось закрыть. Подбородок ей подвязали шелковым, в красных узорах, платком, затянув узлом на голове.

Чтобы рассмотреть лицо, ему пришлось надеть очки, которые висели у него на цепочке на шее. Врач обратил внимание на спокойное выражение ее лица. Значит, умерла без мучений. Но и врачу не пришло бы в голову назвать улыбкой то, как сложились ее губы. Какая-то успокоенность витала над ее слегка приоткрытым ртом, какое-то лукавство после удавшейся проделки.

Его не оставляли наедине с покойницей. Среди находившихся в подвале была и пожилая женщина, ассистентка врача. Это она раздевала Руфь, когда врач установил смерть. На ее теле он нашел убедившую его причину, по которой она добровольно ушла из жизни. Он извинился перед Зуттером за то, что вынужден порядка ради отправить покойницу в больницу. Судебная медицина должна сказать свое слово, от вскрытия они скорее всего откажутся. Зуттер то ли кивнул, то ли покачал головой. Он стоял и не говорил ни слова. Если присутствующие и удивлялись этому, то не показывали вида. Бородатый рыбак, вытащивший Руфь из озера, поклонился ей, сложив на груди руки. Фройляйн Баццелль положила на шерстяное одеяло маленький цветок подсолнечника. Она срезала его в саду пансионата перед тем, как сесть в машину Зуттера, не забыв спросить, в состоянии ли он ею управлять.

Спустя четыре дня он возвращался из пансионата домой. Рядом на сиденье лежал простой ящичек, в который служащий крематория упаковал урну. Все эти дни Зуттер не выходил из своей комнаты. Фройляйн Баццелль приносила ему еду и уносила обратно. Он почти не притрагивался к пище. Отрешенность была полной. Встретиться с психиатром он тоже не изъявил желания. Том за томом прочитывал он собрание сказок братьев Гримм, шевеля при этом губами. И много спал.

Один раз он уже пытался уехать домой и добрался до Юлиевых столбов, но вдруг вспомнил, что оставил в пансионате вещи и никому не сказал о своем отъезде. Пришлось возвращаться. Укладывать вещи Руфи не надо было, ее чемодан стоял в комнате, можно сказать, не распакованный. Фройляйн Баццелль только кивнула, когда он стал заверять ее, что в следующем году приедет снова. Уже готовый к отъезду, он стоял у автомобиля. Она посмотрела на него строго и пожала ему руку. В Куре он заехал в крематорий и захватил ящичек с урной. Краешком глаза он посматривал на него, дорога бесконечной лентой ложилась под колеса, иногда ему казалось, что он парит в воздухе. Благополучно добравшись до дома, он внес багаж в комнату и прилег на кровать. Трезвонил телефон, напрасно призывая его к себе. Но игнорировать стук в садовую калитку Зуттер не стал. Когда, так и не переодевшись с дороги, он выглянул наружу, то увидел изборожденное морщинами лицо Фрица.

– ОЭмиль, – проговорил он, – нам очень жаль.

Фриц и Моника позаботились о самом, как они выразились, необходимом. Сочинили извещение о смерти. Пригласили всех, кто знал Руфь, на поминки в реформатский зал бдений.

И вот туманным октябрьским днем в «доме раздумий», построенном в стиле старого датского модерна, собралось человек тридцать, в том числе много бывших обитателей «Шмелей». Некоторые из пришедших были Зуттеру незнакомы, он предположил, что это друзья Руфи из ее прежней, добрачной жизни, о которых она предпочла ему не рассказывать. И еще там была Леонора, о ней в свое время он тоже не все рассказал Руфи.

Как раз тогда у Руфи начались бессонные ночи, а его мучил всего лишь межпозвоночный диск. Чтобы избавиться от боли, он решил посещать сеансы дыхательной гимнастики у Леоноры, по совету Руфи. Она часто перезванивалась с бывшей обитательницей «Шмелей», та помогала ей по ночам «дышать с болью» или «дышать в боль». Но Зуттер не предполагал, что между ними существовала особая близость. Это выяснилось только на поминках. По словам Фрица, в свою последнюю ночь, перед отъездом в Сильс, Руфь позвонила Леоноре и попросила ее ни о чем не спрашивать, а только слушать. Она поставила для нее пластинку «Weary Blues», «Усталый блюз», где Джонни Ходжес играет на саксофоне, а Дюк Эллингтон аккомпанирует ему на фортепьяно. «Может, именно эту музыку надо послушать и на поминках», – сказал Фриц. С отчужденным видом Зуттер принялся искать этот блюз в коллекции пластинок Руфи. Она и впрямь там была, но, как он и думал, относилась к давно прошедшему периоду увлечения Руфи подобной музыкой. В последние недели он видел ее только погруженной в «Реквием» Моцарта. «Я купаюсь в музыке, – говорила она, – готовлюсь в дорогу».

«Weary Blues» он слушал на поминках в первый и последний раз и потом передал пластинку Леоноре, но разговаривать с ней не стал. Она привела с собой своего бывшего мужа, художника Йорга Бальмооса. Он явился без своей второй жены, калмычки, которая ради него убила своего первого мужа и была приговорена к двум годам тюрьмы. Зуттер писал об этом, но многое из дальнейшей жизни этих людей оставалось ему неизвестным. Предупредительность Йорга он оставил без ответа. Слава этого человека поблекла, но он все еще был розовощек и носил маску бонвивана. Его близко посаженные глаза и напоминающий клюв нос с горбинкой производили неприятное впечатление и никак не вязались с представительной внешностью преуспевающего художника и прической под римлянина. Зуттер признался себе, что продолжающаяся близость этого человека с Леонорой ему не по нраву. Сближение Леоноры с Руфью, а также эта таинственная история с «Weary Blues» еще больше охладили его. По рукопожатиям дюжины людей, просивших его принять «их соболезнование», он чувствовал, что и они не верят в искренность его скорби. Мужчина, жена которого покончила жизнь самоубийством, не вызывает у людей особого доверия.

На поминках он все время посматривал в сторону фройляйн Баццелль. В длинном черном платье, с плетеной сумочкой на коленях, она сидела, выпрямившись, на маленьком датском стуле и со сдержанным уважением слушала речь Фрица. Он изрекал свои истины из-за букета белых каллов, который он сам же и принес. Вид у него был самодовольный. Добрая воля вкупе с сильным чувством буквально сияла из каждой поры его испещренного тысячами морщинок лица. Он не отрицал права Руфи умереть так, как она считает нужным. В то же время он возмущался ее смертью и отказывался хладнокровно смириться с ней. Именно как христианин он не принимал веры в правоту смерти. И приводил в пример того, кто не только разделял неверие его, Фрица, в смерть, но и отдал жизнь во имя этого неверия. Своего Иисуса Фриц заставлял отвечать за все наши человеческие несчастья. Он не апеллировал к чувству жалости. Речь шла о более высоких материях. Но Фриц не воздавал хвалу и тому, что ожесточает сердца. Он недвусмысленно призывал присутствующих предаваться безграничной и в то же время гневной печали. Не стесняйтесь спорить с Богом, говорил он.

Зуттер не знал, чему верить, слушая эту страстную проповедь. Но он верил в искренность слез, что текли по спокойному лицу фройляйн Баццелль. Сколько будущих знаменитостей приютила она в своем пансионате, когда те еще только скромно начинали свой путь наверх и зависели от доверия своей неутомимой, реалистически смотревшей на вещи почитательницы. Она заботилась о телесном благополучии великих умов, но почти не уделяла внимания собственному телу, которое все тощало и утрачивало признаки возраста. Руфь уважительно называла ее «горной козочкой». Когда добивавшиеся европейской известности умы меняли ее пансионат на фешенебельный «Вальдхаус», так как предлагаемый ею комфорт постепенно переставал соответствовать их растущим потребностям, она не сердилась на них за это. Чтобы поднять себе настроение, она уходила в горы, рвала дикие нарциссы, целый букет, и распределяла цветы по комнатам оставшихся ей верными гостей.

К ним относились и Зуттер с Руфью. Они знали, сколь обманчивы внешне грубоватые манеры, за которыми скрывалась тонкая, ранимая душа. И вот она приехала отдать должное памяти Руфи, осталась довольна тем, как все было организовано, спокойно прослушала «Weary Blues» и исчезла перед приглашением к столу так же незаметно, как и появилась. Ее не волновало, поймут ли ее другие, и Зуттер, у которого навернулись на глаза слезы, почувствовал: уж она-то его понимает.

Он решил, что в этом году поедет в Сильс один; ему хотелось выведать у нее все, что она знает о Руфи.

– Что бы мы могли сделать для тебя? – спросил Фриц на прощанье.

– В приюте для домашних животных осталась кошка, Руфь сама отнесла ее туда. Я никак не решусь забрать ее.

Фриц сразу все понял. Уже на следующий день кошка была дома. Вернувшись на свое старое место, она обнаружила между не распакованными чемоданами перевязанный белой лентой ящичек из светлого дерева и принялась без устали обнюхивать его со всех сторон.