Текст книги "Счастье Зуттера"

Автор книги: Адольф Мушг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

В. Седельник
Предисловие

Будучи несколько лет тому назад гостем редакции журнала «Иностранная литература», Адольф Мушг, безусловно, крупнейший из ныне живущих швейцарских писателей, говорил не столько о своих творческих планах, сколько о проблемах, с которыми на пороге нового тысячелетия столкнулась его родина – маленькая нейтральная Швейцария, столь благополучно по сравнению с другими странами Европы – и не только Европы – прошедшая через искусы, испытания и беды XX века. Но благополучие, особенно если оно достигалось путем компромиссов, рано или поздно должно было обернуться изоляцией и разобщенностью. «Я считаю, что сейчас Швейцария греховна, и главное ее грехопадение произошло в XX веке, – утверждал писатель. – <…> Сладкая жизнь для Швейцарии кончилась. Пришло трудное время разобраться с собой».

Собственно, писатель и публицист Мушг и разбирается, причем разбирается уже давно – и со страной, и с собой. Но разбирается, как правило, не напрямую, а через персонажей своих книг. «Если мои персонажи удаются, они способны сказать что-то и обо мне, сказать нечто новое, неожиданное, чего я и сам о себе не знал и смог узнать только благодаря этим образам», – признавался он в одном из интервью. Создаваемые писателем образы помогают ему избавиться от злости на нынешнюю ситуацию, от стыда за прошлое и страха перед будущим.

В споре с неподатливым материалом Мушг-художник все время поднимает планку, нащупывает нехоженные пути к осмыслению жизни (а в последнее время – и смерти), открывая все новые и новые возможности для воплощения в слове тяжести и непостижимой протяженности бытия. Постоянно обновляя свою поэтику, вытесняя из языка все шаблонное, клишированное, лишенное реального смысла, он вводит взамен выразительные элементы, идущие из глубины собственного жизненного опыта. Его всегда, едва ли не с ученических лет, интересовало, как соотносится согретый душевным участием вымысел (вспомним пушкинское: «над вымыслом слезами обольюсь») с уже готовым словом – вместилищем унаследованного смысла и строго отмеренных эмоций. Он как бы гонится за вечно меняющейся, ускользающей из рук мерой художественной достоверности, переводя свой личный духовный и душевный опыт на уровень эстетического постижения мира, в котором живем все мы, а не только он сам и его герои.

Адольф Мушг родился 13 мая 1934 года в цюрихском пригороде Цолликоне. Отец будущего писателя, школьный учитель, был не лишен литературных амбиций: сочинял романы, редактировал местную газету. С литературой связали свою жизнь и дети отца от первого брака: Вальтер Мушг, историк литературы, автор нашумевших в свое время книг «Трагическая история литературы» и «Разрушение немецкой литературы», и детская писательница Эльза Мушг. К тому времени, когда их единокровный брат появился на свет, они уже успели опубликовать свои первые книги. Факт позднего рождения (отец к этому моменту уже подбирался к шестидесяти годам) тревожил и продолжает тревожить Мушга, вызывая опасения перед возможными последствиями, но его жизненный и творческий путь складывается вполне благополучно. Он изучал германистику, англистику и психологию в университетах Цюриха и Кембриджа, защитил диссертацию о драматургии Эрнста Барлаха, а затем последовала педагогическая, журналистская и писательская работа.

Литературный дебют Мушга оказался довольно поздним, но весьма удачным: романом «Летом в год Зайца» (1965) он не только заставил заговорить о себе практически всех маститых критиков в немецкоязычных странах, но и поверг их в состояние напряженного ожидания: а что еще выдаст этот одаренный швейцарец? И швейцарец «выдавал» – почти каждый год выпускал по одной, а иногда и по две книги, подливая масла в огонь критических споров, оправдывая ожидания или, наоборот, приводя в недоумение тех, кто уже успел занести его в ту или иную рубрику. В 1967 году появился роман «Противочары», в 1968-м – сборник рассказов «Чужеродные тела», в 1969-м – роман «Чужая игра» и т. д., книга за книгой, включая драмы, радиопьесы, публицистические статьи и литературные эссе. Сборниками рассказов «Истории о любви» (1972), «Дальние знакомые» (1976), «Петушок на башне» (1987), романами «Причина Альбиссера» (1974), «Байюнь, или Общество дружбы» (1980), «Свет и ключ» (1984), «Красный рыцарь» (1993) он лишь упрочил свое место в ряду виднейших прозаиков, пишущих по-немецки.

Из произведения в произведение Мушг эксплуатирует довольно узкий круг тем и мотивов. Каждый раз он изобретает для них новую форму, каждый раз ищет – и чаще всего находит – равнодействующую между творческой одержимостью и чувством художественной меры. Найдена эта мера и в последнем пока романе «Счастье Зуттера», который мы представляем на суд читателя. Этим романом Мушг еще раз доказал, что на сегодняшний день он выдающийся мастер психологически нюансированной, остроумно-иронической и в то же время насыщенной актуальным жизненным содержанием прозы.

Герой романа, отошедший (или отставленный) по возрасту от дел судебный репортер, после добровольного ухода из жизни его неизлечимо больной жены и неизвестно кем и почему совершенного на него покушения пытается разобраться с тем, что происходит с его жизнью и с жизнью общества, перебирает в памяти прожитые с женой годы и приходит к неутешительному, а точнее, безутешному выводу о том, что в выпавших на его долю злоключениях во многом виноват он сам. Наметившийся в самом начале детективный сюжет не получает развития и тем более завершения, да, сказать по правде, такого рода завершение оказалось бы в этом романе совсем не к месту.

«Счастье Зуттера» – не детективный, а полный глубокого трагизма психологический роман с ощутимым философским, в духе экзистенциализма, подтекстом, роман о несбывшейся любви и неизбывном одиночестве, о верности и вероломстве, об искренности и лицемерии, о старости и смерти – короче, о том, что все в этой жизни в любой момент может обернуться своей противоположностью. Прожив с женой много лет в счастливом, как ему казалось, браке, Зуттер после ее смерти с удивлением и растерянностью узнает, что за нежеланием Руфи рассказывать о годах молодости, за ее пристрастием к шутливым присловьям скрывались обман и измена. Ей с ним было удобно, она могла его выносить – только и всего. Осознав, на каком шатком фундаменте покоилось его счастье, Эмиль Гигакс, он же Зуттер, ровно год спустя на том же примерно месте и тем же способом вслед за женой кончает жизнь самоубийством.

В этом романе еще раз проявились приметы писательской манеры Мушга, делающие его прозу узнаваемой. Это прежде всего художническая смелость и бескомпромиссность, убеждение, что «искусству позволено все», отстаивание своего права не признавать запретных зон, решительно вторгаться в потаенные, нередко табуированные сферы жизни. Шокировавшая обывателя смелость в выборе предмета исследования в его прежних книгах присутствует и в этом романе – в изображении эротических сцен, в трактовке некоторых теологических и конфессиональных вопросов и т. д.

Другая не менее важная черта творческого облика Мушга, проявившаяся в «Счастье Зуттера», – идущая, видимо, от протестантской традиции въедливость, дотошность, желание докопаться до корней исследуемого явления, разобраться в существе дела. Слово «Grund» в значении «основание», «причина», «довод», «суть» – одно из любимых и часто употребляемых в его лексиконе. Доходить до самой сути, не оставлять без внимания мельчайших нюансов и деталей дела – его страсть, хотя, надо признать, писатель не тешит себя надеждой, что в один прекрасный день ему удастся добраться до первопричины, раскрыть тайну бытия или хотя бы заглянуть в потемки души самого близкого человека. Не потому ли в романе так и остаются нераскрытыми отдельные загадочные происшествия и не все сюжетные нити сведены воедино?

И, наконец, третий признак, выделяющий стиль Мушга на фоне современной немецкоязычной словесности Швейцарии, – владение словом, изящество формулировок, богатство литературных, фольклорных, мифологических и прочих ассоциаций. В романе это явное и подспудное присутствие Гуго фон Гофмансталя, скрытая полемика с Ницше, народные немецкие сказки с их мрачным очарованием и многое другое, что теперь принято называть модным словом интертекстуальность.

Именно эти качества позволили Мушгу с конца 70-х годов прошлого века уверенно встать рядом со своими выдающимися земляками – Максом Фришем и Фридрихом Дюрренматтом, а затем и продолжить блистательно начатое ими обновление швейцарской литературы. Мушга нельзя причислить ни к последователям именно Фриша, ни к приверженцам манеры Дюрренматта. Он близок и тому и другому и в то же время отличен от них. С первым его роднит интерес к страдающей, сомневающейся в себе и других личности, со вторым – сарказм, склонность к пародированию, отсутствие даже намека на «провинциальную застенчивость». Вот только встать на уровень достижений своих великих предшественников в области драматургии ему, несмотря на все попытки, так и не удалось, хотя, надо признать, мастер диалога Мушг отменный: чтобы убедиться в этом, стоит перечитать полные разящей иронии сцены бесед Зуттера со своими оппонентами – другом-богословом Фрицем, лечащим врачом, полицейским чиновником, социальным работником, больничным священником и т. д. Вереница этих персонажей словно для того только и нужна, чтобы Мушг мог продемонстрировать свое умение создавать напряженные драматические ситуации. Исчезая со страниц романа, эти персонажи все же оставляют в нем запоминающийся след, добавляют яркий штрих к картине той жизни, из которой по доброй воле уходит отчаявшийся обрести почву под ногами Зуттер.

Герой Мушга окружен людьми, которые вроде бы искренне желают ему добра, но помочь – а сделать это можно, лишь избавив его от одиночества, – не способны. Жить, держаться на поверхности помогала ему только покойная жена, строптивая, но наделенная чувством юмора женщина; видимо, этот юмор и нравился в ней Зуттеру больше всего, так как именно юмор – вспомним книги высокочтимых Мушгом Томаса Манна и Германа Гессе – дает шанс выжить там, где жить по-человечески, казалось бы, уже просто невозможно. Уходит жена – и обманчивое, зыбкое «счастье» Зуттера кончается. Столкнувшись с тем, что он узнал о своей жене после ее смерти, Зуттер впадает в депрессию, из которой так и не находит выхода. Супружеские отношения Зуттера и Руфи строились на «культуре дискретности», то есть сдержанности, скрытности, столь характерных для протестантской этики и морали. Супруги знали, о чем можно говорить, а о чем – как потом, задним числом, выяснилось, самом главном – предпочтительнее умалчивать. На страницах романа с настойчивостью лейтмотива всплывает немецкое слово «Anstand», которое переводится как «приличия», «хорошие манеры» и означает умение держаться, достойно переносить тяготы жизни и в любой, даже безнадежной ситуации сохранять выдержку, не досаждая своими проблемами никому, включая самых близких людей. Не случайно манера Руфи вести себя сравнивается в романе со стойкой, которую способна держать хорошая охотничья собака, легавая, не поддаваясь эмоциональным порывам, какими бы сильными они ни были. Не оттого ли в центре романа – старение и смерть, а любовь, желания, страсти оттеснены на периферию или поданы в несколько карикатурном, «дюрренматтовском» освещении?

Перед тем как уйти из жизни, Зуттер дважды падает, и падения эти обретают символический смысл. Первый раз это случается, когда неизвестно кем выпущенная пуля пробивает ему легкое (тогда-то, придя в себя, он и решает разобраться в себе и других и на время отвлекается от депрессии); второй раз он спотыкается в гостинице об урну с прахом покойной жены. «Культура дискретности» так и не позволила ему поддаться чувственным соблазнам, поджидавшим его в номере в образе молодой привлекательной калмычки, и сохранить верность если не жене, останки которой всегда при нем, то хотя бы самому себе, своей «идентичности».

Романом «Счастье Зуттера» Мушг подтвердил верность главной, сквозной теме своего творчества. Тема эта – истощение гуманизма, дефицит искренности, участия и душевной теплоты в мире, где царят или холодный расчет, или буйство неуправляемых страстей. Он по-прежнему пишет о трагическом разладе в сфере частной и общественной жизни, о задавленных обстоятельствами и экзистенциальной виной людях, преимущественно интеллигентах. С помощью юмора, иронии, сарказма он будоражит воображение, воспитывает в читателе критическое отношение не только к выходящему из повиновения современному миру, но и к отчаянно-безнадежным попыткам человека этот мир стреножить и усмирить. Стержнем его творчества был и остается пусть и изрядно потрепанный, основательно оскудевший, временами даже как бы стесняющийся самого себя, но – гуманизм.

Владимир Седельник

Адольф Мушг
СЧАСТЬЕ ЗУТТЕРА

Посвящается Зигфриду Унзельду

Не бойся. Я спрашиваю тебя только о том, о чем ты не можешь рассказать.

Гуго фон Гофмансталь

Часть первая
Предостережение

1

Первый раз телефон зазвонил второго ноября, спустя пять недель после смерти Руфи, день в день. Между двумя этими событиями Зуттер не усмотрел никакой связи. Но время – 23 часа 17 минут – осталось в памяти, потому что на следующий вечер звонок повторился с точностью до минуты, и с тех пор Зуттер мог бы сверять по нему часы.

В этом, однако, не было необходимости, так как настенные часы в комнате, на которые он поглядывал сперва удивленно, а потом с раздражением, секунда в секунду сверяли свой ход с импульсом, который они, если верить инструкции по эксплуатации, получали откуда-то из-под Франкфурта, то есть с расстояния в пятьсот километров. Вопреки своим привычкам Руфь заказала эту игрушку в одной рассылочной фирме, быть может потому, что невероятная точность отсчета времени забавляла ее и отвлекала от мыслей о краткости отпущенного ей срока.

Когда раздался звонок, Зуттер сидел в «кресле сказок». Кресло, доставшееся Руфи в наследство от тети, получило это название потому, что больная устраивалась в нем, когда он читал ей вслух сказки; он делал это каждый вечер, чтобы избавить ее от страха перед надвигавшейся ночью. Нередко случалось, что она, пока он читал, неожиданно впадала в полудрему, чего обычно трудно было добиться, несмотря на всевозможные лекарства. От сильного снотворного, которое прописал ей врач, она отказалась: «Я, пока еще жива, не хочу засыпать мертвым сном».

Теперь в «кресло сказок» усаживался с книгой он сам и ловил себя на том, что пытается устроиться в нем в той же позе, в какой сидела Руфь, но его длинные ноги никак не умещались в кресле с высокими подлокотниками.

Он читал детективные романы, целую стопку которых обнаружил в подвале. Там они пылились со времен его студенчества. Он покупал их перед экзаменом по правоведению, проглатывал за два дня и шел покупать новый, хотя каждый раз, прежде чем отправиться в английский книжный магазин, давал себе клятву, что эта покупка будет последней. Прочтет и начнет работать, только работать – и не заниматься ничем другим. Вместо этого он забирался в свою каморку и прочитывал один томик в полосатой зеленой обложке за другим – так курильщики, докурив одну сигарету, прикуривают от нее следующую. Курить он бросил десять лет тому назад. В одно прекрасное утро он вдруг не захотел лишать себя всего того, от чего, как ему представлялось, его избавляла сигарета. Он почувствовал себя виноватым, когда понял, от какого удовольствия отказался, но чувство вины, вызываемое курением, было еще сильнее. Однако от наслаждения французской сигаретой не осталось ничего, когда через неделю ему удалось избавиться от этой привычки.

Но, похоронив Руфь, он снова оказался во власти неодолимой жажды чтения. Вместо того чтобы, как он собирался, навести порядок в доме, прибраться в комнатах, Зуттер застрял в подвале, наткнувшись на стопку детективов издательства «Пингвин». Их сюжеты он забыл, хотя от этого они не стали свежее. При повторном чтении он с особым интересом следил только за тем, как было обставлено убийство, и именно поэтому все читал и читал, не переставая. Он внушил себе, что неодолимо влекут к себе не сами эти истории, а те отложившиеся в них жизненные обстоятельства, в которых находился он сам, когда в молодости проглатывал томик за томиком. Таким образом он как бы охотился за временем своей собственной юности. Но ведь он потерял его четыре десятилетия назад, за чтением этих книжонок. Тогда он читал так же бессознательно, как и теперь, и с той же целью: чтобы отодвинуть мысль об испытании, которое вызывало в нем отвращение, и в конце концов совсем о нем забыть. Но забыть о себе самом в шестьдесят шесть лет не так-то легко. Поэтому он держал перед глазами книжку.

Когда в кресле сидела Руфь, оно обычно стояло в полумраке. Он устраивался напротив на табуретке, лампа, стоявшая между ним и Руфью, бросала свет только на раскрытую книгу. Свет достаточно сильный, иначе строчки расплывались бы при его близорукости. По этой причине кресло погружалось в глубокий мрак, и иногда создавалось впечатление, что в нем никого нет. На Руфи был халат из цветастой ткани, узором напоминавшей обивку кресла в стиле модерн. При дневном свете ткань выглядела бы оливковой и цвета охры, а обивка – лиловой и фиолетовой. Но Руфь и днем умела избегать света. Когда он читал, она прятала исхудавшее лицо в складках халата, и можно было подумать, что голова ее с густыми черными волосами, выдержавшими сеансы химиотерапии, погружена в чашечки вытканных тепличных цветов.

Это шафран, объясняла она, хотя он предпочел бы говорить о крокусе; цветы на обивке тетушкиного кресла она упорно называла осенними безвременниками. Кто читает больной сказки, тот не должен спорить с ней о ботанике. И кресло она называла так, как когда-то ее тетя называла весь дом: резиденция. Моя резиденция – руина, Зуттер.

Руина, Руфь? Обычно это слово употребляют во множественном числе – руины. А не назвать ли тебе кресло обломком, раз оно у нас некомплектное?

В своей некомплектной «резиденции» она становилась «все меньше», это было одним из ее устойчивых выражений, которое с приближением смерти она употребляла все настойчивее. «Я становлюсь все меньше, Зуттер, не смотри на меня. Смотри в свою книгу, читай дальше Гевару».

Этот оборот речи долго приводил его в замешательство.

И вот теперь он сам сидел в кресле и читал, не отрываясь, книжонки о кровавых преступлениях. Для этого ему пришлось передвинуть торшер туда, где сидела Руфь, – единственная перестановка в доме, которую он предпринял за эти полтора месяца. Он не мог заставить себя взяться за уборку, поэтому так и не приступил к ней. Достижением было уже то, что он, кое-как поев, относил посуду на кухню, чтобы глаза, отрываясь от страницы, не наталкивались на уже явно угрожающее запустение. Читаешь, а кажется, будто не читаешь; не читаешь, а кажется, будто продолжаешь читать: собственно говоря, он лишь тупо смотрел на строчки, бегущие по страницам книги, точно легкое волнение по воде.

Случалось, когда он вроде бы читал при свете лампы, его ни с того ни с сего вдруг охватывал страх. Тогда он с усилием поднимался из кресла и начинал ходить по опустевшим и онемевшим комнатам; ему казалось, что, если он еще хоть мгновение будет бездумно смотреть в книгу, жизнь вокруг остановится. Как бы нечаянно он забредал на кухню, радуясь, что его ждет там грязная посуда. Он так старательно мыл ее под краном горячей водой, словно доказывал этим свое присутствие в мире. Если чрезмерно горячая вода обжигала ему руки, он отдергивал их с наслаждением. Вода была еще живой и не забывала причинять ему боль.

Но второго ноября он беспричинно и сильно вздрогнул, когда телефонный звонок вырвал его из состояния отрешенности. Было уже поздно, он заметил это по своей возмущенной реакции. 23 часа 17 минут – кому пришло в голову звонить ему в такое время? Он не снимал трубку, круг его близких знакомых знал это. Люди, считавшие себя его друзьями, – чаще всего это были друзья Руфи – научились уважать его необщительность, хотя по выражению их лиц было заметно, что давалось им это нелегко. Они боялись, что он впадет в депрессию, именно эту участь они заботливо ему предрекали. Столь же естественным образом они были обязаны считаться с его уединением. Он не очень вежливо избавил их от обязанности «заглядывать к нему на минутку», когда они шли куда-нибудь, только потому, что на их пути оказывался он. Не беспокойся, Фриц, я справлюсь. Ну разумеется, дорогая Моника, будь так добра, не забивай себе, а заодно и мне голову моими проблемами.

Поселок «Шмели» был когда-то спроектирован архитектором Шлагинхауфом, человеком левых взглядов, с мыслью о растущей общности отвечающих за свои поступки людей, и его действительно построили с расчетом, что он простоит девяносто девять лет, зато цена была вполне сносная. Уже через десять лет Зуттер и Руфь, менее всего подходившие для утопии о жизни в коммуне, были единственными, кто все еще оставался в этом поселке. Товарищи по коммуне расстались, развелись, преуспели, во всяком случае выехали, переселились в другие места. Но многие сохранили прежний дух товарищества, хотя бы в виде чувства вины, и вот теперь они, словно добрые духи, стучались в дверь к жившему в одиночестве Зуттеру.

– Ты изображаешь из себя покойника, Эмиль, а ведь и сам не веришь, что это понравилось бы Руфи. Ты прекрасно знаешь, как она любила жизнь. Чту твое уединение, Эмиль, но не кажется ли тебе, что ты избегаешь конфликтов? Может, это глупо, что я иду на такой конфликт: мне нужна помощь, Эмиль, твоя помощь. Говоря откровенно, Эмиль, это уже не похоже на зимнюю спячку, это набравшая силу депрессия, и ты, вполне естественно, должен от нее избавиться.

– Если хочешь знать, Фриц: я от себядолжен избавиться, а не от депрессии.

– Если тебе не по душе разговоры, мы могли бы и помолчать вместе.

– Спасибо, Фриц, но в данный момент даже молчание с тобой мне в тягость. Я знаю, Моника, вы недавно соорудили у себя камин, представляю, как это чудесно – помолчать, уютно устроившись у камина. Каждый вправе помолчать, глядя на пылающие поленья, но почему именно я?

– О Эмиль, депрессия – это болезнь, а болезнь – это ведь не приговор судьбы, Эмиль, тем более эта депрессия излечима, ее можно остановить, хотя бы с помощью химии, требуется лишь время и терпение.

– У меня нет времени на депрессию, Фриц, и еще меньше терпения, чтобы говорить с тобой о депрессии.

– Позволь по-дружески спросить, что ты делаешь целый день, ты же совсем не выходишь из дома. Я понимаю, у тебя траур, но нельзя же так.

– Спасибо, Фриц.

– Но ты, надеюсь, знаешь, что не должен чувствовать себя одиноким. Одно твое слово – и…

– Да, Фриц, душевно я здоров. Ты это слово хотел услышать?

– Можно нам снова заглянуть к тебе?

– Заглядывайте, я впущу, если вы ненадолго и не ждете угощения, главное, чтобы визит не затянулся. Но сделайте одолжение – избавьте меня от телефонных звонков. Звонки и впрямьвгоняют меня в депрессию. Уж лучше вломиться без разрешения, чем это.

И они вламывались, а когда он не открывал, оставляли у дверей бутылку вина, букет роз или дрожжевой пирог, собственноручно испеченный Моникой. Но по телефону больше не звонили, и ему не нужно было вставать, когда звонки доносились из кухни и одновременно сверху, из спальни. Звонить мог кто угодно, только не друг.

– Почему бы тебе его не отключить?

– Ты не разучился задавать хорошие вопросы, Фриц. Я хочуего игнорировать. То, что я не подхожу к телефону, – одно из моих достижений. Пусть себе трезвонит. Я оставляю ему эту возможность.

Но не в 23 часа 17 минут.

Даже нарушать правила нужно вовремя. Зуттер приподнялся, чтобы ответить на этот звонок – именно на этот! – и высказать звонившему все, что он о нем думает. На мгновение ему подумалось, что кто-то нуждается в его помощи. Но кто в этот поздний час станет обращаться к нему за помощью?

И он остался на месте. Ему хотелось узнать, как далеко зайдет это бесстыдство. Звонок повторился уже в десятый раз. Ну хватит! Он импульсивно поднялся, горячее бешенство залило его, ударило в онемевшие ноги. Они понесли его на кухню. Но едва он протянул руку к трубке, как аппарат замолчал.

И то дело.

В ярости он поплелся назад, ежесекундно ожидая, что звонок раздастся снова. Но нет, не раздался.

Дыша тяжелее обычного, он хотел снова приняться за чтение, но не мог вспомнить, на чем остановился. То, что он начал читать, показалось ему уже читанным. Но точно такое же чувство было у него и тогда, когда он читал свежий текст.

Групповой домашний портрет был бы неполным без кошки, спавшей, свернувшись калачиком, на том самом месте, где сидела Руфь, когда он читал ей сказки. В этой позе кошка была черной, вплоть до белой полоски, тянувшейся вдоль бедра задней лапы. Белая шерстка кошки была пушистее, он узнал об этом, когда расчесывал ее щеткой, она легче приглаживалась и чем-то напоминала сохранившуюся с детства одежду, изношенную, но с каллиграфически выписанным рисунком. Не будь этой белой полосы, кошка на черной коже дивана совсем бы исчезла. Белую половину своей похожей на маску мордочки она прикрывала черной передней лапкой, три остальные лапы были в белых сапожках.

После испуга, вызванного телефонным звонком, присутствие кошки было ему утешением, даже комната не выглядела такой уж пустынной. Внешний мир отодвинулся куда-то на задний план. Снаружи холодало. По радио – он слушал только последние известия, словно они имели к нему хоть какое-то отношение, – объявили, что ночью будет мороз, так что кошка могла и не просыпаться. Неуютную кожу она предпочитала любым мягким подушкам. Она любит спать там, где люди чувствуют себя не очень уютно, говорила Руфь, когда кошка устраивалась на ее опухшем животе. На колени к Зуттеру она садилась только на минутку, а сам Зуттер предпочитал кресло Руфи, обитое цветастой материей: здесь ему было хорошо. Здесь он чувствовал себя в безопасности, когда дом опустел.

Взбодрившись после телефонной атаки, он оглядел квартиру, которая как бы подобралась под его взглядом. Даже кошка ожила. Она встала на все четыре лапы и потянулась: сначала передними сделала котау, поклон на китайский манер, потом, вытянув задние, изобразила раненого льва. Узкая белая полоса на черном фоне при этом распушилась и стала походить на какой-то символический рисунок. «Умей я прочитать то, что на нем изображено, – говорила Руфь, – я бы не боялась больше никакой боли».

Кошка заглянула ему в лицо своими окаймленными желтизной зрачками и зевнула. В разинутой пасти недоставало правого клыка. Должно быть, его кто-то выбил, когда она пропадала целую неделю. Когда-то эта кошка была котом, но они кастрировали его – для его же собственной безопасности. С тех пор они обе – и Руфь, и кошка – сильно изменились. Обе стали совсем домашними, хотя и не по своей воле. Кошка пережила свою хозяйку. Зуттера она сторонилась, даже когда была голодна.

– Давай, кошка, я тебя покормлю, – сказал он. – Извини за этот звонок. Думаю, он больше не повторится.

Звонок повторился на следующий день, и когда Зуттер взглянул на часы, на них было 23.17. На сей раз он не стал терять время на раздражение и в два прыжка был у аппарата. Но едва он прикоснулся к трубке, как телефон умолк.

На следующий день, прослушав в одиннадцать вечера последние известия, он стоял на кухне у телефона и посматривал на циферблат наручных часов, которые он сверил с абсолютно точным ходом настенных в комнате. 23.17. Тишина. Он подождал еще три минуты, готовый мгновенно поднять трубку. Никого.

– Ну и ладно, – громко сказал он, – парень отказался от своей затеи. Дважды в одно и то же время: вероятно, просто игра случая.

На следующий вечер – он как раз начал читать новый детектив – телефон зазвонил снова. В 23.17. Какой уж тут случай, подумал он. И решил про себя: пусть звонит, пока не надоест.

В 23.19 телефон все еще звонил.

Он сосчитал звонки. После тридцать седьмого телефон замолчал – на десять секунд. Потом зазвонил снова. Зуттер встал. Чтобы звонки прекратились, надо было дойти до кухни. И они прекратились, едва он дошел до порога.

2

С этого вечера в доме появилось нечто живое. И вскоре он понял, что с этим можно экспериментировать. Если в девять минут двенадцатого он выходил из квартиры в сад, чтобы послушать шум ветра и шорох быстро опадающей листвы, телефон не звонил ни в семнадцать минут двенадцатого, ни позже, когда он, продрогший и промокший, снова входил в дом.

Видимо, звонивший наблюдал за Зуттером, и наблюдал с очень близкого расстояния. Где-то был человек, который всегда в одно и то же время, ночью, следил за Зуттером. Может, какой-нибудь взломщик хотел точно знать, когда его не бывает дома? Но он – кем бы он ни был – похоже, интересовался скорее присутствием Зуттера, более того, заигрывал с этим присутствием. Если это форма террора, то с какой целью?

Без сомнения, звонивший добился своего: Зуттера стало возмущать нарушение привычного порядка, и теперь он думал только об этом. Может, ключ к загадке следует искать именно здесь? Может, у него был странный благожелатель, навязавший ему трудотерапию, в которой он отказал своим знакомым? Зуттер принялся перебирать в мыслях всех знакомых. «А не устроить ли и им пробу на присутствие?» – подумал он. Спрашивать напрямик ему не хотелось. Еще подумают, что он совсем свихнулся или, хуже того, что ему надоело одиночество и он ищет помощи. И все это из-за какой-то дурацкой, в общем-то, помехи. Он представлял себе, что они посоветуют: почему бы тебе не установить определитель номера! И ловил себя на том, что этот совет для него неприемлем. Он и сам знал, что выследить телефонного террориста – проблема вполне разрешимая.

А может – почему бы и нет, – сам Зуттер уже настолько тронулся умом, что просто придумал все эти звонки. Возможно, они были порождением его патологического желания, не поддающегося контролю со стороны сознания: он хоть и остался один, но быть одиноким не хотел. Не хватало еще позвать к себе в дом свидетелей!

Да, их-то как раз и не хватало. Под предлогом просьбы, перед которой – он знал это – Фриц и Моника не могли устоять, он заманил их в «Шмели», избавив от «сеанса психодрамы». Их не надо было удерживать: они и так были слишком рады остаться, чтобы поведать ему о кризисе в своих отношениях. И они неверно поняли его, когда после одиннадцати он несколько раз посмотрел на часы: «Нет, вас это не касается, не спешите уходить». «Ты снова стал таким, каким был прежде, Эмиль!» – сказал Фриц, ближе к полуночи обнимая его на прощанье. Моника, все еще ничего не понимая, выдавила из себя дружескую улыбку. Телефон, однако, так и не зазвонил – ему не нужны были свидетели. Зуттер был рад, что не заговорил о звонках. Уж лучше поговорить о том, что случилось с другими, кто с кем расстался, кто с кем встретился.