Текст книги "Долгие ночи"

Автор книги: Абузар Айдамиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

Часть третья. ЧЕРНЫЕ ДНИ

ИЗБОРОЗДИЛ Я МНОГО БУРНЫХ ВОД,

БЫВАЛ У ТУРОК, ЕЗДИЛ Я К АРАБАМ.

БЕДНЯК ПОВСЮДУ КАК БЕДНЯК ЖИВЕТ,

И СИЛЬНЫЙ ИЗМЫВАЕТСЯ НАД СЛАБЫМ.

Кязим Мечиев

ГЛАВА I. ПЯТЫЙ КАВКАЗСКИЙ ВЕЧЕР
(Вместо пролога)

Преступление властителей нельзя вменять в вину тем, над кем они властвуют…

В. Гюго

В то время, когда пять тысяч чеченских семей были в дороге на чужбину, на другом конце империи, в блистающем роскошью и ужасающем нищетой Петербурге, в доме героя Кавказской войны генерал-майора Викентия Михайловича Козловского собрались его боевые товарищи.

У парадных дверей выстроились ряды фаэтонов и карет, кучера с любопытством поглядывали на окна генеральского дома и тихо переговаривались между собой, переминаясь с ноги на ногу.

У входа гостей встречали слуги в пышных ливреях. В гостиной в позолоченных канделябрах и люстрах горели сотни свечей.

Столы ломились от яств и напитков. Французское шампанское и коньяк, русская смирновская водка, вина во всевозможных бутылках и графинах. Все – для гостей. Гости были одеты соответственно торжественному случаю. Бравые генералы – в парадных мундирах, штатские – в черных сюртуках и фраках, о дамах и говорить нечего.

Сегодня на свой очередной, уже пятый, вечер собрались герои Кавказской войны. Бывшие наместники Кавказа: Михаил Семенович Воронцов, Николай Николаевич Муравьев, Александр Иванович Барятинский, Григорий Дмитриевич Орбелиани; бывшие начальники Терской области: Николай Иванович Евдокимов, Дмитрий Иванович Святополк-Мирский, военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин, генералы Бебутов, Тер-Гукасов, Лазарев, Геймам, Засс, князь Дондуков-Корсаков, братья Николаи.

Пришли историки-летописцы Кавказской войны – тайный советник, академик Российской академии Адольф Петрович Берже, Николай Федорович Дубровин, Арнольд Львович Зиссерман, Ростислав Андреевич Фадеев, художник князь Гагарин, ученый-нумизмат генерал-лейтенант Бартоломей, полковник Вейденбаум и другие.

Общество украшали величественные дамы и блистательные, искрящиеся юностью барышни.

Наступила торжественная минута.

Инициатор и организатор кавказских вечеров, их бессменный председатель и тамада, известный писатель граф Владимир Александрович Соллогуб грузно поднялся со своего места и взял со стола сверкающий хрустальными гранями бокал с вином.

– Милостивые государи! Милостивые государыни! Сегодня минуло ровно два года с того памятного дня, когда наше собрание имело честь провожать в этой комнате царственного наместника на достославный подвиг. Уже тогда все мы единодушно предрекали ему громкую славу, а Кавказу – покой и мир. Я вновь слышу сказанные тогда слова нашего уважаемого Дмитрия Алексеевича Милютина, обращенные в тот вечер к царственному наместнику:

"В горных трущобах, где прежде лилась кровь, ныне устроено правильное управление, открыты суды, пролагаются великолепные дороги, свирепые лезгины бросили оружие и страстно предались земледелию, торговле, впервые горцы начали учиться писать и читать на своих языках. Но осталась западная оконечность Кавказских гор, где еще льется русская кровь, где еще не укрощена первобытная дикость обывателей тех далеких мест.

Положить и там конец кровопролитию, окончательно завершить тысячелетнюю непрерывную войну и посеять в том краю семена гражданственности – вот та задача, решение которой провидением предназначается Вашему Императорскому Высочеству! Вождь оправдал доверие! Предсказание сбылось! Кавказская война окончилась. Прежние надежды уже обернулись явью. На Кавказе – мир. Но куплен он дорогой ценой. Все долины Кавказа, все кавказские ущелья засеяны русскими костями. Теперь на Кавказе нет ни одного места, ни одного уголка, где бы русский воин ни написал своей кровью строки великого урока неустрашимости и самоотверженности. С именами великих Цицианова, Котляревского, Ермолова, Паскевича, Розена, Воронцова и Барятинского нами связываются незабвенные военные и гражданские подвиги, имевшие один общий источник – любовь к Кавказу.

Все встали, обратив восхищенные взоры к некоторым присутствующим на вечере героям и аплодируя их достославным подвигам.

Между тем Соллогуб продолжал.

– Кавказ и мир – вот два слова, привыкнуть к которым пока никто из нас еще никак не может. Как-то даже не верится, что ныне Кавказ – без войны, а война без Кавказа! Но отчего же к нашей радости примешивается и какое-то скрытое сожаление? Мы торжествуем победу, но вместе с тем нам кажется, что мы расстаемся с чем-то привычным, дорогим, любимым, что мы хороним в себе непередаваемое и странное чувство ушедшей светлой молодости. Рассудок радуется, сердце – печалится. На то оно и сердце, оно печалится потому, что привыкло стремиться к вечно новым и необычным впечатлениям. Оно предугадывает, что за нынешними мирными заботами поблекнет и исчезнет прежняя удаль боевой жизни. Оно заранее тоскует, что ничто уже не заменит той опасной, дикой увлекательной и самобытной поэзии, той широты острых ощущений, которыми была наполнена вдосталь вся долгая Кавказская война.

Лица мужчин подернулись глубокой печалью. Дамы горестно вздыхали и прикладывали к глазам надушенные платочки.

– Кому из нас не памятна живописная батальная хроника сей шестидесятилетней драмы… Вот вдоль отвесных обрывов узкими тропинками тянутся отряды. По склонам гор карабкаются цепи, лишь изредка горнисты подают сигналы. Вдруг на опушке изумрудного леса заклубились серые дымки. Щелкнули винтовки горцев. Грохнули солдатские ружья. Завязалась перестрелка.

Впереди брызжет огнем и сверкает сталью завал горцев. Ударил барабан. Раздалось "Ура!" Гикнули и горцы. Пули посыпались все чаще, чаще, чаще… Все громче и громче крики. Блеснули штыки, скрестились шашки. И вот уже ревет и стонет рукопашная схватка! Льется кровь, иные падают, но русские уже на завале.

Мюриды отброшены, они рассыпались по кустам. И снова водворяется тишина, и снова тянутся отряды по лесам и оврагам, вдоль скал и обрывов, над бешеными потоками, под нависшими шапками суровых снежных вершин…

Не верится, что можно было покорить такую страну, где на протяжении тысячи ста верст каждый куст был засадой, каждая каменная глыба – крепостью. И тем не менее, чудо свершилось!

Кавказские горы взяты! На Кавказе мир… Так что же завоевало Кавказ? Кого благодарить? Кому воздать славу? Так вот, славу, милостивые государи и государыни, следует воздать прежде всего великому чувству русского самоотвержения! Вот оно-то и завоевало Кавказ!

Худая эксцентричная баронесса Николаи пронзительно воскликнула:

– Кавказскому воинству слава!

– Слава!

– Браво!

– Виват!

И вновь гром дружных аплодисментов.

– Когда император Александр I покровом своей порфиры прикрыл обнаженную и измученную Грузию, он от имени России дал обет самоотверженного заступничества. Вот с того дня русское воинство в течение шестидесяти лет оправдывало царское слово, – продолжал вошедший в патриотический раж оратор. – С того дня русская кровь лилась непрерывно по кавказским долинам, кавказским рекам, кавказским ущельям. Там шли поколения героев, там шли героические битвы. Там слагалась славная летопись молодецких подвигов, кавказская Илиада, еще ожидающая и своего Гомера, и своего песнопения. А в горном безмолвии осталось много безвестных жертв, много людей, имена коих и заслуги известны одному только Богу. Но все они, прославленные и безвестные, имеют равное право на нашу глубочайшую благодарность. Ибо там все – от простого обозного солдата до самого наследника Российского престола – храбро бросались вперед, не думая об опасности! Впереди них было российское знамя, сзади на них смотрела вся Россия!

Лица сидящих за столом светились гордостью.

– В этом навеки достославном исходе шестидесятилетнего побоища нельзя не видеть, милостивые государи и государыни, глубоко знаменательного урока не только для нас, русских, но и для всего человечества. Здесь проявились наше единство, наше сознание долга, наша дальновидность, наша способность к подвигам и упорство в достижении цели. Вот явный, несомненный смысл, вот окончательный вывод из взятия Кавказа. Вот поучение, завещанное нам Кавказской войной. Недаром поэт сказал:

И ты, Ермолов незабвенный,

России – слава, горцам – страх,

Чье имя, как завет священный,

Штыками врезано в горах…

Вся горная цепь, где еще недавно раздавались выстрелы, теперь умолкла. Но она навсегда останется исполинским памятником русскому самоотвержению, и, глядя на него, любой путник, пораженный его величием, невольно скажет, призадумавшись:

"Здесь жили, здесь дрались, здесь положили свои головы сотни тысяч русских, честно исполнивших свою обязанность". Памятник, достойный подвига! Этому памятнику издали поклонится вся Россия и повторит с нами: "Вечная благодарность наставникам!

Вечная благодарность всей русской земли сынам – и знаменитым, и безвестным, которые оправдали слово царское, которые не постыдились имени русского. Вечная память Кавказской войне!"

Под гром аплодисментов Соллогуб отпил глоток из бокала.

– Этими словами можно было бы заключить и речь мою на данном ежегодном собрании. Но в нашем кругу проглянуло, как слышал я, мнение, что раз война окончена, то, вроде бы, и нет нам уже более смысла собираться на нашу кавказскую годовщину. По их мнению, сегодня следовало бы нам в последний раз сойтись всем вместе, проститься с былой жизнью и затем разойтись молча порознь, как расходятся после погребения испытанного старого друга. Против такого решения, милостивые государи и государыни, нельзя не возвысить голоса. Да, Кавказская война окончена! Но она не окончилась ни в сердцах наших, ни на самом Кавказе. Кавказский крест, многими вами заслуженный, не напоминает ли он вам, что вы были знаменосцами святой хоругви, рыцарскими поборниками двух начал: долга и самоотвержения.

А потому, не расходиться должно теперь кавказским крестоносцам, а еще теснее сблизиться, соединиться, сомкнуться людям, которые ищут, где их долг, и понимают, что такое самоотвержение. В минуту общего похода к духовному завоеванию знающие тайну победы не имеют права скрываться. Кому не ясно, что вся Азия ожидает того, чтобы Россия скорее заврачевала свои язвы и просветила их разум? Кому не ясно, что вся Азия уже прислушивается к голосу просвещения? Кто знает, а не была ли Кавказская война лишь вступительным словом к оживлению изнывающего Востока. И как христианство озарило просвещением нас, так и мы, в свою очередь, должны просвещением осветить Восток. Неужели перед такой картиной, перед такой будущностью, перед еще не до конца исполненным долгом мы разойдемся и скажем, что мы уже более не кавказцы? Нет! Такого быть не может. Все мы по разным стезям, но хоть раз в год будем сходиться на это подворье в ознаменование того, что мы служим новому кавказскому делу и свято исполняем заповедь кавказского креста!

Итак, милостивые государи и государыни, не заупокойным возгласом, а заздравным тостом позвольте мне заключить свою речь. Позвольте поднять бокал во имя начала долга и самоотвержения уже покоривших непокоримое, и имеющих просветить, возвеличить наше драгоценное отечество. Да воскреснет Восток от благоденствия России! Да процветет и возблагоденствует наш милый, дорогой, незабвенный Кавказ вдали от нас, его любящих и помнящих, и готовых служить его законам, его будущности и вместе, и отдельно, где бы мы ни находились!

Пусть здравствует и славится Кавказ на веки веков!..

Раздался дружный и долгий перезвон хрустальных бокалов.

Оркестр заиграл "Боже, царя храни!".

Очередной кавказский вечер завершился танцами…

* * *

И улыбались, и головами качали, вспоминая пышно-патриотическую речь Владимира Александровича. Завернул, закрутил, дескать, но от души… Прав был истинно дворянский писатель граф Соллогуб: дорогой ценой обошелся мир на Кавказе. Но не сказал он, что во многом лишь ради благоденствия буржуазно-помещичьего класса империи в течение шестидесяти лет по долинам, рекам, ущельям и кручам гор Кавказа потоками лилась кровь народная. Что не во имя своих интересов сложили там головы сотни тысяч переодетых в солдатские шинели русских крепостных крестьян и бессчетное количество простых горцев.

А интерес-то был. И какой! Даже после войны, чтобы именно тем господам, к кому было обращено славословие Соллогуба, жилось на Кавказе привольно и без опаски, изгнали из родных гор на чужбину полмиллиона горцев, а на остальных защелкнули наручниками цепкие и прочные когти двуглавого орла.

Да разве только горцев! Столетиями поднимались и русские крестьяне, и другие народы России за свои человеческие права, но каждый раз топили их в собственной крови. Расстреливали, вешали, гноили в тюрьмах и на сибирских каторгах лучших сыновей народов. А оставшиеся на безвольной воле, не находя себе клочка земли, куска хлеба, глотка свежего воздуха на родине, уходили для поиска всего этого на чужбину. Те же, кто не мог последовать за ними или боялся оторваться от родной земли, с нищенскими торбами за спиной, с посохами в руках, сопровождаемые голодными и полураздетыми детьми, пешком обходили восточные и южные просторы великой империи в поисках подачки, оставляя за собой бесчисленное множество безымянных могильных холмиков с деревянными крестами, а то и без.

Велика Россия! Но вольготно было в ней только господствующим классам. Для миллионов же простых тружеников, на плечах которых держались сила и мощь империи, Россия была злой мачехой…

ГЛАВА II. СТО ПЕРВАЯ НОЧЬ

Ах, черен, неведом, тяжел этот путь!

Все дольше бреду, не чувствуя ног.

Не зная, ни где отдохнуть, ни свернуть.

И что там – в конце бесконечных дорог?

О. Туманян

Поздним вечером по склону хребта, что высится над речкой Мурат-чай, карабкалась группа людей. Четверо с трудом тащили носилки, на которых укрытый черной буркой лежал больной.

Поднявшись к вершине, все остановились, осторожно опустили носилки.

Один из них, высокого роста, широкоплечий, с густой черной бородой вокруг скуластого продолговатого лица, на котором, как орлиный клюв, выдавался тонкий хрящеватый нос, стоял молча, устремив неподвижный взгляд вниз, в сторону долины Мурат-чая.

– Отдохнем, Арзу. Еще один переход, и мы доберемся до лагеря, – обратился к нему один из товарищей.

Арзу не отозвался.

Внизу светились огоньки Муша, к склонам противоположного хребта прилепились армянские и турецкие села, оттуда доносится протяжный собачий лай, кое-где горели костры перед курдскими шатрами. Небо в бесчисленных звездах стало постепенно бледнеть и серебриться – это только что поднявшаяся луна спорила с беспросветным мраком. Невдалеке тявкали шакалы, откуда-то неслось тоскливое завывание одинокого волка. Ранняя ночь была полна голосов. Но не к ним прислушивался сейчас Арзу.

Из долины, где на огромном пространстве пылали язычки костров, едва доносилась протяжная мелодия, полная скорби и печали.

Казалось, звучал не человеческий голос, а голос самой земли:

О темная ночь, по-волчьи наступаешь ты,

О темная ночь, сколько горестей несешь ты,

Сколько друзей разлучаешь ты,

Как долга и печальна ты, ночь темная…

Арзу слушал. И готов был слушать эту песню бесконечно, несмотря на то, что ее скорбный мотив и горькие слова выворачивали душу, говорили, кричали о безысходности человеческой судьбы. От страшного отчаянья и горя песни хотелось кататься по земле и биться об нее головой. Но вместе с тем в песне слышалось что-то до боли родное, знакомое, теплое. И крайне далекое и от этих огней, от этих холмов и долин, от собачьего лая и волчьего воя, даже от этого неба и звезд. Короче, от всего, что его окружало сейчас. Этот голос, словно голос родины, наполнял его душу, заставлял жить, придавал силы. И Арзу готов был преодолеть любые преграды, перенести все несчастья, пережить любое горе во имя того, чтобы никогда не умолкали и вечно звучали вокруг него родная речь и любимые голоса…

Три месяца прошло с того дня, как покинули они родные места.

И уже в который раз Арзу приходится мысленно возвращаться к первым горестным дням начала переселения. Двигались повозки и конные, шли пешие. Казалось, нет конца этому людскому потоку. Горцы шли, разделившись на двадцать восемь партий. Во время всего пути до границы их сопровождал конвой из солдат и офицеров. 23 мая Арзу, Маккал и Али, шедшие с последней партией и находившиеся еще во Владикавказе, вновь тронулись в путь. От родной земли, от могил отцов. А сколько уже было пролито крови, чтобы отстоять свою землю, чтобы дышать на ней свободно. Неужели, напрасно? Нет, не напрасно! Рубцы и шрамы и на теле, и в душе всегда будут напоминать об отчизне и требовать верности ей. Просто их вынудили покинуть родную землю, заставили отправиться в неведомую страну.

Просторы Российской империи необозримы. Сколько дней и ночей проведено в пути, а конца дороги не видно. Но и бодрость еще не покидала людей. От лесов и гор, от аулов, видневшихся по сторонам дороги, от горцев, встречавшихся на пути, веяло знакомым и родным. И вот настал тот день. День, когда зарыдали в голос женщины, а мужчины украдкой смахивали слезы. 28 июня у Хазапинской заставы их передали турецким офицерам.

Кавказские горцы ступили на землю чужой страны, сделали шаг в неведомое будущее.

Теперь они шли по турецкой территории. Они видели и безводные степи, и зеленые долины. Когда перед ними распахивались тучные нивы, когда их взорам представали цветущие сады и богатые села, им начинало казаться, что они ступили на землю обетованную. И тогда вспыхивала надежда: а вдруг и их поселят в таком же месте. Но турки вели их все дальше и дальше, в глубь страны.

Начал сказываться многодневный путь. Люди уже двигались с трудом. Они устали. Начали болеть. Нечем стало кормить скот.

Тогда шедшие первыми переселенцы раскинули лагерь в долине Мурат. Последующие партии присоединялись к ним. Таким образом, у Муша скопилось более восемнадцати тысяч человек. Еще пять тысяч переселенцев расположились у Эрзерума.

Лагеря возникли стихийно, вопреки планам турецких властей.

Горцев из России просили перебраться в Диарбекирский виллает[83]83
  Виллает – область (турецк.).


[Закрыть].

Причем как можно скорее. Потому и каймакамы[84]84
  Каймакамы – полицейские (турецк.).


[Закрыть] ежедневно приходили в их лагеря. Но то ли жалость удерживала от решительных мер, то ли боялись они отчаявшихся людей, только к силе пока не прибегали. А в беседах убеждали горцев, что к юго-западу от Диарбекира им уже выделены плодородные земли и построены дома. Осталось лишь дойти туда. Что это, правда или обман? Как в Чечне, так и здесь, в Турции? Ведь местные армяне утверждали совершенно другое, что у Диарбекира даже трава не растет. Десять человек во главе с Арзу отправились в Диарбекир, чтобы увидеть все своими собственными глазами. И вот теперь они возвращались обратно с недобрыми вестями…

Армяне не обманывали. В Диарбекире – громадная тюрьма с крепкими каменными и высокими башнями, где полно узников. А за Диарбекиром – пустыня…

Так где же земля, дома и желанная свобода? Их не было. Ни здесь, в долине Мурат-чай, ни в ожидавшем их Диарбекире. И здесь и там переселенцев ждала смерть.

На исходе последний месяц лета, а впереди – холода. Если сейчас знойное южное солнце выжигало все вокруг и под его палящими лучами начали гибнуть люди, то что будет зимой?

Запасы продуктов иссякли. Все, что представляло хоть какую-то ценность, люди уже обменяли на кусок хлеба и на горстку ячменя…

Вести, которые везли Арзу и его спутники, лишали пославших их людей последней надежды. Пусть и была она крохотной и робкой, но она все же была и придавала людям силы, поддерживала в них интерес к жизни. Как сказать правду. Правду горькую, разрушающую розовую мечту. Никогда, даже в минуты смертельной опасности, Арзу не терял самообладания, и никогда сердце его не замирало в предчувствии близкого конца. То было хладнокровие человека, всегда готового поставить на карту собственную жизнь. Жизнь, которая зависела только от него самого, от его воли и мужества. Он нес ответственность за свою жизнь. Но эта ответственность – ничто по сравнению с тем, что ему пришлось сейчас добровольно взвалить на свои плечи. Взять ответственность за жизни других – это значит больше не принадлежать себе, отрешиться от всего, быть до конца твердым в принятых решениях. Но тогда и говорить следует только правду, какой бы горькой она ни была… А как сейчас сказать ее? Как?

– Что будем делать, Арзу? – тихо спросил Чора и, словно испугавшись собственного вопроса, сразу же замолчал.

Глядя на Арзу, он надеялся, что друг отыщет выход. Такая мысль, хотя и не давала полного успокоения, но удерживала от отчаяния.

– Муш или Диарбекир… – Арзу как бы размышлял вслух.

– Нет, выбирать нам не дано. Но кто нам запретит выбрать смерть? А ведь на это нас и толкают…

– Умирают один раз. А где и как – в том существенной разницы нет.

– Ты не прав, Чора, разница есть. И – существенная! Я проливал кровь не для того, чтобы умирать с голоду или просить подаяние в чужой стране. Но кто задумал весь этот обман? И во имя чего?

Что и кто стоит за всем происходящим? Нужно узнать. Нужно вернуться обратно и отомстить, жестоко отомстить тем, кто обрек людей на столь невероятные страдания и лишения.

Невидимая в темноте грустная улыбка тронула губы Чоры.

– Месть? Что она нам даст, Арзу? Лишь новые беды и новые страдания. Сила русского царя велика. Земля его безгранична.

Войско несметно. Нашу же Нохчичо можно за день на хорошем коне проскакать из конца в конец. Теперь я даже удивляюсь, как это мы столько лет смогли продержаться.

– Да, мы дорого платили за право и желание жить свободно. Но в одном ты прав: самим нам не завоевать свободу. Нас осталось немного, да и среди оставшихся нет единства. Но опять-таки в том не наша вина, а результат действий власти. Многому меня научили нынешние скитания. Я теперь словно пробуждаюсь от какого-то долгого сна и начинаю понимать мир, действительность. Впервые мы увидели и здесь, в Турции, таких же обездоленных, как и мы. Воочию убедились, что нет на земле справедливости для всех, удел бедных – кормить богатых.

– Так предначертано Богом…

– Да, все мы в его власти. Он создал нас, но почему-то забыл сделать настоящими людьми. Разве он не видит наши страдания и беды? Скажи мне, за что, за какие грехи наказал он вот этих несчастных? – Арзу протянул руку к долине Мурат-чая.

Чора испуганно глянул на небо: слова Арзу были, на его взгляд, кощунственными.

– Роптать на судьбу – грех. Все исходит от Аллаха, и мы ему повинуемся.

И Чора, обратив лицо к югу, стал читать короткую молитву.

Теперь Арзу смотрел в другую сторону, туда, где у подножия горы редкими огнями светилось турецкое село. Он думал не о молитвах. Неизведанное и непривычное чувство охватило его: он чувствовал себя так, словно за спиной начали вырастать крылья, сердце защемило от нежности: ведь где-то там, в этом селе, под одной из крыш живет Эсет. Что с ней? И жив ли… Гати?

Он испугался, что произнес свои мысли вслух, и растерянно взглянул на Чору. Но тот еще продолжал молиться.

Арзу положил руку ему на плечо.

– Молитвами уже не помочь, – сказал он. – Пора!

Послышался стон. Арзу подошел к носилкам.

– Данча… Как ты?

– Воды. Дай попить…

Чора подскочил с небольшим бурдючком и, осторожно подняв голову больного, поднес отверстие к губам. Данча судорожно глотал воду, тянулся к бурдючку, как младенец к материнской груди, словно боялся не успеть утолить жажду, не успеть насытиться влагой. Напившись, откинулся, тяжело дыша, потом отвернулся и затих.

Путники начали спуск в долину. Луна освещала путь, бликами играла на оружии, украшенном серебром. Шли молча, только стоны больного изредка нарушали тишину.

…По поляне, где только что отдыхали путники, уже рыскали шакалы и, не найдя поживы, затрусили по тропе вниз, за людьми.

Крадучись проследовали за ними до самого лагеря…

…Ночь была уже на исходе. Из ущелий и оврагов веяло прохладой. Сырой туман пополз из низин, цепляясь за кусты, взбираясь все выше и выше. Несмотря на столь позднее время, лагерь бодрствовал. Люди безмолвно сидели вокруг костров, понурив головы, прислушивались к треску сучьев. Тишину не нарушали ни крики петухов, ни лай собак, ни мычанье коров.

Только трещали дрова. Пламя костров выхватывало из тьмы худые фигуры детей, женщин и стариков с изможденными застывшими лицами. И невозможно было сосчитать, сколько их, похожих на живых мертвецов, с запавшими щеками, с безысходной болью в безжизненных глазах.

Костры горели всюду, по всему лагерю. Старый Жонсу полулежал на ветхом войлоке у шалаша, сооруженного из повозок, и бездумно перебирал самодельные четки. Обратившись всеми мыслями к Богу, он молился, просил у него помощи, надеялся на нее и ждал. Но день сменялся ночью, на смену ей приходил новый день, а все оставалось по-прежнему, проблески надежды гасли, как искры от костра.

Он прислушался, как спят внуки. «Наверное, сны нехорошие, вот и стонут», – подумал Жонсу. Их у него шестеро. От двух сыновей, погибших на войне. Жонсу похоронил обоих на родине, на берегу Мичика. Теперь он растит внуков. Но выживут ли они, об этом ведает один лишь Аллах. А старуху свою похоронил уже здесь, на чужой земле. Перед смертью она ему простила все.

Двухмесячный путь, который она проделала по его воле, увел ее далеко от родины. Жена в час кончины не сожалела об этом, делала вид, что смирилась, дабы не причинять еще большей боли ему, Жонсу. Но себе теперь он не может простить принятого им решения…

В соседней землянке сегодня праздник. Мовла откуда-то принес ячмень. Может, украл, может, выменял на что-то из оставшегося.

Дети суетятся вокруг котла над костром. Жонсу слышит их радостные крики. Как мало нужно детям, чтобы забыться хоть на час. Ведь им, детям, может быть даже труднее приходится, думает Жонсу. Но они, взрослые, лишили их родного дома, привезли непонятно куда и непонятно зачем. Читать этот неосмысленный безмолвный укор в детских глазах мучительнее любых адских мук…

– Что же делать?.. Что теперь делать? – шептал Жонсу, механически перебирая четки.

Горел огонь и перед землянкой Данчи. Семья еще не ложилась, в маленькой кастрюле варился ячмень. Это Мовла поделился с ними. Сорокалетняя Хеди, жена Данчи, хотя на вид ей дашь все пятьдесят, сидя на корточках, большой деревянной ложкой помешивала ячменный кулеш. Тут же у огня примостились и двое ее детей. Глаза ребятишек прикованы к кастрюле. Им не терпится, они убеждены, что ячмень уже давно сварился, а мать, не попробовав, все размешивает и размешивает его. Наконец Хеди разложила еду по мискам, и дети с жадностью голодных волчат набросились на нее. Болат, как ни был голоден, а нет-нет да и вылавливал зерна из своей миски, бросал в ложку младшей сестры. Поев, Болат отправился проведать своего друга Соипа.

Човка ушла в землянку спать, а Хеди долго еще сидела у огня, вороша хворостиной догорающие угли. Она чутко вслушивалась в ночную тишину, пыталась уловить звуки шагов и ждала, не раздастся ли голос мужа. Утомленная напрасным ожиданием, скрылась в землянке и прикорнула возле Човки.

Над речкой, у самой воды, скособочилась избушка из прутьев, обмазанных глиной. У входа ее, уткнувшись лицом в колени, сидел двенадцатилетний Соип. Чтобы хоть как-то спастись от назойливых комаров, он обмотал голые ноги травой. Мохнатая отцовская шапка была ему слишком велика, но он несказанно рад и такой. Соип поминутно хлопал себя то по коленкам, то по щекам, отгоняя кровопийц-комаров: из него и высасывать-то нечего, так нет же, все равно садятся. А на сердце и без них тошно. У Соипа умерли отец и две сестры. Один он остался теперь у матери, которая стонет сейчас больная в землянке. Да и сам он чувствует себя плохо. Голоден. Поел травы, теперь вот резь в животе.

Сходил сегодня Соип в соседнее село. Красные яблоки видел в садах, желтые груши. Так бы и впился в них зубами. С одного двора хлебом вкусно пахло. Напрасно вспомнил сейчас – слюнки потекли. Лучше бы не ходил, не смотрел, не вспоминал…

Соип не слышал, как к нему подошел Болат и тронул за плечо.

– А, это ты…

– Держи, Соип, – сказал Болат и что-то сыпанул ему в руку.

– Что это?

– Мать ячмень пожарила…

– Откуда?

– Мовла принес чашку. Ешь!

Соип поднес было руку ко рту, но тут же опустил ее.

– Ты что? – спросил Болат.

Соип заплакал. Никто и никогда еще не жалел его так, как Болат. Хороший друг!

– Ты ешь, ешь, – уговаривал Болат. – Половину я сам съел, половину тебе принес.

Соип потянулся и свободной тонкой рукой прижал к себе друга.

– Нельзя… Я отнесу матери… Мать умирает… от голода…

Болат знал. Только чем он мог помочь? Постоял, помолчал и ушел…

А Соип забрался в непроглядную темноту землянки.

– Нана[85]85
  Нана – мать, бабушка.


[Закрыть], – позвал он.

– Что тебе, сынок? – чуть слышно откликнулась мать.

– Я. Вот… покушай.

Соип нашел руку матери и высыпал ей на ладонь ячменные зерна.

– Ты сам бы съел.

– Я уже.

Соип вынырнул из землянки. Постояв некоторое время на воздухе, вернулся.

– Поела? Полегче теперь?

– Да, сынок. Завтра бы тоже так поесть, глядишь, и на ноги бы встала… Ох, винограду бы… хоть одну кисточку… Тогда бы совсем поправилась. Да ниспошлет Аллах тихого счастья. А как винограду хочется…

У одного из костров собирались люди. Много людей. Человек двадцать. Среди них сидел и рыжий Касум. Красивый мужчина был когда-то. Да только война обезобразила его красу. Без глаза домой вернулся. Но Касум не унывал. Одним глазом видел лучше других с двумя глазами.

А у Мовлы пустой рукав. Левый. Осколком снаряда руку снесло.

Как ветку. Мовла сразу и не почувствовал тогда…

Маккал рассказывал что-то интересное. Маккал много знает, в разных странах побывал, среди русских долго жил. О том, что слышал, и рассказывает. А людям интересно. Слушают его внимательно. Маккал счастливчик – ему на войне повезло: всего лишь три пальца на руке потерял…

Горит костер. Вокруг люди. У всех сейчас одна радость – огонь и тепло. Одежда на всех одинакова: старая, поношенная, в заплатках. И оружие у всех. А как же без оружия, да еще в чужом краю! Пистолеты, ружья, кинжалы. Вдруг что-нибудь случится? Их защитить некому. Потому без оружия им нельзя.

Просто невозможно.

Горят костры. Люди сидят вокруг костров. Много костров…

Много людей…