Текст книги "Мужей много не бывает"

Автор книги: Адель Паркс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

25. БЕДА

Белла

^{Вторник, 15 июня 2004 года}

– Это просто смешно – лететь с ним в Лас-Вегас, – говорит Амели.

Мы сидим в кафе «Коста-Кофе», которое находится недалеко от моего дома. Я позвонила ей и вызвала на экстренное совещание. Я смотрю в окно. За окном, прогоняя с улицы промокших прохожих, льет дождь. Такой погоды не пожелаешь и в январе, не говоря уже об июне. На прошлой неделе я щеголяла в футболке и сексуальных шортиках, а на этой не выхожу из дому без плаща и зонта. Унылое положение дел немного улучшает тот факт, что у меня плащ «Барберри». Для тех, кто следит за модой, – совершенно обязательный предмет гардероба зимнего сезона 2003 года. Может, мне и холодно и мокро, но выгляжу я шикарно.

Амели, естественно, права как никогда. Лететь со Стиви в Вегас – абсурдная затея.

– Я знаю, но они не оставили мне никакого выбора. На звонок Лауры ответил Филип. Он, конечно, подумал, что это просто сногсшибательная идея – составить им компанию в их бесплатной поездке в Лас-Вегас, и тут же согласился, не посоветовавшись со мной.

– Ты пыталась его отговорить?

– Конечно, но он сказал, что последние три недели я какая-то нервная и раздражительная и что смена обстановки пойдет мне на пользу.

– Он хорошо тебя знает, – комментирует Амели.

Я кисло улыбаюсь. В последнее время я не могла совладать с нервами, и Филип и Амели неоднократно указывали мне на это, что вообще-то редко содействует прекращению приступов раздражительности. Ну конечно, я чувствую напряжение и срываюсь по мелочам. Скажите, а кто мог бы сохранять полное спокойствие, будучи замужем за двоими мужчинами, которые знакомы друг с другом, и каждую секунду ощущая угрозу гибельного разоблачения? Лаура, несомненно, тоже заметила, что я сама не своя, но она проявила тактичность и не стала допытываться до причин моего состояния. У нее на этот счет свои соображения – я уверена, она решила, что я капризничаю из-за того, что мне не нравится Стиви. Тут она одновременно попала в десятку и пальцем в небо.

Со времени моего свидания со Стиви прошла неделя. За это время, с его согласия, я договорилась о встрече с адвокатом – это шаг вперед – и оказалась втянута в четырехдневный вояж в Лас-Вегас, в котором также будут участвовать моя лучшая подруга и оба моих мужа, – это шаг назад. И даже не шаг, а целый гигантский прыжок, если быть честным. Кошмарная перспектива.

– Интересно, что заставило Стиви согласиться, чтобы вы с Филипом присоединились к ним в этой поездке.

– Скорее всего, его уговорила Лаура.

– Или он хочет, что ты хорошенько поплясала на сковородке, – говорит Амели.

– Нет, он не стал бы этого делать. Зачем ему это? – спрашиваю я.

– Затем, что ты ужасно с ним поступила. Ты тайно вышла за него замуж, потом бросила, а теперь требуешь от него развода. Кроме того, ты заставляешь его лгать своей девушке и вовлекаешь в паутину собственной лжи твоему мужу, что может в любой момент привести к взрыву, чреватому непредсказуемыми последствиями, – заявляет Амели.

Я начинаю ее ненавидеть. Осознаю, что мое раздражение подпитывается моими собственными недостатками, но это не только не смягчает его, но делает еще более жгучим. Из-за ее добродетели я чувствую себя так, будто продала душу дьяволу. В этом-то вся беда с хорошими людьми – тебе приятно находиться с ними рядом, только если ты в этом отношении ничем не хуже их. Если же ты не хороший – а сейчас я определенно плохая девочка, – то это только доводит тебя до белого каления.

– Завтра я спрошу у него, какую еще игру он затеял, – говорю я и поясняю: – Завтра мы снова встречаемся. Я представлю ему отчет о том, как идут дела.

– По-моему, ты сказала, что они стоят на месте.

– Ну… завтра все может измениться. У меня утром консультация с адвокатом.

– А ты не можешь послать ему электронное письмо? В нем и опишешь, как прошла твоя консультация.

– Это слишком рискованно: электронное письмо может попасться на глаза не тем людям.

– Точно так же вас могут увидеть вместе. Это, без сомнения, еще более рискованно, – возражает Амели.

– Нет, мы выбрали место подальше от исхоженных дорог. Нам не грозит опасность быть увиденными.

– Как все таинственно, – негромко говорит Амели и вскидывает брови, тем самым демонстрируя мне свое недоверие и недовольство.

– Не думай, что мне это нравится.

– Ты сама, главное, следи за тем, чтобы тебе это не понравилось. Еще кофе?

Я киваю – в основном потому, что хочу, чтобы Амели оставила меня в покое, пусть даже только на пару минут – а ей и не потребуется больше двух минут на то, чтобы заказать и принести два латте. Я уже начинаю жалеть, что посвятила ее в свою ужасную тайну. Она стала вести себя как мой личный заместитель совести.

Я обвожу взглядом кафе. Обычно я люблю здесь бывать. Часто, гуляя днем по городу, я вдруг обнаруживаю, что открываю дверь «Косты». У них вкусные сандвичи, и я предпочитаю покупать их здесь, чем есть дома одна. Я устраиваюсь на одном из коричневых кожаных диванов и, потягивая кофе, читаю какую-нибудь книгу. Так как я работала официанткой много лет – больше, чем хотелось бы считать, – то для меня прийти в хорошее место и не спеша выпить кофе – это особое удовольствие, несравнимое с тем, которое получают от этого простого действия остальные смертные. Я люблю есть итальянские миндальные печенья, макая их в кофе. Они дорогие, и многие считают, что они не вкуснее картона, но для меня они являются символом городской респектабельности. Уже ради одного этого я готова есть их каждый день.

Я помню, как всего месяц назад я заглянула сюда на ленч после спортзала. Я тогда подумала, что живу чертовски замечательной жизнью и мне можно только позавидовать. Тело у меня приятно ломило от физических упражнений, желудок был полон и доволен (кофе латте с обезжиренным молоком, сыр моцарелла, сушеные помидоры и сандвич с песто – вкусный, но чуть пересоленный). Мне никуда не нужно было спешить. Я никому не должна была денег, никого не обидела, никого не просила отработать за меня смену. Помню, я подумала, что все так хорошо, что лучше просто не бывает. А сейчас мне кажется, что моя судьба многострадальнее судьбы библейского мученика Иова, а Амели как-то подозрительно успешно справляется с ролью Святого Духа. Будто в подкрепление моей мысли, Амели возвращается к столику с тремя латте и улыбающейся Лаурой.

– Угадай, кого я уговорила присоединиться к нам? – говорит она, сияя широкой улыбкой.

Я вскакиваю и обнимаю Лауру, испытывая при этом смешанные чувства. Мне, как всегда, приятны ее приветливая улыбка и непритворная радость при виде меня. Но чувство вины, стянувшее мои внутренности как при тяжелом случае пищевого отравления, не столь приятно.

– Что ты здесь делаешь? – Надеюсь, мой голос выражает радость и любопытство, а не тревогу и настороженность.

– Утром Амели написала мне сообщение, что вы сегодня встречаетесь, и предложила тоже прийти. Ты ведь не возражаешь, правда?

Одно мгновение Лаура выглядит испуганной и неуверенной. Раньше на ее лице часто можно было заметить такое выражение, но в последнее время оно практически исчезло. Как жаль видеть его снова. Она не уверена в том, что ее хотят здесь видеть. Мне становится стыдно, в основном потому, что я, в отличие от Амели, действительно не хочу ее видеть, хотя вины Лауры в этом нет.

– Замечательно, что ты пришла. – Я обнимаю ее и изо всех сил стараюсь поверить в собственные слова. – А где Эдди?

– У своего отца.

Я внутренне готовлюсь к злобной тираде, направленной в адрес Оскара. Не припомню, чтобы она хоть раз упустила случай в подробностях рассказать о недавно совершенных им проступках. Всегда что-нибудь находится. Кроме ухода от Лауры и Эдди, преступления Оскара против человечества состоят в том, что он постоянно покупает Эдди не тот йогурт; что Эдди упал на детской площадке (понятно, что Эдди мог упасть независимо от того, кто в этот момент за ним смотрел, – здесь вся соль в том, что это случилось, когда он находился на попечении Оскара); что он уложил Эдди спать не в урочный час; что он кормил Эдди едой с большим содержанием соли и добавок (Лаура, естественно, тоже этим грешна, но…); что он уехал из города как раз в день рождения Эдди; что, вернувшись, он в качестве компенсации купил Эдди дорогую и бесполезную игрушку… Боюсь, этот список можно продолжать до бесконечности. Но сегодня Лауре, похоже, нечего поведать нам об Оскаре.

– Не могу думать ни о чем, кроме Вегаса. Подумать только, через три недели и один день мы будем лететь в самолете! – Она хихикает.

– Я тоже много об этом думаю, – признаю я.

Лаура улыбается и принимается напевать. Это можно слушать, потому что ее голос ангелы должны были дать мне.

Она улыбается и светится мягким внутренним светом. Она не догадывается, что этим она выводит меня из себя. Я понимаю, что должна быть рада тому, что она наконец-то нашла мужчину, который ей небезразличен и которому небезразлична она.

Мне приходит в голову, что в один прекрасный день они могут решить пожениться, и тогда им придется заполнять бумаги и отвечать на вопросы. Стиви будет вынужден признаться, что он уже был женат. Лаура наверняка захочет узнать на ком. Даже если нам удастся разрешить эту трудную ситуацию, возникнут другие, не менее трудные. Я не смогу присутствовать на их свадьбе, потому что мать Стиви узнает меня. А если я не пойду, то как я объясню это Лауре? По той же самой причине Лауру и Стиви нельзя будет приглашать ко мне на семейные торжества – потому что вдруг на них появятся мой отец или братья и узнают его? Я даже не могу представить, какое чудовищное везение потребуется мне для того, чтобы прожить следующие сорок лет и избежать губительного разоблачения. Я не говорю Лауре ничего из этого. Вместо этого я спрашиваю:

– Не хочешь на днях пройтись по магазинам? Купим каких-нибудь вещей в дорогу.

– Белла, мне очень приятно, что ты это предложила, – Лаура улыбается, – но, знаешь, я уже совершила набег на «Манго» и «Топшоп». – Затем ее улыбка вдруг гаснет, и на лице появляется озабоченное выражение. – Ты уже знаешь насчет бедняжки Фрейи? Над ней издеваются в школе.

– Что? Кто? Ты ходила в школу? Разговаривала с учителями? Почему ты мне не сказала? Это просто возмутительно.

– Тебе и без этого есть о чем беспокоиться. Кроме того, я думаю, что там все не так уж страшно. Фрейя крепкая девочка – и физически, и психически. Я буду отслеживать ситуацию.

– Амели! – Я искренне возмущена. Разве мать не должна защищать своего ребенка? Как она может быть такой спокойной? – Расскажи мне все в подробностях, – требую я.

– Одна девочка дергает ее за хвост и говорит, он выглядит по-дурацки. И еще она отняла у нее карандаши и укусила ее, что недопустимо в их возрасте.

– Дети такие жестокие, верно? – бормочу я. – Школьная игровая площадка – это настоящие джунгли. Ну вот, например, сколько раз тебя кусали за прошедшую неделю?

Лаура краснеет.

– Я не имею в виду укусы как часть любовной игры, – злюсь я. – Я говорю о тех случаях, когда тебе при этом говорят, что от тебя воняет, или спрашивают, где ты купила свою одежду – не на благотворительной распродаже?

– Фрейя достаточно умна для того, чтобы понимать, что эта девочка просто завидует, – говорит Амели. – Это буря в стакане.

Во мне поднимается гнев. Ясно, что над Амели никогда в школе не издевались, иначе она бы сейчас горела желанием оторвать голову этой хулиганке.

– А эти издевательства не могли начаться после того, как погиб Бен? – спрашиваю я.

– С чего ты взяла, что это имеет какое-то отношение к смерти Бена? – спрашивает Амели.

– Это просто предположение.

– Тебя начали задирать в школе после смерти матери? – спрашивает Амели.

Она проницательна до такой степени, что становится страшно.

– Мы не обо мне говорим, – отвечаю я.

Мы и правда говорим не обо мне, но почему тогда глаза у меня наливаются слезами?

– Думаю, что о тебе, – невозмутимо констатирует Амели. – Ты ощущала себя покинутой, когда твоя мать умерла?

Я боюсь пошевелиться, потому что чувствую, что расплачусь, даже если просто кивну. Я не собираюсь лить слезы из-за насмешек и унижений двадцатилетней давности. Это просто глупо. Наверное, это проблемы сегодняшнего дня сделали меня такой чувствительной к прошлым обидам.

– Я уверена, что твой отец и братья делали все, что могли, чтобы тебе жилось получше, но тебе, скорее всего, все равно было нелегко расти в семье, где кроме тебя остались одни мужчины.

Вообще-то отец и братья не делали для меня почти ничего, но я не собираюсь делиться этим с Амели. Дети в школе дразнили меня тем, что я выгляжу как мальчишка. Так оно, наверное, и было, потому что ходила я в основном в обносках, оставшихся от братьев. С деньгами у нас в то время было худо, ведь после смерти матери отец не работал. Не потому, что ему не на кого было оставить детей или он был убит горем, – он не работал, потому что все время был пьян. Дети кричали, что от меня воняет грязными тряпками и пивом. И возможно, они и в этом были правы.

– Кто спас тебя, Белла? – спрашивает Амели.

– Я не хочу об этом говорить, – говорю я, глядя Амели прямо в глаза. По крайней мере, ей хватает порядочности побледнеть, встретив мой взгляд. Но она очень целеустремленная женщина.

– Почему же? За все те многие часы, что мы посвятили разговорам о Бене, ты ни разу не сказала: «Я это понимаю». Но ведь ты должна была понимать, разве нет? Потеряв мать, ты ощущала в душе то же горе, злость и страх, что и я после смерти Бена.

– Я была всего лишь ребенком.

– Из-за того, что ты была всего лишь ребенком, по тебе это должно было ударить еще сильнее.

Я делаю медленный сознательный вдох. Я должна успокоиться. Необходимо сохранять хладнокровие. Не время плакаться в жилетку. Я понимаю, зачем Амели затеяла этот сеанс любительского психоанализа. На основании того, что я говорила ей в прошлом, и – в большей степени – того, чего я ей не говорила, она сделала вывод, что у меня было очень несчастливое детство, начиная с того дня, когда у мамы нашли рак. До того дня детство у меня было самое замечательное, потому что оно было таким, как у всех детей. Я сполна получила свою долю успехов и разочарований, желе и мороженого, домашних заданий и ветрянки. Я была первой из всех детей в городе, у кого появился велосипед «Рали». А когда мне исполнилось восемь, мне подарили малышку Кэббидж Пэтч, со свидетельством о рождении, документом об усыновлении и всем прочим. Удивительно, как часто ты и понятия не имеешь, насколько тебе было хорошо, пока не становится плохо.

Потом мама заболела. А потом умерла. Я не буду об этом говорить. Не хочу вспоминать. Достаточно сказать, что следующие семь лет были для меня ужасно тяжелыми. Каждый день я жила в состоянии тоскливого уныния. Возможно, я до сегодняшнего дня тонула бы в этом личном аду, если бы в нашем городке не появился Стиви. Стиви вновь открыл мне, что такое доброта и счастье. Стиви.

Очевидно, Амели сложила два и два и получила четыре. Она пытается создать ситуацию, при которой я могла бы объяснить Лауре, что я сделала и почему. Но я хочу одного – чтобы она оставила меня в покое. Чтобы не совала нос не в свой вопрос. Я не желаю ей ничего объяснять. И Филипу тоже. В разговорах с ним я очень осторожно отзывалась о питейных привычках моего отца, никогда не называя их алкоголизмом. Я всеми силами удерживала Филипа от поездки в Кёркспи, где он не увидел бы ничего, кроме бедности, грязи и, что хуже всего, равнодушного отношения ко мне моей семьи. Я не хочу, чтобы это открылось. Не хочу ни рассказывать, ни оправдываться. Я просто не хочу снова испытывать страх.

– Ты ведь ходила в школу в твоем городке, да, Белла? Кстати, а как он называется? Напомни мне, пожалуйста.

Я долго жгу Амели взглядом, потом говорю:

– Кёркспи. – Я знаю, что если бы я не сказала, то Амели сама «вспомнила» бы название.

– Ничего себе! – удивляется Лаура. Она рада, что, как она думает, нашла повод увести нас от неприятной темы. – Там же жил Стиви, когда был подростком!

– Ты, наверное, ошиблась, – холодно говорю я. – Это очень маленький городок. Сколько, ты говорила, Стиви лет?

– Тридцать один.

– Всего на год больше, чем мне. Я бы тогда его знала. А раз я его не знаю, значит, ты ошиблась.

– Нет, я отлично помню. Он говорил, что жил в Кёркспи.

– Думаю, тебе стоит уточнить у Стиви, – говорит Амели.

– «Кирк» по-шотландски означает «церковь». Скорее всего, в Шотландии не один город с таким названием, – спокойно заявляю я.

26. Я ПОЗАБЫЛ ПОЗАБЫТЬ

Стиви

^{Среда, 16 июня 2004 года}

На Белле бежевое платье на бретелях и невысокие сапожки. В области моды я не специалист, но могу ткнуть пальцем в небо и сказать, что ее наряд может сравниться в цене с подержанным «фиатом». И хуже всего то, что он стоит каждого заплаченного за него пенни. Она выглядит просто шикарно. У меня в голове мелькает непозволительная мысль.

Я горжусь своей женой.

Я беру себя в руки и напоминаю себе, что: а) она купила эти чувственные шмотки не на свои деньги, а на деньги своего еще одного мужа, и если уж кому и гордиться, так это ему; и б) Лаура. У меня есть Лаура. Мы с ней пара, и, следовательно, я не должен замечать сексуальной привлекательности – или чего бы то ни было – других женщин. Особенно тех, на которых я женат.

– Привет, – с напускной небрежностью говорю я.

Достаточно плохо уже то, что я все еще что-то чувствую по отношению к ней, – хотя мне и самому непонятно, что именно, – но все станет гораздо, гораздо хуже, если она узнает об этом.

Я всегда считал, что мне крупно повезло, что я ни разу в жизни не влюблялся в злых, жестокосердных женщин. Я не из тех, кто привязывается к практичным, всегда имеющим свой интерес сукам, который пьют из тебя кровь и обращаются с тобой как с половой тряпкой. У меня просто-напросто отсутствуют мазохистские наклонности. Жизнь слишком коротка для того, чтобы взваливать на себя еще и это. Кроме того, в мире есть множество хороших и красивых женщин, и именно среди них я предпочитаю проводить время. И поэтому странно, что я нахожу Белинду, превратившуюся в шикарную красотку Беллу, просто неотразимой – в то время как каждому видно, что она жестока, как древняя языческая богиня. Я сам себя не понимаю.

Я заставляю себя вспомнить тот момент, когда я согласился помочь ей, – иными словами, согласился тихо и быстро развестись, быть послушным мальчиком и исчезнуть без шума и пыли. Я видел, как она прямо осела на стуле от облегчения. Ясно, что все это время она не могла спину согнуть от напряжения. Это было чертовски невежливо с ее стороны. Ей не терпелось избавиться от меня, но самое обидное – она не была уверена, что я соглашусь. Ха! Высокомерная сука. Наверняка думала, что она такая привлекательная штучка, что я безутешно зарыдаю, упаду к ее ногам, буду ползать по полу и умолять ее не разводиться со мной. Она что, считает, что все последние восемь лет я мечтал, как буду ходить с ней в «Икею»?

Я ощущаю злорадное удовольствие, думая о том, что это очень хорошо, что она потеряла контакт с реальностью и тратит деньги на дизайнерское тряпье, а время – на салоны красоты. Хорошо, что она стала никчемным человеком, не имеющим ни цели в жизни, ни даже просто работы. Хорошо, что она свысока относится к друзьям и никак не смогла объяснить, почему она так поступила со мной в прошлом. Все это хорошо, потому что, если Белла Эдвардс – такое чудовище, я не влюблюсь в нее. Во мне не проснутся нежные или теплые чувства к ней, несмотря на то что выглядит она просто восхитительно.

Я сижу и наслаждаюсь этими злобными, презрительными мыслями, когда она обезоруживает меня. Она наклоняется и целует меня в щеку. Не два формальных поцелуя в воздух, а один – но настоящий. И я уже ничего не вижу, кроме Белинды Макдоннел. Губы у нее сочные и теплые, а кожа на щеке мягкая и нежная.

– Давай я куплю тебе выпить, – говорю я и начинаю подниматься со стула, но она кладет руку мне на плечо и мягко усаживает меня на место.

– Сейчас моя очередь. Что тебе заказать?

Я смотрю на бутылку. Наверное, у нее где-нибудь есть дырка, потому что она совершенно пуста. Заметив мое искреннее удивление, Белла улыбается.

– Еще бутылку «Бекса».

Белинда ненавидит пабы, и всегда ненавидела. Могу спорить, Белла любит дорогие винные бары. В детстве ей часто приходилось сидеть возле местного паба в той груде хлама, которую ее отец называл машиной, и ждать, пока он примет «одну по-быстрому», которая часто превращалась в несколько – и очень медленных. Если ей везло, он вспоминал о ее существовании и выходил из паба с бутылкой кока-колы и пакетом чипсов. Но ей могло и не повезти, и тогда он напрочь забывал о ней и торчал в пабе до самого закрытия, а она по-прежнему ждала его в машине. В то время законы о продаже спиртных напитков не отличались строгостью, а выдающаяся способность ее отца пить за свою страну была в Кёркспи притчей во языцех. Вывалившись из паба, он находил ее спящей на заднем сиденье под старой скатертью для пикников. Он будил ее и говорил, что слишком пьян, чтобы садиться за руль, и поэтому им придется пешком идти до дому – а до него было три с половиной мили. Он считал, что тем самым он заботится о ребенке. Другие отцы, набравшись под завязку, все равно падали на водительское сиденье и боролись со строптивыми сельскими дорогами, не обращая внимания на сидящих рядом детей. Я не знал Белинду, когда она была ребенком, но она много чего мне рассказывала.

Глядя сейчас на Беллу Эдвардс, трудно поверить, что ей когда-либо было холодно, голодно, страшно или тоскливо.

Белла информирует меня, что она консультировалась с адвокатом и узнала, что получить развод нам с ней будет «очень просто». Эта новость явно принесла ей огромное облегчение. В ее глазах не мелькает и тени неуверенности или сожаления. Она хочет списать меня в утиль как можно скорее и по возможности без лишних усилий.

– Так как мы восемь лет жили раздельно, суд сочтет это «необратимым разрывом», являющимся достаточным основанием для развода, – продолжает Белла с радостной улыбкой.

– Кто-то умный сказал, что закон – что дышло… – мрачно вставляю я.

– И тут у нас есть выбор. Либо мы заявляем двухлетнее раздельное жительство и разводимся по взаимному согласию…

Я тупо смотрю на нее. Такой деловой тон скорее подошел бы для зачитывания повестки дня на собрании квартиросъемщиков. Меня тошнит от ее деловитости и энтузиазма.

– …или ты заявляешь оставление супруга (то есть что я от тебя ушла) и разводишься со мной в одностороннем порядке. По закону нам достаточно было прожить раздельно два года, чтобы суд убедился в том, что… – Она умолкает.

– Что ты на самом деле хотела уйти от меня, я не просто вышла купить молока и вдруг забыла дорогу домой.

– Да, – говорит она и краснеет. – Только нам надо доказать, что все это время мы не общались.

– Ну, это не составит труда.

– Необходимо будет заполнить кое-какие бумаги. Мы подадим прошение об условно-окончательном постановлении о разводе, а потом…

– А может, заявить о нарушении супружеской верности? – спрашиваю я.

– Что? – Краска сбегает с лица Беллы. Я невольно перевожу взгляд на пол, ожидая увидеть, что под ногами у нее образовалась красная лужа. Ее лицо вдруг становится зеленого цвета.

– Может быть, мне стоит сослаться на нарушение супружеской верности или неоправданное поведение? То есть, мне кажется, выйти во второй раз замуж – это довольно несправедливо по отношению ко мне.

– Я думала, мы хотим быстрого и безболезненного развода.

– Ну, ты-то уж точно этого хочешь. – Не знаю, зачем я это говорю. Естественно, я тоже хочу быстрого безболезненного развода – если уж со мной разводятся. Не вижу смысла в том, чтобы, ко всему прочему, еще и унижаться. Но это не значит, что мне не обидно.

Белла, кажется, с головой ушла в процесс контроля дыхания – она делает глубокие вдохи и медленные выдохи. Наконец я смягчаюсь:

– Давай разведемся по взаимному согласию. Она принимает мяч и бежит к воротам:

– Для всех видов развода процедура одинакова. От подачи прошения до окончательного решения суда должно пройти три месяца. Все можно сделать по почте. Нет никакой необходимости в том, чтобы кто-либо из нас являлся в суд лично.

Я подписываю бумагу, которая приведет нас к разводу.

Белла улыбается. Я понимаю, что по идее должен разделять ее радость. В конце концов, этот развод упростит и мою жизнь.

– Хорошо, что ни у тебя, ни у меня нет во владении никакой собственности – в противном случае все было бы сложнее.

– У меня есть квартира и машина, – говорю я.

– Правда? – Она удивлена. – Я всегда переживала, что у тебя никогда не будет ничего, кроме гитары.

– Я знаю.

– В любом случае это не меняет ситуацию. Я так понимаю, это имущество зарегистрировано на твое имя, и я уж точно не собираюсь предъявлять на него права. – Она снова краснеет. Мы оба понимаем, что она только что сказала, что Филип мог бы купить всю мою собственность раз десять подряд.

– И еще я плачу пенсионные взносы. Открыл счет, когда мне было двадцать четыре. Не знаю уж, сколько там набежит к тому времени, когда я уйду на пенсию. – Зачем я ей все это говорю? Хочу поразить ее своими попытками заделаться достойным членом общества? Господи помоги, я хочу произвести на нее впечатление!

– Тогда, возможно, нам стоит составить документ, в котором мы бы указали, что не претендуем на собственность, принадлежащую каждой из сторон, – говорит Белла. – Просто чтобы потом не было никаких заминок. Мы ведь хотим сделать все правильно, правда?

– А ты расскажешь Филипу… обо мне?

– Господи, нет, конечно, – решительно открещивается она. – Я собиралась сказать ему, что в прошлый раз бумаги были заполнены неправильно.

Опять ложь.

– Думаешь, он тебе поверит?

– Я могу быть очень убедительной. Купить тебе еще пива?

Я не против. Белла настолько у меня в долгу, что вряд ли что-то изменится, если она купит мне несколько пинт паршивого пива.

Она возвращается к столику с пивом для меня, джин-тоником для себя и тремя большими пакетами чипсов.

– С томатным вкусом, – говорит она. – Не видела такие чипсы с тех пор, как нам было по семнадцать, и поэтому купила много. Я помню, тебе они больше всего нравились.

– Это тебе они больше всего нравились, – поправляю я ее.

Она пожимает плечами и улыбается:

– Нам обоим они нравились. Налетай.

Удивительно, насколько смягчается самая острая и неприятная ситуация, если при этом есть чего поесть и выпить. Ежегодный школьный спектакль был для меня тяжким испытанием до тех пор, пока кому-то не пришла в голову блестящая идея продавать в антракте вино и шоколадное драже. Я сразу начал с большей терпимостью относиться к неестественным интонациям и деревянным движениям «актеров». Разве кто-нибудь смог бы выдержать похороны, если бы в конце его не ожидала выпивка и яичный сандвич? Похожим образом, после нескольких вылазок к бару и пакета чипсов мы с Беллой как-то притерпелись друг к другу.

– Спасибо за то, что пригласил нас с Филипом в Лас-Вегас, – говорит Белла. При этом выражение лица у нее такое, что не поймешь, улыбается она или кривится.

– Лаура решила, что это может стать для нас неплохой возможностью сойтись друг с другом поближе, – с иронией говорю я. – Я рассчитывал, что ты откажешься. – Если быть честным, я пришел в ярость оттого, что Белла, несмотря на все свое хваленое умение вешать лапшу на уши, не смогла придумать никакой достойной причины для отказа. У нас все достаточно сложно и без милой поездочки вчетвером.

– Извини. Ты боишься?

Боялся – но перестал примерно три минуты назад, когда Белла снова превратилась в Белинду и купила мне три пакета чипсов с томатным вкусом. Сейчас она тоже их ест, и они застревают у нее в зубах. Она засовывает палец глубоко в рот – скорее всего, чтобы вычистить мягкую массу, налипшую на задних зубах. Некоторое время я наблюдаю за ее манипуляциями, затем она спохватывается:

– Извини. Не очень вежливо с моей стороны.

Мы делали вместе такие вещи, что если о них задуматься, то о ковырянии в зубах как о неподобающем поведении можно вообще забыть. В последнее время я много думал об этом.

Мы любили друг друга всеми возможными способами – или, по крайней мере, всеми, что мы могли придумать в то время. У нас был робкий секс, бесстыдный секс, сладкий секс, грязный секс, долгий секс. У нас был секс в помещении, на улице, стоя у стены, стоя там, где не было никаких стен, сидя и лежа на стульях, на диванах, в машинах, на кроватях – на огромном количестве разных кроватей: в первые годы фигурировали в основном узкие подростковые постели (наши собственные и наших друзей) и широкие супружеские ложа (родителей наших друзей). И все это был, как мне теперь кажется, чертовски хороший секс.

А потом мы поехали в Эдинбург. В Эдинбурге у нас все чаще начал случаться быстрый секс, усталый секс и сердитый секс. Странно, что почти всегда, когда ты в последний раз занимаешься с кем-нибудь любовью, ты не знаешь, что именно этот раз – последний. Мы делали это в тот день, когда она ушла, – выполненное из чувства долга соитие, похожее на пожелание удачи перед выступлением. Мы приобрели привычку, чтобы я брал ее сзади. Она знала, что в этой позиции я не могу выдержать очень долго, так что все заканчивалось быстрее, и ей не приходилось при этом смотреть на меня. Даже видение ее качающейся вперед-назад упругой попки не делает это воспоминание менее болезненным.

– Ты часто ездишь домой? – спрашиваю я, выбрасывая непристойные мысли из головы. Далеко-далеко.

– Нет. А ты?

– Мама переехала обратно в Блэкпул, чтобы ухаживать за бабушкой. Я навещаю ее приблизительно раз в месяц.

– Ничего себе! Я прилагаю все усилия, чтобы видеться с отцом и братьями как можно реже. Стараюсь показываться им на глаза не чаще чем раз в два года.

– А Рождество ты разве не с ними встречаешь?

– Нет, не с ними. Терпеть не могу снега.

– А что ты тогда делаешь в рождественские каникулы?

– Катаюсь на лыжах.

– Не вижу логики.

Она пожимает плечами.

– Как братья? Ловят рыбу? В целом у них все неплохо?

– Хотелось бы надеяться, – равнодушно бормочет она. – Правду сказать, меня так достало ухаживать за ними, когда я жила дома, что я была просто счастлива предоставить их самим себе.

Я оставляю ее злую реплику без внимания.

– С отцом все хорошо?

– Думаю, да. Я не видела его со свадьбы.

– Значит, он все-таки приехал. – Я рад услышать, что в новой инкарнации Белинды нашлось место по крайней мере для отца.

– Вообще-то я не горела желанием сломать созданный нами прецедент, – говорит Белла, имея в виду, видимо, нашу с ней свадьбу. – Если бы можно было не пригласить отца и братьев, то я так бы и сделала. Но Филип настоял. Отец, по крайней мере, не пил до самого конца официальной части. Это для него большое достижение, потому что обычно он начинает с десяти утра.