Текст книги "Фронтовые повести"
Автор книги: Адий Шарипов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
Услышав звонкий голос Майи, Тамара поправила волосы и подошла к ней. Майя тоже только проснулась и тянула за кофту свою мать: «Вставай! Вставай!»
– Ты почему так рано поднялась? Ты почему маме спать не даешь? – шутливо-строго напустилась на нее Тамара.
– А ты почему? – отвечала Майя, довольная возможностью поговорить.
– Потому что взрослым пора вставать. А детям еще надо спать да спать.
– А я есть хочу, вот почему, – пояснила Майя. Девочка никогда не страдала отсутствием аппетита, ни под бомбежкой, ни во время длительного перехода. «Мама, есть!»– было ее постоянной заботой. Это безобидное требование ребенка всегда действовало на окружающих не меньше командирских призывов.
Тамара вернулась к своему вещмешку, достала ломоть хлеба и маленький серый кусочек сахара. Майя следила за ее движениями не без интереса. Эта тетя Тамара всегда что-нибудь занятное придумает.
– Вот тебе завтрак, Майя, – проговорила Тамара, возвращаясь к девочке. – Только жуй как следует.
Майя протянула левую ручонку.
– Нет, так дело не пойдет. Ты что, левша? Где у тебя правая рука?
– Во-от, – недовольно проговорила девочка и вытянула другую руку.
– Теперь другое дело. – Тамара отдала ей гостинец, и потрепала Майю по пушистой головке.
Через полчаса Тамару и Жамал вызвал в штаб связной командира.
На штабной поляне уже кипела партизанская жизнь, здесь как будто никто и не ложился спать. Подтянутый, в начищенных сапогах, со сверкающими звездочками, на погонах капитан Шилин обучал обращению с минами и толом новую группу взрывников. Все еще непривычно было видеть советского командира в погонах. Партизаны, большинство из которых были в недавнем прошлом красноармейцами и командирами, привыкли к петлицам, но в то же время новая и красивая форма придавала больше уверенности в силе тех, кто действует на Большой земле, волей-неволей наводила на мысли о прошлом России, о ее великих битвах с иноземными захватчиками. И то, что Шилин был в полной офицерской форме, а не в подпаленном у костра партизанском ватнике, дисциплинировало подрывников.
Коротченко, держа в руках развернутый планшет с белесыми потертыми краями, давал указания командирам рот. Нетрудно было догадаться, что речь шла об очередной операции на железной дороге. Тамара и Жамал остановились чуть поодаль, ожидая, когда Тимофей Михайлович закончит разговор с командирами.
Коротченко сам подошел к женщинам, спросил Жамал, как здоровье партизанской дочки. Кто бы ни спрашивал о дочери, она не могла удержаться от радостной улыбки. Даже усталая, изможденная, не способная выговорить ни слова, Жамал всегда на вопрос о дочери отвечала улыбкой.
Пока она улыбалась, Тамара пояснила, что Майя ведет себя как и подобает дочери партизана: растет не по дням, а по часам, уже скоро все зубы появятся, просит есть, а когда начинается вражеский обстрел, сама ложится в укрытие и лежит.
– А в дождь с нее как с гуся вода, – продолжала Тамара. – Ни разу еще не кашлянула, не чихнула.
– Ну что ж, хорошо, если здорова, очень хорошо, – проговорил Тимофей Михайлович, – всему отряду хлопот меньше… Ну а теперь посмотрите вот это письмо.
Командир протянул женщинам листок бумаги, густо исписанной фиолетовыми чернилами.
Письмо начиналось, как обычно, с приветствия и пожелания здоровья всему отряду. Далее сообщалось, что водонапорная башня взорвана, но мины, заложенные в гестапо, не сработали, были обнаружены новым начальником, после чего фашисты повесили на площади одного из жителей города. Новый начальник свирепствует больше старого. Весь город потрясло известие о гибели от руки фашистов ни в чем не повинной старой женщины.
«Кто-то донес, что муж этой женщины, отец Володи Хомякова, – коммунист и активно боролся против фашистов. Парня вызвали на допрос, в это время фашисты ворвались в их дом, пытали его мать, избили, вырезали на спине звезду. Бедная старушка скончалась. Когда сын повез ее хоронить, то фашисты перевернули гроб с мертвой женщиной, думая, что там спрятаны мины. Весь город только говорит об этом. Сам Володя Хомяков дрожит от ненависти к фашистам. Он, несомненно, будет им мстить, но в одиночку пропадет, поэтому надо привлечь его к работе с нами. Это парень честный, я немного знала его и прежде…»
Далее сообщалось о том, что два дня тому назад советские самолеты разбомбили на соседней станции «с нашей помощью» пять вражеских эшелонов. «Теперь научились бомбить, ни один вагон не уцелел. Я сама еле живой выбралась со своей ракетницей…»
В конце стояла подпись: «С приветом, Тридцатая». «Отчаянная, видать, эта женщина, Тридцатая», – подумала Тамара.
Письмо, однако, произвело на женщин гнетущее впечатление. Свои успехи воспринимались партизанами как нечто само собой разумеющееся, к успехам они привыкали все больше, но к зверствам фашистов они никогда не привыкнут….
Тамара вернула письмо Коротченко. Тот сложил его вчетверо и бережно положил в нагрудный карман гимнастерки.
Он заговорил, что женщинам необходимо сегодня же выйти по направлению к этому городу. Тамара должна проникнуть в город, а Жамал – пробраться на разъезд Бони.
– Твоя задача, Тамара, такова: передать Тридцатой наше задание. Но не прямо, а через посредника, через связного.
Коротченко сел на пенек, снова разверпул свой видавший виды планшет, положил на него карту.
– Вот здесь, на южной окраине города, есть березовая роща. В этой роще стоит старый одинокий тополь. Возле него в пятницу должен появиться человек – пожилой, седой, высокого роста. Твой пароль – «Земля». Его отзыв – «Луна». Этот человек работает на железнодорожной станции. Ты станешь отныне Александрой Ивановной Ивановой, – Тимофей Михайлович подал Тамаре паспорт.
Тамара взяла его, развернула, увидела свою маленькую фотокарточку с четкой синей печатью на белом уголке и отметила, что работа мастерская. Посмотрела городскую прописку: улица Пушкина, дом 75.
– «Луна» сведет тебя с Тридцатой. Вместе с ней разведаете о подразделении, которое охраняет мост через реку Беседь. В полукилометре от моста есть небольшой хутор, где ты можешь пробыть день-другой. Через Тридцатую постарайся установить связь с этим парнем, Володей Хомяковым. Поговори с ним, чтобы он поверил в силу партизан, посоветуй не горячиться зря, а действовать только с нами.
Тамара спросила, через сколько дней они должны вернуться.
– Через неделю. Крайний срок десять дней. Место и время встречи с Жамал установите сами. Если не управишься за то время, нам придется принимать меры для вашего розыска… А теперь тебе задание, Жамал…
Коротченко, сидя на пне, вытянул правую ногу, достал из кармана носовой платок – голубой, с желтой шелковой каймой, – и с нажимом протер глаза. Жамал невольно отметила, как постарел, как измотался Тимофей Михайлович за последние месяцы. От постоянного недосыпания глаза командира слезились, щеки были землисто-серыми, между бровей, казалось, навечно залегла глубокая складка постоянного напряжения…
Тимофей Михайлович сложил платок вчетверо, встряхивая его одной рукой, сунул в карман и продолжил:
– Во что бы то ни стало, Жамал, проберись к разъезду Бони. Установи, когда сменяется охрана моста возле разъезда, на каком транспорте и когда подъезжают туда солдаты, есть ли там дзоты… Вот, собственно говоря, и все. Если есть вопросы – прошу. Если нет – желаю благополучно выполнить задание.
VII
Тимофей Михайлович поднялся, крепко пожал женщинам руки.
Они вышли на задание в сумерках. Шли в полном боевом снаряжении – автоматы, диски с патронами, гранаты и мины. Это были не просто женщины, а партизанки Великой Отечественной войны, способные твердой рукой пустить пулю в человека, если человек этот пришел убивать детей.
Они шли по темному лесу малоизведанными лесными тропинками и, как все женщины, не могли долго хранить молчание, хотя того требовала обстановка.
– Помнишь, в прошлом году Павлик и Батырхан, тоже вдвоем, ходили в разведку и встретили в лесу бородача? – спросила Тамара. Она шла чуть впереди и, говоря, слегка поворачивала голову к своей спутнице.
– Нет, не помню, – призналась Жамал.
– Разве Жилбек тебе ничего не рассказывал?
– Он никогда мне ничего не рассказывает. Ты, говорит, и без того много знаешь, зачем тебе лишние переживания… А кто тебе рассказал? – спросила Жамал со значением.
– В общем, это неважно кто… – помолчав, ответила Тамара.
– Ладно, я и так знаю, – проговорила Жамал. Тамару совсем не огорчила осведомленность подруги, и она продолжала свой рассказ:
– Пошли они вдвоем в разведку, как мы с тобой, и встретили этого бородача. «Ты кто такой?»– спрашивают. Тот отвечает: «Партизан». – «Назови пароль». Он говорит: «Большая земля». Был когда-то такой межотрядный пароль, но к тому времени он уже устарел. Стали наши его допрашивать: «Из какого отряда?» – «Из Мглинского». Отвечает бойко, не моргнув глазом. Расспросили, кто командир, кто комиссар. Всех знает. Мало того, и Коротченко назвал, и Лебедева. «Ну, а почему ты один-то бродишь в лесу?» Одному, говорит, безопаснее в разведку ходить. «Места эти знакомы тебе?» Знакомы, говорит. «Можешь нам показать короткую дорогу на Хотимск?» – «Я эти места как свои пять пальцев знаю. Идемте». Пошли. Павлик зашагал с ним рядом бок о бок, а Батырхан отстал на два шага и автомат снял с предохранителя.
Ты ведь знаешь наших ребят, они уже всякого насмотрелись… Идут полчаса, идут час. В лесу трудно держать направление, можно кружить и кружить весь день на одном пятачке. Павлик первым заметил, что они дали круг. Наш Павлик… Он никогда не заблудится, у него такое чутье…
– Тамара, ты всегда почему-то хвалишь Павлика, – опять со значением заметила Жамал.
– Совсем не хвалю! – возразила Тамара. – Я тебе просто рассказываю, как у них тогда получилось. И если это был бы не Павлик, а твой Жилбек, то я рассказывала бы точно так же.
– Ладно-ладно, – добродушно согласилась Жамал. – Не сердись, я пошутила.
– Пока будем считать, что пошутила, – голос Тамары потеплел. – Но наперед смотри мне… Короче говоря, водил он их, водил, пока не начал дождь накрапывать и похолодало. Стали они пересекать небольшой овраг. По дну ручеек течет, а у ручейка видны свежие следы сапог. Павлик прикинулся мальчиком и говорит с этаким удивлением: «Слушай, парень, что это за следы?» А бородач так уверенно отвечает: здесь, мол, фрицев полно, это их следы, тут на каждом шагу опасность, так что вы без меня пропадете. Павлик перестал притворяться, надоело ему кружить вокруг да около, и он ка-ак рявкнет: «Врешь, скотина! Это наши следы! Мы полчаса тому назад здесь же проходили». А тот, бывалый, не растерялся, оправдывается: «Бросьте, ребята, ведь не по улице шагаем, а по лесу. Чуть-чуть, может, и заблудились, сейчас выберемся». Павлик снял автомат. Если, говорит, шагнешь чуть в сторону– не промахнусь. А дождик все льет и льет, и, пока стояли, Батырхан заметил, что у этого малого борода возле уха вроде бы отклеилась. «Ты зачем бороду прицепил? – спрашивает Батырхан. – А ну, сделай мне руки над головой!» Павлик дернул за бороду– на самом деле приклеенная. Обыскали они его и ничего не нашли – ни документов, ни оружия. «Какой ты партизан, – спрашивают, – если идешь на задание даже без перочинного ножика?» – «А так, – говорит, – безопаснее. Поймают фрицы, скажу – колхозник, в лес по грибы ходил». – «А бороду зачем приклеил?» Тот отвечает – дескать, партизан боялся: увидят, что бритый, подумают – фашист, да и пристрелят. Короче говоря, странным показался такой разведчик: и пароль знает, и командиров знает, и фашистов боится, и партизан боится. Привели они его на базу, к Лебедеву. В тот же день комиссар установил, что липовый бородач – матерый фашистский лазутчик. Оказалось, что в овраге у того самого ручья пятеро фашистов должны были поджидать этого провокатора. Он специально делал такие рейды в глубь леса, чтобы встретиться с партизанами и заманить их в лапы фашистов. В общем, Иван Сусанин, только шиворот-навыворот.
– Расстреляли его? – спросила Жамал.
– Нет, кажется, отправили на Большую землю, он какими-то сведениями располагал. Но до этого заставили его еще раз сходить к тому ручью в условленный час. Ну и, конечно, прихватили там всех пятерых немцев.
– А-а, теперь я вспомнила про эту ловушку, – сказала Жамал. – Но ты так интересно рассказывала, будто из книжки какой вычитала.
– Да, рассказывать-то интересно, – согласилась Тамара. – А вот если сами в такое положение попадем…
Женщины замолчали. Постепенно все больше давала о себе знать усталость. Лес молчал.
– Скоро начнет светать, – вздохнув, сказала Тамара. Она приостановилась, показала на яркую звезду.
– По-нашему называется Шолпан, – сказала Жамал.
– А по-нашему – Венера. Вернее, не по-нашему, а по-латыни… А может быть, по-гречески… Нет, наверное, все-таки Венера по-гречески – Афродита. Знаешь, Жамал, – продолжала раздумчиво говорить Тамара, – я иногда ловлю себя на мысли о том, что многое стала забывать из того, что знала. Иногда с опаской думаю, а смогу ли я учительствовать как прежде? Сколько будет тянуться эта проклятая война?..
Постепенно неровный, очерченный вершинами деревьев клок неба над головой стал светлеть. Стали оживать птичьи голоса. Партизанки свернули с тропы и углубились в чащу в поисках укромного места, где бы они смогли провести весь день, не боясь быть обнаруженными.
Неожиданно они наткнулись на хорошо утоптанную тропинку и, пройдя по ней шагов двадцать-тридцать, возле сухого лысого бугра увидели родник, бурливый и неспокойный. Вода в нем, вырываясь из-под земли, булькала, словно в кипящем котле. Женщины умылись ледяной водой, напились, наполнили фляжки и опять полезли в самую чащобу, подальше от тропинки, от родника.
– У нас говорят: где вода, там жизнь, – проговорила Жамал. – Родник притягивает к себе, как бы нам не встретить кого не надо.
– Да, береженого бог бережет, – отозвалась Тамара.
Они выбрали место для отдыха в густом непролазном кустарнике и укрылись в нем так, что если и пройдет кто в двух шагах, то ничего не заметит.
Проснулись они далеко после полудня, когда солнце стало уже клониться к закату. Решили вновь сходить к знакомому уже роднику, возле сухого бугра, чтобы набрать воды в котелок.
Однако днем идти туда было гораздо опаснее, чем глубокой ночью. Не случайно вела туда тропинка: видно, это место знают не только лесные жители, но, возможно, и фашисты, а уж полицаи наверняка.
Тихонько пробираясь к роднику, они издали заметили впереди тоненькую струйку сизого дыма.
– Кто-то есть, – проговорила Тамара, машинально удерживая подругу за руку.
– А может быть, просто догорает ночной костер? – усомнилась Жамал. – Давай подберемся поближе. Если фрицы, то нам придется уходить, не дожидаясь темноты…
Они пошли на дымок костра с той стороны, куда этот дымок клонило воздушным течением, – с подветренной стороны подкрадываться безопаснее, звуки не так слышны.
У костра сидели двое фашистов. Чуть поодаль, под кряжистой сосной, дремали еще трое.
Сердца у женщин застучали, казалось, на весь лес. Они молча переглянулись, не в силах произнести ни звука. Да, собственно, не о чем было говорить, и так все ясно: еще бы мгновение – и они влипли.
Женщины поползли назад, держа автоматы наготове, и в последний момент увидели, как один из фрицев у костра быстро вскочил, вскинул автомат и выстрелил короткой очередью. Женщины замерли. В ответ тотчас раздалась очередь подлиннее, и Тамара узнала по звуку советский автомат ППШ. Трое фрицев, лежавших под сосной, вскочили, будто ужаленные змеей.
Под грохот перестрелки женщины опрометью бросились в чащу, подальше от места стычки.
Пройдя примерно с километр, они сели отдохнуть. Не представляло особого труда понять причины этой неожиданной стычки. Виной всему стал злополучный родник. В партизанских лесах нередки вот такие стычки с врагом, самые неожиданные, именно возле родников.
Удалившись на безопасное расстояние, женщины сели перекусить. Традиционный партизанский завтрак их состоял из куска ржаного хлеба, ломтя свиного сала и нескольких глотков родниковой воды из фляжки.
Теперь настала очередь Жамал рассказать что-нибудь интересное и тем самым заполнить время до сумерек.
– Только о чем-нибудь мирном, довоенном, – попросила Тамара. – Я никогда не бывала в ваших краях, расскажи, как вы там жили с Жилбеком.
Лицо Жамал погрустнело. Она не могла вспоминать о прошлом без грусти.
– Я тебе расскажу про родник, – согласилась Жамал, – только возле него не убивают, а наоборот, исцеляют…
Жамал часто вспоминала свою родную землю – Алтай, что лежит на востоке Казахстана. «Мой Алтай – это край-рай», – думала она и в редкие минуты одиночества тихонько напевала старинную песню этого края: «Отец родился у ваших подножий, горы, мать ставила юрту у ваших подножий, горы…» Иногда эти горы бывали алыми, как шелк, иногда желтыми, как золото, иногда синими, как море. А сколько там птиц! А какие красавцы-архары с тяжелыми завитыми рогами! Легкие лани, горбоносые лоси с ветвистыми рогами, лисицы рыжие и черно-бурые, зайцы белые и серые, белки, выдры. Жамал сама не раз слышала властный рев бурого медведя, а старики рассказывали о встречах с тигром…
Со склонов Алтая течет бурная река Бухтарма. Самое большое село на ее берегу – это Катон-Карагай. Если проехать от него примерно сто километров в сторону китайской границы, то попадешь к знаменитым Рахмановским ключам.
Почему они так называются и чем знамениты?
Много лет назад летним днем бывалый охотник по фамилии Рахманов вышел на заре поохотиться. Он бродил по лесу весь день, солнце стало уже клониться к закату, а Рахманов так и не встретил зверя. Огорченный неудачей, усталый охотник решает вернуться домой, хотя приходить ему домой с пустыми руками не хотелось. Но что поделаешь, и у прославленных охотников бывают дни без выстрела. Рахманов понуро брел по лесу, закинув ружье за спину, стволом вниз, и вдруг прямо перед собой на широкой поляне увидел оленя. Олень стоял на выступающем из земли куске скалы неподвижно, словно изваяние, и еле заметно шевелил губами, жуя жвачку. Рахманов подкрался ближе к зверю и поднял ружье, но олень, учуяв опасность, взбрыкнул копытами, вмиг сорвался со своего постамента и бросился в чащу. Рахманов все же успел нажать курок, и в лесу прогремел выстрел. Олень скрылся в чаще, и Рахманов только плюнул от горькой досады. Он редко промахивался, легко снимал птицу в лет, а вот сегодня промазал, вероятно от того, что устал, безотрадно бродя по лесу. Несколько мгновений Рахманов вслушивался в лесные шорохи, надеясь уловить по треску сучьев направление, куда мог побежать олень, не спеша подошел к выступающей скале, а затем машинально побрел по следу. И тут на траве, в том месте, где стеной поднимался густой кустарник и куда только что словно провалился олень, Рахманов увидел брызги свежей крови. «Так оно и должно быть, – подумал Рахманов, успокаиваясь, – не мог же я промазать с такого расстояния…» Однако тут же удовлетворение сменилось сожалением – такой олень, такой отличный экземпляр бредет где-то по лесу искалеченным. Как всякий настоящий охотник, Рахманов не переносил вида искалеченного зверя. Охотнику, с одной стороны, жаль зверя, а с другой – страдает профессиональное самолюбие. Пуля должна либо пролететь мимо, либо поразить сердце…
Охотничий азарт повел Рахманова по следу раненого зверя. Олень бежал ошалело, натыкаясь на деревья, на крупные валуны, торопясь, не тратил времени на обходные маневры, мчался через овраги и буераки. На песчаном берегу ручья он, запарившись, пил воду и оставил след. След налился кровью, и Рахманов определил, что пуля попала в правую переднюю ногу.
Наступили сумерки, преследование в темноте стало бесполезным, и Рахманов решил переночевать неподалеку от ручья, надеясь, что раненый зверь не сможет ночью далеко уйти, а утром охотник продолжит розыски. Только сейчас Рахманов заметил, что вся одежда на нем взмокла от пота. А ночи на Алтае студеные. Каким бы жарким ни выдался день, ночью все равно холодно. Пока он устраивал наскоро ночлег, заметно продрог, закутался в теплую бурку, быстро согрелся и скоро уснул как убитый.
И вот ему кажется, что он настиг оленя. Измученное животное уже не убегало, решив сдаться на милость победителя. Олень лежал на узкой лесной тропе, вытянув ноги и тяжело дыша широко открытым ртом. Глаза его смотрели на человека, и Рахманову показалось, что в них застыли слезы мольбы. Охотнику стало жаль оленя, он сунул в ножны свой острый нож и, достав белый чистый платок, перевязал ногу своей жертве. Затем он попытался было поднять оленя, но оступился и рухнул вместе с ним на землю…
Проснулся Рахманов на рассвете, подкрепился остатками вчерашнего запаса и некоторое время размышлял. «Может быть, не стоит преследовать его, пусть уходит своей дорогой, авось рана заживет, и лесной красавец даст еще новое потомство…» Но тут же возникло другое предположение: а вдруг хищный зверь нападет на беззащитного оленя, ведь он не сможет бежать обескровленный, не сможет противостоять хищнику, защитить себя. Рахманов решительно встал, закинул ружье за плечи и, вновь отыскав след, пошел. В конце концов, Рахманов – охотник, и добыча должна по праву принадлежать ему.
К полудню след вывел его на горный кряж, и с его вершины охотник увидел перед собой живописную долину. Приглядевшись, он вскоре увидел и своего оленя. Тот стоял, подняв голову и прислушиваясь к лесным звукам. Рахманов заметил, что олень как бы погружен в легкое облачко тумана, и подумал, что там, вероятно, протекает ручей с ледяной водой и потому туман над ним еще не рассеялся, держится с утра легким облаком. С мыслями о том, что теперь-то добыча не уйдет, Рахманов заспешил к ручью. Но каково же было его удивление, когда олень вдруг помчался прочь, легко перескакивая с камня на камень, высоко и гордо неся свои ветвистые рога. Вот он остановился на расстоянии выстрела, застыл на вершине скалы, будто рисуясь, будто желая показать охотнику свою резвость и неуязвимость. Охотник во все глаза смотрел на оленя и от изумления забыл про ружье. Это был именно тот, вчерашний, раненный в переднюю правую ногу олень с рыжими подпалинами. Рахманов узнал бы его среди тысячи других.
Олень скрылся в лесной чаще, а Рахманов, дивясь столь волшебному исцелению жертвы, приблизился к ручью. Ничем особенным этот ручей не отличался от других лесных ручьев, которых охотник немало повидал на своем веку во время скитаний по полям, по лесам. Только этот родник чуть дымился. Рахманов решил умыться. Он зачерпнул воду в пригоршни – и чуть не вскрикнул: вода была горячей! Рахманов заметил, что олений след до ручья был окрашен кровью, но тот же след после ручья был чист и четок. Охотник понял: родник имеет целебные свойства.
Возвращаясь домой с пустыми руками, Рахманов тем не менее радовался – он открыл целебный источник. Первым делом он поделился этой радостью со своими земляками. Сразу же несколько больных решили испытать на себе целебные свойства воды – помогло. Весть о Рахмановском источнике мгновенно облетела всю округу, и сюда потянулись люди отовсюду, из ближних и дальних деревень, из аулов со всех концов республики…
– Сейчас там организован санаторий, – закончила свой рассказ Жамал, – и в память об охотнике народ назвал этот санаторий «Рахмановскими ключами». Теперь туда едут лечиться со всех концов нашей страны…
В эту ночь подруги расстались. Каждой предстояло теперь выполнить свое персональное задание. Они пошли в разные стороны, и обе сразу растворились в ночной кромешной тьме.
VIII
В тот день на станцию прибыл еще один эшелон с немецкими войсками. Солдаты выстроились у привокзальной столовой, а офицеры пошли обедать в столовую городской комендатуры.
Только что здесь стояла тишина, можно было услышать жужжание мухи у оконного стекла, но через каких-нибудь две-три минуты все столы были заняты, промежутки между ними сузились, и обеденный зал сразу стал тесным. Над столами поплыл сизый дым сигарет.
Шура в первые минуты даже растерялась от налета этой проголодавшейся орды незнакомых офицеров, а девчонки, которых специально выделили помогать ей сегодня, бледнели и дрожали от страха. В столовой стоял такой галдеж, будто свора голодных псов сошлась на дележ добычи, и Шура не могла избавиться от ощущения, что вот-вот кто-нибудь исподтишка схватит ее и укусит.
Хотя официантки еще не успели ничего подать, нарезанный ломтями черный хлеб на столах вмиг исчез, будто его ветром сдуло. «Или их не кормили неделю, или они совсем не знают, что у нас тут каждый кусок хлеба на счету», – подумала Шура и велела своим помощницам, во избежание скандала, не подавать хлеб, пока не будет подано первое блюдо – пшенный суп. Когда наконец его подали, галдеж за столами стих и можно было различить отдельные слова:
– Да, господа, здесь не французская кухня…
– Францию мы еще не раз вспомним…
– А ведь прошло всего несколько дней…
– Привыкайте, господа, здесь нам придется кормиться не один день.
– Нашему эшелону давали зеленую улицу по всей Европе только ради того, чтобы мы застряли в этом богом забытом месте?
– Имеющий уши да услышит. Партизаны на нашем пути взорвали несколько километров железной дороги.
– Да, тут не Франция, господа, совсем не Франция.
– Тут Россия… – не скрывая уныния в голосе, проговорил пожилой горбоносый офицер с отвислыми щеками.
В промежутке между первым и вторым блюдом опять поднялся галдеж, но Шуре удалось уловить, как несколько раз повторились искаженные немецкой речью слова «Орел» и «Курск».
С нетерпением ждала она, когда офицеры покинут столовую, а дождавшись, Шура торопливо убрала со столов, помыла пол и, наказав своим помощницам, чтобы они помогали поварихам готовить ужин, сказала, что сбегает на минутку домой – мать болеет.
– А если они еще приду-ут? – растерянно протянула молоденькая официантка, боясь, что без Шуры они тут не справятся с работой.
– Придут – подашь, обслужишь, ничего тут особенного нет, у нас не ресторан первого класса, в меню не запутаешься! – резковато ответила Шура.
Всегда мягкая, снисходительная к чужим слабостям, не любившая резких слов, Шура сама стала замечать, как она изменилась за последнее время. Постоянная опасность, не гаснущая, а все растущая ненависть к фашистам не позволяли ей быть тихоней, мямлей. К тому же роль пособницы, фашистской прислужницы лежала на ее душе камнем – ведь никто не знал, зачем она здесь работает, с какой целью лезет поближе к офицерам, тогда как ее товарки сторонились их, старались поменьше попадаться им на глаза. «Ну и пусть я стерва в ваших глазах, но еще придет время, непременно придет, когда вы все про меня узнаете…» И тогда сознание исполненного долга перед людьми, перед Родиной снова позволит Шуре гордо ходить по земле, быть доброй, участливой, ласковой ко всем людям. «Но когда оно придет, это время?»– не один раз думала Шура, особенно в первые дни своей работы, когда она еще не набралась мужества, не закалила волю, не привыкла к своему высокому и тайному, скрытому от людских глаз, от людских сердец назначению.
Дома ее ждала мать-старушка. Она тихо сидела у окна и штопала платье дочери. Шура по виду матери могла судить, как угасла жизнь в их доме, в их городе. В доме жила только одна забота – прокормиться, а в связи с ней и другая: а вернется ли Шура сегодня жива-здорова?
Шура прошла в комнату, сказала обычные успокоительные слова: «Все в порядке, мама, никаких новостей»; и мать ответила: «Слава богу, доченька».
– Мама, ты поглядывай в окошко, – попросила Шура. – Если кто из комендатуры появится, скажешь мне потихоньку, я во дворе буду.
Шура быстренько вышла во двор, прошла к сараю и приставила старую лестницу к узкому лазу на сеновал.
На чердаке, освоившись с полумраком, она разворошила сухое сено и, глотая душистую пыль, достала небольшой ящик с рацией. Под камышовой крышей она натянула антенну, надела наушники, стала вызывать Лесного царя. Через несколько минут она услышала: «Я – Лесной царь, я – Лесной царь, я – Лесной царь. Вас слышу. Готов к приему. Кто говорит, кто говорит?»
«Я – Тридцатая, я – Тридцатая!»– передала Шура, обрадованная и возбужденная удачным выходом на связь. Она быстро передала все, что слышала сегодня в столовой, добавила кратко свои соображения и, убедившись, что ее поняли, снова быстренько спрятала рацию под ворохом сухого сена. Главное, чтобы Лесной царь понял, насколько важно задержать эшелон на этой станции подольше, не дать фашистам возможности отремонтировать взорванный участок железной дороги. Шура понимала, что выходить на связь средь бела дня опасно, но промедление в этом случае было бы непростительным промахом разведчицы.
Подойдя обратно к узкому лазу, она только сейчас поняла всю опасность своего дерзкого шага. Ей вдруг показалось, что фашистские пеленгаторы засекли ее работу и с минуты на минуту нагрянут сюда.
В донесении Шура предлагала разбомбить эшелоны прямо на станции этой же ночью и вызвалась подать сигнал. Если Лесного царя ее предложение устраивает, то он во время вечернего сеанса связи должен сообщить точное время авиационного налета, чтобы она могла своевременно выйти на тот рубеж, откуда ей удобно будет подать сигнал – зеленую ракету.
Помедлив секунду-другую, Шура вернулась к вороху сена, быстро разгребла его и сунула рацию вместе с мотком антенны в ящик с водонепроницаемой прокладкой. Обернув ящик куском старой овчины, она быстро спустилась по лестнице и прошла в огород. Оставив ношу возле кучи хвороста, она не спеша прошлась по огороду вдоль забора, будто отдыхая, но в то же время чувствуя, как бешено колотится сердце – вот-вот вырвется из груди. Не заметив ничего подозрительного, она вернулась, зарыла рацию и забросала сверху старым мусором.
Полная рослая официантка встретила Шуру игривым вопросом:
– Ну, как?
– О чем ты? – недоумевая, спросила Шура.
– Что-то ты бледная. Или бежала от кого?
– Да так, устала, – отговорилась Шура и отвернулась, ища какое-нибудь неотложное дело.
Толстуха, однако, не унималась:
– А тут двое приходили, тебя спрашивали. Офицеры. Из новеньких. Такая, говорят, и вот такая! – толстуха сделала круговые движения вокруг своей головы и перед грудью – дескать, с такой прической и с такой фигурой. – Я так сразу и поняла, что они интерес к тебе проявляют.
– Не они первые, не они последние, – беспечно сказала Шура. – Из-за них только и время теряешь, полчаса простояла с ними. Все лясы точат, ухажеры несчастные.
– А чего тебе! – заметила толстуха. – Твое дело молодое, крути, пока крутится.
Шура пожала плечами и улыбнулась, довольная тем, что подозрения толстухи пошли по совершенно другому следу.
