Текст книги "Фронтовые повести"
Автор книги: Адий Шарипов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
– Сказали, что мою квартирантку муж разыскивает, – мрачно пояснил старик.
– А жива она?
– Жива. И дочка жива.
– Русская? – на всякий случай спросил Мажит.
– Не похожа, – ответил Рябушкин. Жилбек стиснул старика в объятиях.
К утру старик тайными тропами привел партизан к своей землянке.
Трудно найти слова для описания этой встречи. Партизаны передавали Майю из рук в руки, кололи ее небритыми подбородками, пока девочка не расплакалась и не обмочила пеленки.
Старик рассказал, как он брел по лесу со своей Нинкой и нашел спящую мать с ребенком. Он тихонько разбудил ее, Жамал в ужасе вскочила, закричала, прижимая к себе девочку. Боялась. Во сне мучили ее кошмары. Старик спросил, откуда она идет. Отвечает, из деревни. «Из какой деревни, когда ты нездешняя, – говорит Рябушкин, – врать нечего, говори правду». Жамал расплакалась, сквозь слезы стала просить, чтобы он хотя бы ребенка пожалел. Ведь у него самого тоже есть дети. Рябушкин велел ей успокоиться, не привлекать лишнее внимание и сказал, что беды ей никакой не причинит– у самого горя по горло.
– Километров восемь пройти надо, – сказал Рябушкин ей. – Там у меня землянка есть, кое-что припрятано из еды.
Видя, что женщина совсем обессилела, еле идет, хромает, старик взял Майю на руки и пошел вперед. Жамал поплелась следом, словно овца за ягненком, которого уносили, со слезами на глазах думая о том, что немало на свете добрых людей и что опять они спасают от смерти и ее и дочь, партизанскую дочь.
XV
…Тамара передала: деда Кузьму, который раньше был звонарем в Артемовке, надо устроить в Епищевскую церковь священником.
Иван Михайлович выехал в родную Артемовку. Он поехал один. Если раньше, в первые дни, Иван Михайлович неизменно видел рядом с собой полицаев, чувствовал, что за ним следят, то сейчас понял – комендант ему верит. Понял и поверил в свои возможности обмануть смерть или, вернее, отодвинуть ее на время.
Жена встретила Ивана Михайловича вежливо, как чужая… Не было прежней ласки во взгляде, в голосе. Она засуетилась, стала накрывать на стол, спрашивала о здоровье, но Иван Михайлович видел, что все это она делает через силу, что-то затаенное томило ее и мучило. Когда сели за стол и Иван Михайлович спросил свое прежнее: «Ну что, мать, как идут дела?»– Ольга Ивановна расплакалась.
– Не могу, Ваня, привыкнуть… – сквозь слезы еле выговорила она. – Людям в глаза смотреть не могу. Из дому не выхожу, чтобы вслед не плевались…
– Потерпи, мать…
– Не верю тебе, Ваня, ты все утешаешь меня, как маленькую. Неужели ты думаешь, что я смогу когда-нибудь привыкнуть? Говорят, что ты уже сам вешаешь людей. Сорок лет мы с тобой прожили, не думала, не гадала…
Ольга Ивановна разрыдалась.
– Успокойся, мать… Сейчас я не могу признаться тебе во всем. Ради тебя же самой не могу сказать… и ты меня об этом не спрашивай…
– Допустим, я тебе верю, могу поверить, дождусь, когда ты все расскажешь. Но как другие-то? Если бы мы с тобой на земле вдвоем жили, а то ведь люди есть… Друзья наши, родные…
– Ничего, мать, самое главное – совесть моя чиста. И твоя… Придет еще такое время, когда совесть будет мучить тех, кто сейчас отлеживается на печи, лишь бы сторонкой прошла лихая година.
– Ушел бы ты к партизанам, покаялся, пока не поздно.
– Не в чем мне каяться, мать, не в чем!
Так и не пришлось старикам пообедать как прежде. Ольга Ивановна плакала, у Ивана Михайловича кусок становился поперек горла. Уходя, он глухо сказал ей:
– Я хочу, чтобы ты жила спокойно… Поэтому не забираю тебя с собой в город. Оставайся пока здесь, подальше от моих тревог. Ты думаешь, что я служу фашистам. Нет, не служил и никогда не буду. И от этого жизнь моя каждый день на волоске. Когда-нибудь все узнаешь. Домой я уже не могу вернуться. И если больше не увидимся– прости, если обидел тебя чем-нибудь.
Ольга Ивановна положила ему руки на плечи.
– Я не знаю ни одной молитвы, Ваня… Но я буду молиться, чтобы судьба сберегла тебя. Я верю, что ты ничего дурного не делаешь. И ты верь, что мы с тобой еще будем работать в школе.
Кажется, она поняла, кому служит ее старый и тихий муж. Впрочем, самого Ивана Михайловича сейчас это мало беспокоило – он уже был уверен, что скоро вся округа узнает подлинные дела учителя Емельянова. Ему не терпелось, и чем больше свирепствовали фашисты, тем скорее хотелось Ивану Михайловичу расплаты с ними. Любой ценой… Теперь он уже ничего не боялся.
Старика Кузьму он застал дома. Увидев входящего бургомистра, Кузьма не растерялся, как другие, не спеша отложил молоток, гвозди (он чинил сапоги), вытер руки о тряпку, лежавшую на коленях, и спросил как равного:
– Жив-здоров, земляк? Давненько не виделись.
– Спасибо, пока жив-здоров. Как ты живешь, Кузьма Сергеевич?
– Вашими молитвами.
– Петра Васильевича давно видел?
– Какого Петра Васильевича?
Иван Михайлович промолчал. «Не верит… Ну что ж, бог с тобой, не верь, а я буду делать свое дело».
– Я к тебе как бургомистр пришел, Кузьма Сергеевич. В Епищеве церковь открываем. Помнится, ты звонарем служил лет пятнадцать тому назад. Времени с той поры прошло немало, пора тебя в сане повысить. Хочу назначить тебя священником.
– Здоровье не позволяет, Иван Михайлович, болею, – бывший звонарь потянулся к пояснице, покряхтел.
– Сейчас все болеют. А церкви православной кто-то послужить должен, – продолжал Иван Михайлович, думая: «Как ни вертись ты, дед Кузьма, я тебя все равно пристрою, если ты даже на самом деле не знаешь насчет партизанской задумки».
Помолчали. Кузьма смотрел в пол. Совсем седой старик. Сколько лет они уже знают друг друга! Много лет. Гораздо больше, чем осталось им жить на белом свете… Иван Михайлович с острой тоской подумал о том, что вот случись еще одна-другая встреча с местными стариками – и он не выдержит, признается.
– Ты должен пойти, Кузьма Сергеевич, должен, – с нажимом проговорил Емельянов.
– Ты прости меня, Иван Михайлович, за кое-какие слова, – неожиданно сказал Кузьма.
– Какие слова?
– Поносил я тебя как-то… Не знал, что ты крест на себя такой взял.
– Не беда, Кузьма Сергеевич. Авось это на пользу пойдет.
– А Петра Васильевича я видел дней пяток назад. Прислал он за мной человека, пошел я с ним в лес. А там встречает меня сам Лебедев. А с ним дочки мои две. Немец хотел их в Германию отправить, а партизаны выручили. Веришь, нет – плакал я, будто малый ребенок…
– Без нашей помощи, Кузьма Сергеевич, и партизаны ничего не сделают, сам понимаешь. А в церкви место безопасное. Какие могут быть подозрения к священнику? По деревням, считай, одни старики да старухи остались. Каждый придет помолиться за здравие, кто за упокой, да каждый новостью какой поделится. Службу ты знаешь, евангелие, наверное, у тебя есть, облачение найдем… Да к старухе моей, Кузьма Сергеевич, понаведайся. Обо мне не говори, по хоть покажи, что люди-то ее не обходят. Извелась она.
– Зайду, Иван Михайлович, обещаю…
На другой день Иван Михайлович с полицаями приехал в Епищево. Дурнов вился ужом, не зная, как угодить бургомистру. После казни Белякова староста боялся бургомистра больше, чем начальника гестапо. Ивану Михайловичу это было на руку, вел он себя с Дурновым жестко, ненавидел его открыто, и потому епищевскому старосте доставалось больше всех. Прошло время, когда Дурнов мог покрикивать на учителя, если тот оставлял стакан с самогонкой. Мало того, теперь староста сам боялся дотронуться до стакана и ждал, когда позволит пригубить господин бургомистр.
– Церковь открыл, Дурнов? – спросил Иван Михайлович.
– Нет, господин бургомистр. Пока еще не успел. Дурнов уже знал об открытии церкви и сейчас перетрусил – затянул, провинился.
– Людей н-нет, – объяснил он, заикаясь.
– Каких людей?
– А чтобы службу вести.
– Можно старика Георгия, – подсказал начальник полицейского участка.
– Старик Георгий пятый раз женился, срам. Народ в церковь не пойдет.
– Отца Карла можно. Библию наизусть знает.
– Пьяница. Да и имя-то не православное, черт те что.
– Значит, кадров не хватает, Дурнов?
– Не хватает, Иван Михайлович, не хватает. Большевики в тюрьму посажали. А кто остался – забыл слово божье.
– Плохо знаешь людей, Дурнов, плохо. – Иван Михайлович уже не называл старосту господином. – Предлагаю тебе в священники деда Кузьму. Помнишь, в Артемовке звонарем был?
– Помню, помню, как же. Очень подходящий человек, – торопливо согласился староста.
– Иконы есть? – продолжал бургомистр.
– В избах есть, а чтоб для церкви… – Дурнов полез под шапку.
– Пришлю тебе, Дурнов, художника из города. За неделю намалюет. Откроешь торговлю иконами, прибыль для церкви пойдет, священника содержать будешь.
…Воскресенье. Надтреснутый гул колокола возвестил о начале богослужения в Епищевской церкви. Давно не слышали окрестные деревни такого звона. Звучал он не так, как прежде, скорее напоминал набат, чем призыв к мирной молитве.
Народу собралось – не протолкнуться. В первых рядах стоял сам бургомистр с благостным суровым лицом, рядом с ним староста Дурнов, то и дело озирающийся, внемлющий бургомистру, который время от времени ворчал насчет побелки стен, недостатка свеч и скудного оформления алтаря. Дед Кузьма распушил бороду, напялил на себя ризу с золочеными крестами. Рядом с ним суетились молодые дьячки в светлых стихарях.
«Неужто партизаны?»– думал про себя Иван Михайлович.
Служба прошла неважно, скомкано, но старики не сетовали, умилялись тем, что впервые пришлось собраться всем вместе, что хоть отсюда не гонят их по домам фашисты.
После богослужения священник пригласил бургомистра осмотреть церковь. Иван Михайлович отослал Дурнова домой, велев накрыть стол по такому торжественному случаю, а сам пошел за дедом Кузьмой. В укромном месте бургомистр сообщил священнику, что двести карателей выйдут через два дня на уничтожение партизанского отряда. Надо «с божьей помощью» предупредить их.
– …Как у тебя художник работает, Кузьма Сергеевич?
– Малюет днем и ночью. Поселился в келье, народ к нему валом валит.
– Смиренный раб божий, – продолжал Иван Михайлович, – проводи-ка меня к нему, а сам иди по делам.
В тесной каморке богомаза Иван Михайлович увидел молодую бледнолицую женщину в черном монашеском платке до самых глаз, с постным выражением лица. Он еле-еле узнал Тамару Васильеву.
…Посмотрел бы кто-нибудь со стороны на них в эту минуту – старый учитель в должности бургомистра, молодая учительница, комсомолка, в качестве монашки и бывший ученик художественного училища, поклонник Рублева и партизан, – в качестве богомаза. У него только-только стала отрастать жиденькая бородка, прикрывая обветренное в боях лицо.
Тамара коротко рассказала о том, что в поселке Ворга фашисты готовят к сдаче в эксплуатацию авторемонтный завод. На заводе работают инженерами два наших пленных. Они живут на квартире у Шуры Мелешкиной при заводе. Шура наша, через нее следует наладить связь с этими инженерами и попытаться уговорить их, чтобы они подложили взрывчатку. Тол и взрыватели будут поднесены к самой Ворге примерно через неделю.
– В ближайшие дни все должно быть готово, – продолжала Тамара. – Главное– наладить связь с инженерами. Мне это сделать трудно. Вход на завод только по пропускам. А бургомистра всюду пропустят. И еще Лебедев просил передать, что у него есть мины с часовым механизмом. Если вы найдете достойное им применение, то Лебедев перешлет их куда надо. Если операция в Ворге пройдет успешно, вам нельзя больше оставаться в городе, сразу уходите к партизанам…
Через пять минут бургомистр вышел из каморки богомаза, неся в руках свеженамалеванную икону. А через три минуты в каморку юркнул какой-то нездешний парнишка и скоро вышел с иконой Николы-угодника. К вечеру Никола-угодник был в руках у Коротченко.
XVI
Налажена связь с Большой землей! Связь со всей страной, со своим домом!..
Радостная весть мгновенно облетела партизан. Разведчиков, которые ее принесли, окружили тесным кольцом, мяли и тискали их, расспрашивали подробности, просили рассказать, как они сумели пробраться так далеко – к самой Десне. Но джигиты Жилбека Акадилова молчали, подробности должен знать только штаб. Главное же знали все – налажена связь с Большой землей, а это значит, что партизаны теперь не останутся на произвол судьбы, в трудную минуту они могут попросить помощи, совета, могут отправить раненых на Большую землю. В тот день каждый чувствовал себя увереннее.
Жилбек докладывал Коротченко и Лебедеву о выполнении задания.
Разведчикам было поручено пробраться к реке Десне, переправиться через нее и там во что бы то пи стало связаться с партизанским отрядом в районе станции Жуковка. В том отряде была своя мощная рация, постоянная связь с Большой землей.
– Пришлось кое-где поскандалить с фрицами, – рассказывал Жилбек, весьма довольный благополучным возвращением. – Все дороги забиты солдатами, шли мы по-кошачьи, без звука, без шороха. Вышли к реке, увидели мост. Смотрим, а возле моста построено дотов и дзотов столько, что плюнуть некуда. Охраны– как берез в лесу. В этих местах мы должны были встретиться со связным, стариком Антоном. А где его найдешь, кто в лесу подскажет? Потратили целый день на поиски. Искать Антона было трудно, потому что не могли разделиться на группы, кругом враг. Бродили мы все вместе. Пальцы на спусковом крючке, гранаты под рукой. Каждую секунду готовы вместо старика встретить полицаев или фрицев. Нашли кого надо. Молчаливый старик, слова не выдавишь. Мальчишка с ним, лет пятнадцати, Петька. Тоже молчит. Старик переправил нас через Десну. Укладывал по трое на дно лодки, сверху накрывал брезентом, и вот мы как багаж переправлялись на тот берег. Посидели с ним на прощанье в прибрежном тальнике, поговорили. «Когда будете возвращаться?»– спрашивает дед. А мы отвечаем, что партизаны не имеют привычки возвращаться на прежнее место, они как перелетные птицы – все дальше и дальше. «Дело ваше, говорит, только без меня вам обратно не переправиться…»
Дальше нас повел Петька, сын старика. На обратном пути мы должны вернуться сюда же и кто-то один должен поднять над головой кепку. Увидев сигнал, старик пригонит лодку. Расстались… Ночью мальчонка привел нас на партизанский пост. Сразу передали шифровку на Большую землю, сообщили все сведения о нашем отряде и попросили выслать нам хорошую рацию и боеприпасов. На другой день получили из Москвы ответ: через пять дней, в двадцать четыре ноль-ноль, в районе своего местопребывания зажечь по прямой линии три костра. На эти огни прилетит самолет и сбросит радиостанцию и радиста. Принять все меры предосторожности, обеспечить благополучное приземление… Пошли обратно к Десне вслед за Петькой. Уже другой дорогой. Вышли к реке и удивляемся – пацану пятнадцать лет, а так хорошо знает местность! Безошибочно привел. Помахали кепкой раз – старика не видно. Петька забеспокоился: неужели фрицы батю его схватили? «Давайте я переплыву туда, узнаю, где отец, и вернусь», – предложил Петька. Мы его не пустили, побоялись. Чем черт не шутит, мальчишку могли схватить фрицы, пытать. Малый мог не выдержать. И тогда пропали и мы и тот отряд, возле станции Жуковка. Короче говоря, не пустили Петьку, хотя он и расстроился. Переночевали на берегу. Утром туман поднялся такой, что свою вытянутую руку не видно. Ждем, а время идет. Гадаем, что случилось с дедом Антоном и что теперь нам делать, как же переправляться? В крайнем случае, думаем, ночью свяжем плот и утром, в тумане, переплывем… К полудню туман рассеялся, показалось солнце. Мы все глаза просмотрели – нич-чего не видно на том берегу. И ничего не слышно – ни стрельбы, ни голосов. После обеда мальчишка опять поднял кепку и, наверное, с полчаса держал ее над кустами. Смотрим – отваливает лодка, плывет в ней дед Антон. Мы чуть «ура» не закричали – вторые сутки ждем! Причалил дед, выбрался к нам в тальник. Оказывается, он еще вчера видел наш знак, но не мог выбраться. Как назло, черт принес штук двадцать полицаев. Искали кого-то, проверяли и только час тому назад в город уехали… Старик быстренько переправил нас, мы поблагодарили и его и Петьку и двинулись к себе в лагерь – осталось три дня сроку.
Три дня – немало, но партизаны знают, что продвигаться в лесу, где на каждом шагу может попасться враг, возможна стычка, – это не такой уж большой срок. Отряд торопился, но и смотрел в оба, чтобы не попасть впросак. Говорят, поспешишь – людей насмешишь. Но если не поспеть вовремя – прилетит самолет на пустое место, покружит и улетит ни с чем. И отряд снова останется без радиостанции.
Двое суток не спали, всё шли…
– Успели, – улыбнулся Жилбек. – Теперь осталось выбрать площадку для костров, место, куда будет сброшен груз в двадцать четыре ноль-ноль…
Тимофей Михайлович затянулся – без дымящейся трубки его невозможно было представить – и сказал:
– Постройте своих разведчиков, Акадилов. Жилбек подал команду, и парни его выстроились перед штабом.
Коротченко вынул изо рта трубку, разогнал широкой ладонью дым перед собой.
– От имени всего партизанского отряда объявляю вам, товарищи, благодарность. Спасибо за образцовое выполнение боевого задания!
– Служим Советскому Союзу! – отчеканили усталые н гордые разведчики.
– Приказываю повару приготовить праздничный обед – заслужили!
Пока разведчики обедали, Коротченко направил роту Григория Галдина по направлению к деревне Глинка. Там, в трех-четырех километрах от базы, рота должна расчистить площадку для костров и заготовить побольше сухого хвороста, чтобы дыма было поменьше, а огня побольше.
К полуночи несколько партизанских групп окружили приготовленную ротой Галдина большую поляну. Приближался назначенный час. В кустах щелкали зажигалки – нетерпеливые освещали часы, считали, сколько осталось ждать.
Наконец послышался гул самолета. Галдин с тремя партизанами подожгли кучи хвороста. Пламя сразу полыхнуло вверх, широко освещая кроны деревьев. Когда самолет зарокотал над головой, партизаны, не выдержав, вскочили, в восторге начали бросать шапки вверх.
Самолет сделал три круга над кострами и сбросил первый груз. Партизаны вслух считали парашюты. Один, два… три… четыре… Когда насчитали двадцать пять парашютов, самолет сделал еще два круга и улетел на восток. Через минуту гул его затих в отдалении, а в ушах людей от гула моторов остался как бы отзвук больших надежд…
Начали собирать тюки. Пятнадцать парашютов упали прямо на поляну и лежали гигантскими белыми цветками, освещенные пламенем догорающих костров. Шесть парашютов нашли поблизости, шагах в пятидесяти от поляны. Оставалось найти еще четыре. Искали долго, тщательно, но четыре парашюта словно растворились в воздухе, не долетев до земли. Если бы парашюты, падающие с самолета, считал кто-то один, можно было бы усомниться – а верно ли он посчитал? Но тут считали все, считали вслух.
Сомнений быть не могло – четыре парашюта пропали. А что спущено в них? Коротченко был озадачен: судя по шифровке, о которой говорил Акадилов, на одном из парашютов должен был приземлиться радист. Беда, если его отнесло, если он попал в лапы врага. Отряд снова останется без связи с Большой землей. Без радиостанции как без языка.
К утру отряд вернулся на базу, так и не найдя злополучных четырех парашютов.
Утром Тимофей Михайлович вызвал к себе опять следопытов Жилбека и послал их на поиски в район поляны.
Разведчики не ударили в грязь лицом и на этот раз – к вечеру привезли в лагерь радиостанцию, радиста и трех десантников. Оказалось, что все они прыгали в последнюю очередь. Парашюты отнесло в сторону от костров. Приземлившись, они услышали людские голоса, но пойти на них не рискнули – а вдруг засада. Они свернули парашюты, тщательно замаскировали радиостанцию и стали ждать утра. В полдень снова услышали голоса людей, ржание коня и пошли навстречу.
Первым заметил незнакомцев зоркий Батырхан. Спрыгкув с коня, он побежал к ним с возгласом:
– Кто такие?
– Большая земля, – ответил десантник, улыбаясь.
Батырхан схватил его в объятия и тряс до тех пор, пока его не оттащили подбежавшие разведчики.
– Ты Большая земля, а я партизан Батырхан! – орал он на весь лес, растягивая в улыбке рот до ушей. – Давай свою машину, вызывай станцию Челкар, улица Набережная. Там живет моя жена, звать ее Хурма, передавай привет!
Немного успокоившись, Батырхан начал задавать вопросы:
– А где парашюты, ребята? Бросать нельзя, можно рубашку сшить, можно майский костюм сшить, летом палатку сделать. Видишь, какую одежду носим, – Батырхан приподнял на животе полуистлевшую гимнастерку.
Десантники вытащили парашюты, погрузили их на коней.
– Как тебя зовут, радист? – продолжал допытываться Батырхан. – Ты почему молчишь, меня боишься, что ли?
– Меня зовут Аркадий Винницкий.
– Очень хорошо! Значит, ты радист?
– Да, радист.
– Завидую. Теперь ты будешь самый уважаемый человек. Ты будешь говорить с Москвой. Если ты поймаешь Челкар, я пойду в разведку и принесу тебе самого большого барана во всей Белоруссии!..
Десантников встретили на базе как дорогих гостей.
В девятнадцать часов по московскому времени партизаны услышали до боли знакомый бой московских курантов. Возле штаба стало так тихо, что было слышно, как тонко, словно в проводах, гудит ветер в верхушках сосен.
XVII
Отряд получил срочное задание: взорвать железнодорожное полотно с обеих сторон станции Понятовка, нанести врагу как можно больший ущерб, вывести дорогу из строя на долгое время.
Коротченко собрал командиров. Решили разделиться на три группы. Одну поведет сам Тимофей Михайлович, вторую – Жилбек, третью – Алимбай. Охранять базу останутся роты Василия Зарецкого и Гриши Галдина.
Жилбек получил задание выйти непосредственно к Понятовке. От базы до станции немалый путь – восемьдесят километров. Путь долгий и нелегкий, каждый должен нести на спине по двадцать-тридцать килограммов «подарков»– мины, тол, запалы.
Первой преградой на пути оказалась река Воронец, неширокая, но быстрая. С тяжелым грузом за плечами переплыть ее не так-то просто. Можно было найти переправу, какие-нибудь мостки, но без риска этого не сделаешь – любой мост возводится вблизи населенного пункта и охраняется либо солдатами, либо полицаями. Выход один – искать переправу в безлюдном месте, в лесу.
Жилбек снял с себя рюкзак, разделся, вошел в воду.
– Осторожней, Жора, речка злая, – предупредил его Павлик.
– Ничего, – подбодрил Мажит. – Иртыш еще злее.
Выросший на Иртыше Жилбек плавал прекрасно. Перебравшись на другой берег, он обшарил все прибрежные кусты и наткнулся на утлую плоскодонку. Осторожно, боясь мины, он осмотрел колышек, к которому была привязана лодка, тихонько отвязал ее и вернулся к своим.
Полчаса потребовалось отряду, чтобы переправиться через Воронец. Вдали показались огоньки деревни Ходынки.
– Не курить, – приказал Жилбек, – двигаться без шума. Если наткнемся на засаду – не стрелять, немедленно ложиться. И груз под пули не подставлять, сами понимаете, что может из нас получиться. У каждого пороховая бочка за плечами.
Двинулись неслышным, но спорым шагом.
Благополучно обогнули Ходынки, все время косясь на огоньки, и уже вышли было на прямой курс, как вдруг послышался чей-то говор. Прислушались – немцы! Залегли.
– Ползком вперед! – прошептал Жилбек. Немецкий патруль, услышав шорохи в кустах, открыл стрельбу наугад. Над головами засвистели пули.
– «Подарки» беречь от пуль! – то и дело напоминал Жилбек.
Метров через тридцать спустились в лог. Над деревьями ярко вспыхнула ракета и, медленно снижаясь, стала падать, казалось, прямо на замерших партизан. Немцы для острастки и для собственного успокоения выпустили несколько длинных очередей из автоматов и смолкли.
В полночь остановились в лесу, возле Артемовки. Заботливо сняли смертоносный груз, легли и сразу уснули. Не спал один Жилбек, чутко ловя ночные шорохи. Из Артемовки доносились выстрелы, далекие, приглушенные расстоянием крики. В Артемовке были немцы. «Если остаться здесь до утра, днем нас могут заметить, окружить. И тогда все пропало, не выполним задания».
– Подъем, ребята! – вполголоса приказал Жилбек. Уставшие партизаны поднимались нехотя, ворчали:
«Отдохнуть бы… Чертовы «подарки» все силы вымотали…»
– Вставайте, вставайте! – нетерпеливо приказал Жилбек. – В Артемовке фрицы, утром пустят собак по следу. Отойдем подальше, потом весь день спать будем.
Кое-как поднялись. Помогая друг другу, надели заплечные мешки, рюкзаки и двинулись.
Весь день спали, поочередно дежуря, а с наступлением сумерек опять двинулись. Ночью добрели до шоссейной дороги, связывающей два города – Рославль и Ершичи. По шоссе сновали автомашины, гул моторов слышался далеко в ночи. Предстояло эту дорогу пересечь. Залегли возле самой обочины, стали ждать, когда прекратится движение. За полночь машин стало меньше, но патрули на мотоциклах продолжали шнырять взад-вперед. Шоссе перешли по одному. И тут повезло: без шума, без выстрела.
И опять лесные тропы, глушь, темень, и только светящийся круг компаса в руках Жилбека указывает дорогу.
Летняя ночь коротка. В четыре часа небо стало сереть; помигав, погасли совсем блеклые звезды. Ночная темень ушла за деревья, и чем светлее становилось, тем большее беспокойство охватывало каждого. Усталые, измотанные путники озирались на каждый треск сучка, шикали на каждое не в меру громко сказанное слово. Чужой лес, чужие, совершенно незнакомые места, где ни разу никто из отряда еще не бывал.
Неожиданно позади послышался собачий лай. Псы заливались отчаянно, взахлеб, по злобному лаю можно было судить, что они идут по следу.
Жилбек скомандовал: «Вперед, за мной!»– и побежал.
Шагов через двадцать он услышал сзади стон и обернулся. Молодой парень, недавно прибывший в отряд, шатаясь, шагнул к сосне и ухватился за ствол, не в силах идти дальше.
– Не могу, командир, не могу, – задыхаясь, повторял он, едва шевеля потрескавшимися губами. – Спину натер… сердце заходится… не могу-у…
– Потерпи, браток, потерпи. Отстанешь – застрелят немцы! Давай еще немного, давай поднажми!
Жилбек побежал рядом с парнем, придерживая его рюкзак. Парень еле ковылял, беспрестанно охая.
Вскоре Жилбек увидел растерявшегося Павлика. Тот стоял и крутил головой то направо, то налево.
– В чем дело, Павлик?
– Болото, Жора… Нарочно, гады, в болото гонят! – скрипнул зубами Павлик.
Жилбек заглянул в карту – болота на ней не было. Значит оно небольшое, можно обойти.
– Бежим налево, вдоль берега, – приказал Жилбек. – Павлик, помоги парню!
Собачий лай раздавался все ближе. Послышалась стрельба. Предположение Павлика подтвердилось – немцы, создавая побольше шуму, хотели загнать партизан в болото и перестрелять их. Преследователи, не скрывая своих намерений, палили в воздух.
– Быстрее, ребята, быстрее! – подгонял Жилбек, высматривая в траве кочки посуше, потверже.
Он провалился в трясину первым. Сразу по пояс. Попробовал выбраться, отчаянно дрыгал ногами – бесполезно. Трясина быстро засасывала его.
– Тону, ребята! – выкрикнул Жилбек, чувствуя, что груз за спиной вот-вот вдавит его в болотную жижу.
Послышался треск сломанного сука – это Мажит, повиснув всем телом на суку, сломил его и протянул командиру. Пока мешкали, еще один партизан увяз выше колен. Кругом была топкая коварная трясина…
А собачий лай, крики, выстрелы приближались. Положение становилось отчаянным.
Справа за болотом Жилбек увидел небольшую возвышенность. Там было спасение. Но как туда доберешься?
Выручив из беды второго застрявшего, пошли вперед, страхуя друг друга. Парень с больным сердцем задыхался, бледность покрыла его лицо, на лбу выступила испарина. Он уже не стонал, не мог выговорить ни слова, из охрипшей глотки вылетало только прерывистое дыхание.
И вдруг за кустом Жилбек заметил по-лисьему выбегающую, едва приметную темную тропинку с невысокой травой. Жилбек осторожно повернул на нее – твердо!..
– Павлик, веди вперед, вон до того пригорка… Помогите парню развязать рюкзак!
Рюкзак развязали, Жилбек вытащил из него две мины, отцепил саперную лопату, ловкими руками снес податливый дерн, заложил обе мины на тропинке и прикрыл травяным пластом.
Тропинка не подвела. Уже по другую сторону пригорка партизаны в изнеможении повалились на траву. Минут через пятнадцать услышали, как дуплетом, один за другим, прогрохотали два взрыва – преследователи напоролись на «подарки» Жилбека.
Лай собак и выстрелы прекратились – малый заслон сделал большое дело.
Жилбек оглядел своих – ребята грязные, вымазаны липким болотным илом. Сверкают только глаза и зубы. Они оглядели друг друга и, несмотря на усталость, рассмеялись…
И снова шли по компасу. До цели оставалось, судя по карте, немного. Мокрая одежда под ношей терла, терзала, жгла спину каленым железом. День проспали в густом ельнике. С наступлением темноты снова поднялись. Одежда подсохла, покрылась грязной коркой. Умылись из ручья, соскребли засохшую грязь с гимнастерок и сапог. Со стоном, сжимая зубы, напялили на плечи ремни, подняли груз. Боль в намозоленных спинах, усталость прибавляли ненависти, не терпелось поскорее выложить «подарки» фрицам, облегчить и душу свою и тело.
Подтянули ремни и веревки, чтобы груз не болтался, не бил по спине.
– Если подпругу как следует не затянешь, – поучал Мажит, – обязательно коню холку собьешь. А человек не лошадь, у него шкура тонкая.
– Тонкая не тонкая, а лошадь такого перехода не выдержит, – отозвался Павлик.
– Зато от смерти ушли, – заметил Жилбек. – Я как вспомню, что чуть не утонул, мороз по спине дерет. Ногами дрыгаю, дрыгаю, а все без толку.
Двинулись. Слышнее стали паровозные гудки на севере. Понятовка была уже близко.
Днем опять прятались в густом ельнике. Приятно было высвободить натруженные ноги из заскорузлой, будто чугунной, обуви. Парень, который жаловался на сердце, отдышался, улыбался на шутки товарищей.
Вечером выбрались на опушку леса и увидели метрах в ста железнодорожное полотно. Спрятались в высокой траве и с тоской смотрели, как по путям грохотали составы. Проносились зачехленные орудия, танки, в вагонах орали песни солдаты. И все это двигалось на восток, в глубь страны, чтобы убивать и жечь, грабить.
Партизаны молчали, и каждому хотелось в эту минуту заполучить в руки невероятной силы снаряд, от которого брызгами разлетелись бы и дорога, и платформа, и горланящие фрицы. Жилбек в эту минуту подумал о том, что нет у нас еще оружия, равнозначного народной ненависти, и что его личная ненависть к фашистам во сто крат сильнее тех средств, которыми располагали партизаны.
Он хотел дать команду закладывать мины и тол именно здесь Но сейчас, глядя на беспечно громыхающие составы, которые неслись по советской земле, как по своей, он изменил решение.
