Текст книги "Фронтовые повести"
Автор книги: Адий Шарипов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)
– Насыпь здесь невысокая, особого ущерба фашистам не принесем, – заговорил Жилбек. – Знаю, что все устали. Но видели, сколько орудий повезли немцы против наших? Видели, сколько фрицев? Предлагаю поискать место с высокой насыпью. Понимаю, все устали, но мы должны еще пройти километра два-три, пока не найдем участок с высокой насыпью. Если половину состава уничтожим взрывом, то другая половина сама рухнет с откоса. Тогда фрицы не соберут костей. Пошли!..
Поторапливались, чтобы заложить тол до восхода луны. Шли по краю леса, не выходя на опушку и не спуская глаз с железной дороги. Вскоре впереди появилась широкая лощина. Насыпь стала подниматься. Вот она достигла приблизительно трехметровой высоты. Участок вполне подходящий. Но перед насыпью в темноте мерцала вода, словно для того и напущенная в ров, чтобы защитить дорогу от партизан.
Павлик положил на землю свою ношу и пошел к воде. Остальные, приготовив автоматы, настороженно всматривались в темноту. Поблизости могла быть вражеская охрана, патруль мог следить за опасным участком. Одинокая фигура Павлика медленно брела по тускло мерцающей воде. Жилбек вслух считал его шаги, чтобы определить расстояние. Вода доходила Павлику до колен.
«Только бы неглубоко… – думал Жилбек. – Только бы помельче… Лишь бы перенести тол. Лишь бы перебраться…»
Вернувшись, Павлик сказал, что, видимо, разлилась какая-то ближняя речушка, ширина ее метров двести, глубина не больше метра.
– Проходим по одному, – сказал Жилбек. – Павлик идет первым.
Павлик, кряхтя, взвалил ношу на спину и не спеша пошел к насыпи. Шел он, как показалось всем, мучительно долго. Добрел до насыпи, прилег и не шевелился…
Подождали, прислушались – тихо. Ни выстрелов, ни шагов, только шелестит листва от ночного ветра.
Вторым пошел Мажит. Идет с мешком за спиной, горбатый, неуклюжий. Дошел до насыпи и тоже растворился к темноте.
Опять прислушались, опять всмотрелись – тихо.
– Следующий! Побыстрее!
Сам Жилбек перешел воду последним. Только начал отстегивать саперную лопату, как загудели рельсы.
– Ложись, накройся чем попало, чтобы не увидели.
– А если дрезина, патруль? – свистящим шепотом спросил Павлик.
Советоваться, раздумывать, предполагать было некогда.
– Всем лежать здесь! Павлик, за мной! – скомандовал Жилбек.
Пригибаясь, они побежали навстречу гулу. Отбежали метров тридцать, прилегли.
– Если дрезина со светом – бросай гранату, а я их сниму из автомата, как куропаток, – предложил Жилбек.
– Грому будет много. На станции услышат, задержат другие составы, – усомнился Павлик.
– Согласен. Гранаты – в крайнем случае. Если заметят.
Гул все ближе и ближе. Стало видно, что это не дрезина, не патруль, а поезд. Паровоз освещает путь мощным прожектором.
Партизаны приникли к земле.
Когда смолк перестук колес, Жилбек приложил ухо к рельсу – другого поезда пока не было слышно. Огляделся: за лесными вершинами светлело зарево – всходила луна.
– Быстрее, ребята!
Замелькали лопатки, послышалось звяканье металла, заложили три мины, заложили тол, засыпали. Отошли быстро, все вместе.
В лесу, как в родном доме, вздохнули с облегчением…
– А вдруг нас заметили с паровоза? – предположил кто-то. – И сообщили в Понятовку.
Настроение сразу упало. На самом деле: мучились, мучились– и все насмарку. На станции могут задержать составы, могут пустить для проверки какую-нибудь дрезину, взорвут мины, починят путь.
Решили ждать. Закурили в рукава. Луна поднималась все выше, светлая, полная.
– Пока ночь – уйти бы потихоньку, – сказал сердечник. – С утра начнут прочесывать…
Никто не ответил.
Спустя час со стороны Понятовки послышался медленно нарастающий гул – шел мощный состав. По частому пыхтению можно было определить, что тянут его два паровоза. Местность здесь не гористая, ровная, если два тягача – значит, груз тяжелый. Вот вдали из леса медленно выползла темная змейка. Постепенно обозначились вагоны, между ними неровные тени платформ. В лунном свете поблескивали стекла пассажирских вагонов. Там сидели офицеры и пили коньяк за здоровье фюрера.
Состав поравнялся с подрывниками. Партизаны замерли, затаили дыхание, окаменели – всем вдруг показалось, что состав уже прошел заминированный участок и остался невредимым. Каждый слышал только стук своего сердца. Нервы были напряжены до предела. И прежде чем раздался взрыв, на какую-то долю секунды раньше грохота все увидели, как паровоз, словно сшибленный на скаку конь, поднялся на дыбы и плавно рухнул под откос. Грохот взрыва тысячекратным эхом разнесся по лесу. Вагоны стремительно, как игрушечные, набегали один на другой и валились с насыпи. Едва стих грохот, как послышались вопли, панические крики, визгливая команда.
– Теперь пусть почешутся, – глухим, но счастливым голосом проговорил Жилбек.
…И еще три дня брела по лесу группа Жилбека, огибая Понятовку, чтобы выйти к дороге по другую сторону станции. У партизан кровоточили спины. Днем, в жару, соленый пот, казалось, разъедал мясо до костей.
На третью ночь вышли к рельсам и с величайшим облегчением заложили груз в пяти местах. Оставили у себя на всякий случай только три мины. Тол зарывали с ожесточением. Тяжело пришлось партизанам, но каково теперь будет фашистам.
В ту же ночь налегке успели отойти от дороги километров одиннадцать и легли спать в овраге, заросшем густым колючим кустарником. Проснулись от взрывов. Пять грохочущих толчков потрясли воздух и землю.
Задание выполнено. Партизаны взяли курс на базу. На душе легко. Но, к сожалению, не только на душе, но и в желудке. Не осталось никаких припасов – ни боевых, ни съестных.
XVIII
Иван Михайлович задержался сегодня на работе дольше обычного. Вышел на улицу один, без полицаев. Небо было ясное, чистое, звезды хоть пересчитывай. Привыкли жители видеть своего бургомистра без охраны, привык и комендант города к порядку в своей вотчине и уверен, что никто не посмеет тронуть господина бургомистра ни днем, ни ночью.
Три дня назад Иван Михайлович установил связь с Шурой Мелешкиной. Сам побывал на заводе в Ворге, поторопил со сдачею, присмотрелся к инженерам, на которых ему указала Шура. Мрачные, нелюдимые, они ни разу не взглянули в глаза бургомистру, и у того, вместо чувства удовлетворения своей конспирацией, опять появилось уже привычное чувство обиды. В ту же встречу Иван Михайлович спросил Шуру, кого она знает в городе из молодых проверенных подпольщиков. Ивану Михайловичу и по возрасту и по своему служебному положению трудно было одному справляться со всеми поручениями. Нужна была хоть небольшая группа подпольщиков.
Шура долго мялась, отвечала уклончиво. Когда Иван Михайлович сказал, что в городе есть крупная автобаза и что не мешало бы в одну прекрасную ночь подорвать ее, Шура назвала двоих: Сережу и Валю Цвирко. Жили они на самой окраине, Шура назвала номер дома. Отец с первых дней на фронте, мать болеет. Сережа устроился на автобазу, Валя хозяйничает дома, помогает матери…
И вот сейчас, дождавшись темноты, Иван Михайлович направился искать Цвирко.
На улице было пустынно и тихо. Дома стояли слепые, сквозь ставни не пробивался на улицу ни один лучик. Даже в гестапо, где обычно всю ночь ярко светятся окна, было темно. Тишина летней ночи успокаивала. Ивану Михайловичу почудилось, что и войны-то никакой нет и что притворялся он бездушным бургомистром не полчаса тому назад, а давным-давно, лет уже, наверное, десять назад…
Он без труда нашел названный Шурой домик. Постучал в дребезжащее стекло один раз, другой… Услышав чей-то приглушенный отклик, спросил:
– Здесь Сережа живет?
– Какой Сережа?
– Сережа Цвирко. Или Валя?
– А зачем они вам?
– По делу.
– По какому делу.
Емельянов промолчал – о чем можно сказать через запертую дверь?
– Привет им хочу передать… От отца.
За ставнем долго молчали; судя по всему, совещались. Потом заскрипела дверь, послышались шаги к калитке, и девичий негромкий голос произнес:
– Проходите, дяденька.
В комнате было полутемно. К самой двери выжидательно прислонился черноглазый смуглый паренек. Женщина, бледная, худая, стояла у стола и, глядя на дверь, машинально терла тряпкой по одному и тому же месту.
Иван Михайлович перешагнул порог, снял шляпу и не мог не заметить, как вытянулись лица у всех, а женщина перестала тереть стол и беспомощно опустила руки вдоль грязного фартука – они узнали бургомистра.
– Здравствуйте, – сказал Иван Михайлович.
После долгого растерянного молчания первой ответила женщина. Дети стояли рядом с Иваном Михайловичем, толстогубые, черноглазые, похожие друг на друга, словно близнецы. Иван Михайлович смущенно оглядел их, помял в руках шляпу, ожидая приглашения сесть, и, не дождавшись, спросил:
– Ну что, учимся?
– Кто же сейчас учится? – недружелюбно сказала женщина.
Немало унижений натерпелся старый учитель за эти месяцы, немало пережил мучительных минут непереносимого, казалось, стыда.
– Ничего, будет еще на нашей улице праздник, – неестественным голосом сказал Иван Михайлович.
Встретили его довольно отчужденно, разговор не шел. «Обдумать надо было, прежде чем идти, старый дурак», – ругнул себя Иван Михайлович и – раз уж пришел – решил действовать напрямик.
– Сережа, мне тебе надо два слова сказать.
– Ну? – ответил парень, не вынимая рук из карманов. – Насчет чего?
Иван Михайлович не успел ответить, его перебила женщина:
– Чего вам нужно от парня? Хоть бы семью пожалели, еле-еле устроился. Нам лишь бы кусок хлеба получить. Не трогайте его! По миру хотите пустить?
Она стала браниться все громче.
– Вам привет от Шуры, дети. А отец ваш жив и здоров, – торопливо сказал Иван Михайлович и, не попрощавшись, вышел.
– Никакой Шуры не знаем, – громко, в спину бургомистру, проговорил парень.
Через два дня в кабинет бургомистра вошла Валя Цвирко. Кроме Ивана Михайловича здесь сидели старосты из деревень, сонно считали мух на горячем подоконнике и ждали прихода коменданта – он должен был провести собрание насчет бдительности.
Девушка остановилась у двери, робко подняла руки к груди, сложила пальцы в пальцы и спросила, не сможет ли господни бургомистр устроить ее на работу.
– Комсомолка небось? – спросил Иван Михайлович.
– Н-нет… Я из Западной Белоруссии…
– Полы можешь мыть? Или картошку чистить?
– Могу.
– Вышла бы замуж за офицера и беды не знала. Красивая девка, а пропадешь зря.
– А вы ее себе в женки возьмите, господин бургомистр, – хихикнул краснорожий староста в белой вышитой по-старинному косоворотке.
– Заработаю на приданое, а потом выйду, – тоненьким голоском продолжала девушка.
– А как тебя звать? – не унимался краснорожий. – Может, я тебя в своей деревне устрою?
Старосты уставились на смазливую девчонку.
– Нет, я хочу в городе, господин бургомистр, – продолжала тянуть Валя, ничуть не смущаясь хамских взглядов и подмигиваний.
– В городе так в городе, – решительно сказал Иван Михайлович. – Проходи к столу! Вот тебе бумага, вот чернила, пиши заявление: «Прошу принять на работу в столовую!..»
Валя прошла к столу, села на краешек стула, взяла ручку, стала ее грызть, глядя в потолок.
– На имя директора.
Валя, мучительно морща лоб, стала водить пером по бумаге.
– Посмотрите, господин бургомистр, правильно? Иван Михайлович взял листок, далеко отведя его от лица, прочитал: «Сегодня в десять вечера зайдите к нам».
– Правильно, девка, правильно. Была бы ты парнем, взял бы тебя писарем. Пойдешь к директору и подашь бумажку. Я тут пишу: согла-сен!
Валя взяла «заявление» и пошла к двери. Неожиданно дверь отворилась, и на пороге появился Дитер фон Гаген собственной персоной. Валя застыла перед ним с бумажкой в руках. Увидев коменданта, старосты поднялись, задвигали стульями, и это громкое внимание отвлекло коменданта от девушки. Оглядев ее с головы до ног украдкой, чтобы старосты не приняли коменданта за женолюба, майор прошел к столу.
Иван Михайлович достал платок и с облегчением вытер мгновенно вспотевший лоб.
…В десять вечера Сергей встретил Ивана Михайловича возле своего дома.
– В хату не пойдем, чтобы мать не знала, – горячим шепотом предупредил юноша.
– Хорошо, Сергей, не пойдем, – согласился Иван Михайлович. – Я думаю, тебе не надо объяснять, кто я такой, ты сам понимаешь.
– Мы считали вас… ну, сами знаете. А потом засомневались, когда немцы Белякова повесили. Это ведь был гад ползучий, на фашистов работал. Они же его своими руками и задушили.
Прошли в глубь двора, сели в тени сарая. Было темно и тихо.
– Сережа, нам поручено вывести из строя те машины, которые стоят на вашей автобазе. Сколько их там?
– Штук шестьдесят.
– Надо их так подремонтировать, чтобы ни один мастер не мог собрать.
– Было бы чем! В любую минуту! – горячо сказал парень. – У нас там все свои.
– Надо из всех выбрать одного, но самого верного. Есть такой?
– Найдется. К примеру, молодой, из пленных красноармейцев. Все время зубами скрипит, ждет не дождется чего-нибудь натворить. Мы с ним вдвоем заложим, нам лишь бы какую-нибудь пилюлю иметь. Под капот – и порядок.
– Вот за этой пилюлей придется сходить в лес. Лучше всего это сделать Вале, за ней никто не будет следить.
Возьмет какую-нибудь тачку и поедет за хворостом. В километре от города свернет с дороги палево, в лес. Там ее будет ждать женщина по имени Тамара. Валя должна сказать: «Я из школы». Тамара ответит: «Я учительница»– и передаст мины. Валя привезет их домой, а дальше ты уж сам постарайся. Сделать это надо в ближайшие три для. Если не успеете подложить – важное дело будет сорвано: немцы тоже не дремлют. У нас в городе не было еще пока настоящего грома, поэтому они не особенно бдительны. Надо одним махом и там и здесь! Если мины заложите хорошо и будете уверены, что взрыв неминуем, уходите с тем парнем в лес. Дорога та же, пароль тот же.
…Весь день в проводах заунывно пел ветер. К вечеру он стих, небо густо заволокло тучами, а к полуночи полил дождь и снова между домами зло заметался ветер, разбрызгивая дождевые струи, разгоняя все живое. Заскулили собаки, замычали коровы, словно чуя беду…
Покрывая шум дождя и ветра, один за другим загремели взрывы. В комендатуре дежурный унтер-офицер, продирая сонные глаза, ошалело заметался от окна к окну, не в силах понять, что за выстрелы, что за гром и в какой стороне. Он вылетел на крыльцо. Подскочивший к дежурному солдат сообщил, что это не гром, а самые настоящие взрывы и раздаются они в стороне автобазы.
Когда мотоциклисты примчались к воротам автобазы, их встретил испуганный часовой. До приезда мотоциклистов он стоял на противоположной стороне улицы и боялся подойти к воротам. Солдаты вбежали на территорию автобазы и, приставив автоматные приклады к животам, начали простреливать углы.
Машин не было. Вместо стройных рядов – капот к капоту, кузов к кузову – под лучами фонариков поблескивали слюдяные осколки ветровых стекол, темнели изуродованные капоты, беспомощно выгибались бензо– и маслопроводы искореженных взрывом моторов.
Людей на автобазе тоже не было.
Утром Иван Михайлович пришел на работу свежевыбритый, выспавшийся, бодрый и сразу сел за бумаги. Раньше обычного раздался телефонный звонок.
– Господин Емельянов? Немедленно зайдите ко мне!
– Слушаюсь, господин комендант!
По дороге Иван Михайлович еще раз перебрал в памяти все детали последних дней, все встречи и разговоры – ничего предосудительного не было в его поведении, ничем он себя не выдал. Хуже, если ночью задержали кого-то из подрывников, успели допросить и что-то выведали. Как бы там ни было, к коменданту бургомистр вошел совершенно спокойным.
– Гутен морген, господин комендант.
– Слышали?
– О чем?
– Не слышали?! Медведь на ухо наступил! Так слушайте. Кто создавал полицейские участки в деревнях? Вы?
– Немецкое командование объявило вам благодарность за это. Но кого вы набрали в полицаи? Всякую шваль, двурушников, предателей. Вчера из двух деревень ушли все полицаи и унесли оружие! Где ваша работа? Где ваше влияние? Кого вы набрали служить фюреру?
– Господин комендант, ведь нельзя же сразу перестроить сознание людей за несколько месяцев. У этих людей была одна идеология, а теперь постепенно…
– Вы всегда много говорите, а эти свиньи бегут и бегут.
– Господин комендант, царя Петра Первого назвали Великим потому, что он повернул русских на запад, в сторону немцев.
Дитер фон Гаген неплохо понимал по-русски, немного говорил сам и гордился этим. Слова учителя пришлись ему по душе. Остывая, он произнес:
– Ви слишьком много учитель, но слишьком малё зольдат!
И далее целых полчаса комендант говорил о необходимости проводить агитационную работу среди полицаев, о необходимости усилить бдительность и, наконец, о том, что сам господин бургомистр прежде всего должен заняться поимкой диверсантов, которые сегодняшней ночью взорвали автобазу.
– Ка-ак? – испуганно протянул Иван Михайлович. – В нашем городе взорвали автобазу? В нашем городе появились партизаны?
– Вы плохой бургомистр, господин Емельянов. У вас под носом взорвут вверенный вам город, а вы будете забавляться по ночам с девочками и ничего не слышать.
– Большой ущерб?
– Пятьдесят машин разрушено.
– Но куда же смотрит гестапо? Задержали хоть одного бандита?
– Вот именно: куда смотрит гестапо? – повторил майор, вспоминая самодовольного Ранкенау. – До сих пор ничего не известно, никто не задержан. Единственная улика – не явились на работу двое: один пленный и один вольнонаемный.
Майор прошелся по кабинету взад-вперед и остановился перед бургомистром.
– Господин Емельянов, гестапо будет заниматься по своей линии, а мы с вами должны заняться по своей. По головке нас не погладят за пятьдесят машин. И не забывайте, что если партизаны без труда взорвали автобазу, то они без труда могут повесить бургомистра.
– Да-да, господин комендант, да-да! – испуганно сказал Иван Михайлович. – И зачем вы меня на старости лет в петлю толкнули?!
Он опустился на стул, закрыл лицо руками.
– Я просился к вам на другую работу, хотя бы старостой… Каким-нибудь служащим…
– Успокойтесь, господин Емельянов. Вы сами согласились.
– Но я не думал, что этих людей так трудно перевоспитывать.
– Зачем перевоспитывать? Их надо вешать. Иначе они повесят вас.
– Хорошо, я буду искать их. Будем вместе искать их, господин майор, не оставляйте меня одного.
Зазвонил телефон, комендант поднял трубку, стал слушать. Иван Михайлович грустно посмотрел мимо его головы в окно, увидел, что лицо майора бледнеет, искажается гримасой.
– Приходите, будем разбираться, – сказал майор по-немецки кому-то и с остервенением бросил трубку.
– Еще одна новость, господин Емельянов, – проговорил он после минутного молчания, – авторемонтный завод на Ворге взлетел на воздух…
Иван Михайлович опять опустил голову на руки и долго, неподвижно сидел в таком положении. Майор удрученно, пришибленно молчал, по-своему понимая состояние бургомистра.
– Это организованная диверсия, – хриплым голосом продолжал комендант. – Это не простая случайность… Кто-то действует под нашим носом.
Минут через пять вошел Ранкенау. Он холодно кивнул бургомистру и заговорил с майором. Иван Михайлович вслушался. За эти месяцы работы он стал понимать почти все, но в то же время не показывал виду. Ранкенау сказал майору что лучше им остаться наедине. Майор спросил: «Вы не доверяете моему ставленнику?» Гестаповец ответил что в данную минуту он доверяет только самому себе.
– Но нам же надо на кого-то опираться. Один в поле не воин.
Ранкенау промолчал, сделав каменное лицо.
– Господин Емельянов, вы можете идти, – сказал майор. – К вечеру вы должны мне представить подробный план ваших действий.
Иван Михайлович вышел, осторожно закрыл за собой дверь Первой мыслью было: немедленно уходить в лес, пора! Входя к себе в кабинет, он чувствовал, что сердце его бьется тревожно. Судя по лицу Ранкенау, гестаповец уже что-то пронюхал, уже не доверяет бургомистру в будет ждать момента, чтобы арестовать его. Сейчас гестапо начнет судорожно искать виновных, чтобы в глазах мирного населения оставаться всесильным. Бездействовать – значит потворствовать диверсантам. И тот, на кого падет выбор, будет непременно повешен, и не просто повешен, а так, чтобы прогремело на всю округу.
Бургомистр сказал своей секретарше, что сегодня никого принимать не будет, и заперся в кабинете. Здесь было прохладно, никакие шумы не долетали с улицы, и можно было в тишине и уединении спокойно обдумать свое положение.
Испуг первых мгновений скоро прошел. Иван Михайлович выпил воды, почувствовал облегчение. Постепенно мысль о немедленном уходе в лес стала казаться ему не такой уж мудрой. Ну, допустим, он сегодня уйдет, партизаны встретят его, отведут в лагерь. А что дальше? Куда он с ними пойдет на своих стариковских ногах? Стрелять он тоже не мастак. Учить в отряде нечему, не время, там и без него народ ученый. Остается одно – висеть обузой на шее отряда.
Странно, но вчера, позавчера, все последние дни он только и ждал момента, когда будут выполнены все задания и можно уходить. Сейчас же ему казалось, что он еще ничего не сделал, что самое главное, для чего он принял позорную должность, из-за чего выслушивал оскорбления и проклятия, еще впереди. Ивану Михайловичу казалось, что он не смыл еще какого-то пятна, и если уйти сейчас в лес, то всю жизнь, до последних дней, его будет мучить совесть.
А в это время в кабинете Дитера фон Гагена шел такой разговор:
– Мы напрасно доверяем этому старику. В этой проклятой стране никому нельзя верить. Все они против нас. По разным причинам. Один из большевистских убеждений, другой из чувства национализма, третий из религиозного фанатизма. Вам, господин майор, должно быть известно, что в нашем районе действует отряд, сплошь состоящий из коммунистов. Янычары. Если бургомистр им не помогает, то, во всяком случае, знает об их действиях и не желает сообщать нам. Вы меня извините, майор, но вы поторопились назначить его бургомистром. Понадеялись на свой опыт, а вы между тем еще молоды и плохо знаете русских.
– Я знаю их язык, господин подполковник, а знать язык – значит знать душу народа, – ответил комендант. – Вы же за все время не научились ни одному русскому слову и даже «свинья» произносите на немецком.
– Хорошо, я постараюсь доказать вам, что бургомистр – шпион, – бледнея, проговорил Ранкенау. – И тогда вы пожалеете, что так рьяно за него заступались!
– М-м-м, собственно, я не особенно заступаюсь, – неуверенно пробормотал комендант (действительно, чем черт не шутит). – Я хотел сказать вам, что разоблачением одного бургомистра мы дела не поправим. Тут существует группа. Если бургомистра убрать сейчас, это послужит сигналом для подпольщиков. Они еще больше затаятся, будут действовать еще осторожнее, но наверняка.
После полудня к зданию гестапо подкатила открытая машина с какими-то чинами. Видимо, как ни старались местные власти умолчать о взрывах, шила в мешке не утаишь.
Иван Михайлович наблюдал из окна за суетой гестаповцев, и в нем росло незнакомое до сего времени чувство уверенности в своих силах; рос, ширился, охватывал и волновал душу азарт борьбы. Взрывать, мстить – и в то же время жить рядом с ними, быть в доверии, смеяться в глаза. Он еще не мог объяснить словами это новое чувство, но он прекрасно понимал его, теперь он понимал тех отчаянных людей, которыми сам он всегда восхищался, но которых не мог понять до конца – зачем ненужная удаль, риск, когда все можно сделать тихо, мирно, без шума, постепенно? Шестидесятилетний, он от первого своего успеха почувствовал себя моложе, захотелось быть удалым, отчаянным.
Нет к партизанам он не уйдет. В городской тюрьме томятся триста советских граждан. Их ждет расправа. Коммунисты, командиры, человек сорок евреев… «Если уходить в лес, то уходить триста первым», – решил Иван Михайлович.
В этот день гестапо и комендатура не знали покоя. Ранкенау дрожал от злости. Особенно бесило его то обстоятельство, что где-то кто-то из русской администрации принят на работу ошибочно, кто-то вредит тонко и умно, и невесть сколько еще может навредить, и невесть когда его удастся обнаружить.
Почтенный, благообразный бургомистр раздражал Ранкенау с первой встречи. Он недоумевал: за какую такую политику могли посадить большевики в тюрьму эту старую овечку?
Ранкенау зорко следил за стариком. Куда бы ни выезжал бургомистр, всюду его сопровождали проверенные полицаи. Терять таким было нечего, и потому они служили верой и правдой.
Вместе с тем Ранкенау всячески хотел отрезать бургомистру пути назад. Именно для этого он вывел его на площадь во время казни Белякова, всячески стараясь подчеркнуть, что и у бургомистра руки в крови и смыть ее перед лицом большевиков он уже не в состоянии.
Но бургомистр ускользал. Он стал ходить один по улицам города, не страшась возмездия. Значит, население щадит его, знает о его связи с партизанами, о том, что бургомистр, по сути, является ставленником советской власти.
Подполковник бесился. Комендант мешал ему своим либерализмом, своим полным пренебрежением к оперативной работе в гестапо. Надо его припугнуть как следует, чтобы он понял, с кем имеет дело.
Как и всякий настоящий гестаповец, подполковник Ранкенау мечтал о большой карьере. Обнаружение партизанского ставленника, а вслед за ним уничтожение партизанского отряда сулили подполковнику верное повышение.
Первым делом Ранкенау объявил населению, что за поимку партизанского (он написал «бандитского») лазутчика будет выдана награда в 5000 марок.
И во-вторых, он установил микрофон в кабинете бургомистра и вместе со своим переводчиком начал подслушивать разговоры Емельянова с посетителями.
Ранкенау обычно сидел за столом, переводчик, молодой, в очках, с утиным носом, сидел сбоку стола, оба в наушниках, будто в кабинете самолета. Слушали оба, но понимал один, Ранкенау не совсем доверял переводчику, он был уверен, что тот не в состоянии узнать по голосу подлинного заговорщика. Весь день, как назло, бургомистр вел только деловые разговоры, давал распоряжения своим уверенным, хотя и слабым старческим голосом. Подполковника это злило, ему немедленно хотелось услышать хоть что-нибудь компрометирующее. Зная русский язык, он бы уже нашел это «что-нибудь». А через переводчика любая мало-мальски трудная фраза может сбить с толку. Он уже знал анекдотичный случай, когда переводчик перевел «рубаха-парень» как «сорочка для юноши».
Ранкенау истязал переводчика и на следующий день. И опять ничего подозрительного не услышали. Он тиранил переводчика своими придирками, но тот бестолково хлопал ресницами и, заикаясь, продолжал молоть чепуху. Ранкенау уже подумывал о том, чтобы подослать к Емельянову провокатора, кого-нибудь из полицаев, чтобы тот назначил явку или что-нибудь в этом роде.
На третий день Ранкенау услышал девичий голос. Это сразу его насторожило, девушки редко заходили к бургомистру.
– Точнее! Точнее! – шипел он переводчику, по-собачьи чуя в приглушенном голосе девушки партизанскую связную.
– Вам пора, – сказала девушка, а переводчик перевел: «Вам что-то надо начать или что-то надо кончать».
– Что такое «пора»?! – зашипел подполковник, разозленный этой бестолковщиной «начать-кончать».
– За вами следят, Иван Михайлович, – продолжала девушка.
Теперь уже было понятно. После этих слов и переводчик с каким-то испуганным азартом начал тараторить, – кажется, и до него дошло.
Девушка говорила о том, что бургомистру пора уходить, о том, что за ним следят. Он отвечал, что не уйдет, что намерен выпустить людей из тюрьмы, он уже кое-что подготовил, но ему нужны помощники, нужна явка, нужна помощь Петра Васильевича.
– В конце бывшей улицы Ленина на левой стороне – кусты сирени, – продолжала девушка. – Завтра в сумерках, но не поздно, чтобы на улицах еще были прохожие…
– Хорошо, – ответил бургомистр, и в кабинете наступило молчание.
Ранкенау выбежал в коридор, к дежурному унтер-офицеру:
– Немедленно к бургомистру, задержать всех женщин, привести сюда. Быстро!
Через несколько минут унтер-офицер доложил, что задание выполнено. Подполковник вышел в смежный кабинет. Пятеро женщин испуганно жались у двери.
Ранкенау улыбнулся и учтиво указал на стулья, – дескать, садитесь. Женщины несмело прошли, сели, испуганно держа руки на коленях. Девушки среди них не было, самой молодой по виду было лет тридцать пять.
– Спросите, по каким делам они пришли к бургомистру, – велел он переводчику.
Тот начал задавать этот вопрос каждой и спрашивать фамилию. Ранкенау, прикрыв глаза веками, вслушивался. Нет, эта бестия успела уйти. Ни один голос не был похож на тот. Он сказал о своих сомнениях переводчику. Тот подтвердил и добавил, что голос девушки принадлежал образованному человеку с интеллигентной речью. А тут обыкновенные бабы.
С той же улыбкой Ранкенау разрешил им идти.
В кабинете его осенило – а ведь хорошо, что не задержали связную! Иначе провалили бы дело на корню. Подслушивание не улика. Нет ни имени связной, ни фамилии, внешность незнакома. Единственное, что известно, – Петр Васильевич. А сколько этих Петров в городе! К тому же у всех подпольщиков фальшивые имена, это уж как водится.
Протирая руки, подполковник прошелся по кабинету. Он думал.
Через десять минут Ранкенау приказал срочно вызвать Дурнова с десятью полицаями.
В этот день Иван Михайлович домой ушел рано, сказав, что болен, и попросил сегодня не беспокоить его. Сидевший в его приемной одноглазый полицай по кличке Сыч, известный своей лютостью бандит, вызвался проводить бургомистра.
– С какой стати? – холодно спросил Иван Михайлович.
– Неспокойно, господин бургомистр, неспокойно, – хамовато проговорил Сыч, передвигая «вальтер» на пояс. – Охранять надо начальство, охранять.
Сыч, как показалось Ивану Михайловичу, вел себя необычно. Подумав, бургомистр решил, что это ему действительно показалось и что стал он излишне подозрителен ко всему и ко всем. «Спокойнее надо быть, спокойнее…»
Дома он пообедал, часа два подремал не раздеваясь и перед самым вечером начал собираться. Вспомнив наглую рожу Сыча, Иван Михайлович достал пистолет, посмотрел, заряжен ли, и сунул в карман пиджака. Выйдя из калитки, он огляделся и, сутулясь, как ходят обычно больные, медленно побрел по улице.
Шел он, не глядя по сторонам, устало шаркал подошвами. Поворачивая на улицу Ленина, оглянулся. Позади, примерно за полквартала, брел пьяный. Бросало его, беднягу, из стороны в сторону. «Такие обычно песни поют, а этот молчит, – мимоходом подумал Иван Михайлович и тут же нашел оправдание – Впрочем, немцы отучили петь даже пьяных…»
Повернув на улицу Ленина, он увидел, как двое незнакомых мужчин, стоявших неподалеку, прошли в том же направлении, куда шел бургомистр. Иван Михайлович пригляделся– русские. Вполне возможно, что кто-то из партизан решился охранять его. Если их прибыло много, то, может быть, сегодня же следует сделать налет на тюрьму.
