Текст книги "Фронтовые повести"
Автор книги: Адий Шарипов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
А вдруг это чужие или просто случайные прохожие? Надо оторваться от них подальше. Иван Михайлович свернул в проулок, быстро прошел квартал, вышел на другую улицу и снова оглянулся.
Пьяный брел за ним, все так же шатаясь из стороны в сторону. «Странно, еле идет, а не отстал…» Иван Михайлович остановился, вынул из кармана платок и начал старательно сморкаться. Пьяный тоже остановился, ухватился за столб, покачиваясь….
Иван Михайлович прошел несколько шагов, увидел деревянную скамеечку возле калитки и сел. Пьяный оторвался от столба и, шатаясь, побрел к Ивану Михайловичу. Проходя мимо, он прикрыл лицо носовым платком и трезвым голосом отчетливо сказал:
– В конце Ленина, где сирень… И прошел мимо.
Лицо «пьяного» показалось Ивану Михайловичу знакомым. Он пошел вслед за ним, размышляя: где он мог видеть его? Безусловно, это был человек, связанный с партизанами, иначе откуда ему знать место явки. Разумеется о месте ему сообщила Тамара, другие не знали. Разговор с Тамарой происходил в кабинете один на один. «И все-таки, где же я видел его?..»
Мысль эта была неотвязна и почему-то неприятна. Ивану Михайловичу подумалось, что партизаны слишком опрометчиво доверяются каждому. Но что делать?.. И вдруг вспомнил: да это же холуй Дурнова, полицай из Епищева!
Но может быть, он перешел к партизанам? Ведь говорил же недавно майор, что перешли к партизанам две большие группы полицаев.
Нет, этот не перейдет. Иван Михайлович чувствовал, что эта скотина не перейдет. Сейчас он отчетливо представил его пьяные глаза за самогоном у Дурнова. Если бы такой ушел к партизанам, они бы немедля расстреляли его.
Что делать?!
Фигура «пьяного» маячила невдалеке. Он то и дело оглядывался на Ивана Михайловича, ждал.
Что делать?! Повернуть обратно домой? Или подойти и спросить: к какой сирени, на какую улицу? Прикинуться дурачком, сказать, что ничего не знаю? Почему, глупец, сразу не оговорил «пьяного», почему сразу не переспросил, не послал его вон, не пригрозил полицией, как подобает бургомистру?..
«Спокойнее, спокойнее… Триста человек за решеткой ждут твоей помощи…»
Окончательно стемнело. Надо спешить на место, там заждались, уговор был – с наступлением сумерек.
Страшная догадка заставила Ивана Михайловича вздрогнуть. Полицаи могли узнать место явки и теперь стягивают туда своих, и сейчас Петр Васильевич и тот человек, с которым назначена встреча, попадут в их лапы! Кроме учителя и Тамары, об этом месте никому не известно! Партизан схватят, и жуткая, страшная вина падет на голову бургомистра!..
Иван Михайлович побежал, насколько позволяли стариковские ноги. Выбежал на улицу Ленина. До конца оставался квартал. Вот уже темнеют какие-то кусты. Наверное, это и есть сирень. Учитель оглянулся – позади быстро семенили за ним трое. Иван Михайлович прибавил шагу, – в крайнем случае, успеть добежать, там можно отстреляться, там он скажет три слова: «Не я предал!» – и тогда все станет на свое место. От куста отделились две тени.
– Товарищи, – задыхаясь, прохрипел Иван Михайлович. – Засада!
– А-а, зараза, большевистская сука, товарищей нашел!
Иван Михайлович узнал голос Дурнова, различил в темноте его бульдожью голову. Выхватив пистолет, он выстрелил. Увидел, что промахнулся. Падая, Иван Михаилович успел выстрелить в землю еще два раза, думая о том, что услышав стрельбу, партизаны не придут в условленное место.
…Очнулся он от боли и долго не мог открыть глаза. Каждое движение причиняло ужасную боль. Он потрогал руками голову. Все лицо было в кочковатой и твердой запекшейся крови. Он не помнил, что с ним произошло, где он сейчас. Превозмогая боль, он растянул пальцами опухшие веки – какая-то незнакомая стена, темный потолок, чуть светлеющее окно. Тишина и темнота. А может быть, нет ни тишины, ни темноты? У него боль в глазах, в ушах запеклась кровь. Он ничего не видит, ничего не слышит, он только чувствует боль. И хочет пить.
– Пи-ить, – попросил Иван Михайлович. В ответ ни звука.
Что же с ним произошло? Где он находится? Почему так больно, почему лицо в крови?..
Он не мог ничего вспомнить из того, что было вчера или позавчера. Почему-то вспомнилось детство, очень ясно, детство мальчика в России, гимназия и он – чистенький мальчик, прилежный, счастливый. Ничего не было плохого, все было светлым и солнечным. Потом вспомнилась работа в народном образовании. И тоже ничего плохого, все солнечное, ясное. А потом сентябрьское утро в деревенской школе. И снова много солнца, много счастья…
Ну а дальше, дальше-то что было?
– Пи-и-ить… – хрипло попросил Иван Михайлович и опять не расслышал своего голоса и на мгновение потерял сознание.
Но этого мгновения ему было достаточно, чтобы вспомнить, что потом была война и что он стал бургомистром…
Медленно, сквозь боль, в полубреду припомнилось ему наконец последнее: злорадный голос Дурнова, выстрелы, немецкая брань и удары по лицу, по голове. Потом гестапо, голос Ранкенау, далекий-далекий и глухой. Ивана Михайловича окатили холодной водой, он яснее стал слышать Ранкенау. Помнит, что отвечал ему всего на два вопроса, отвечал одно и то же. «Ничего не знаю»– и по привычке добавлял: «господин подполковник». Потом опять удары, и теперь вот темная, глухая комната, неизвестно где…
Утром его подняли гестаповцы и куда-то повели. В глазах Ивана Михайловича шли круги, светлые, радужные, и он снова ощутил нечто солнечное, успокаивающее и вечное.
На допросе он вел себя удивительно.
– Вы сотрудничали с партизанами? – спросил Ранкенау.
– Да.
– Кто предупредил партизан о выходе нашего карательного отряда?
– Я.
– Через кого?
– Через полицаев.
– Фамилии?
– Панько и Бедный.
– Адрес?
– В лесу. У партизан.
– Наш карательный отряд уничтожен. Вы считаете себя виновным в смерти двухсот солдат?
– Считаю.
– Это сделано случайно или умышленно?
– Случайно. Если бы пошло пятьсот, погибли бы пятьсот.
– Автобаза?
– Я. И завод в Ворге я. Но для вас это должно иметь только исторический интерес. А сегодня и завтра ждите другого.
Он во всем признался, ответил на все вопросы и между тем никого не выдал. Сознание потерял от первого удара. Потом уже, сколько ни лили на него воду, сколько ни совали в распухшие ноздри флакон с нашатырным спиртом, он уже не мог прийти в себя и только мычал.
Ранкенау приказал не трогать его, отнести в отдельную камеру и приставить к нему врача.
Через два дня на площади города собралась огромная толпа. Давно горожане не помнили такого скопления народа. Весть о смертной казни бывшего бургомистра облетела округу. На площадь пришли из дальних и ближних деревень, пришли все жители города, стар и млад, чтобы проститься с учителем. И если вначале Ранкенау отдал приказ, чтобы согнали на площадь с помощью автоматов, то потом убедился, что приказ был опрометчивым, что теперь впору разгонять автоматами, чтобы не превратить казнь преступника в демонстрацию народного уважения к нему.
Ольга Ивановна узнала об аресте мужа в ту же ночь, когда женщины в Артемовке пришли к ней, чтобы увести и спрятать от фашистов.
Два солдата вывели старика из гестапо. Когда они приблизились к толпе, по рядам пробежал тяжелый вздох – Ивана Михайловича трудно было узнать. Учитель услышал этот вздох, услышал рыдания и поднял голову. Он не видел виселицу и только по гулу толпы понял, что приближается к петле.
Палачи остановились. Иван Михайлович шевельнул руками, прося отпустить его, и, собрав последние силы, сделал шаг вперед.
– Братья, родные! – прокричал он бессознательно радуясь тому, что голос его слышен, что он может проститься с народом. – На миру и смерть красна! Прощайте! Не бойтесь фашистов, гоните извергов с нашей земли, пусть ваши дети будут счастливы!
Палач накинул веревку.
– Смерть немецким оккупантам! Да здравствует наша Родина!
Палач дернул веревку, и ноги старого учителя закачались над толпой. Женщины плакали в голос. В задних рядах слышались гневные возгласы.
Солдаты подняли стрельбу, начали разгонять толпу. Люди расходились по домам, копя злость, гнев, жажду мщения.
В эту ночь майор Дитер фон Гаген впервые за всю войну написал грустное письмо в Германию. Между строк можно было прочесть: в России нас ничего не ждет, кроме позора.
XIX
Впереди между деревьями промелькнула тень.
– Эй, друг, подожди! – окликнул Павлик. Но человек побежал, прячась за деревьями. Павлик бросился за ним огромными прыжками напрямик через кусты.
– Стой, дурак, застрелю! – пригрозил он, когда до беглеца оставалось шагов десять.
Человек остановился – белобрысый, перепуганный парень, не знает, что делать, то ли руки вверх поднимать, то ли на колени падать.
– Куда бежишь? Как сюда попал? Подошли Жилбек, Мажит, другие партизаны.
– Из деревни Зверинка, – проговорил парень, переводя испуганный взгляд с одного на другого.
– Как звать?
– Тимка.
– А чего от людей бежишь? Натворил что-нибудь?
– Думал, что вы немцы. Три дня назад партизаны взорвали железную дорогу возле Понятовки, поезд в крушение попал… Немцы разозлились и спалили нашу деревню. Всю как есть, ни одного дома не оставили. Хотели, чтобы мы партизан выдали. А откуда мы знаем? Так они взяли да троих повесили. И брата моего старшего повесили. Вот и вся деревня разбежалась.
– Куда? Где они сейчас?
– Километра два отсюда. Нас с одним дружком послали, чтобы мы за немцами следили. Если заметим поблизости, чтобы сразу предупредить своих. Никого не щадят, сволочи, ни старого, ни малого. В городе, говорят, своего бургомистра повесили. Русского, учителем раньше был.
– Кто говорил?! – воскликнул Павлик.
– Люди говорят. Что вы на меня так кричите, я-то при чем?
– Когда повесили, за что?
– Говорят, он взрывал все – и заводы, и дорогу, был главным партизаном.
– Неужели Ивана Михайловича? – проговорил Павлик.
– Кто это? – спросил Жилбек. – Знакомый?
– Больше чем знакомый. – Павлик посмотрел на парня и добавил – Потом расскажу, Жора, наедине. А ты, парень, расскажи-ка мне подробно, где твоя деревня спряталась? А может, врешь?
– Я сам могу повести.
– Ты можешь повести не в ту сторону, а нам это ни к чему.
Жилбек решил послать Мажита с двумя партизанами в том направлении, куда укажет парень. Идти осторожно, с опаской, чтобы не попасть в засаду. Не стрелять. Парня предупредил: если раздадутся выстрелы, расстреляем тебя как фашистского лазутчика.
– Да там они, – срывающимся, обиженным голосом проговорил парень. – Куда им деваться сейчас?
Он сел на траву. Мажит с двумя партизанами ушли. Вернулись они через полтора часа. Вместе с ними пришло восемнадцать парней, пожелавших уйти с партизанами. Мажит рассказал, что жителей нашли и что положение у них тяжелое. Тимкиного брата действительно повесили.
Когда Мажит рассказывал, парень начал всхлипывать и утирать слезы засаленным картузом.
– Ладно, не сердись, Тима, не сердись. Партизаны должны быть осторожными, сам знаешь, как с ними фрицы обращаются.
Мажит разговаривал с отцом Тимки. Тот плачет, сына жалко, да и самому старику от немцев досталось. Показывал спину, вся в синяках – фрицы пороли. Предупредили, чтобы Воргу обошли стороной, там сейчас много фашистов, даже танки есть. Завод восстанавливают.
– Не в силах, сволочи, с нами воевать, так вымещают свою злобу на стариках да детях! Чтобы я еще хоть одного гада пощадил! – злился Павлик.
К ночи вышли к дороге Рославль – Ершичи. По ней изредка проносились машины с фашистами.
– За каким чертом я буду таскать с собой эти мины! – разозлился Павлик.
Он искусно зарыл все три мины в разных местах…
Заметно выросший отряд Жилбека продолжал двигаться в сторону базы. Партизаны голодали. Вся беда была в том, что деревни жались к шоссе, а по шоссе беспрестанно сновали немцы. Показываться у дорог всему отряду было рискованно, поэтому решили на поиски съестного отправить Мажита и Павлика с тремя партизанами.
«Добытчики» вернулись на следующий день с хорошим уловом: принесли ведро соленых огурцов, десять кусков свиного сала и четыре буханки хлеба. Довольные, что все обошлось благополучно, они начали шумно рассказывать, перебивая друг друга.
– Перестаньте галдеть, говорите по одному, – не выдержал Жилбек. – Давай, Павлик, расскажи.
Случилось так – наткнулись на дом лесника. Дом добротный, хозяин, видать, зажиточный, по двору бродят куры, корова мычит в хлеву. У калитки двое мальчишек играют в чижика. Если дети резвятся, значит, немцев поблизости нет. Иначе пацаны не отважились бы на чижика. Но тем не менее трое партизан остались в кустах с автоматами наготове, а двое пошли ко двору. Увидев вооруженных людей, мальчишки убежали. Партизаны вошли во двор и минут через пять вышли оттуда вместе с высоким и грузным лесником с бурой седеющей бородой. Несмотря на свой бирюковатый вид, лесник оказался разговорчивым, пообещал дать кое-что из съестного и посоветовал дальше не ходить, потому что немцев в эти дни прибавилось, особенно на шоссе и в самой Ворге.
– А вчера столько шуму тут было, не приведи бог, – продолжал лесник. – Ехали в ту ночь по шоссе четыре машины с солдатами. Передняя наткнулась на мину – и вдребезги. Задние затормозили, солдаты повыскакивали, давай стрелять во все стороны. В Ворге стрельбу услышали. Сразу же подняли весь гарнизон и бросились выручать своих. Впереди танк пустили с пушкой. Ударили из нее раз, ударили другой – прямо по своим, которые еще живыми остались. Убитых, раненых – человек двадцать. Остальные ничего не понимают – откуда пушки появились? Подоспела помощь, смотрят– по своим лупили. Танк проскочил дальше, чтобы стрелять по партизанам, а там еще две мины шарахнули – и танк встал. Офицеры потом со злости чуть друг друга не перестреляли. И додумался кто-то мины-то заложить не в одном месте, а вразброс, с умом…
XX
Смерть за смерть! Кровь за кровь! Узнав о казни Ивана Михайловича Емельянова, коммунисты отряда решили повесить епищевского старосту. Лебедев отобрал добровольцев и сам возглавил группу мстителей. Перед отрядом стояла задача во что бы то ни отомстить, во что бы то ни стало показать мирному населению и немецкому командованию, что партизаны не дремлют, что партизаны – грозная сила.
Заранее заготовили листовки, чтобы расклеить их не только в Епищеве, но и в ближайших деревнях – Барковичах, Алешинке, Белевке, Сергеевке, Слободе, Артемовке.
Отряд Лебедева подошел к Епищеву глубокой ночью. В условленном месте, на восточной окраине, партизан должна была встретить связная. Ждали ее часа два. Начали беспокоиться – операция была очень ответственная, Тамара знала об этом и не могла задержаться по пустякам. Может быть, и ее схватили? Неудивительно, фашисты сейчас хватают первого попавшегося, авось среди сотни невинных окажется один виноватый, и то польза. Темень сплошная, от напряженного вглядывания устали глаза. Наконец послышался шорох, среди кустов показалась светлая косынка.
– Стой, пароль? – приглушенно спросил Лебедев.
– Винтовка. Это я, Петр Васильевич, Тамара. Вместо косынки на голове девушки был окровавленный бинт, волосы растрепаны.
– Что случилось?
– Вас окружают!.. Кто-то выследил… – Тамара говорила с трудом, еле дышала. – Меня схватили вместе с другими девчатами… Охранял полицай. Я с ним заговорила. Сначала ласково. А потом пообещала, что за меня партизаны все равно отомстят. Он отпустил всех. И сам, наверное, уйдет в лес.
– А кто нас окружает?
– Немцы. Злющие. С офицером.
– Сколько?
– Не успела узнать, но отряд немалый.
Немцы не знали точного местонахождения группы. Начали стрелять наугад. В воздухе засияли ракеты.
Лебедев принял решение возвращаться к своим. Осторожно двинулись обратно. Как только взмывала ракета, партизаны замирали. Судя по частым выстрелам и ракетам, немцев было много. Неожиданно совсем рядом, в той стороне, куда направлялись партизаны, раздались голоса:
– Рус, сдавайся!
И автоматные очереди.
– За мной!
Лебедев ринулся обратно. Со всех сторон засвистели пули, ракеты заискрили еще чаще. Кольцо сжималось. Павлик и Алимбай бежали рядом с комиссаром.
– Может быть, займем круговую, попробуем отбиться, – предложил Алимбай.
– Мало нас, горстка, – ответил Лебедев. – Надо прорвать кольцо там, где поменьше фрицев. А в лесу они нас не найдут.
Неожиданно где-то сбоку раздалось по-русски:
– Идите за нами! Мы пришли на помощь!
А вдруг ловушка?
– Идем за вами! – крикнул Лебедев. – Если ловушка – стреляем в спину.
– За нами! – повторил голос.
Партизаны побежали за неизвестными помощниками. Минуты через три спустились в овраг. Выстрелы и ракеты остались в стороне.
Таинственные голоса принадлежали полицаям из Епищева. Среди них Тамара узнала своего освободителя.
Полицаи сообщили, что фашисты получили приказ во что бы то ни стало захватить нескольких партизан живыми для какой-то особо важной цели. Пока фрицы не выполнят приказа, в деревню не вернутся.
– В таком случае мы сами пойдем в деревню, – решил Петр Васильевич.
Павлик с Алимбаем пробрались в церковь. Вернулись вместе с богомазом, обросшим так, что его еле узнали.
– Пошли, ребята, с нами бог, – сказал богомаз.
– Тут вот у нас есть некрещеные, – отозвался Павлик. – Полицаи.
– А что же вы их не окрестите?
– Если выволокут нам самого Дурнова – будем считать крещеными, – заметил Лебедев. – Есть ли фрицы в деревне?
– Сейчас ни одного, – ответил богомаз. – К утру появятся.
Лебедев распределил листовки между партизанами. Предполагалось расклеить их на воротах, на столбах, на деревьях. В общем, где придется, лишь бы бросались в глаза.
– Идем сразу к дому Дурнова!
Двое «некрещеных» и Алимбай с Павликом вышли вперед. Отряд разделился на три группы.
– Дурнов один или с дружками? – спросил Павлик полицая.
– С дружками. Человек пять-десять у него каждый раз ночует. Один боится.
– Вооружены?
– Автоматы, мины, ножи, гранаты. На это не жалуются, фрицы снабжают. А во дворе волкодав. С теленка.
– Волкодав – это хуже. Может залаять, предупредить.
– Да-а, что-то надо придумать.
– А что придумывать. Петлю на шею, – предложил Алимбай. – И не пикнет.
У Дурнова добротный деревянный дом на отшибе. Алимбай, Павлик и двое полицаев перелезли в огород, прячась в тени невысоких верб, пошли ко двору.
Шли осторожно, еле слышно ступая, – боялись, что пес поднимет тревогу раньше времени. Вот и двор, темный, как погреб. Окна в доме оранжево светятся. Белые занавески задернуты, на них время от времени мелькают тени.
– Где же волкодав, черт бы его забрал? Танка не боюсь, а этой скотины пугаюсь, – признался Павлик. – Шагай во двор первым! – приказал он полицаю.
Тот осторожно прошел. Пса не было.
Как теперь вызвать Дурнова? Поджечь дом? Но они будут сопротивляться, откроют стрельбу, заявятся фрицы, и ничего из первоначального плана не получится.
– А ну-ка, друг, ты в форме, зайди в хату да попроси старосту на пару слов. Притворись, что выпил или еще что-нибудь в таком роде, – посоветовал Павлик полицаю.
– Сразу пристрелит, – угрюмо отозвался тот. – Уже знают, что я девок выпустил и что из деревни убег. Лучше посидим здесь, подождем, будут выходить по малой нужде, мы их похватаем. Самогонка на это дело здорово тянет.
Ждали долго. Окна светились, тени на занавесках двигались, но дверь молчала, словно забили ее на веки вечные. Те, что остались за огородом, по одному стали пробираться поближе ко двору.
Кто-то предложил высадить окна и перестрелять всех, кто попадется на глаза. Другой возразил: пока будем высаживать, в комнате сшибут лампу и из темноты нас самих перестреляют.
Предложение полицая оказалось наиболее верным. Дверь отворилась, и на крыльце показались двое. Обнявшись, они направились в угол двора.
– Дурнов, – прошептал полицай.
Посредине двора оба остановились, у старосты началась рвота. Его спутник безуспешно пытался поддержать грузное тело начальника. Холуй упал первым, получив прикладом по голове. «Некрещеный» тут же всадил в него нож. Алимбай и Павлик опрокинули Дурнова на спину, мгновенно заткнули рот, связали руки. Староста был до того пьян, что и не подумал сопротивляться…
Утром деревня узнала о случившемся. Тайком, по одному каждый прошел мимо полицейского участка, чтобы посмотреть на старосту, висящего вниз головой в воротах. Близко подойти боялись, но убедиться, поторжествовать хотелось каждому. Так он и висел до самого вечера, всеми оставленный, пока не приехали из города фашисты. Даже верная молодая супружница не вышла пожалеть муженька, не успев проспаться с похмелья.
А волкодав, оказалось, взбесился за день до гибели своего хозяина.
XXI
Партизанский лагерь, по обыкновению, просыпался рано, вслед за солнцем. Те, кто помоложе, кто привык в армии делать зарядку, выбегали на поляну голыми до пояса, махали руками, подпрыгивали, хлопали ладонями, словно гуси крыльями. Потом бежали к роднику и мылись ледяной водой. Потом садились завтракать. Без солдатской присказки «Люблю повеселиться, особенно поесть» дело не шло. За завтраком царило веселье. Заряжались на день не только физически, но и морально. Поругивали Петьку, давали ему советы, кто во что горазд – сварить, например, гуляш из топора, очень вкусно. Петька снисходительно отмахивался от шуток, как от мух, и продолжал делать свое дело. Готовил он неважнецки, но все до того привыкли видеть его за котлом, что не допускали и мысли заменить повара-ветерана какой-нибудь женщиной.
Но сегодня все были удивлены Петькиным искусством – борщ получился на славу, наваристый, душистый, ложку ткни – не упадет. Первым начал изливать свои восторги Батырхан:
– Ой, молодец, Петька, теперь я тебя уважать буду. Никогда такой борщ не ел, первый раз в жизни. Прямо как бесбармак!
– А что ты думал, – с неожиданной гордостью отозвался повар. – Это тебе не с ружьем играть. Нажал курок и пали себе в белый свет, как в копеечку. Тут талант нужен. Стрелять-то и я могу, а ты вот попробуй борщ свари!
Петька в армии не служил и потому выражался по-домашнему, по-деревенски, упрямо называя винтовку ружьем, а спусковой крючок – курком.
Партизаны рассмеялись – с чего бы это вдруг в Петьке заговорило кулинарное самолюбие? В ответ Петька побагровел, хотел как следует выругаться – а на такое дело он был мастак, – но, посмотрев в сторону березы, под которой сидели Тамара и Шамал, сдержался, махнул рукой и – промолчал.
Когда партизаны оставили Петьку в покое, он пригладил обеими руками чуб и подошел к березе, где сидели женщины.
– Вы меня извините, конечно, – проговорил он, глядя на Тамару по-детски чистыми смущенными глазами. – Можно вам принести добавки?
Тамара подняла глаза на повара: парень был на редкость некрасивым – широколицый, лопоухий, неуклюжий, он стоял перед Тамарой, уперев руку в бок. Глядя на его позу, Тамара еле удержалась, чтобы не расхохотаться. Петька явно решил за ней поухаживать.
– Спасибо, я уже сыта. Очень вкусный борщ!
– Вы меня извините, – продолжал Петька, уперев и другую руку в бок. – Но чтоб потом не жалели.
Тамара ничего не ответила, перестала улыбаться, подумав, что парень и на самом деле влюбится, начнет ухаживать на смех всему отряду.
– Дак как? – спросил Петька, не меняя позы.
– Что как?
– Насчет добавки.
– Спасибо, большое спасибо, не надо. Если надо будет, сама попрошу.
– Значит, уже под завязку? – спросил Петька, показывая на горло.
– Под завязку.
– Чтоб потом не жалели, – заключил Петька, еще раз попросил его извинить и отошел с таким видом, что, дескать, мы еще посмотрим, чья возьмет.
Тамара взяла Майю на руки и вместе с Жамал отправилась на прогулку вокруг лагеря.
Тамара с первого дня горячо привязалась к девочке, без конца тормошила и тискала ее. Майя смеялась, отчего ее маленький носик становился совсем незаметным, приплюснутым, а это еще больше умиляло Тамару. Если бы она увидела это крохотное создание где-нибудь в другом месте в других условиях, она, наверное, не привязалась бы к ребенку так, как сейчас. Глядя на Майю, Тамара с особенной болью ощущала опасность недавно пережитого и с особенной грустью вспоминала свое детство. Девчушка живет, радуется лесу, солнцу, птичьим песням, радуется беззаботно и не знает, что творится в мире. Пламя пожарищ кажется ей забавным, грохот орудий – игрой.
Девочка пока что ничего не сознает. Она не знает, что и грохот орудий, и пожарища, и усталые лица людей, – все это борьба за ее детство, за будущее, за жизнь на земле.
Подруги сели на зеленой лужайке.
– Чего ты молчишь, Тамара? Я молчу, ты молчишь.
– Прости, Жамал. Взяла твою дочурку и размечталась.
– Если бы не война, у тебя был бы маленький?..
– Как тебе сказать, Жамал… Замуж я не собиралась, потому что не встретила суженого. Такого человека, которого полюбила бы. Детство у меня было нелегкое. Родилась в гражданскую войну, подросла, пошла на войну Отечественную. Как и все наше поколение… Отец с матерью умерли от тифа, когда мне было шесть лет. Взял меня к себе дядя. А жить трудно, голодно. Отдал он меня в детский дом. Там я и окончила десять классов. Сейчас особенно часто вспоминаю те годы. Может быть, потому вспоминаю, что часто приходится смерти в глаза смотреть. А когда видишь смерть, очень хочется сказать спасибо тем, кто тебе помогал жить, кто тебя воспитывал. В детдоме мы и старших не слушались, и баловались, и дерзили им. А сейчас, если бы встретила кого-нибудь из них… в ножки поклонилась.
Тамара отвернулась, пряча набежавшие на глаза слезы; чувствуя недоброе, Майя заколотила ножонками по коленям Тамары, будто призывая ее не отвлекаться по пустякам.
– А потом поступила в педагогический институт. Окончила в сороковом году и попала по распределению в Епищево, преподавать русский язык и литературу в старших классах. Хорошо работалось. – Тамара вздохнула. – Учителя дружные, старики нас не зажимали, помогали в трудную минуту. Жить бы да жить… – Тамара опять вздохнула, с болью прищурила глаза, кивнула куда-то в глубину леса. – А теперь! Пришла нечисть. Топчут все доброе, возрождают все грязное, кормят предателей и думают, что за всей этой сволочью пойдет народ. Столько людей было здесь перед войной. Больше, чем деревьев в лесу. По вечерам песни, гармошка, веселье. Утром на работу выходят – залюбуешься. А сейчас все мертво, не слышно, чтобы корова замычала. Все разогнали, растоптали, сожрали. И после всего говорят, что они несут нам счастливую жизнь, освобождение. А дети? Сколько сирот пооставалось. Один раз шла на явку, в лесу наткнулась на мертвого мальчика. Лет восемь… В первый класс бы ходил. Распух. Блуждал, блуждал по лесу, да и умер от голода… Неужели хоть один фашист останется жить после войны?
– Успокойся, Тамара. Давай о чем-нибудь другом поговорим.
– Не могу, Жамал, не могу! Вот как найдет, не могу остановиться. Убивать их, только убивать! Убивать как зверей-людоедов!..
Солнце поднималось все выше. Пятнистая тень дуба легла на плечи женщин. Майя захныкала, потянулась к матери.
– Дай мне ее, кормить пора…
Тамара осторожно передала девочку, стала смотреть, как Жамал обнажает грудь, как нетерпеливо сучит нояжками и вертит головенкой Майя. Жамал вытягивала трубкой губы и лопотала ласковые русские и казахские слова. Картина эта всегда удивительно успокаивала Тамару, и она думала о том, что материнство сильнее войны…
Майя зачмокала, удовлетворенно засопела, и тогда только Жамал вспомнила о подруге. Она подняла глаза на Тамару, надеясь увидеть то же суровое, гневное лицо. Но у подруги в легкой мечтательной улыбке разошлись губы, потеплели глаза.
– А после войны мы встретимся, Тамара? Как ты думаешь?
– Говорят, гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдутся.
– А у казахов есть такая пословица: «Конь трижды проскачет по той тропе, на которую не думал ступить. Человек трижды увидит то место, которое не думал увидеть». Наша дочка, конечно, еще ничего не знает о Казахстане…
– Подрастет, будет ей лет шестнадцать, ты обязательно расскажи ей обо всем, Жамал. Пусть она вернется в наши края, пройдет по тем местам, где ты с ней скиталась. Может быть, встретит тех людей, у которых находила приют… Ты приедешь к нам, землячка? – Тамара потянула Майю за ножку.
Девочка оторвалась от груди и угукнула. Женщины рассмеялись.
– Я все говорю и говорю, – продолжала Тамара, – а почему ты ничего о своей жизни не рассказываешь?
– У меня в жизни нет ничего особенного.
– Как ничего особенного, а Жилбек? Вы с ним здесь познакомились?
– Что ты, что ты! Это еще до войны было, давно-о… Есть такое чудесное место – Баянаул. Недалеко от Иртыша… День мне тот запомнился навсегда…
Майя уснула с блаженно раскрытым ротиком. Жамал стала говорить тише, и от этого голос ее звучал задушевнее.
– Весной это было, как раз перед первым экзаменом в десятом классе. Шли мы из школы домой. Мимо клуба. Смотрим – возле клуба стоят парни. Один играет на домбре, напевает что-то веселое, другие окружили его, улыбаются. Нам как-то неловко стало – столько ребят! Но обратно не повернешь, к тому же взрослые мы уже, десять классов заканчиваем, можно сказать – невесты, и стесняемся. Проходим мимо. Один парень в белой косоворотке повернулся в нашу сторону и смотрит, смотрит, будто мы его приворожили. Потом что-то сказал, и все рассмеялись. Мы пожали плечами – смейтесь себе на здоровье, – и прошли мимо. Не знаю почему, но я очень смутилась, и мне тоже захотелось рассмеяться. Может быть, и все мои подружки смутились, но я, кажется, больше всех. Прихожу домой, а у нас гостья, тетушка моя из колхоза приехала. Расцеловала меня, как полагается, разохалась. «Какая ты взрослая, какая большая, в клуб ходишь?» Я отвечаю – хожу. «А какая сегодня картина?» Я говорю – «Чапаев». Она пристала – веди меня в клуб, и только. Я говорю, что у меня экзамен завтра, готовиться надо, а она мне отвечает: раз к тебе тетка старшая приехала, никаких экзаменов, родственников уважать надо. Пришлось мне вести ее в клуб. Взяли мы билеты, сели где-то в третьем или в четвертом ряду. Смотрю, а рядом с моей тетушкой сидит тот самый парень в белой косоворотке. Я просто окаменела, сижу сама не своя. А он чувствует себя свободно, заговорил с моей теткой, та ему отвечает, вопросы какие-то задает, меня стала нахваливать. Я сижу молчу, как будто ничего не слышу. После кино вышли из клуба. Парень идет с нами, продолжает вести разговор с теткой. Он ей понравился, как она мне потом говорила. Вежливый, говорит, старших уважает. Довел он нас до самого дома и говорит мне: «Жамал, завтра я думаю в школу пойти». Я расхохоталась, веселая была, и отвечаю ему: «А что, вам только семь лет исполнилось?» И домой убежала.
На следующий день сдала экзамен на «хорошо», иду из школы. Смотрю – на углу он стоит, улыбается. «Какую отметку получили?» Раньше я смеялась над мальчишками, а тут оробела, еле выговорила, на что сдала.
