Текст книги "Фронтовые повести"
Автор книги: Адий Шарипов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)
– Ну как, товарищи командиры, вы готовы выступить завтра? – спросил Лебедев.
За троих ответил Павлик Смирнов:
– Выспимся как следует, с утра начнем подготовку, а часа в два-три тронемся.
– В добрый путь, – сказал Коротченко, сворачивая карту. – Желаю успешно выполнить задание и благополучно вернуться…
III
Непроглядная лесная тьма. Отделение Жилбека Акадилова медленно и бесшумно движется по извилистой узкой тропинке. Тропа обогнула небольшой холм, поросший густым березняком, круто повела влево и вывела партизан на поляну. Вдали послышался лай собаки, и Жилбек приказал остановиться.
– Двое, Тамара и Абдыгали, обследуйте маршрут, – приказал он. – Впереди должна быть небольшая деревушка. Если удастся, узнайте, нет ли там немцев, а главное, поищите обходной путь.
Тамара частенько выполняла роль разведчика. В случае провала женщине легче выкрутиться.
Тамара и Абдыгали ушли, обронив по традиции скупые слова прощания, а Жилбек приказал снять с плеч мешки со взрывчаткой и расположиться на отдых. Помня о том, что в отделении есть новое пополнение, люди без опыта лесной жизни, он на всякий случай предупредил: курить в рукав, переговариваться только шепотом, потому что ночью голоса слышны очень далеко.
Прежде чем расположиться на сырой земле, партизаны наломали ветвей и устроили для себя постель. Никто не спал. Переговаривались шепотом. Кто-то начал рассказывать длинную историю своей жизни. Прошло минут сорок, когда неожиданно откуда-то сбоку послышался треск сучьев, затем среди деревьев возникла смутная тень человека.
– Пароль! – потребовал часовой, вскидывая автомат.
– Москва, – отозвалась тень голосом Тамары Подгурской. Вслед за ней появился и Абдыгали.
– Докладывай, Батырхан, что видели, что узнали, – приказал Жилбек.
– Пусть Тамара расскажет, – уклонился Батырхан. – У нее лучше получится.
Тамара рассказала, как они вышли к деревушке, как приблизились к небольшой избе на окраине и залегли под одиноким тополем. Наблюдали за деревней долго, всматривались, вслушивались, так что «глаза заслезились и уши заломило».
– Потом у меня терпение лопнуло, – рассказывала Тамара, – думаю, никого здесь нет, поднимаюсь уходить, а тут меня Алеша как дернет за телогрейку. «Лежи!» – говорит. Ну я опять на землю, смотрю и вижу: в дальнем конце улицы будто тень промелькнула. А через секунду уже не одна, а три фигуры зашагали по улице…
– Длинно говоришь, – не вытерпел Жилбек. – Уже светает.
– А короче – в деревне фрицы.
– А как же насчет обхода?
– Есть обход.
– Тогда кончаем разговоры и трогаемся, а то уже скоро день. – Жилбек взвалил на плечи мешок с толом. – Батырхан и Тамара, шагайте впереди, показывайте дорогу!
Деревню обошли благополучно. Когда взошло солнце и запели птицы, партизаны остановилсь в густой чащобе. Жилбек расставил часовых с четырех сторон, наметил график дежурства и приказал смотреть в оба.
– После дождей в лес выходят всей деревней, грибы собирать и ягоды. Все идут – и старики, и женщины, а дети, еду себе добывать. Сами понимаете, им невдомек, что тут кто-то выполняет боевое задание. Идут куда глаза глядят и могут на нас напороться. Не беда, если это мирные жители, а вдруг полицаи? Или переодетые лазутчики… Будем здесь отдыхать до вечера. Со стоянки никуда не отлучаться, – наказал он.
Партизаны проспали весь день, до сумерек. Часовые бесшумно сменяли друг друга, и только птичьи голоса нарушали лесную тишь.
Дольше всех спала Тамара, поджав ноги на телогрейке и положив голову на краешек твердого вещмешка. Не первый день воевал Жилбек в отряде, но все равно никак не мог привыкнуть видеть женщину в такой обстановке. При взгляде на Тамару Жилбек сразу вспоминал Жамал и Майю. Как они там? Не добрались ли до них каратели?..
Тамару разбудил Батырхан, грубовато тормоша ее за плечо: «Вставай, пора!..»
– Не даст человеку поспать, – сонно проворчала Тамара.
– Это не я, – пояснил Батырхан. – Это фриц не дает тебе поспать.
До железной дороги оставалось километров пятнадцать. Отряд выходил к ней восточнее разъезда Бони.
Перед последним броском Жилбек еще раз напомнил о бдительности – смотреть в оба, кругом враг. Чем ближе они будут подходить к дороге, тем большая вероятность напороться на охрану. Казахи говорят: не думай, что нет врага, он за холмом. Не за этим, так за следующим.
– Волков бояться – в лес не ходить, – говорил Жилбек. – Часовых бояться – значит задания не выполнить.
В густых сумерках они вышли к месту предполагаемой операции. За широкой просекой лежало плоское тело железнодорожной насыпи. Долго, до боли в глазах партизаны всматривались в нее, ожидая каких-нибудь, едва приметных признаков вражеского присутствия.
Наконец Жилбек приказал Батырхану первым подняться к рельсам.
Батырхан неторопливо снял автомат, перекинул ремень через локоть, поправил лопату, висевшую в чехле на поясе, подтянул мешок с толом за спиной, затем лег и по-пластунски пополз к дороге.
Подобравшись к рельсам, Батырхан, не теряя времени, начал орудовать лопатой. Делал он это сноровисто и быстро, и, когда заложил первую порцию тола, все отделение, рассыпавшись в реденькую цепочку, уже добралось до насыпи. Каждую порцию взрывчатки старались заложить не на стыках, а посредине рельса, так, чтобы взрыв не просто разъединил рельсы на стыках (тогда путь легче восстановить), а разрывал их на куски и гнул так, чтобы невозможно было потом уложить на прежнее место.
Рельсы молчали. Вдоль дороги изредка срывался звяк металла да виднелись темные силуэты людей.
Наконец Жилбек дал команду поджечь шнуры, после чего партизаны сразу скатились с насыпи и бросились в лес.
Они уже были на достаточном расстоянии и, как это всегда бывает в ожидании, сомневались – а так ли все сделано? А не проворонили ли чего? А не слишком ли затягивается взрыв, да и последует ли он?
В конце концов раздался грохот, будто заработал мощный вулкан, сотрясая землю. Партизаны сами не ожидали, что те, совсем не грозные с виду брикеты тола, мирно лежавшие у них за плечами двое суток, похожие на куски банного мыла, только с дырками для запалов, заключают в себе такую мощную разрушительную силу.
Партизаны были на вполне безопасном расстоянии от взрывов, когда убедились, что от беды еще не ушли. Едва утихли взрывы тола, как со стороны разъезда Бони донесся орудийный раскат, а еще через мгновение над лесом, над головами партизан завыли мины. Фрицы будто и не спали, а ждали и не могли дождаться условного сигнала, чтобы открыть огонь по лесу. Они били вслепую по району диверсии, но партизанам в первые мгновенья почудилось, что они ведут прицельный огонь только по их отделению. С воем, скрежетом, визгом снаряды и мины рвались то тут, то там…
Необъяснимым чутьем выбрав безопасное направление, Жилбек вывел отделение из зоны обстрела. Они уже были совсем далеко от дороги, когда послышалась автоматная и пулеметная стрельба – это означало, что фашисты добрались на дрезинах к месту взрыва и теперь будут прочесывать лес.
В ту ночь отделения Зарецкого и Павлика Смирнова тоже успешно выполнили задание.
Так неотложной боевой операцией отряд Коротченко ответил на приказ Центрального штаба.
IV
В этом городе начальники гестапо подолгу не засиживались; один за другим они отправлялись на тот свет с помощью народных мстителей. Вот почему фашистское командование решило послать сюда осторожного и опытного офицера, способного не только удержаться на посту, но и навести порядок в своей вотчине. Выбор пал на подполковника Ранкенау.
Этот изворотливый, прославившийся своей жестокостью гестаповский офицер не был похож на своих предшественников уже хотя бы тем, что в первый же день он явился в канцелярию гестапо задолго до начала служебного часа. Мягко, по-кошачьи ступая, он прошел но своему кабинету и внимательно осмотрел стул, прежде чем на него сесть, затем осторожно передвинул его на другое место и только тогда сел. Освоив таким образом стул, Ранкенау внимательно присмотрелся к столу. Обтянут красным сукном… Симпатично: куда ни глянь – всюду красное. Любопытно, однако, давно ли этот стол обтянут красным или только после того, как был убран незадачливый предшественник Ранкенау?.. В верхнем ящике стола никаких бумаг не было, и Ранкенау открыл нижний. Открывал он его с предельной осторожностью, медленно. Окажись ненароком какой-нибудь свидетель, Ранкенау не смог бы объяснить, чего он так боится в собственном кабинете.
Судя по тонкому сероватому налету пыли, нижний ящик стола давно не открывался. Прежде чем задвинуть ящик на место, Ранкенау на мгновение выдвинул его до конца, и этого мгновения было достаточно, чтобы у дальнего края пожелтевшей пачки бумаг заметить явственный отпечаток большого пальца. Свежий отпечаток… Ранкенау медленно отвел руку и положил ее на колено, чувствуя, как сразу заколотилось сердце. Если бы кто-то свой но необходимости трогал бумагу, то он не побоялся бы оставить следа и брался бы за кипу с ближнего конца, брался бы как придется. Но тут явно побывал чужой. Этот чужой приподнимал бумаги осторожно, берясь за дальний, незаметный на первый взгляд край пачки, вероятно, для того, чтобы что-то туда подсунуть…. Либо подложный документ, либо…
Ранкенау испытал двойственное чувство: азарт гончей, которая напала на след зайца, и страх жертвы, которая почуяла преследователя.
Он быстрым взглядом окинул кабинет– черная высокая тумба печи с плотно закрытой чугунной дверцей, черный обшитый кожей диван с продольными швами, над диваном портрет Гитлера в полный рост, окна за решеткой, – следовательно, проникнуть в кабинет можно только через дверь. А весь двор неусыпно охраняется солдатами комендатуры.
На мгновение Ранкенау почувствовал удовлетворение – в кабинете побывал кто-то из тех людей, которые имеют пропуск на право войти сюда.
Ранкенау вслушался в тишину кабинета. Через открытую форточку доносились неясные шумы городка, рокот прошедшей неподалеку машины, лай собаки… Ранкенау плотно прикрыл форточку и снова долго вслушивался. Наконец ему почудилось тиканье часов. Да, да, явственный стук часового механизма…
Ранкенау протянул руку, чтобы нажать пуговку звонка и вызвать дежурного унтера, но вовремя спохватился. Кнопка могла быть подключена к пусковому устройству. Он вышел на крыльцо и, не ответив на приветствие унтера, приказал ему перетряхнуть все до единой бумаги в столе, проверить стол, диван, печь.
– По сведениям, которыми я располагаю, в кабинете заложена мина с часовым механизмом, – сказал Ранкенау, холодно глядя на изумленное и перепуганное лицо унтера. – И первым делом я намерен расследовать, как она туда попала…
Ничего больше не объясняя, Ранкенау быстрым шагом прошел через двор и завернул за угол длинного сарая, стоявшего в дальнем углу двора. Здесь, в полном одиночестве и, главное, в полной безопасности, он закурил и отдышался.
Итак, для начала недурно, весьма даже недурно. Сейчас они извлекут мину. А еще через полчаса Ранкенау станет в глазах подчиненных ясновидящим – не успел появиться в канцелярии новый начальник, как тут же ему стало известно о вражеской диверсии. Пусть-ка они теперь подрожат перед его фантастической бдительностью. А ведь он не просто отгадывает, где мины, он еще и непременно расследует, как они попадают в кабинет начальника гестапо.
Это еще полдела, главное заключается в том, что через денек-другой о проницательности нового начальника непременно станет известно партизанам, эти канальи держат ухо востро. А узнав, они призадумаются, стоит ли рисковать, когда начальник гестапо, наподобие рентгеновского аппарата, видит предметы насквозь.
Осторожно выглянув из-за сарая, он увидел, как на крыльцо торопливо поднимались двое – перепуганный унтер и озабоченный фельдфебель с миноискателем. Исполнительность и поспешность ему понравились. Впрочем, иначе ведь и быть не могло: кто, как не охрана, головой отвечает за безопасность начальника гестапо? «Так-так…»– удовлетворенно подумал Ранкенау и вынул из плоского портсигара еще одну сигарету. Поднося зажигалку к сигарете, он опять услышал явственный перезвон часового механизма, непроизвольно огляделся и выругался – да ведь это же, черт побери, его собственные часы тикают!
Вот тебе и громкое начало! Он еще раз глянул на часы, прислушался – ни звука, хотя секундная стрелка, медленно дергаясь, бежала по циферблату. Черт побери, что у него, слуховые галлюцинации? Партизаны довели? Вот будет дело, если эти исполнительные ослы, пропарившись там битый час, ничего не найдут, а потом, срывая злость, пустят слух о фантастической трусости нового начальника.
Надо непременно выбросить этот дурацкий диван из кабинета! Хватит с него диванов! Зимой Ранкенау на двадцать минут вышел в столовую, а в это время мина, заложенная в его кабинете, грохнула так, что поплавились диванные пружины!.. С того дня, где бы ни попадался ему на глаза диван, Ранкенау рефлекторно шарахался от него, как от гремучей змеи.
Яростно затягиваясь сигаретой, Ранкенау нервно шагал вдоль сарая взад-вперед. В конце концов, нетрудно было, черт побери, и самому заранее подбросить какую-нибудь завалящую мину! И тогда акция бы состоялась. А теперь!.. Как глупо, чертовски глупо! Что теперь делать? Не станешь же им рассказывать про тот злополучный диван, делиться горьким опытом. Не хватало гестаповскому офицеру, причем офицеру не на последнем счету, утверждать свой авторитет перед подчиненными с помощью сопливой искренности!..
Да, но что делать, делать-то что?! Сослаться на профессиональную осторожность гестаповца?.. Да, но в какой профессии эта самая осторожность излишня?
Наиболее приемлемый вариант – это выгнать их вон, наорать, ничего не поясняя. А завтра так и сделать – как-нибудь хитроумно пристроить мину под сукном стола. Под красным сукном. И потребовать, разумеется, чтобы это сукно немедленно заменили на зеленое. А свидетеля его трусости, дежурного унтера, отправить куда-нибудь подальше. За отсутствие бдительности. За то, что прохлопал мину, исполнительный осел!
Ранкенау вышел из-за сарая и, распаляя себя неожиданно пришедшим на ум доводом, решительно зашагал в сторону канцелярии. «Твоя ослиная шкура годится на барабан!»– мысленно обращался он к унтеру, как будто тот уже прошляпил завтрашнюю мину. Взвинтив себя, он почувствовал, как кровь прилила к щекам, что им овладел вполне неподдельный гнев, а значит, и дальнейшее его поведение с подчиненными будет совершенно естественным, не актерским. Едва он приблизился к крыльцу, как навстречу вылетел тот же унтер, перепуганный пуще прежнего, вытянулся перед Ранкенау и выпалил:
– Господин подполковник, все в порядке!
– Что в порядке, идиот?! – рявкнул Ранкенау.
– Обнаружены четыре мины, господин подполковник. Одна в диване, одна под бумагами в столе и две в печи.
Ранкенау едва сдержал нервный смешок. Сухо поблагодарив унтера, он прошагал в свой кабинет.
Здесь он долго стоял у окна, подводя итоги событиям последних дней. Он решил начать свои размышления издалека, чтобы постепенно подойти к этим минам в кабинете, и попытался найти логическую связь прошлого с настоящим.
Главное из всего, что произошло за последние дни, – это неожиданная активизация партизан в районе железных дорог. Несколько дней тому назад разрушена взрывами дорога близ станции Зверинки, западнее Рославля. Разрушена на протяжении четырех километров. Прошлой ночью пущены под откос три эшелона с живой силой и техникой. Эшелоны следовали на Брянск и далее к линии фронта. Выведены из строя железнодорожные мосты. Создается впечатление, что численность партизан в окрестных лесах как минимум устроилась. Мало того, они как будто сами наладили в лесу производство тола и мин. И далее: судя по обнаруженным сегодня минам, внимание партизан привлекают не только железные дороги. Какая, однако, жестокость – закладывать четыре мины для одного человека…
Кто же мог пронести их сюда? И не только пронести, но и так ловко установить? Человек этот должен обладать соответствующим навыком, – видно, ему не впервой подобные манипуляции.
«Вероятнее всего, он кто-то из тех, кому доверяло бывшее начальство. Мужчина? Женщина?..» Ранкенау с досадой махнул рукой – у русских все на это способными мужчины, и женщины, и дети. Они как будто в утробе матери уже готовят себя в партизаны.
Он долго стоял у окна, глядя на людей во дворе. Нетрудно было догадаться, что об утренней находке стало уже известно всем, и потому во дворе царили излишние, пожалуй, озабоченность и тревога. Ясно, что вина в определенной мере падала на всех.
Но, возможно, кто-то сейчас и злорадствует… Наверняка кто-то должен злорадствовать, ведь не влетели же четыре мины в открытую форточку. Не особенно надеясь на успех, Ранкенау тем не менее продолжал внимательно всматриваться в лица и фигуры тех, кто ходил по двору, и когда из столовой вышла женщина в белом переднике, он так и приник лбом к стеклу. Женщина была молода, хорошо сложена. Глядя на ее независимую осанку и решительную походку, Ранкенау подумал, что она способна на многое. Во все времена засылались к врагу миловидные женщины, чтобы шпионить, выслеживать, одурачивать. Порой они добивались многого… Этой девкой из столовой надо непременно заняться.
К концу дня исподволь, не выдавая своих подозрений, Ранкенау разузнал, что молодая женщина принята на работу в столовую после тщательной проверки и что ее отца и двух братьев расстреляли большевики как врагов народа.
Однако, как бы там ни было, у Ранкенау не прошло желание пригласить эту женщину к себе для разговора с глазу на глаз. И он не хотел себе признаться в том, что мотивы для разговора были не совсем служебными.
… И второй день службы начальника гестапо в этом городе не обошелся без сюрприза со стороны партизан.
Ранкенау еще не успел выпить чашку кофе, как прибежал дежурный офицер и доложил о том, что ночью, перед рассветом была взорвана водонапорная башня. Не заходя в канцелярию, Ранкенау поехал на вокзал. О мощности взрыва можно было судить по мелким осколкам кирпича, со страшной силой разбросанного вокруг бывшей бани. Глядя на эти красные острые осколки, Ранкенау невольно поежился, представив, с каким свистом и грохотом они рассеивались.
Молча обойдя место взрыва и выслушав сбивчивые доклады о том, как был снят постовой, и о том, откуда и как могли сюда пробраться партизанские взрывники, Ранкенау приказал собрать перед зданием гестапо всех мужчин города, всех до единого.
V
Девятнадцатилетний парень, рабочий железнодорожного депо Володя Хомяков, шел по улице родного города и не верил тому, что остался жив, цел, невредим. Немало слышал он о зверствах фашистов, кое-что успел повидать своими глазами, но такого дня в его жизни еще не выпадало. Впрочем, только ли в его жизни? Такого тяжелого дня не выпадало на долю жителей всего города…
Когда всех мужчин собрали перед зданием гестапо, строй оцепили солдаты с автоматами, после чего появился Ранкенау с группой офицеров. Начальник гестапо был при орденах, как будто вышел принимать парад верноподданных. Однако перекошенное яростью лицо Ранкенау говорило о том, что он вышел не для торжественного приема, для расправы. Он медленно пошел вдоль строя, пристально вглядываясь бешеными глазами в лицо каждого рабочего. Возле скуластого высокого парня в белой рубашке – Володя знал его, парень работал истопником в городской бане – Ранкенау остановился. Он о чем-то спросил парня сквозь зубы, и парень, сразу побледнев, что-то ответил. Ранкенау сильно ударил его рукой в белой перчатке, голова парня дернулась, и на белую рубашку закапала кровь.
В гнетущей тишине был только слышен перестук топоров – это солдаты фюрера ставили виселицу на краю площади. Весь город пришел сюда, мужчины стояли в окружении автоматчиков, женщины и дети жались ближе к домам, окружившим площадь.
Когда стих перестук топоров и на виселице закачалась петля, Ранкенау заговорил через переводчика о том, что в городе действуют бандиты и что для спокойной жизни и наведения порядка их необходимо выловить. Он обращается ко всем гражданам города и просит назвать имена этих бандитов, которые вредят великой Германии. Бандиты не могут действовать сами по себе, они вредят в контакте с отсталой частью населения, вот почему все мужчины собраны здесь и не будут отпущены, пока не назовут хотя бы одного бандита.
Время тянулось медленно.
Выбор палачей пал на того же высокого парня в белой рубашке. В чем он был замешан, какими фактами располагало гестапо, люди не знали, но это не помешало Ранкенау дать команду, и парня поволокли к виселице. Толстый переводчик только успел прокричать, что этот парень не желает служить фюреру, что он – партизан, за это приговаривается к смертной казни и впредь так будет со всяким, кто будет действовать во вред великой Германии. Затем Ранкенау прокричал что-то, взметнув руку в сторону виселицы, и переводчик повторил: «Всем поднять глаза и смотреть туда – прямо на виселицу!»
Прошло еще одно тяжелое мгновение, и толпа разом охнула – ноги парня в белой окровавленной рубашке закачались в метре от земли…
Прежде чем отдать приказ разойтись по домам, Ранкенау о чем-то посовещался, затем один из офицеров приказал Володе Хомякову выйти из строя и проследовать в кабинет начальника гестапо.
Володя недоумевал – зачем понадобилось этому извергу вызывать именно его. Причем на глазах у всех рабочих. Пригласили его вежливо, не орали, не ударили. Еще подумают люди, что Володя для фашистов – свой. Уж лучше бы избили.
… В кабинете, куда ввели Володю, сидел только один Ранкенау. Начальник долго рассматривал парня и ни слова не говорил. Володя думал, что, наверное, вот так удав гипнотизирует свою жертву, прежде чем ее проглотить. Затем Ранкенау нажал пуговку звонка, и через минуту появился все тот же фельдфебель-переводчик.
У Володи все еще кружилась голова от увиденного на площади, даже слегка подташнивало. «Надо держаться, – говорил он себе, – не то подумает этот зверь, что я виноват и потому испугался».
Ранкенау закурил, и Володя увидел, что пальцы его рук дрожат. Ранкенау что-то вполголоса сказал фельдфебелю, и тот перевел:
– Господин, пересядьте поближе к столу.
От этого «господин» сердце у Володи застучало пуще прежнего. «Надо держаться, надо держаться! – повторял он про себя. – Тем более, что я на самом деле никогда не был связан с партизанами, и ничего они от меня не узнают, даже если замучают до смерти».
Ранкенау что-то буркнул переводчику, и тот спросил, не хочет ли господин чего-нибудь поесть.
– Спасибо, – хрипло проговорил Володя и откашлялся. – Если можно… я немного воды выпью.
Переводчик налил воды из графина и протянул парню. Володя ухватился за стакан обеими руками, выпил воду залпом и протянул стакан к графину, спрашивая взглядом: «Можно еще?» Второй стакан он выпил медленнее и после этого как будто немного успокоился.
– Спасибо, – сказал он, обращаясь к Ранкенау, и вытер рукавом обильно выступивший на лбу пот.
Дальше разговор пошел без передышки, Володя только успевал вытирать пот с лица, словно для того только и пил воду, чтобы сидеть теперь будто взмыленный… Ранкенау, слегка ощерив в улыбке зубы, сказал, что парень, видимо, плотно пообедал сегодня, так много воды пьет, на что Володя ответил, что вот уже сутки, как ничего не ел, но сейчас у него… нет аппетита.
– Ты давно здесь живешь? Местный или откуда-то приехал? Говори только правду!
Володя ответил, что он в этом городе родился и что его здесь многие старожилы знают.
– В армии служил?
Нет, в армии он не служил, в прошлом году ему исполнилось восемнадцать лет, «но в это время наш город был уже… – Володя замялся, подыскивая слова, – в ваших руках».
– Родственники у тебя есть?
– Только одна мать. Я живу вместе с ней.
– А где братья, сестры?
Володя ответил, что в семье он один, нет у него ни братьев, ни сестер.
– Хорошо, а друзья у тебя есть?
– Какие сейчас друзья… – неопределенно ответил он. – Те, с которыми на улице играл, поразъехались. Война… Кто в армию ушел, кто уехал туда… – он махнул рукой на восток, – эвакуировался.
– Тебя предупреждали – не врать! Не может быть, чтобы молодой парень не имел друзей в родном городе. Если будешь врать, то мы для тебя поставим вторую виселицу на площади!
Володя не кривил душой, друзей у него действительно не было.
– Сейчас в городе очень трудно с питанием. Я вот на станции работаю, и то есть нечего. А другим и подавно. Вот поэтому все ребята разбежались кто куда. Подальше. По деревням. Кто к родственникам, кто к знакомым, в деревне прожить сейчас легче…
Оттого что Володю не перебили, пока он говорил, не одернули, он немного освоился и решил, что, если будут пытать, требуя назвать товарищей, он перечислит всю бригаду, в которой работает. Их фамилии немецкое начальство знает, так что Володя если и перечислит всех, то никакого греха на душу не возьмет.
– Ты честный парень, мы тебе верим. Товарищей у тебя нет, городской порядок ты не нарушаешь, на работе ведешь себя хорошо. Все это установлено нами еще до разговора с тобой. Но, возможно, ты знаешь людей, которые связаны с партизанами?
Володя задумался, опять вытер лицо рукавом…
– Знаешь, кто говорит о партизанах?.. Или кто угрожает, что партизаны за все рассчитаются?..
Нет, Володя таких не знает и никогда не слышал разговоров о партизанах. Да и кому охота о них говорить? Ведь за это не только с работы выгонят, но и в тюрьму посадят.
Ранкенау посмотрел на него как на дурачка, покряхтел с досадой и опять повторил, что они ему верят и что с помощью таких честных людей, как «господин Володя Хомяков», они намерены наводить порядок в городе.
Сегодня они взорвали башню, а завтра они могут взорвать депо. Они не пощадят жизни рабочих. Поэтому ты должен сам беспокоиться о своей жизни и о своей работе. Как только заметишь что-нибудь подозрительное, сразу сообщи нам. Ты сохранишь жизнь себе и своим товарищам, а также окажешь услугу великой Германии…
Володю отпустили, сказали: «Иди, работай!» Он пошел непослушными ногами по коридору гестапо, спотыкаясь, спустился с крыльца и еще два квартала шел с таким чувством, будто вот-вот сзади грохнет выстрел и пуля прошьет ему затылок…
Сворачивая в переулок, Володя оглянулся – сзади за ним никто не шел. Он вздохнул с облегчением.
Возле дома навстречу ему выбежала серая рослая овчарка по кличке Тигр. Когда-то на улице Володя подобрал голодного бродячего щенка, вырастил его, выкормил и даже ходил обучать его в специальный кружок при Осоавиахиме. Радостно скуля, пес запрыгал перед Володей, поднимаясь на задние лапы и норовя лизнуть Володю в лицо. Удивившись тому, что калитка почему-то открыта настежь, Володя прошел во двор, тут же забыл про калитку и устало опустился на дощатую скамейку у входа в избу. Так он просидел, наверное, с полчаса, постепенно приходя в себя и успокаиваясь. «В общем, ничего особенного со мной не произошло, – думал Володя, – вызвали, поговорили, назвали «господином» и даже предлагали поесть…» Зря он отказался, дома ведь все равно есть нечего. Только сейчас он почувствовал острый голод.
Окно мутно поблескивало, отражая черноту ночи. «Почему света нет? – подумал Володя. – Неужели мать уже уснула, так и не дождавшись меня?» Володя подошел к двери, толкнул – не заперта. Чиркнув зажигалкой, Володя прошел к печи, нашарил в печи свечу и зажег ее. Мать лежала на кровати.
– Вы спите? – вполголоса спросил он.
В ответ послышался только слабый стон. Володя поднял свечку и увидел мертвенно-бледное лицо матери. Волосы ее были растрепаны, на губах запеклась кровь. Володя понял, что мать избита, но кем и за что, он не мог и предположить. Скорее всего, когда его потащили в гестапо, сюда явились фашисты и пытали его мать. А что могла сказать им бедная старая женщина о родном сыне?
Дрожащими руками пристроил Володя свечу на подоконнике, быстро смочил носовой платок в холодной воде и начал осторожно протирать им лицо матери.
Во дворе послышался лай собаки и затем голос соседки. Володя выбежал, проводил соседку в дом, на ходу расспрашивая, что тут случилось, кто без него приходил. Соседка пояснила, что сразу после сбора на площади сюда пришли пятеро или шестеро солдат, и соседи только слышали крики его матери…
Только сейчас Володя обратил внимание на то, что все вещи в комнате перевернуты вверх дном, будто фашисты искали и не могли найти что-то.
Сквозь стоны старушка попросила перевернуть ее на бок Володя с помощью соседки приподнял мать и положил ее на бок. Постель была мокрой от крови. Ситцевое платье лопнуло на спине продольными полосами от ударов плети. Взбухшие на теле рубцы кровоточили.
У Володи кружилась голова, он не знал, что делать, кого позвать на помощь. Соседка послала за доктором свою дочь, а сама стала помогать Володе перевязывать мать и делать примочки…
Через полчаса пришел доктор, лысый, молчаливый, напуганный пожилой человек. Он был хмур и неразговорчив. Фашисты и ему не давали житья, если узнавали, что он оказывает медицинскую помощь тем, кто «связан с партизанами». Все поняв без пояснений, с первого взгляда, он долго щупал пульс, и выражение его лица стало мрачнее.
– Свет поближе, – пробормотал он Володе и начал обрабатывать края ран йодом, посыпал каким-то белым порошком, приложил тампоны и перевязал. Затем он положил на стол несколько порошков, сказал Володе, как их принимать, попросил полить воды на руки, вымыл их и на прощанье пояснил, что состояние тяжелое и что ожидать можно самого наихудшего…
К утру мать умерла. Когда взошло теплое летнее солнце, Володя сколотил гроб, вместе с соседкой переодел покойную в чистое платье и положил в гроб. Лошади не было, попросить ее было не у кого, и Володя, поставив гроб на двуколку и привязав его веревкой, чтобы он не свалился, впрягся сам и повез тело матери на кладбище.
VI
Всякий раз утренний рассвет волновал Тамару Подгурскую. Когда ей удавалось провести ночь-другую на базе и когда эта ночь была ясная, звездная, Тамара, по привычке лесного жителя, просыпалась очень рано, как будто спешила застать, не упустить последние звезды на светлеющем небе и первые краски дня. Она любила, лежа на спине, смотреть в глубину утреннего неба, которое из лесу кажется особенно глубоким и особенно умиротворяющим. Она любила краткие мгновения утреннего безмолвия. Ясное небо молодого дня всегда было для Тамары как бы связью с безоблачным прошлым и в то же время надеждой на светлое будущее… Потом она открывала глаза и быстро поднималась. И это ее движение всем телом и взгляд с неба на партизанское становище были ее вхождением в настоящее. У Тамары сразу менялось выражение лица, она это чувствовала, непроизвольно напрягалась складка между бровями, непроизвольно поджимались припухшие за ночь губы.
