Текст книги "Счастье Зуттера"

Автор книги: Адольф Мушг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Восклицания, обращенные ко всем и ни к кому, вертелись вокруг все того же Цетта, и Зуттер смог понять, что речь идет не об отдельном человеке, а о команде и о постигшей ее катастрофе. Во всяком случае, у сидевшего за стаканом красного вина это слово вызывало участие, жалобы и обвинения. Нетвердым голосом он требовал сердечного отношения к своему Цетту и объяснял, что Цетт такого отношения недостоин. Похоже, этот Цетт постоянно обманывал ожидания своих болельщиков и тем не менее оставался в центре их интересов. Мужчина проклинал Цетта, считал его пропащим и никак не мог смириться со своей утратой.

Против воли и Зуттер стал проявлять интерес к Цетту, этому странному полупьяному существу, которое, судя по всему, попало в такой переплет, что даже самый верный его болельщик впал в безумие и никак от этого безумия не мог избавиться. По отдельным выражениям – первый период, третий период, штрафные минуты, красная и синяя линии – Зуттер заключил, что речь идет о хоккейной команде. Распутать клубок, ухватившись за эту ниточку, он еще не мог, но трагическая суть дела стала проясняться.

Собственно, Цетта больше не было. Он еще существовал, но с прежним Цеттом уже не имел ничего общего. Мужчина у стойки лихорадочно болел за Цетта, но с ужасающей регулярностью излечивался от своей болезни. Ибо Цетт проигрывал, вот и сейчас он проиграл в очередной раз. Еще за несколько секунд до финального свистка все выглядело совсем по-другому, сначала казалось, что близка победа, потом – что будет справедливая ничья. Решающий гол в ворота команды Цетта был забит практически с финальным свистком, незаслуженно, так как в последние минуты он отдавал игре все силы и совсем замотал противника. Цетт был в миллиметре от победы, имел четыре, пять, шесть стопроцентных шансов забить, но все эти шансы один за другим проморгал, профукал, профинтил, пустил по ветру. Так играя, нельзя рассчитывать на победу, особенно теперь, в холодном и расчетливом хоккейном бизнесе. В конечном счете произошло то, что и должно было произойти: Цетт проиграл. Сел в лужу. Продул. Какой толк в замечательных пассах, а пассы у него все еще были поразительнейшие, просто удивительно, что он не забил, когда противник совсем запутался, но Цетт все же умудрился не забить в пустые ворота, когда он легко, как во сне, пробился к этим воротам, вот именно, как во сне. А в результате – пшик. Опять в списке проигравших.

Этот список проигравших был больным местом клиента у стойки бара. Он словно размахивал им, жестикулировал, требуя, чтобы проигравшие выслушали его, он видел угрозу, которой можно было избежать, аварию, катастрофу. И она надвигалась, надвигалась нелепо и безжалостно. А он, пытавшийся ее остановить, только и мог, что отойти в сторону и помахать рукой. Мимо. Опять мимо. Все без толку. Хватит, сыт по горло.

Но самое худшее пришло лишь сейчас. Действительно, хуже некуда. Теперь все в прошлом. Миновали времена, когда Цетт был не командой, а сказкой, за которую можно было от души поболеть. Цетт побеждает! Начал побеждать раз за разом, по привычке, теперь он побеждает почти регулярно и не стесняется своих побед. Теперь у него есть деньги. А за деньги можно купить все – игру, игроков. Цетта купил какой-то дилер, разъезжающий на дешевой тачке, полированной корейской жестянке, которую может купить любой дурак, пусть даже в кредит. Этот Дед Мороз сунул Цетта так глубоко в свой карман, что тот оттуда даже носа не кажет. И что происходит? Цетт выигрывает. Выигрывает так, что глаза бы не смотрели. Пусть смотрит кто хочет, но только не он, мужик у стойки бара. Ему стыдно. Он спрашивает себя: разве ж это Цетт? Это кучка наемников, прикупленных там и сям, мешки, набитые долларами, это бегающие по льду сейфы, выписывающие коньками виражи бандиты, вот они кто, они многое умеют и еще станут мастерами. Но они еще не все знают. Но Цетт. Но Цетта больше нет.

Зуттер заказывает еще одну порцию виски и получает ее; для этого ему пришлось вырвать из оцепенения пялившуюся в телевизор даму. Ему надоело избегать то сверлящего, то остекленелого взгляда с другого конца стойки. У человека есть история, ему нужен слушатель – добровольный, не по принуждению. Зуттер берет стакан с виски и, минуя три табуретки, подсаживается к человеческому голосу.

– Цетт, – говорит Зуттер.

Мужчина быстро отворачивается, смотрит, не прикасаясь к нему, в свой стакан и бормочет:

– Воняет. Все воняет.

– Ну и пусть, – успокаивает его Зуттер. – Но Цетт. Это пустяк по сравнению с Цеттом.

– Он шлет привет, – отвечает тот. – Цетт шлет привет.

– Издалека, – говорит Зуттер.

– Издалека, – соглашается мужчина. – Из очень дальнегодалека.

– «Прими мой привет издалёка», – тихонько запевает Зуттер старую песню о Рутли [48]48
  Рутли (Рютли) – место, где в 1291 году три первоначальных кантона (Ури, Швиц и Унтервальден) заключили клятвенный союз, положивший начало образованию Швейцарии. Воспето в многочисленных песнях.


[Закрыть], которую ему когда-то приходилось петь в школе.

– «У озера тихий пассаж», – так же негромко подхватывает мужчина, у него приятный голос певца, Зуттер это слышит, и они уже вместе начинают сначала: «Прими мой привет издалёка, над озером тихий пейзаж».

– «Над озером тихий пассаж», – ухмыляется тот.

Зуттер сотрясается, будто ему и впрямь смешно.

– Поехали дальше, – говорит Зуттер, – твой пассаж может оставаться таким, каким ему нравится.

– Ты что – священник? – спрашивает тот.

– Упаси бог, – отвечает Зуттер.

– Нет, ты священник, – настаивает другой, – ты поешь, как священник.

– Аллилуйя, – затягивает Зуттер.

– Когда начался твой траур? – интересуется любитель красного вина.

– «Под Страсбургом в окопе», – отвечает Зуттер и напевает мелодию, на сей раз на полном серьезе.

– «На страсбургском высоком…» – эту ты тоже не знаешь?

– Эту тоже, – отвечает тот и продолжает фальцетом: «…мосту стоял я раз. / С альпийских гор высоких / не отводил я глаз. / И думал: до чего же / люблю твои края, / страна моя пригожая, / Швейцария моя».

– А ты можешь, – хвалит его Зуттер, – у тебя голос.

– Нет у меня голоса. Был да сплыл.

– Есть, и еще какой. Давай пропустим еще по одной. Возьмем да откроем церковь. Я священник, ты – певчий.

– «Возьми меня за руку, / веди с собой всегда, / забыть тоску и муку / сумею я тогда. / По жизни не под силу / мне одному идти. / И лишь с отчизной милой / мне – вечно – по пути».

На этот раз Зуттер пел вторым голосом, последние три слова они пропели, кивая в такт головой, и закончили дружно, как идущие в ногу солдаты.

– Но Цетт, – говорит Зуттер.

– Да ну его.

– Что с воза упало… – начинает Зуттер.

– То пропало, – подхватывает его собеседник.

– Туда ему и дорога, – заключает Зуттер.

– А эту ты знаешь: «Впереди Христос. Мчит, как паровоз».

– Эту не знаю, – говорит Зуттер.

– Но эту-то знаешь наверняка: «Паломник издалёка на родину бредет. / Там ждет его подруга. Там он покой найдет».

Зуттер молчит.

– «Но милая в могиле», говорится далее в песне, и когда я понял, что это такое, я перестал ее петь. А ведь в воскресной школе это была моя любимая песня. Но тогда мне было девять лет, о милой я знать не знал, даже о той, что в могиле.

– Ты прав, – говорит Зуттер. – Но Цетт.

– Цетт тоже в могиле и там останется. Пусть истлевает. Ты уезжаешь, – спрашивает собеседник без вопросительной интонации. – У тебя дела.

– Я еду к Руфи, – говорит Зуттер и пугается, так как тот окидывает его взглядом, и его синие глаза смотрят зорче.

– Трахаться, – говорит он. – Вот что тебе надо – трахаться с Руфью. Думаешь, она тебе даст?

– Уже нет, – говорит Зуттер, – Руфь мертва.

Другой испытующе смотрит на него протрезвевшими глазами, и на его лице появляется лукавая улыбка.

– Прикончил? – он делает резкое движение рукой.

Зуттер придерживает его за рукав – еще смахнет на пол стаканы.

– И правильно сделал. Bien fait [49]49
  Хорошо сделано (франц.).


[Закрыть]. Но на такое надо решиться. А я – конченый человек, видишь ли, Рутли согнула меня в бараний рог. Вот так. А я помалкивал в тряпочку и десять лет не ничего не замечал. Твое здоровье! – кричит он. – Эй, Рутли, с тобой,кажется, разговаривают! Давай еще полстакана, и полный господину священнику!

– Меня звать не Рутли, – обижается женщина за стойкой.

– Да-да! – кричит любитель красного. – Конечно же, ты, с твоей косой харей, не Рутли! Само собой, нет, в конце концов, какой женщине захочется, чтобы ее так звали. Кто тебя побил, Рутли? Говори! Давай признавайся! Он знает, за что тебя поколотил? Главное, что знаешь ты, правда?

– Больше я тебе не налью, – сказала женщина.

– Но вот этот господин получит все, что хочет, ему ты не откажешь, Рутли, еще полстакана, за мой счет.

Она принесла вино и налила Зуттеру полный стакан.

– А с тебя достаточно, Тис, хватит. Иначе тебе достанется, да и мне тоже.

– Тебе-то уж наверняка достанется, тебе достается каждый раз, через пару недель, а потом у тебя болит голова и ты никого больше к себе не подпускаешь, а? Чтобы болела голова, надо ее иметь на плечах, Рутли, а у тебя вместо головы кочан с накладными волосами.

Заметив, что в синих глазах мужчины сверкнуло бешенство, Зуттер положил ему руку на плечо и налил в его пустой стакан половину из своего.

– Мне кажется, ты с кем-то путаешь эту молодую даму. Твое здоровье, Тис.

Но Тис не спускал с нее глаз.

– У тебя опять появился защитник, – пробормотал он, – и рта открыть не успеешь, как он уже тут как тут, защитничек, а если откроешься сзади, получишь гол в ворота, глупейший гол, это я тебе гарантирую. Опять глупый гол, и опять никакого просвета. Так было всегда, дружище, всегда. Если Цетт был силен впереди, то раскрывался сзади. Сзади – как распахнутые ворота сарая. А что в результате?

– Очередное поражение, – сказал Зуттер.

– Почему ты так говоришь? – В глазах Тиса блеснуло недоверие. – Думаешь, заслужил это право? Вот этим дурацким глотком вина? Знаешь что я с ним сейчас сделаю?

Он выплеснул вино за стойку и с треском поставил стакан на стол.

Снаружи послышался шум подъезжающего автобуса, потом открылась дверь, и в гостиную ввалилась группа по преимуществу молодых парней. Они говорили между собой на местном диалекте, Зуттер понял только то, что это были пожарники, возвращавшиеся из Кюблиса, с курсов повышения квалификации, и решившие отметить это событие выпивкой. Бар наполнился людьми, один из мужчин более пожилого возраста подошел поздороваться с Тисом и кивнул Зуттеру. Вероятно, это был уважаемый в общине человек, дама за стойкой, хотя и была занята, нашла время обменяться с ним парой слов.

– Ему нельзя садиться за руль, – вполголоса предупредила она.

– Поедешь с нами, Тис, – сказал подошедший. – Места у нас достаточно.

– Я на машине, – сказал Тис.

– Тогда я поеду с тобой. Давай ключи.

Он протянул руку; Тис поднялся, почти не шатаясь, отвел протянутую руку в сторону, а свою положил на плечо Зуттеру.

– Здесь сидит человек, – сказал он строгим, дрожащим от возбуждения голосом, – у него, – он заговорил громче, и в зале стало тихо, – вы могли бы кое-чему поучиться. Он смыслит в жизни. Понимает меня с полуслова. Коллега! – повернулся он к Зуттеру, и Зуттер, старавшийся увернуться от дыхания своего собеседника, увидел, что его глаза наполнились слезами. – Я благословляю тебя. Ты не священник. Ты убил свою жену. Ты такой же, как другие. Ничуть не лучше. Ты тоже человек. Кто первым бросит в тебя камень? Я? Только не я. Но мне пора. А если хочешь ехать со мной, Флюч, у меня места хватит.

Компания слушала и улыбалась незнакомцу, как бы прося о снисхождении и в то же время не без злорадства. Зуттер в ответ не улыбнулся. Он поднялся с табуретки и обнял Тиса.

– Желаю счастливо добраться домой, коллега, – сказал Тис.

– И тебе того же. И не забывай: Цетт.

– Цетт, – подтвердил тот. – Цетт. – И слезы снова полились из его глаз. Он вытащил из кармана ключи и протянул их Флючу.

– Я ухожу, после меня можно закрывать. Прощай, коллега, – крикнул он и, не оборачиваясь, поднял руку над головой. – Настала минута прощанья. У озера тихий пассаж. Tout va bien [50]50
  Все хорошо (франц.).


[Закрыть]. У меня появился друг. Об остальном – молчок.

Оба исчезли за дверью. Возобновившийся гул в зале поглотил шум запускаемого автомобильного мотора. Зуттер остался сидеть, никто с ним не заговаривал. В половине двенадцатого он все еще сидел у стойки. Когда барменша села напротив, он сказал:

– Я не хочу этого знать.

– Чего?

– Того, что вы хотите мне рассказать о Тисе.

– Я ничего не собиралась вам рассказывать, – насмешливо заявила она, принимаясь убирать посуду, и вдруг показалась Зуттеру значительно моложе.

– Иди спать, Зуттер, завтра тебе предстоят кое-какие дела. Ты славная женщина, Рутли, а мне бы надо подниматься.

Должно быть, он говорил громко, так как женщина за стойкой сказала:

– По мне так можете сидеть и дальше.

– Спокойной ночи, – сказал он.

– И вам того же.

34

Если бы она стояла на дороге, подняв вверх большой палец или держа в руках картон с надписью, например, МИЛАН, он не стал бы тормозить.

Как-то ему довелось писать репортаж об одной криминальной истории. Девушка из ааргауской долины стояла у дороги в качестве приманки, когда проезжавшая машина остановилась, ее атаковали два молодых парня, прятавшиеся в кустах. Они вытащили водителя, прокуриста в возрасте Зуттера, раздели до исподнего, избили до потери сознания и привязали веревкой к дереву. После этого все трое сели в машину жертвы и скрылись. Он освободился от пут, когда уже начало темнеть, и смог доползти до обочины, но там его никто не заметил, и он выполз на дорогу, где на него наехала первая же машина, у которой при этом лопнуло колесо. Позже молодая пара показала, что их ослепило заходящее солнце. Молодой человек заменил колесо, а женщины укладывала поудобнее пострадавшего, который еще мог давать ей указания. В конце концов они на запасном сиденье своего спортивного автомобиля довезли потерявшего сознание прокуриста до ближайшего городка и доставили в больницу. В реанимации он так и не пришел в себя, и полиция удовлетворилась тем, что задержала на ночь молодую пару. На следующий день прокурист скончался, успев, правда, снять обвинение с пытавшейся ему помочь незадачливой пары. Как орнитолог-любитель он оказался в состоянии описать настоящих преступников и даже вспомнил номера двух автомашин, замедливших движение во время нападения на него, но потом быстро умчавшихся с места происшествия. (Зуттер назвал свой репортаж «Бегство очевидцев».) Схваченные и привлеченные к суду преступники не высказали ни малейшей готовности признать свою вину и возмущались, что их обвиняют в убийстве. Они ведь свою жертву даже не ограбили! Речь шла о простом пари. Девушка, дочь врача, вызвалась «изнасиловать» первого встречного мужчину, принудить его к сексу, при этом как следует его запугав. Этим должны были заняться оба парня, не верившие в успех затеи. Но пари есть пари. Они не собирались действовать слишком грубо, но, видимо, ошиблись с подопытным кроликом, который не понял шутки и оказался изрядным дохляком. Они поехали за помощью, но по дороге передумали. С дурацким исходом этого дела они не имеют ничего общего. Зачем привязали человека к дереву? А чтобы не забрел на автостраду!

Эта история быстро промелькнула в голове Зуттера, так что тормозной путь оказался не слишком длинным. Не таким уж он был стариком. Когда он увидел девушку, сидевшую вблизи дороги на усеянном валунами поле, что-то в ее позе подсказало ему, что она нуждается в помощи. Заехав двумя колесами на обочину, он дал задний ход.

При этом она и виду не подала, что хочет его остановить. Она сидела на обломке скалы и обеими руками массировала правую ступню; снятая кроссовка валялась рядом. Опустив закатанную штанину джинсов, она ощупала щиколотку, прихрамывая, повернулась вокруг своей оси и снова присела на камень, собираясь продолжить исследование поврежденной ноги. Когда Зуттер заглушил мотор, она не подняла головы, но выругалась и оставила ногу в покое. Пряди белокурых, пшеничного цвета волос ниспадали ей на грудь, в которую она, открыв рот, уперлась четко очерченным подбородком. Движения ее казались резкими, по-детски неловкими, но сложения она была крупного. Ей, наверно, лет семнадцать, прикинул Зуттер.

Он опустил стекло дверцы и спросил, что случилось.

Пропустив мимо ушей его слова, она снова принялась массировать ступню и щиколотку, потом наконец подняла голову и недовольно вздохнула.

Она встала, взяла свой маленький рюкзак и, волоча его за собой, заковыляла к машине, но, казалось, заметила ее, только когда уперлась в нее носом.

– Подвернули ногу? – спросил Зуттер.

Она промолчала; он взглянул в ее хмурое лицо, которое можно было бы назвать красивым, если бы его черты хоть немного гармонировали друг с другом. Ее усталые, чуть раскосые синие глаза смотрели куда-то вдаль, казалось, она впервые видит эту местность: чистенькие на вид хлева, разбросанные там и сям по белесоватым полям, обрамленные лиственными лесами гряды гор, на вершинах которых уже появился первый снег. Потом взгляд девушки остановился на его руке, лежавшей на теплой кромке дверцы с опущенным стеклом. «Она вроде как не в себе, – подумал Зуттер, – взгляд какой-то отсутствующий. Наркоманка?»

– Куда ты едешь? – спросила она сдавленным, чуть хрипловатым голосом.

– В Сильс, – ответил он.

Рывком открыв дверцу, она опустилась рядом с ним на сиденье. Он едва успел отдернуть руку. Она механически накинула ремень безопасности, но дверцу не захлопнула.

– Дерьмо дела, – снова выругалась она. – Ты знаешь «Вальдхаус».

В ее голосе не было вопросительной интонации. Зуттер с удовольствием провел бы отпуск в «Вальдхаусе», но Руфь и слышать не хотела об измене пансионату старой Баццелль: «По мне, так нет ничего лучше Сильса и Серайны. Когда пансионата больше не будет, а ты снова получишь премию, можешь ехать в „Вальдхаус“».

– Я могу отвезти вас к врачу.

– Ты знаешь, где здесь можно найти врача?

– Да, год назад он давал заключение о смерти моей жены.

Ему было неприятно говорить ей это, но надо же было как-то встряхнуть девушку. Или она и впрямь не от мира сего? Она никак не прореагировала на его слова, а только вытянула губы трубочкой и просвистела какую-то сложную мелодию, причем абсолютно чисто, если Зуттера не подводил слух.

– Занимаетесь музыкой? – поинтересовался он.

– Играю на скрипке. Когда играешь, не до болтовни.

– С кем?

– С тетками в «Вальдхаусе». – Она перешла на диалект и говорила на нем с акцентом той местности, где родилась. – Сними свои темные очки, они такие противные.

– Мы едем на юг. Солнце слепит.

– Тогда поезжай.

– Только когда вы закроете дверцу.

Она и бровью не повела. Ему не хотелось тянуться к дверце над ее коленями, тем более выходить из машины, чтобы захлопнуть ее.

– Выйдите, пожалуйста. Прошу вас.

Она сидела, глядя прямо перед собой.

– Я спешу, и у меня нет никакого желания заигрывать с вами.

Она легонько прикрыла дверцу, словно боялась хлопнуть громче и разбить ее.

Со второй попытки дверца захлопнулась.

Открытый участок между Цуоцем и Мадулайном они проехали молча. Потом девушка сказала:

– У тебя опять появилась подружка. Брюнетка.

Зуттер оцепенел, ему показалось, будто кто-то потянул его за руку. Руль вывернулся вправо, и в этот момент мимо них пронесся спортивный автомобиль. Водитель покрутил пальцем у виска.

– Ты подрезал его, – сказала девушка, – он подумал, что ты никудышный старый хрыч. Поезжай медленнее, я тебе кое-что покажу.

Кончиками пальцев она сняла с брюк Зуттера волосок и поднесла к его носу:

– Твоя подружка.

– Шерсть кошки. У нас была черная кошка, она время от времени линяет.

– Ты говоришь, у вас была кошка. Но она же все еще у тебя.

– Нет, она в приюте для животных.

– Некому за ней присмотреть, когда ты уезжаешь?

– На время отпуска мы всегда отдавали ее в приют для животных.

– Она тебя не хотела отпускать, потому и оставила шерсть на брюках.

– Я забыл их почистить.

– За тебя это всегда делала жена.

– Извините, вы еще очень молоды, а я никудышный старый хрыч. Поэтому не расслышал, как вас зовут.

Эти слова она опять оставила без ответа.

– Недавно я была в Германии, ездила поездом, чтобы увидеть новые федеральные земли. Ехать пришлось четыре часа, в купе было еще четыре человека, которые молчали всю дорогу. Один из них все время поглядывал на меня, он думал, я этого не замечаю. Когда мы уже почти приехали, он протянул мне свою визитную карточку. «Министериальдиригент» такой-то. «Вы дирижируете министрами», – спросила я. «Неплохо бы подирижировать ими», – ответил он и покраснел. Всю дорогу молчал, а тут вдруг сказал: «Позвоните мне, если почувствуете себя в Берлине одинокой».

– Одинокой вы себя наверняка не чувствовали, – сказал Зуттер.

Немного помолчав, она спросила:

– А вы чем занимаетесь?

Он отметил про себя, что она обратилась к нему на «вы».

– Раньше я работал судебным репортером.

– Поэтому вы такой строгий.

– Строгий? – удивился он. Они ехали вдоль энгадинской деревни, мимо чистеньких, недавно заново побеленных домиков.

– Ты же хотел вышвырнуть меня из машины.

Он откашлялся и рассказал историю о том, как девушку используют в качестве приманки, а потом нападают на водителя.

Слушала ли она? Похоже, эта история ее ничуть не заинтересовала.

– Я вам о чем-то рассказываю, а вы молчите.

Она посмотрела на него.

– Я с удовольствием вас слушаю. Вы умеете рассказывать. Я знала одного, который тоже умел. Почтальона. Я за ним бегала. Он рассказывал о своем детстве, когда он ездил еще в открытом трамвае, а локомотивы были похожи на крокодилов. Его семья была единственной, не имевшей центрального отопления, каждый вечер, по вторникам, они сидели у радиоприемника и слушали детективную радиопьесу.

– А, помню, – сказал он. – Была тогда одна популярная радиопередача.

– Позже его арестовали, потому что он совращал маленьких девочек, – продолжала она. – Мне же он только рассказывал разные истории, – она хихикнула. – Что если бы мы при обгоне попали в аварию и оба погибли! Хотела бы я видеть заголовки газет.

– Тогда бы вы ничего больше не увидели. А что с вашей ногой?

– Ничего, просто я слишком долго шла. Шла и шла. Целый час бежала. Давно не тренировалась. У нас все целыми днями торчат в спортзале.

– Где это – у нас?

– В интернате. В интернате для спортсменов. Сноубординг круглый год, летом на глетчере.

– Вы еще и музицируете.

– С этим я кончаю. Пусть они знают.

– Меня зовут Эмиль Зуттер. А вас?

– Виола, – ответила она. – Дезиньори. Эта фамилия часто встречается в среде людей искусства.

– И с такой фамилией вы хотите бросить музыку?

Она помолчала. Потом вдруг произнесла:

– Если спишь со знаменитой женщиной, это приносит удачу.

– Что вы сказали?

– Вы часто видите сны?

Он задумался. Хороший вопрос. Нет, сны он видит редко или они не запоминаются, так как он никому их не рассказывает. Так было и при жизни Руфи. Они никогда не рассказывали друг другу свои сны, зато у них были сказки.

– Если женатому снится свадьба, быть ему вдовцом.

– О чем вы говорите?

– Это из моего сонника. – Она наклонилась и вытащила из рюкзака помятую книжку карманного формата. Раскрыв ее, она принялась читать вслух:

– «Если кто-то отмечает во сне свой день рождения, то он скоро умрет. Того, кто готовится к свадьбе, ожидают большие убытки. Вид женских волос избавляет от всех трудностей».

– Но не в Иране, – сказал Зуттер. – Там они только начинаются.

– «Путешествовать, а потом растянуться на траве означает напрасные хлопоты. Катанье на лодке предвещает тревожные времена. Кто ест кошачье мясо, воспользуется краденым».

– Боже упаси! – воскликнул Зуттер.

– «Плаванье избавляет от многих бед. Кто ест мясо льва, тот выйдет победителем в суде. Пьешь во сне сучье молоко – жди кошмаров и хронической хвори».

– Оно и неудивительно, – сказал Зуттер.

– Что значит хроническая хворь?

– Затяжная болезнь.

– Затяжная. Красивое слово.

– Пожизненная – еще красивее. Брак – это союз для взаимного пожизненного удовлетворения половой потребности, говорит Кант. Знаменитый философ.

– Знаю. Я же не совсем дура. – «Если снится, что умерла жена, жди хороших вестей».

– Что-то я никак не дождусь, – сказал он. – К тому ж это мне отнюдь не приснилось.

– Мой отчим только об этом и мечтает, но моя мать бессмертна.

– Что это у вас за сонник?

– «Народные толкования снов византийского Средневековья», – прочитала она вслух написанное на обложке. – Что такое «византийское»?

– Византия – прежнее название Константинополя.

– А Константинополь?

– Прежнее название Стамбула, турецкой столицы.

– Анкара, – поправила она.

– Точно, – согласился Зуттер. – С недавнего времени Анкара. После того как там не стало султана.

– А в Византии он еще был?

– В Византии его еще не было, там сидел римский император. Очень христианский.

– Рассказывать вы мастер, но я бы не хотела иметь такого учителя истории.

– Византия была городом старых людей.

– «Кто возьмет в руки сало, у того скоро умрут родственники», – прочитала она.

– Чем вам понравился этот сонник? – спросил Зуттер.

– Стилем. Язык – просто класс. Прямо как у моего отчима. Это он подарил мне книжку. Хотела бы я видеть такие квадратные сны.

– Квадратные?

– Язык какой-то квадратный, – пояснила она. – Но он лучше, чем тот, который заставляют учить в школе. Игра в бисер!

– Виола Дезиньори, – сказал Зуттер. – Не фигурирует ли эта фамилия в «Игре в бисер»?

– Без сёрфинга меня бы уже не было в живых.

– Без сёрфинга?

– Да, без виндсёрфинга. На Сильском озере у меня есть своя доска. Мы там проводим все лето, каждый уик-энд.

– Кто это – мы?

– Джан и я.

– Джан?

– Он больше не хочет, со мной не хочет.

Быстро взглянув на нее, Зуттер понял, что она плачет, хотя ее тихий монотонный голос ничуть не изменился. Она рылась в кармане своих джинсов. Он протянул ей пакетик бумажных салфеток. Руфь рассказывала, что в их группе самопознания частью терапии были громкие рыдания. Участники бросали друг другу носовые платки, словно ленты серпантина.

– Как ты привлекаешь людей к суду?

– Сообщаю о них полиции. Но для этого я должен иметь достаточно оснований.

– Они стреляют, – сказала Виола. – Из пистолета. По мишеням, но мишени в форме человека. – Она медленно вытянула обе руки к ветровому стеклу. – Мишени поворачиваются. Они появляются перед тобой на мгновение. И надо в них попасть. В голову или в сердце. Пшт, – прошипела она сквозь зубы и щелкнула языком.

– Спортсмены или полицейские? – спросил Зуттер.

Виола согнулась от неудержимого приступа смеха.

– Да, – сказала она, успокоившись. – Ей бы служить в полиции. Если я не упражняюсь на скрипке шесть часов в день, она готова меня расстрелять. Так она поступает со всеми. И по-другому не может.

Виола смотрела прямо перед собой. Потом снова подняла руки, подперла правый локоть красивыми длинными пальцами левой руки, кивком головы откинула со лба волосы, прищурилась и вторично изобразила звук выстрела. Он едва успел крутануть руль вправо, заметив, что ему отчаянно мигает встречная машина. Виола была погружена в свои мысли и не заметила опасности.

– Кто она? – спросил Зуттер.

– Хороший вопрос. Этого она и сама не знает. Моя мать. Родилась под знаком Стрельца.

– Опасный знак.

Виола улыбнулась.

– И вы хотите привлечь свою мать к суду?

– Бесполезно, – ответила Виола. – Один раз ее уже судили. Не помогло.

Она снова открыла свою книжку.

– «Кому снится, что его мать занялась беспутным промыслом, того ждут большие несчастья», – прочитала она. – Все-то он знает, этот сонник. Но беспутной ее не назовешь.

35

– Вы только взгляните, – сказал Зуттер.

Парковка была забита автомашинами, черными лимузинами с дипломатическими номерами, шикарными спортивными автомобилями с номерами разных кантонов. У въезда стояли два охранника, один в гражданском, другой в униформе шоколадного цвета, оба вооружены, у обоих рации. Что-то не похоже на пансионат фройляйн Баццелль.

– Подождите минуточку, я только зарегистрируюсь.

Он глубоко вдохнул. Болела спина. Все было на месте: небольшое плато, синяя полоска озера, холмистый полуостров, раздвоенная вершина Марньи. Он медленно поднялся по каменным ступенькам, вошел в вестибюль. Вдоль стены тянулся длинный стол, на нем стопки книг, брошюр, проспектов, там, где стол переходил в подобие пульта, стояла молодая женщина в бежевом платье английского покроя. На завитых белокурых волосах надетая набекрень шапочка, украшенная золотистой спиралью с тремя буквами «Г». На груди тот же лейбл и надпись НАДИН. Буквы переливались и сверкали, Зуттер забыл очки в машине. Женщина стучала на клавиатуре компьютера и одновременно болтала по телефону, прижав мобильник щекой к подбитому ватой плечику платья.

Зуттер стоял довольно долго, наблюдая за людьми, сновавшими между гостиной и рестораном. Некоторые лица показались ему знакомыми, хотя без очков он видел не совсем четко, например, лицо председателя одной крупной швейцарской партии, над верхней губой усы щеточкой; на сей раз он был в шортах. Отдыхающие были одеты кто во что горазд или по-спортивному, мужчины и женщины среднего и даже пожилого возраста были, как правило, в тренировочных костюмах. Они оживленно беседовали, часто смеялись, в воздухе витала расслабленность, только охранник в гражданском, пришедший вместе с Зуттером, хранил официальный вид.

Администраторша с отсутствующим взглядом крутила головой с прижатым к плечу мобильником, не замечая Зуттера, хотя ее улыбающиеся глаза, казалось, задерживались на нем. Она говорила на базельском диалекте, и разговор ее, без сомнения, был личного свойства. Через открытую дверь виднелась гостиная, но кроме кафельной печи все казалось Зуттеру незнакомым. Столов и стульев не было. Помещение превратили в игровую комнату, на зеленом полу там и сям стояли разноцветные табуретки, между ними лежали гимнастические мячи. Посередине оставалось свободное место для пюпитра и футляра гитары. На потолочных балках висели транспаранты, на которых, к примеру, можно было прочитать: ПЕРЕМЕНУ НЕНАВИДЯТ ВСЕ – ТОЛЬКО НЕ МОКРЫЕ МЛАДЕНЦЫ. С кафельной печи свисала геральдическая композиция: синий венок из звезд с буквами EU в центре, а над ними увенчанная короной большая буква N. Задумали реставрировать наполеоновскую империю, что ли?

– Ау, – сказал Зуттер, но улыбка женщины все еще оставалась отсутствующей.

– Алло, Надин! – крикнул он.

– Минуточку, – шепнула она в трубку, но по-прежнему оставила ее зажатой между плечом и подбородком. – Да? – спросила она, витая в мечтах где-то далеко.

Глядя в ее равнодушное ухоженное лицо, Зуттер сказал:

– Я приехал на день позже, но комната заказана. Зуттер.

Молодая женщина застучала по клавиатуре.

– Зутер Флориан, – сказала она. – Чем могу быть полезна?

– Мне нужна комната, и мое имя не Флориан.

– Вы недовольны своей комнатой?

– У меня ее еще нет. Я хочу номер двадцать один.