Текст книги "Долгие ночи"

Автор книги: Абузар Айдамиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА III. У КОСТРА

Не навязывайте здешнему народу не соответствующих его нравам и обычаям законов, которых никто не принимает.

А.С. Грибоедов

На лагерь опускалась ночь. Небо чуть бледнело, вспыхивало миллиардами звезд. Млечный путь туманным сиянием протянулся над головой. Но небо это чужое. И ночь чужая. И чужие люди вокруг на этой чужой земле…

Но нельзя беспрестанно лить слезы, не пристало горцу простирать руки, взывая к небу. Не мужское дело поддаться горю и жить, опустив голову и разучившись смеяться. "Эге-ей, кенти!

Вы что, приуныли? Тогда зажигай костры!" Робкие язычки огня облизывают сучья. И вот уже слышится смех то здесь, то там.

И тьма отступает перед пламенем костра.

– Расскажу-ка я вам, что случилось под Аллероем, – слышен звонкий голос. – Жил в нашем ауле здоровяк по имени Бута.

Шестигирдовыми мешками играл, как пуховыми подушками. Да. Но силою был – богатырь, а душой – настоящий заяц. Как услышит стрельбу – мгновенно в лес. И сидит там вместе с женщинами рядом. Женщины речи заводят, дескать, какие у них мужчины, смелые да храбрые, да какие они сильные. Бута соглашается:

"Да, мы такие!" Женщины и дальше языками чешут, дескать, какие же несчастные мужчины, ни сна они не знают, ни отдыха, все в седле, все в походах. "Такова наша доля", – заявляет Бута.

Однажды, отсидевшись в лесу, возвращаются они в аул. И вдруг где-то совсем рядом раздался выстрел. Бута как стоял, так и рухнул. "Аллах, убили меня!" – только и успел воскликнуть.

Женщины засуетились, бросились к нему, спрашивают: "Что с тобой? Куда тебя ранило?" – "Пуля попала в самое сердце!" -

"Ой, несчастный, берег-берег свою душонку, да так и не сберег". Обнажили женщины его богатырскую грудь, а раны-то не находят. Только жука нашли ночного у него за пазухой. Женщины и навалились на Буту: "Держи свою пулю! Трус и от такой может подохнуть".

Дошла очередь до зандаковца.

– Однажды приехал в наш аул гость из Гойты, – начал он. – Гостит день, другой. Пора бы и домой уже ему собираться. Но он вот с чем обратился к хозяину: «Говорят, тут где-то живут еще одни наши сородичи. Сам подумай, приеду я домой, а меня спросят, видел ли я их? Что мне ответить? Покажи их мне, пожалуйста».

Вышли гость и хозяин на улицу, а навстречу идет хромой. "Вот человек вашего тейпа[86]86
  Тейп – род, племя, родовая община.


[Закрыть]", – показывает хозяин. Гость промолчал и прошел мимо. Хромой ему не понравился. Идут дальше.

Встречается горбун. "Вот тоже ваш человек". Гость покрутил головой и отвернулся. И тут впереди появился высокий, статный, добротно одетый мужчина, но немного косой. "А этот как, тоже наш?" – спрашивает гость. "Ваш", – отвечает хозяин. "Слушай, – говорит ему гость, – ты теперь ноги напрасно не бей, возвращайся, а своих сородичей я теперь и сам как-нибудь распознаю".

Когда смех затих, разговор незаметно перекинулся на военные темы. Вспомнили о временах шейха Мансура, Бейбулата, вспомнили чеченских наибов, истории их побед и поражений. И снова вернулись к настоящему дню.

– Напрасно пролили мы столько крови, – тяжело вздохнул молчавший до сих пор Касум. – Сколько людей погибло, сколько пропало без вести! Не счесть. А во имя чего? Что мы получили взамен? Как вспомню день, когда решился поехать сюда, застрелиться хочется. Да накажет Аллах бесчестных, надоумивших нас забраться в такой ад. Жену и троих детей Аллах по дороге прибрал. Двое теперь осталось, но и к ним уже стучится смерть.

Даже голод на родной земле – еще не голод, кенти. Дома хоть какой, а найдешь выход. А где и как его искать здесь? Куда пойти? Что предпринять? Подаяния просить? Не смогу!

Единственный выход – грабить по дорогам да воровать по домам…

– Ты прав, Касум, придется все добывать силой, – поддержал его Мовла, своровавший ночью полмешка ячменя с гумна турецкого бека. – Здешние турки и армяне поначалу нам помогали. Спасибо им. Теперь перестали. Может, надоело, а может, у самих ничего не осталось. Они будут теперь нас грабить, а мы – их. Как говорят, не тот хозяин башни, кто ее построил, а тот, кто ее завоевал.

Али недовольно поморщился.

– Плохие твои слова, Мовла, – упрекнул он. – Ты слышал, какая молва уже пошла про нас? Но разве мы воры? Нет. А отдельные грабежи и кражи позорят всех, создают неправильное представление о нас.

– Али, ты о чем? Да разве нас здесь хоть кто-нибудь за людей принимает?

– Грабят и воруют не от жира. Ты что же, советуешь с голоду подохнуть? Хватит, терпение-то почти уже иссякло. Издевались дома, теперь пригнали сюда для издевательств. Еще более худших.

– А обещали рай!

– Вон, наш мулла Нуркиши как спроваживал нас. Горы золотые сулил. А сам остался, не поехал с нами. Он наперед знал, что нас тут ожидало.

– А нас обманули Успанов Сайдулла, шалинский Хадиз и майртупский Жанар-Али. Тоже сладко пели, что султан Хонкары ждет нас, не дождется, – возмущались гехинцы. – Поверили, потащились за ними следом. А где они сейчас?

– Подпевать хозяину, на чьей арбе едут, они умеют. Муллы и наибы при Шамиле жили припеваючи, а при царских стали жить еще лучше. Они и тут как сыр в масле. Помните муллу Шахби? Он живет теперь в турецком ауле, шею отъел не в обхват, живот, как у женщины на сносях. Вокруг головы – девятиаршинная чалма, в руках – пятисотенные четки. Ни дать ни взять – ангел Божий.

И какое его собачье дело до нас? Он родного брата не пожалел.

– Говорят, он, бедняга, умер?

– Шахби его голодом уморил.

– Да трижды будь прокляты эти муллы! Научились читать Коран и водят нас, темных людей, за нос.

Мачиг, притулившийся под боком Маккала, нервно заерзал и дернул головой.

– Не говори так, Мовла, – он сделал предостерегающий жест рукой. – Не все муллы подлецы.

– Я согласен с тобой, Мачиг, и не говорю, что все муллы одинаковы, – устыдился Мовла Маккала. И поспешно добавил: – Вот ты совсем другой человек.

– Али прав, Мовла, – ответил Маккал. – И шариат, и наш обычай запрещают обижать слабого. Грабежи и воровство к добру не приведут. Вот вы напали на Муш. И чего же вы в результате добились? Да только того, что теперь местное население от нас отвернулось. Мы лишились и его помощи.

– Какая там была помощь? Крохи какие-то со стола…

– А ты ждал, что они восемнадцать тысяч душ безропотно возьмут на откорм? – спросил кто-то.

– Валлахи ва биллахи[87]87
  Валлахи ва биллахи – клятва именем Аллаха (арабск.).


[Закрыть], турки и армяне – еще терпеливые народы!

– горячо воскликнул Маккал. – Ведь мы самовольно заняли их огромное пространство, где мы сейчас сидим. Берем у них, что приглянется. Как у родных дядей. Они нас жалеют и терпят. А вот мы терпеть не умеем. Нам даже не хватило терпения дождаться возвращения Арзу. Предупреждали вас, вы не послушались…

– Э-э, Маккал, голодный желудок не уговоришь. Ему не до проповедей. Он своего требует.

И Касуму не понравились наставления Маккала. Обезображенная правая щека его начала дергаться, а глаз налился кровью, что было первым признаком сильного волнения.

– Ты, Маккал, сказки здесь не рассказывай, – выпалил он.-

Нам их уже рассказали и жизнь сказочную посулили. Что же вышло на деле? А то, что мы стоим сейчас на краю могилы. Ни у тебя, ни у Арзу семей нет, потому вам легче не только терпеть, но и поучать других. Послушать вас, так нам одно остается: лишь умереть. Да еще воспеть славу выгнавшим нас с родной земли. Значит, со мной можно поступать, как с последней собакой, а я не имею права защитить себя? Меня приговаривают к медленной голодной смерти, и я должен говорить за то спасибо? Они люди, а я – червь? – крикнул Касум, ударив себя кулаком в грудь. – Нет! Во мне сидит зверь! И я буду беспощаден к тем, кто предал меня и наплевал мне в душу!

Маккал спокойно смотрел на Касума. Человек разуверился во всем, и ему было искренне жаль его.

– Да продлит Аллах твою жизнь, Касум. Только почему свою ненависть ты направляешь не в ту сторону? Причем здесь армяне и турки? Ты не знал их раньше. Точно так же и они ничего не знали о тебе. Нет, не турки и не армяне виноваты в твоем сегодняшнем несчастье.

– А кто же? Кто лишил меня глаза? Мовлу – руки? Усмана – ноги?

Кто нас забросил сюда? Ты думаешь, Маккал, если я не улем, то я дурак? Разве я не знал о существовании русских еще до того, как они со штыками ворвались в мой дом? Что я им плохого сделал, чем не угодил? Я сбежал не от счастья. Меня унижали и оскорбляли, отбирали последний кусок хлеба. За куском хлеба я приехал сюда. И вышло, что убежав от воды, попал под мельницу. Теперь я уверен, что в Сибири мне было бы лучше, чем здесь. – Касум умолк, уставившись горящим глазом на Маккала.

Все молчали.

Мачиг подбросил дров в костер. Через минуту огонь вспыхнул с новой силой. Мачиг отодвинулся назад.

– Что тебе ответить, Касум? – проговорил наконец Маккал. – Я такой же человек, как все. И я многого не понимаю. Но все мы в положении дичи, убегающей от охотника. И не только мы.

Вы видели здешние аулы. Они мало чем отличаются от наших.

Такие же, как у нас, лачуги. Но и среди них есть настоящие дома. А кто в них живет? Старосты, муллы, кадии, торговцы. Это в аулах. В городах – князья, генералы. Драконы, одним словом.

Но я-то о чем спрашивал? Кого из вас бедняк тронул хотя бы пальцем, обидел, оскорбил? С кем он не поделился своим последним? Так кто же тогда наш враг? Одно выходит – богатей.

И неважно, чьи они, наши или турецкие. Наверное, это им надо мстить, Касум.

Касум задумчиво глядел на пламя костра. Гнев его уже остыл.

– А кто такие мы, чтобы мстить царям и генералам?

Ничтожества… – Он поднял голову от колен. – Да и времени для этого у нас нет. Лично я, например, не знаю, доживу ли до завтра. Но жить рабом и нищим я больше не хочу.

Так теперь думали все переселенцы, Касум же лишь выражал их общее мнение. Маккал подыскивал слова утешения, но не находил.

– Согласен, наше положение, действительно, незавидное.

Возможно, через месяц-другой нас некому будет даже и оплакивать. Но, если успеют вернуться наши товарищи, мы все вместе найдем выход.

– Нам только один выход, – бросил кто-то, – в могилу.

– Клянусь Аллахом, знал бы, что турецкий рай горше нашего ада, ни за какие деньги не перебрался бы через речку Мичик.

– Надо было в свою Сибирь ехать. Откуда и вернуться можно было бы.

– Стыдно, кенти! Даже женщины так не ноют! Мы что, не дрались с русским царем? Или мы смерти боялись? Что-то не припомню такого! – Мовла вскочил. – Клянусь грудью матери, если дойдет до того, буду рубить головы и турецким янычарам.

– Смерти, Мовла, никто и не боится. Позор – вот что страшнее смерти. Лучше тысячу раз в день умереть, чем тысячу дней скитаться бездомным бродягой.

– Тогда и горевать не о чем. Ружья наши не заржавели, сабли не затупились. Будем драться. А смерть-то, вон она из темноты глаза на нас таращит. Выбирает, к кому бы ей сегодня ночью явиться в гости. Впрочем, не хочу даже думать об этом. Ты мне, Маккал, вот на какой вопрос ответь: если я какому-нибудь паше турецкому отсеку при случае голову, на том свете как благодеяние… зачтется мне это Аллахом?

В глазах Маккала заиграли веселые огоньки. Лицо тронула улыбка, он лукаво подмигнул:

– О сын Адама, раб Аллаха, нищий турпал[88]88
  Турпал – богатырь, герой.


[Закрыть] Мовла! Внимать священному писанию пристало лишь сытым и бездельникам. В наших же желудках гуляет ветер. Но времени у нас хоть отбавляй. А потому я отвечу на твой вопрос. Священное писание предписывает: цари, князья, приставы и все прочие кровопийцы поставлены над тобой Аллахом, а потому ты должен их терпеть и помалкивать. Далее святое писание говорит так: "О верный раб Аллаха, Мовла! Все гяуры – твои враги. Убьешь их – и Аллах тебя возвысит, убьют тебя – он и в этом случае возвысит тебя.

И пред тобою откроются райские врата, прекрасные гурии поведут тебя в чудесные сады, где текут молочные реки".

– Заманчиво, черт возьми! Но как-то хитро. При любом исходе в рай идти предстоит одному мне. А когда же неверный сможет попасть туда?

– Ха-ха-ха! Никогда! Это же будет несправедливо!

– Не везет гяурам!

– Подожди, Зарма. И у меня есть к мулле вопрос. К примеру, есть среди мусульман люди и похуже гяуров. Если они примут смерть от моей руки, попаду я в рай?

– Конечно бы, следовало. Да только в писании об этом ничего не сказано.

Мовла огорченно зацокал языком:

– Серьезную ошибку сделал тот, кто писал эту жейну.

– А нельзя ли вписать пару строк о том, что и убийце самых подлых мусульман в раю тоже найдется местечко? Ха-ха-ха!

– Придумал!

Маккал выждал, пока прекратится смех.

– Я другое тебе скажу, Мовла. Среди христиан добрых людей немало. И добрых христиан после их смерти, говорится в писании, будут перевозить в рай на белых верблюдах, а подлых мусульман на черных ишаках – в ад.

– Сколько же работы у ангелов!

– Бог даст, скоро собака Шахби подохнет. Тогда я через неделю открою его могилу и, может, увижу в ней своего друга Егора, – с серьезным выражением на лице проговорил Мовла. – Конечно, клянусь Кораном, есть и среди гяуров очень много хороших людей. Маккал правду сказал, солдаты воевали с нами не по своей охоте. Заставили их – и куда им деться было. Они и живуг-то хуже нашего. Я видел, когда два года в плену провел.

Вместе с мужиками Рангал-инарлы[89]89
  Генерал Врангель.


[Закрыть] работал. У мужиков земли мало, можно сказать, совсем ее нет. Вся она у богатых. Да и собственная жизнь-то не им принадлежала. Князь его мог продать, обменять, проиграть в карты. Стоило мужику провиниться, как с него сдирали штаны и по голому заду охаживали прутьями или палками. А с мужицкими женами и дочерьми что вытворяли? Мужики рассказывали, что когда у князя сдохла ощенившаяся сука, то князь заставил только что родивших мужицких жен в первую очередь кормить грудью щенят, а потом уже младенцев.

– О Аллах, да допустимо ли это? Неужели у русских мужиков руки отсохли?

– Валлахи ва биллахи, да если бы кто заставил кормить щенка молоком жены, я бы ему снес голову и ее бы дал щенку.

– Мужики сопротивляются, но царь на стороне помещика, и в его руках войско.

– Короче, у мужиков жизнь хуже собачьей.

– Лучше раз погибнуть, чем терпеть такой вот позор.

– Видно, на земле нигде правды нет. А разве здесь, у турок, не то же самое?

– Тихо! Тихо! Вы послушайте меня дальше, – призывал к спокойствию Мовла. – Был у меня друг, Егор. Старый уже. В молодости любил он одну девушку, но у них был закон: без разрешения князя мужик не имел права выдать свою дочь замуж.

И пока Егор ждал такого разрешения, его и забрали в солдаты.

А через год ему отписали, что ту девушку изнасиловал княжеский сынок, она же, не выдержав позора, повесилась. Вы, наверное, слышали, что в русской армии служба длится двадцать пять лет.

И Егор вернулся домой почти стариком, он так и не женился. Вот он мне и помог бежать. А когда прощались в лесу, сказал: "Ты, Мовла, если доберешься до Кавказа, то по возможности руби головы тех и стреляй в тех, кто носит золотые погоны. Солдаты же, сам видел, – это несчастные люди".

– Он по-нашему говорил?

– Да нет. Я русский язык знал.

– Поклянись!

– Валлахи ва биллахи, знал!

– Переведи, как ты сказал?

– Да это совсем не трудно, – Мовла окинул всех гордым взглядом. – «Наш барин Рангал изнаешь?» – спрашивает он.

"Изнай", – говорю. "Йо, башка долой, золотой пагон эпсар башка долой. Висе золотой пагон эпсар саббак. Салти-мужиги, один биднак". А я ему: "Яхши, Егор, яхши. Висе золотой пагон башка долой изделаем".

– Ну и Мовла! – зацокали со всех сторон.

– Настоящий урус!

– Вот только нос у него другой.

– Длинноват, точно!

– Ничего, зато они ему одну руку подрезали.

– Мовла, а ты сдержал данное слово?

– Аллах помог мне добраться до Нохчичо. И как замечал золотой погон, так сразу Егора вспоминал. И ни одного случая не упустил. Так что свое слово я сдержал. Вот почему мне и интересно будет заглянуть в могилу Шахби. Если верить Маккалу, то Шахби должен попасть в ад, а Егор – в рай. Они же и могилами должны поменяться.

– Ошибаешься, – впервые мрачно засмеялся Касум. – Шахби – мулла, значит, его поменяют только на русского попа…

Костер догорал. Люди стали понемногу расходиться. Усталость и недоедание брали свое.

– И сегодня они не вернулись, – тихо проговорил кто-то. Ему не ответили.

Из ближайшей землянки до них доносится жалобный голос ребенка:

– Нана…

Мать не отозвалась. – Нана…

– Что тебе, моя хорошая?

– Я сискал хочу…

– Где ж его взять, радость моя?

– Нана, хоть немножко…

– Вот рано утром пойду в село и принесу много-много хлеба. А сейчас спи, спи… пока.

– Нана…

Девочка замолчала. В землянке стало тихо. Потом в этой тишине послышалось рыдание матери…

Мужчины, опустив головы, хмуро глядели на догорающие угли костра. Они, закаленные в боях войны, давились слезами, вспоминая своих собственных детей, кого уже мертвых, а кого живых, но таких же голодных, как эта плакавшая в ночи девочка…

ГЛАВА IV. МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ

Журавль пролагает свой путь в небесах,

Из черного облака кличет "курлы",

Изгнанника гонят надежда и страх,

Что может он в мире, где люди так злы?

О. Туманян

Путники вошли в лагерь, соблюдая полную тишину, словно сопровождали покойника на кладбище.

И лагерь молчал, но это не означало, что все люди в нем спали.

Вот и Тарам стал с недавних пор страдать бессонницей. Как ни заставлял себя, а уснуть никак не мог. Впрочем, оно и понятно, какой может быть сон на голодный желудок. Где же в конце концов эта самая справедливость? Да и существует ли она вообще? Тарам в периоды ночных бдений проклинал весь белый свет, настолько опостылела ему жизнь. Жену и четверых детей схоронил Тарам, и разве уснешь, если вопрошающие глаза ни в чем не повинных детей постоянно преследуют тебя, а особенно, в ночные часы.

Тарам глядел в темноту, и жизнь казалась ему такой же беспросветной, как и эта окружавшая его ночь. Жгучая ненависть все сильнее и сильнее овладевала им, разгоралась с небывалой дотоле силой. И рука невольно судорожно стискивала холодную рукоять кинжала. Раньше с такой же ненавистью он рубил своих врагов на поле боя, и скольких врагов! Не щадя никого. Но тогда Тарам видел их в лицо. Это они разоряли аулы, убивали, грабили, уничтожали посевы. Потому Тарам и бился с ними насмерть. А теперь здесь, сейчас враг невидим. И с ним не вступишь в бой, хотя его соотечественники, земляки Тарама, все гибнут и гибнут по вине этого скрытого врага-невидимки…

Дважды не выдерживал Тарам и дважды водил людей на штурм Муша.

Разграбил его окрестности, и на душе вроде полегчало. Но что он скажет теперь Арзу? Как и чем будет оправдываться перед ним? А Арзу рассвирепеет… Да, Аллах с ним! Зато Тарам хоть чуть-чуть душу отвел…

Темные силуэты каких-то людей показались на дороге к лагерю.

Во мраке и не различишь – свои это или чужие. Вот они поравнялись уже с землянкой Тарама.

– Ассалам алейкум, да послужит добру твой ясный ум,-

Арзу чуть замедлил шаг, приветствуя Тарама.

– Ва алейкум салам! – чуть не подпрыгнул от неожиданности Тарам. – Да будет добрым ваш приход. Не унесла ли кого из наших неумолимая смерть?

– Слава Богу, пока все живы. Только вот Данча захворал, – Арзу указал на носилки.

– Да поможет ему Аллах! – сказал Тарам и присоединился к группе.

Уже издали они заметили высокую худую женщину, застывшую у входа в землянку. Это Хеди, заслышав знакомые голоса, вышла встречать мужа.

Данча попросил опустить носилки. Встал сам, оттолкнув попытавшегося поддержать его Чору, медленно пошел к своей землянке. Принесли бы его на носилках, вся семья бы переполошилась. Нет, этого Данча не мог допустить.

Но Хеди все видела и поняла, что мужу очень худо. Но виду не подала.

О том, чтобы зайти в землянку и посидеть всем вместе, не могло быть и речи. Ни в одной не уместилось бы столько людей сразу.

Поэтому, поговорив немного с Хеди и успокоив ее, все разошлись по своим землянкам.

Данча прилег на постланный в углу войлок. Состояние его было тяжелым, но он не стонал и старался дышать как можно ровнее.

– Тебе очень плохо? – тихо спросила Хеди.

– Ничего… Может, и пройдет, – чуть помедлив, ответил Данча.

Хеди растерянно сидела у его ног, не зная, что же ей предпринять. «Может, он голоден?» – подумала она.

– У меня сыру немного осталось. Нам одна армянка принесла. Для тебя сохранила. Покушаешь?

– Не хочется. Устал я с дороги.

Хеди на своем веку немало повидала и мертвых, и тяжелобольных.

Но видеть, как мучается самый близкий человек, было для нее невыносимо.

– Жена, ты что плачешь? – спросил Данча, расслышав сдавленный стон и рыдания.

И тогда Хеди заплакала, уже не сдерживаясь.

– Ну вот тебе и встреча! – попытался шутить Данча. – Муж устал, прилег с дороги, ну, прихворнул немного, а она уже и хоронить его готова… Нет, жена, будь мужественной! Ты же не плакала, когда меня насквозь проткнули штыком, выломали четыре ребра, и я был без сознания? Почему же ты тогда не плакала? Ну…

ладно, ладно… А то детей разбудишь…

– Я и тогда плакала, – всхлипнула Хеди. – Потихоньку от тебя.

Данча помолчал. Потом окликнул жену:

– Хеди!

– Что?

– Ты успокоилась?

– Да.

– Вытри глаза… Нам с тобой нужно поговорить… Но первая моя просьба к тебе – не плакать, что бы со мной ни случилось.

Надеюсь, тебе ясно? – Данча выдержал паузу. – Интересный вы народ, женщины! На войне всегда были рядом с нами, с мужчинами, не моргнув глазом принимали любую смерть, всего насмотрелись. А здесь, на чужбине, вы вдруг стали женщинами, причем чувствительными: чуть что – сразу в слезы… Не забывай, что чеченская мать должна быть смелой и стойкой. Ибо ее сыновья принадлежат не ей, а народу, родине. Ты знаешь, Хеди, никогда не думал и не говорил о смерти, но сейчас приходится… Конечно, я надеюсь на лучшее, но кто знает, что может случиться. Поэтому и хочу тебе сказать все заранее…

Хеди почувствовала всю серьезность положения. Если муж так говорит, то… надежд у него нет никаких…

– В жизни я совершил одну-единственную ошибку – привез вас сюда. Берс меня убеждал не делать этого. Арзу и Маккал уговаривали. Но живя среди людей, ты уже не принадлежишь только одному себе. Все мои родичи поехали, значит, и я с ними. Конечно, будет очень обидно умереть здесь. Мне следовало бы лежать в той земле, за которую пролил кровь. – Данча передохнул, провел языком по пересохшим губам. – Из родственников уже почти никого нет. Те же, что остались, думают только о себе. И вот какая моя вторая, главная просьба к вам: будете живы, любой ценой уезжайте отсюда. Здесь ни в коем случае не оставайтесь, даже если тебе посулят золотые горы, а сына сделают пашой. Дети должны помнить, откуда они и чьи они, и говорить на родном языке… Если не сможете вернуться домой сразу, постарайтесь сперва добраться хоть до Грузии. Она начинается сразу же за чертой границы. Пусть грузины и другой веры, но они все же горцы, можно даже сказать, одной крови с нами. Я буду считать, что вы уже почти на родине… – Данча вздохнул. – Наверное, я оказался плохим мужчиной, Хеди, если покинул родину. Что я искал? Лучшей жизни? Но вдали от родины она невозможна… Нет, невозможна!

А я слишком поздно это понял. Хотя предвидел, что и здесь не рай. Пусть никогда не забывает об этом Болат. Рассказывай ему все, что ты увидела, что услышала, попытайся объяснить, почему мы уехали из родного дома, вспомни подробности нашей жизни, жизни наших отцов и дедов. Пусть все это он передаст и своим детям. Потомки обязаны знать и помнить о нас.

Тяжело дыша, Данча повернулся на правый бок, Хеди поправила на нем бурку.

– Хеди, ты все поняла?

– Да, Данча…

– Не забудь… А теперь ложись и отдыхай… Пусть Бог нам поможет…

Хеди легла, но успокоиться, а тем более уснуть не могла. «Что делать? Что делать?» – спрашивала себя, а ответа не находила…

Хотя не одна она задавалась этим же вопросом…

* * *

Многое повидал, ко многому привык Маккал. Но то, что ему пришлось испытать в последние дни, невозможно передать словами. Каждое утро он чуть свет поднимал на ноги всех умевших читать ясин, чтобы похоронить покойников. Похороны на чужбине – дело тяжелое и изнурительное, и основная тяжесть их организации и проведения ложилась на его плечи. По вечерам он так уставал, что еле добирался до своей землянки. Пальцы не сгибались, тело ныло и болело, как после жестоких побоев.

Он укладывался, но сон не приходил к нему. В душе его беспрестанно росла тревога. Он более других ждал возвращения Арзу с товарищами. Месяц назад отправились они в Диарбекирский виллает осмотреть предназначенные для переселенцев земли. А Маккал еще раньше уехал в Стамбул на переговоры с султаном.

Вернувшись, он уже не застал Арзу. Выходит, что почти два месяца не виделся со своим побратимом.

Поехать в Стамбул вместе, как было решено на Совете старейшин в Беное, им не удалось. Обстановка требовала присутствия в лагере хотя бы одного из них для поддержания порядка.

Отправить в Стамбул одного Арзу? Нельзя. Во-первых, он человек прямой, резкий, горячий, и кроме родного, другого языка не знает. Во-вторых, лагерю требовался человек, способный твердой рукой сдерживать голодных, разоренных и доведенных до отчаяния людей. Это было под силу только Арзу. Он умел подчинять себе людей. Арзу и Чора остались в лагере, Маккал же и Али отправились в Стамбул, тем более, что Маккалу уже довелось побывать в турецкой столице…

Али уже спал, когда наконец сон сморил и Маккала. Но сон всегда один и тот же. Сначала ему виделись родные горы, потом всплывало прошлое: плен, далекий север, пленение Шамиля, Бойсангур, предсмертная агония Жабраила, кровопролитие у Шали.

Видел и друзей: Солта-Мурада, Залму, Берса, Дада…

Проснулся Маккал от шума и топота. А потом услышал зычный голос Арзу. Маккал вскочил и, еще не совсем веря своим ушам, подумал, что это продолжение сна.

– Есть здесь кто живой?

Маккал кинулся к побратиму, потом к Чоре.

– Опять страшный сон видел. Случилось что-нибудь?

– Данча приболел.

Вошел Али. Обнял Чору, с любовью посмотрел на брата.

Тарам и здесь не отстал. Он вынул из кармана бешмета видавшую виды трубку, набил ее душистым табаком. Потом долго прикуривал, высекая огонь обломком кинжала из кремня и рассыпая в темноте снопы искр.

– Как съездили, Арзу? – у Тарама уже иссякло терпение.

– Плохо, Тарам, – ответил Арзу. – Нас обманули.

– А Нурсет-паша[90]90
  Искаженное Нусрет-паша.


[Закрыть] говорил, что там самые плодородные земли.

– Врал Нурсет-паша. Как врали и все остальные.

– Но люди-то там есть? Живет хоть кто-то?

– Люди живут везде. И там тоже. В основном курды, кочевники племени эшират. Говорят, они разбойники и грабят армян. К востоку расположен Диарбекир, по словам проводника-армянина – «турецкая Сибирь». И еще проводник говорил, что в Турции живут народы разных национальностей и что молятся они самым разным богам. Так что, Маккал, не одни мы такие храбрые. Не только мы поднимем оружие против властей, многие народы мечтают о свободе. И в самой Турции воюют против султана, особенно христиане, живущие за морем. В Диарбекире имеется огромная тюрьма с круглыми башнями. В нее бросают всех: и турок, и христиан. Я еще подумал, а не гонят ли нас специально поближе к этой тюрьме?

Нет! Невозможно было слушать слова Арзу. Ум отказывался понимать, сердце отказывалось верить. В Турции еще хуже, чем в России. Пленных горцев в России отправляли в Сибирь или в имения помещиков. Пусть в оковах, но там можно было дышать свежим воздухом и греться на солнце. В крайнем случае не так уж трудно было и сбежать. Турецкая же тюрьма по рассказам походила на зиндан Шамиля, если даже не хуже.

– Как ты считаешь, Арзу? – спросил Маккал. – Нам следует отправляться туда?

– Один я ничего не решаю. Спросим людей.

– Лично мое мнение такое, – заворчал Тарам. – В набахти я всегда успею. А потому останусь здесь. Земля тут плодородная. Если нечего будет есть – заберем силой. А то, что Нурсет-паша нас обманывал, я заранее чувствовал. И непонятно, чего мы ждем дальше. Кто нам отдаст хорошую землю? Таких дураков на свете не найдется. Почему нас выгнал русский падишах, ясно. Он – гяур. Но турецкий! Он же мусульманин. А поступил хуже гяура.

Свинья! – возмущался Тарам.

– Любой царь хорош, когда он мертв. А что слышно из Эрзерума?

– спросил Маккал.

– Там наших собралось около пяти тысяч. И их тоже гонят в Диарбекир, сказав, что мы туда уже ушли. Более двух тысяч человек снялись с мест и отправились к Диарбекиру. В Чубакчуре мы с ними встретились и рассказали всю правду. Они немедленно повернули назад. Но уже не в Эрзерум, а сюда к нам. Дней через десять они будут здесь.

– Их нам только и не хватало!

– Они тоже голодают?

– Там еще тяжелее. Нурсет-паша безвыездно сидит в Эрзеруме.

Со всех соседних виллаетов туда стянуты войска.

– Может быть, нам лучше расселяться группами, – нерешительно произнес Али, – Тогда мы и прокормиться сможем.

– Этого нельзя делать ни в коем случае, – решительно возразил Маккал и с грустью добавил:– Конечно, всем вместе было бы лучше. Легче язык свой сохранить, обычаи. Видно было бы и лицо народа.

Уставшие Арзу и Чора начали дремать сидя. Тарам вычистил трубку.

– Несчастный народ на земле, – ворчал он. – Начинить бы всю землю порохом да взорвать! Столько прожить и не увидеть ни одного радостного дня! Что мы сделали, чтобы над нами так измывались? Вот ты говорил, Маккал, дескать, нападение на Муш – позор для нас. Я и сам сперва удерживал народ, а потом пусть нехотя, но повел. Но теперь! Сам призову и сам поведу на Муш.

Кто станет сопротивляться – отправится на тот свет. Нас не жалеют, и мы никого жалеть больше не должны.

Возмущение Тарама перерастало в ярость. В темноте глаза его заблестели, как у озлобленного голодного волка.

– Успокойся, Тарам, успокойся, – обратился к нему Али. – Не мути словами своими народ. Ему и без тебя тошно. Вы скверно поступили, напав на Муш. Теперь туркам ничего не стоит собрать войско и уничтожить нас. У них есть зацепка. А ее им дали вы.

– Кто турок боится, пусть держится за подол жены.

– Не забывайся! Здесь ты не у себя в горах. Здесь совсем другая ситуация. А с нами женщины и дети. Их ты куда денешь?

От турок пощады ждать нечего.

– Тем лучше для всех нас. Сразу подохнем и не будем мучиться.

На том свете нас даже предки не признают, если предстанем пред ними такими скелетами. И райские гурии отвернутся от подобных мужчин. Правильно я говорю, Маккал?

– Все ты говоришь верно. Но пойми и другое. Нельзя сейчас накликать на себя еще большую беду. Ваше нападение на Муш…

Ну что я теперь скажу Арзу?

– Слова-то ты какие хорошие говоришь: долг, благочестие, благородство… – Тарам словно рассуждал сам с собой, – Я всегда поднимался на гору и смотрел оттуда, как турки и армяне работали на полях, а курды, разбив шатры, пасли овец. Не знаю, может быть, зерно, что они убирают, и овцы, которых они пасут, им не принадлежат. Может быть, эти люди, как ты говоришь, и работают не на себя. Но у них есть все же свой клочок земли, есть своя кровля над головой, и они могут трудиться. А вот я двадцать лет мечтал о такой же мирной жизни: о праве пахать, о праве сеять, о праве убирать зерно. Мечтал, будучи в неволе.