Текст книги "Фронтовые повести"
Автор книги: Адий Шарипов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
Женщина, испугалась первой, но, кажется, первой и успокоилась от миролюбивого голоса Жамал. Старик все еще не знал, что предпринять, и стоял в той же позе, загораживая костер.
– Мы тут картошку печем, – пояснила женщина, – вы, наверное, проголодались?
Жамал уже поняла, что они гнали самогон, но пока ничего не сказала о своей догадке. Женщина присела к костру, короткой палочкой выкатила из-под огня две большие картофелины и подала Жамал.
Жамал поднялась, приняла в ладони картофелину величиной с кулак и, перекатывая ее с руки на руку, стала счищать плотную горелую корку.
Помолчали. То, что неожиданная гостья, обвешанная с головы до ног оружием, не отказалась от угощения, кажется, расположило к ней самогонщиков. Оттопырив губы, Жамал дула на горячую картофелину, всем своим видом стараясь показать, что она пришла с миром, но в то же время сама оставалась настороже – мало ли что взбредет на ум этому угрюмому старику…
– Далеко ли путь держите? – поинтересовалась женщина, чтобы завязать разговор.
– Отсюда не видать, – ответила Жамал, но, чтобы женщина не обиделась, улыбнулась ей – дескать, такое наше дело, не всем полагается знать.
– А чего к нам-то пришла? – не выдержал молчания старик. – С добром или с худом?
– Вижу, что вы не фашисты, вот и подошла, – ответила Жамал. – Или вам фашисты ближе?
– Ближе некуда, – ответил старик и отвернулся.
– Вы не серчайте на него, – вмешалась женщина, – у него нрав такой…
– Фашисты одинаковые враги и для меня и для вас, как и для всех советских людей, – продолжала Жамал. – А подошла я к вам не для того, чтобы прогнать вас или ограбить. Я подумала, что если вы здешние люди, то не откажетесь мне помочь.
Старик, видимо, убедившись в безопасности Жамал, снова присел к костру и сунул в него недогоревшую головешку.
– Чем сможем, тем поможем, – неопределенно ответила женщина. – Коли в наших силах то будет.
– Много я от вас не потребую, – продолжала Жамал. – Мне нужно знать, есть ли на хуторе фашисты или полицаи. Только говорите правду.
– Немцев нету, – сказал старик твердо.
Жамал поинтересовалась, почему же они в таком случае гонят самогон не в хате, а в лесу.
– А полицаи могут наведаться, – так же твердо продолжал старик. – Нюх собачий, за версту чуют…
– С вечера вроде никого не было, но – береженого бог бережет, – пояснила женщина.
Жамал не знала, как быть – то ли попроситься к ним переночевать, то ли не рисковать, остаться в лесу. Старик освоился и шуровал палкой костер. Хоть и угрюм он был с виду, но Жамал почему-то казалось, что он не выдаст ее и зла ей не причинит.
Как бы там ни было, но подняться сейчас и снова уйти в лес, снова блуждать в одиночестве ей совсем не хотелось. Не послушались бы ноги. Неизвестно, что это за люди, но все-таки люди, все-таки не фашисты, не полицаи.
– А вы не знаете, сколько отсюда километров до разъезда Бони? – спросила Жамал.
– Верст пять-шесть, – ответил старик.
– А вы туда не ходите случайно?
Женщина ответила, что приходилось там бывать частенько, все-таки железная дорога, что-нибудь да выменяешь.
– Вот, к примеру, вчера сходила туда, четвертушку самогона да булку хлеба снесла, а мальчонке своему холщовое белье выменяла…
«Нет, никуда я от них не уйду, – решила Жамал, – попрошусь переночевать. Если откажут, тогда уж…»
– А вы не пустите меня переночевать? – обратилась она к женщине напрямик. – Два дня брела по лесу, с ног валюсь.
– А почему не пустить, места в избе много, – охотно ответила женщина.
– Можно, – отозвался старик, не оборачиваясь от костра.
Говорил он так, будто берег каждое слово, ценил его на вес золота.
Костер загасили, старик деловито потоптался на красных угольях, видимо, боясь пожара, затем вставил толстую палку в дужку бадьи, женщина взялась за другой конец палки, и они осторожно, боясь расплескать драгоценную жидкость, понесли бадью.
По дороге женщина призналась, что бывает на разъезде чуть не каждый день. Как только нагонят удачно, так и несет самогон туда. Народу на разъезде немного, все давнишние ее знакомые, да и родни там немало. Немцы на разъезд захаживают, но живут метрах в трехстах от него. Там, в кустарнике, у них какие-то укрепления, они все роют и роют, под землей что-то сооружают, а сверху все это ветками прикрыто, так что и не сразу разглядишь. Но с насыпи можно увидеть, если выбрать подходящее место.
На хуторе не было ни огонька, как будто жители вымерли или покинули его. Седая сгорбленная старушка встретила самогонщиков, приглядевшись, распознала автомат в руках Жамал и стала часто-часто креститься: «Господи, господи, да уж лучше бы меня поймали, грешную!..»
Она долго не могла прийти в себя, решив, что старика с дочерью задержали с поличным и теперь конвоируют в тюрьму. А когда Жамал сказала, что она не может быть полицаем, что она – советский человек, партизанка, старушка испугалась еще больше, памятуя, что по советским законам самогон гнать вовсе запрещено…
Спать Жамал легла на старом тулупе, постеленном прямо на полу у порога. Уснула она сразу, но во сне часто вскрикивала и просыпалась, не давая спать другим. Старик только кряхтел, старушка бормотала свое «господи, господи», а дочь их пыталась успокоить Жамал:
– Да ты спи, спи… Да никто сюда не придет, никто… Утром, когда все поднялись, Жамал повесила тулуп на вешалку, умылась холодной водой, причесалась. При свете дня хозяин долго смотрел на нее и наконец спросил:
– А ты кто? Не похожа ни на русскую, ни на белоруску.
Жамал пояснила, что она казашка.
– Есть у нас такая река – Иртыш, – сказала она, – а на Иртыше город Павлодар. Перед войной я там жила.
Сегодня дед уже не казался таким угрюмым, смотрел он на Жамал приветливее, чем вчера, видимо, поняв, что она на самом деле никакого вреда ему не причинит.
– Если ты не торопишься, то после обеда мы можем вместе пойти на разъезд, – сказал он. – Вот только хворосту натаскаю из лесу, и пойдем. Тут недолго, часа полтора идти…
Натаскав хвороста, старик стал собираться в дорогу. Указывая на автомат и на две гранаты, проговорил:
– Как с этими железяками быть-то? Может, пока здесь оставишь?
Жамал и сама подумала, что днем по дороге, конечно, лучше идти без оружия, да и по разъезду тогда она сменяет пройти свободнее и рассмотреть все что нужно. Спрятав оружие за сараем, Жамал надела старую вязаную кофточку, которую ей дала старушка, повязалась по-бабьи платком, и они пошли.
– Если вас кто-нибудь спросит, кто я, то скажите, что сноха, – попросила Жамал деда.
– Какая ж ты мне сноха? – усомнился дед. – По обличью-то не похожа.
– А вы скажите, что ваш сын служил в Казахстане и там себе выбрал жену из местных.
– А, если так… – согласился старик. Однако самой Жамал такой вариант не казался надежным, поэтому она шла в напряжении, вздрагивала при появлении каждого встречного и все старалась скрыть свое лицо под платком. Старик изредка посматривал на нее, покряхтывал и сам, видимо, боялся, что ведет партизанку в логово фрицев, но все же успокаивал и ее и себя: «Ничего, ничего… Взялся за гуж, не говори, что не дюж… Надо любое дело до конца доводить…»
– У нас поговорка есть: «Незнакомые места полны опасности», – сказала Жамал.
– Тебе незнакомые, а мне знакомые, – возразил старик. – Выкрутимся. Живы будем, не помрем…
Целый час они шли не проронив ни звука. Жамал несла в руках узелок, в котором была булка ржаного хлеба, и думала, что с автоматом идти спокойнее, чем с этим узелком… А не будь войны, разве пришлось бы ей узнать вообще, что такое автомат.
– Скоро подойдем, – нарушил молчание старик. – У них там пост будет, часовой с ружьем. Так ты смело иди, голову не опускай, держи себя так, будто привыкла давно к ним.
Не один раз встречалась Жамал с фашистами, кажется, пора бы привыкнуть. Но разве можно привыкнуть к извергу и убийце?
Перед шлагбаумом двое часовых остановили путников и, жестикулируя, попытались расспросить, куда они идут и зачем. Старик отвечал, что идет со своей снохой к дочери, чего немец не понимал. В конце концов, выругавшись, он послал своего напарника за унтером.
Бежать, однако, было поздно, и Жамал решила: будь что будет!
Пришел унтер, пожилой усатый сонный человек. Он даже не разглядел их как следует, только махнул рукой – проходите. На руке у него не хватало двух пальцев – след войны.
– Спасибо, спасибо, данке, данке, – зачастил дед, низко кланяясь унтеру.
Жамал успокоилась и стала корить себя за то, что так сурово осудила честного старика…
Он привел ее в дом при разъезде, где их встретила сухопарая морщинистая женщина неопределенного возраста. Старик поговорил с хозяйкой о житье-бытье, попросил приютить Жамал до вечера и ушел по своим делам.
Вдвоем женщины разговорились быстрее, и через полчаса Жамал уже могла прикинуть, что на разъезде немцев не больше роты, что их давно не меняют, потому что жители почти всех уже знают в лицо – фрицы часто наведываются в поселок.
– Похоже, что они скоро отступать будут, – поделилась своими соображениями хозяйка, – сами вроде об этом не говорят, но заметно…
XV
До вечера Жамал удалось высмотреть все, что представляло интерес для партизан.
Под вечер они тем же путем вернулись со стариком на хутор.
Жамал переночевала в доме старика, на этот раз хорошо выспалась, наутро сердечно поблагодарила хозяев и ушла, чтобы в назначенный час, в условленном месте встретиться с Тамарой. Задание свое она выполнила, оставалось лишь встретиться с подругой и добраться до базы. Теперь она беспокоилась только за нее – ведь Тамара пошла в город, где свирепствовало гестапо.
На четвертый день после свидания с Тамарой кто-то постучал в дом Володи Хомякова. Володя, сидя за столом, читал при свете коптилки потрепанную книгу про трех мушкетеров. Он и вчера и позавчера ждал вестей о местонахождении партизанского связного, о котором говорила Тамара. Нетерпение его росло, потому что Володе удалось собрать немало сведений, очень важных, по его мнению, для партизан. Но те почему-то медлили, не спешили этими сведениями воспользоваться. Принимать же самому какие-то меры к пересылке данных Володя не рисковал. Он поговорил об этом с Шурой, но та строго-настрого приказала ждать. Сама же она не могла воспользоваться рацией, потому что фашисты неослабно следили за передатчиком, машина-пеленгатор все время была у них на ходу. Шура получила приказ не выходить в эфир, а спрятать рацию в березовой роще за городским кладбищем. Рацию прятал Володя.
Оттого, что он так нетерпеливо ждал вестового, при звуке негромкого притаенного стука в окно, Володя вздрогнул и вскочил так, что заколыхалось пламя коптилки и на стене зашевелились тени. Лежавший у порога Тигр привстал на передние лапы и глухо зарычал. Володя ринулся к двери и только сейчас подумал: ведь и фашист может постучать тихонько, и провокатор, подосланный с коварным замыслом.
Во двор он вышел не спеша, приоткрыл калитку и мрачно, глухо спросил, кто там.
Женщина в темной одежде, молча оттеснив Володю, пошла мимо него во двор и только после этого негромко поздоровалась.
– Не знаю, туда ли я попала? – проговорила женщина.
– А куда вам нужно было?
– Я ищу дом Володи Хомякова. Я его тетка. Сестра его матери. Узнала на днях, что она померла, пришла проведать племянника, да заодно хоть на могилку посмотреть.
Володя пригласил ее в комнату, сказав, что он и есть тот Хомяков, которого она ищет.
– Лежать! – приказал он Тигру, переступая порог, и попросил женщину смелее проходить к столу.
Никакой, кстати, тетушки он не помнил и ждал, о чем эта совершенно незнакомая женщина будет говорить дальше.
При свете коптилки, когда женщина откинула платок, он увидел ее светлые волосы и уже немолодое морщинистое и темное от пережитых волнений лицо. Незнакомка, видать, и сама волновалась не меньше Володи. Посидев несколько мгновений молча, она отерла ладонью краешки губ, будто снимая усталость, оглядела еще раз Володю строгими материнскими глазами и сказала:
– Я, Володя, пришла от «Земли».
Володя сел за стол напротив и сказал, что если она от «Земли», то он от «Луны». Обменявшись паролями, они доверительно улыбнулись друг другу. Два этих слова как бы объединили их, сразу напомнив о том, что они соратники, связаны одной нитью.
– Тяжело хоронить родных, я сама обоих стариков похоронила, знаю, – продолжала женщина участливо. – Но ты молодец, вижу, не согнуло тебя горе. Ничего, Володя, время, говорят, хороший врач: затягивает самую тяжелую рану. На могилку-то ходишь?
– Хожу… – ответил Володя.
– Завтра еще раз сходи под вечер. – Женщина перевела взгляд на Тигра, навострившего уши и настороженно слушавшего чужой голос. – И друга своего прихвати. Там в березовой роще, возле старого тополя, вас обоих будет поджидать человек. Ты ему все расскажешь, что надо, а он тебе.
Женщина, побыв в доме Володи не больше трех минут, ушла.
На другой вечер Володя глухими проулками, стараясь не попадаться на глаза людям, провел Тигра в березовую рощу. Засидевшийся в комнате пес только радовался такой прогулке.
Они встретились со связным, молодым проворным парнем, который не только любил собак, но и имел некоторые навыки в дрессировке. Часа полтора они провозились с Тигром, приучая его, после чего Володя вернулся домой опять той же дорогой, бормоча на ходу приказания Тигру ходить только этим путем, словно пес мог понимать человеческие слова.
XVI
Надменные, заносчивые, всегда старающиеся подчеркнуть свою засекреченность, свою тайную осведомленность, немецкие офицеры тем не менее выбалтывали довольно существенные сведения. Стоило им узнать о своей победе на одном из участков фронта, как они тут же трубили о ней, будто только они одни знают и несут другому бог весть какое известие. Узнав же про поражение, они старались умолчать о нем, но по их раздражительности, мелочной озлобленности и вспыльчивости любой непосвященный мог догадаться, что дело «швах».
Постоянно наблюдая за офицерами, Шура довольно скоро научилась сортировать их суждения, отделять главное от второстепенного. Она и сама удивлялась своей способности, тому, что с каждым днем она все больше получала сведений, казалось бы, из пустяков, на которые она, к примеру, месяц тому назад совсем бы не обратила внимания. Одинаковая одежда делала их похожими, сливала в одноцветную массу, и вся эта свора, которой Шура подавала еду, отражалась в ее сознании как одно лицо неврастеника. Это лицо в последние дни никогда не бывало спокойным и ясным, оно беспрестанно искажалось гримасой то беспричинного хохота, то желчной озлобленности. Офицеры как бы стали барометром партизанской деятельности.
Но иногда Шуре попадалось и доброе человеческое лицо, особенно среди пожилых офицеров. Такие не скалили зубы, не надрывались в хохоте после солдатского анекдота. С них не сходила печать постоянной, все большей и большей задумчивости, печать горестных размышлений. И Шура бессознательно старалась держаться поближе к этим редким человеческим лицам.
Сегодня ей удалось поговорить с одним из таких офицеров. Он пришел в столовую последним, когда большинство столов уже пустовало и официантки убирали с них грязную посуду. Невысокий, полный, с седеющими висками офицер прошел в самый дальний угол, сел за стол, снял фуражку и усталым движением отер ладонями рыхлое розовое лицо.
Когда Шура ставила перед ним тарелку с жидким рисовым супом, офицер пробормотал: «Генрих, Генрих, только вчера мы с тобой сидели за этим столом вместе…»
– А что случилось? – участливо спросила Шура по-немецки.
Офицер вздрогнул от неожиданности, услышав от официантки родную речь, и, как будто обрадовавшись нечаянной собеседнице, сказал, что был у него друг, Генрих, с которым они дружили двадцать пять лет и который погиб при взрыве эшелона.
– Меня сняли с эшелона для выполнения одного задания на станции. Я чудом уцелел. А Генрих… – он махнул пухлой ладонью, – будет гнить в чужой земле. Проклятая война!..
Разумом Шура могла понять этого человека, но сердце ее оставалось каменным. Слишком много страданий принесли эти люди ее народу и потому не смогли снискать ни капли сочувствия.
– Да, все это печально, – сказала Шура, – но бог милостив.
Домой она возвращалась поздно, как всегда чутко прислушиваясь, не идет ли кто следом. В такую пору ее нередко останавливал патруль, но чаще привязывались пьяные офицеры.
Она услышала мужское покашливание и ускорила шаг. Уж не этот ли розоволицый толстяк решил прихлестнуть за ней?
Человек сзади снова приглушенно кашлянул, как бы прося внимания к себе.
Возле самого дома Шура резко свернула в проулок и побежала. Она перелезла через низкий, полуразвалившийся забор, прошла через огород и тихонько постучала в маленькое оконце своей избы. Мать, как всегда, не спала. Шура не помнила уже, когда видела ее спящей. Шура засыпала, видя, что мать сидит, словно старая птица на ветке, и просыпалась, когда мать уже была на ногах. Чаще всего сама мать и будила ее на работу.
Шура переступила порог и не успела перевести дух, как послышался осторожный, замедленный стук в окно – тук… тук… тук…
– Гляньте, мама, кто там, только света не зажигайте. Если спросят меня, то скажите, что еще не пришла с работы.
Мать не спеша проковыляла к калитке, Шура прислушалась. Показалось, что мужской голос настаивал, просился пройти в комнату, чтобы поговорить с Шурой по личному делу. Мать однотонно отвечала, что дочери еще нет дома, что она еще не пришла. Шура приоткрыла дверь, голос донесся явственней, и она теперь уже без сомнения узнала Володю Хомякова. Быстро подойдя к калитке, Шура молча потянула обоих, и мать и Володю, во двор.
Мать, что-то недовольно бормоча под нос, прошла в комнату и прикрыла дверь, а Шура и Володя сели в темных сенцах на тесной скамейке.
От волнения они заговорили не сразу.
– Значит, ты меня не узнала, когда я шел следом? – спросил Володя.
– Мало ли вашего брата по пятам ходит! Приглядываться, так глаз не хватит.
Они еще помолчали. «И чего у меня так сердце стучит?»– подумала Шура и спросила, какие у парня новости, с чем пришел.
– Просто так… – ответил Володя после минутного молчания. – Разве нельзя к тебе зайти просто так?
– Сначала напугал, а потом – просто так? – Шура рассмеялась.
Ей почему-то хотелось подзадорить парня, задеть его, подумалось, что просто так он мог бы зайти и раньше.
Володе не понравился ее смех, эта игра с ним, и он угрюмовато сказал, что пришел по делу.
Шура в ответ вздохнула и ничего не сказала.
– Сегодня арестовали восьмерых ребят со станции, – продолжал Володя. – Обвиняют, будто они взорвали два эшелона. Всех восьмерых увезли, но не в тюрьму, а в старое зернохранилище за городом. Помнишь, прошлой зимой была такая же история? Отвезли туда человек двадцать и никто не слышал, когда их расстреляли. Без суда и следствия. Я сообщил Лесному царю, завтра придет ответ. Попросил у них бесшумное оружие. Как ты думаешь, пришлют?
– Думаю, что пришлют…
– Боюсь только, не успеем. Как бы их на рассвете не расстреляли. Досадно будет… Но ничего ведь нельзя поделать, Шура, как ты думаешь?
– Когда их арестовали?
– Сегодня под вечер.
– Думаю, что завтра их будут еще допрашивать, так что сразу не расстреляют.
– А если мне пришлют оружие, то послезавтра их уже там не будет! – горячо проговорил Володя. – Там четыре фрица на вышках, а внизу пять-шесть полицаев. Первым делом фрицев снимем, а с этими уж как-нибудь потом справимся. Пока шум дойдет до города, в зернохранилище уже будет пусто, ищи-свищи ветра в поле.
– А ты-то с кем пойдешь, люди надежные?
– Дед Яков, с ним еще двое. Если вызволим – все уйдут к партизанам.
– А ты?
– Я – домой.
В темноте Шура нашла руку его и крепко сжала.
– Ладно, Володя, все будет хорошо. Только береги себя.
– И ты береги себя, Шура.
– А теперь иди, пора…
Они поднялись вместе, все еще держась за руки, потом Володя крепко обнял ее и поцеловал в губы.
Проводив парня, Шура долго сидела в сенцах одна, трогая пальцами пылающие щеки и приходя в себя…
На другой день сразу же после ужина Шуре было приказано накрыть столы для офицерского банкета. Она не знала, по какому поводу устраивается торжество, ничего не знали и ее подружки по работе. Неужто наши потерпели неудачу под Орлом и Курском? Или, может быть, уничтожен отряд Коротченко?.. Нет, для уничтожения партизан потребовались бы немалые силы, а их здесь нет. Немецкие части долго на станции не задерживаются. Скорее всего, где-то прорыв на фронте. Шура надеялась узнать обо всем сегодня же на банкете, какой-нибудь фриц, подвыпив, все равно проговорится. А не проговорится, она сама спросит, ничего подозрительного в этом нет, обычное женское любопытство.
К счастью, не оправдалось ни одно из ее предположений, и она это поняла, как только начался банкет. Офицеры подходили по двое, по трое, озабоченно о чем-то переговаривались, стоя у стены и явно кого-то ожидая. Наконец появился Ранкенау, сопровождая высокого офицера лет пятидесяти, с тяжелой челюстью, в чине полковника. Оказалось, что это инспектор от верховного командования. Ранкенау в первый же день решил задобрить его и устроил банкет. Мера эта была не слишком обнадеживающая, но ничего иного Ранкенау придумать не мог. Дела у него были весьма неблестящи, и об этом знал каждый. Так что банкет, в сущности, устраивался с горя.
Сначала вечер был похож на офицерское совещание с коньяком и закуской, с четкими тостами за победу великой Германии, но минут через сорок поднялся уже нетрезвый галдеж, появился патефон и одна за другой стали заскакивать в столовую размалеванные девицы.
Офицеры пили уже без всяких тостов, танцевали. Танцевал и приезжий инспектор, и сам Ранкенау, сначала с тощей голубоглазой девицей из своей канцелярии, а потом вдруг решил пригласить Шуру. Она попыталась отказаться, показав на свой белый передник, но Ранкенау обнял ее и ловким движением снял с нее этот передник. Шуре ничего не оставалось, как идти танцевать. Им сразу уступили место, с подобострастными улыбками стали следить за тем, как они танцуют, и Шура пожалела, что хорошо танцует, танцует с гестаповцем, радует фашистов…
– Хочу любить русский девка, – сказал ей Ранкенау по-русски, вероятно, полагая, что родная речь про любовь произведет на официантку большое впечатление.
– Любите на здоровье, – ответила ему Шура по-немецки.
– Тебя, – сказал Ранкенау по-русски, – тебя. – И еще крепче прижал к себе Шуру и закружил.
После полуночи, в самый разгар банкета, вбежал бледный младший офицер и вытянулся перед Ранкенау с докладом. Ранкенау отошел с ним к двери, и в наступившей тишине стали слышны обрывки фраз: «…убежали в лес-неизвестно… освободили…»
– Где была охрана? – жестко спросил Ранкенау. – Где была охрана? – повторил он с истерическими нотками.
В один миг в столовой стало тихо и пусто. Первым покинул зал высокий полковник. Нетрудно было догадаться, какой разговор состоялся между ним и Ранкенау.
…А в это время Володя Хомяков уже лежал в постели у себя дома и, закрыв глаза, пытался уснуть. Полученная сегодня бесшумная винтовка сработала на славу – часовые попадали с вышек, будто галки с веток, так и не успев поднять тревоги. Вместе с винтовкой Володя получил шифровку, в которой сообщалось, что стоянка Лесного царя в эти дни будет за деревней Заводок Краснопольского района Могилевской области. Туда и направился дед Яков вместе с освобожденными и тремя полицаями, которые помогли Володе и деду Якову беспрепятственно открыть ворота зернохранилища, превращенного фашистами в тюрьму для смертников.
Володя уснул только под утро и, засыпая, подумал о Шуре. Знает ли она об удачном исходе операции?.. А если еще не знает, то скоро, завтра утром, узнает, потому что об этом будет знать весь город…
XVII
Тамара и Жамал встретились радостно, будто после долгой-долгой разлуки. И не удивительно – в такой обстановке, в самом логове врага, каждый день мог показаться вечностью.
Теперь несмотря на то, что главная опасность миновала и оставалось только добраться до своих лесом, который не продаст, не выдаст, молодые женщины почувствовали страшную усталость. Они очень часто отдыхали, присаживаясь, непременно разувались, чтобы дать отдохнуть натруженным ногам, и говорили между собой меньше прежнего – сказывалось огромное напряжение этих дней. |
И если по дороге на задание у них почти не было аппетита, они могли весь день не прикасаться к еде, то теперь пустой желудок все чаще давал знать о себе, и они быстро съели весь запас, который им удалось прихватить с собой: и хлеб, и сало, и вареную «в мундире» картошку.
Помня о встрече с фашистами возле родника, они решили обогнуть его стороной. Если, идя на выполнение боевого задания, они могли рисковать, то сейчас не было никакого смысла подвергать себя излишней опасности, важнее всего было поскорее добраться до бригады и рассказать обо всем, что сумели узнать, увидели и услышали.
Они обошли родник стороной, чутко прислушиваясь к лесным звукам, и услышали вдруг лай собаки, причем неподалеку, – значит, где-то рядом была деревушка или какой-нибудь хутор. Деревья вскоре поредели, и женщины увидели впереди большую поляну. Они прошли ее по краю, вскоре лес раздался, и женщины увидели метрах в восьмистах деревушку. Собака уже не брехала, в лесу стояла мертвая тишина.
Минуты две Тамара наблюдала за деревушкой и не заметила в ней никаких признаков жизни.
– Похоже, что немцы угнали отсюда всех жителей, – заметила она, – боялись, наверное, что они будут помогать партизанам. Место тут для связи с партизанами очень удобное, безопасное.
– Но если фашисты деревню не спалили, то могли сделать ее своей базой, – заметила Жамал, протягивая руку за биноклем. Она долго смотрела, переводя поочередно взгляд с одного двора на другой, и наконец заметила человека. Он влез на крышу сарайчика, где лежала небольшая копна сена, и начал ворошить его вилами.
Тут обе невольно вздрогнули, услышав вдруг совсем близко лошадиное похрапывание и скрип тележных колес. Подруги затаились в кустах. Слева показалась повозка, запряженная тощей лошаденкой, в повозке сидели две женщины. Оказывается, совсем рядом, метрах в пятидесяти, шла проселочная дорога, которую Тамара и Жамал не заметили из-за высокой травы.
– Давай остановим их, поговорим! – предложила Тамара.
Партизанки ползком подобрались к самой дороге, и, когда лошадь поравнялась с ними, они поднялись из травы и шагнули к телеге.
Не успели сказать «здравствуйте», как лошадь испуганно шарахнулась в сторону, а женщины в повозке, взвизгнув, ухватились за борта телеги и чуть не вывалились.
Той, что правила, кое-как удалось остановить испуганную кобылу.
– Чего лошадь пугаете? – недружелюбно, простуженным голосом проговорила широколицая грубоватого вида женщина, сама напуганная не меньше кобылы.
– Да мы и не собирались пугать, – усмехнулась Тамара, – нам с вами поговорить надо.
– Если бы какая другая на моем месте, так и не удержала бы, – не без гордости проворчала женщина. Между тем лошаденка, переступая бочком-бочком, вернулась на дорогу и, отфыркиваясь, жевала удила.
– Далеко ездили? – спросила Тамара.
– Да уж не на свадьбу, – все еще не оправившись от испуга, ответила широколицая. – За дровами ездили.
– До деревни нас не подбросите? – продолжала Тамара.
– Партизанки, что ли?
– Нет, полицаи, – ответила Жамал. Широколицая махнула рукой:
– Бабы в полицаях не служат. Садитесь. Немцев у нас нет.
– А мы и так знаем, что нет, – сказала Тамара.
Опершись обеими руками о борт, она по-мужски, боком, села в бричку на кучу хвороста. Жамал проделала то же самое.
– А откуда знаете-то? – поинтересовалась широколицая, трогая повозку.
– А потому что фрицы вас бы не выпустили из деревни.
– Что верно, то верно, – согласилась вторая, до сих пор молчавшая, – когда приходят, то мы и к соседям боимся сходить.
– Мы хотели бы воды напиться да фляжки наполнить, – сказала Тамара, втайне надеясь, что в деревне их и покормят и расскажут о своем житье-бытье, а такие сведения для партизан никогда не лишни.
Минут через двадцать они прибыли в деревню и заехали во двор с покосившимися тесовыми воротами. Широколицая стала распрягать кобылу, а вторая, худенькая, провела их в дом и пригласила к столу.
Первым делом партизанки попросили воды, и обе, не переводя дыхания, жадно выпили по две больших кружки.
Женщина, погремев ухватом и печной заслонкой, поставила на потемневший от времени, голый и щелястый стол чугунок с горячим и густым картофельным супом, положила деревянные большие ложки, поставила перед гостями пожелтевшие тарелки. Жамал с Тамарой и не заикались о еде, но какая хозяйка в ту пору не знала, что люди в лесу живут далеко не сытно. К тому же, как это ни странно на первый взгляд, общая беда всегда заставляет людей делиться последним куском хлеба, последней ложкой похлебки, всем тем, что, как принято говорить, бог послал.
Хозяйка положила на стол тяжелый каравай черного хлеба, нарезала толстыми ломтями. Хлеб разваливался в руках, на вкус в нем явно ощущалась какая-то трава, не то лебеда, не то крапива, но Жамал и Тамара ели с удовольствием и едва успели дохлебать суп, как в избу вбежала девчонка лет четырнадцати и прямо с порога выпалила:
– Мам, немцы!..
Подруги схватились за автоматы.
– Сколько их, много? – торопливо спросила Тамара.
– Двое!.. На лошадях!..
Хозяйка метнулась в другую комнату, потом – к порогу. Быстро сдвинула старый домотканый половик и дернула за кольцо, ввинченное в пол.
– Полезайте в погреб! Посидите там, они скоро уйдут. В третий раз, подлые, приезжают, подбирают все, что плохо лежит…
Женщины спустились в подпол. Он был невысоким. Они почти касались головой пола и слышали, как хозяйка задернула половик на прежнее место и еще потопталась на нем, затем поставила пустое ведро и налила в него воды.
Прошло, наверное, с полчаса. В погребе пахло прелым картофелем, было сыро и холодно. Хорошо, что Тамара и Жамал догадались сразу сесть спиной друг к другу и теперь согревались одним только прикосновением.
Они просидели в подполе, казалось, целую вечность, руки и ноги затекли от неподвижности, тело пробивала дрожь.
Думали уже, что фашисты проехали мимо, как вдруг загремели над головой кованые сапоги и послышались грубые мужские голоса: «Матка, яйка!.. Матка, яйка!..»
Что-то со звоном ударилось об пол, видимо, печная заслонка, загремело, послышались причитания хозяйки, ее неразборчивые объяснения. Тяжелые сапоги во всех направлениях протопали по избе несколько раз, надолго задержались у печи. Притаившиеся в погребе женщины все свое внимание сосредоточили на том месте, где было кольцо в полу. Потом наступила тишина, так же неожиданно, как она была нарушена. Тамара легонько подтолкнула Жамал, будто проверяя, жива ли она. Жамал ответила тем же, по проронив ни звука.
