Текст книги "Спящий мореплаватель"

Автор книги: Абилио Эстевес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

«DOWNHEARTED BLUES» [26]26
  «Унылый блюз» (англ.).


[Закрыть]

Все вышеописанное происходило 10 декабря 1927 года, то есть за восемьдесят лет до того, как в Нью-Йорке Валерия будет вспоминать то, что Мино рассказал ей об этой первой встрече.

– «Downhearted Blues»! – воскликнет Валерия.

Название этой песни растрогает ее, и, глядя на снег из окна своей квартирки на Вест-Сайде, она услышит боль, разочарование и в то же время странную радость, радостное и отчаянное очарование, которые навсегда сплелись в голосе этой непревзойденной женщины, Бесси Смит.

ЭЛИСА ГОДИНЕС

Ранним утром, едва рассвело, в доме увидели, как под моросящим дождем, высыхающим, не достигнув земли, подъезжает ее старый «понтиак» цвета берлинской лазури, который был старше, чем она, и, без сомнения, гораздо сильнее потрепан жизнью. Элиса – так звали высокую, худую и элегантную женщину, очень похожую на Лорен Бэколл. Она, судя по всему, знала об этом сходстве и старалась незаметно подчеркнуть его. Как и у Бэколл, у нее была красивая, сильная фигура, выступающие скулы, большие, насмешливые и немного грустные глаза, энергичный нос и крупный рот с сильными и пухлыми, то есть чувственными, губами. У нее была длинная, белая шея благородной женщины. Как Бэколл, она занималась балетом. Отсюда изящное телосложение и изысканное обаяние жестов, длинных и выразительных кистей рук, которые, когда она говорила, словно выписывали в воздухе слова. После класса балета Элены дель Куэто в школе Общества музыкального искусства она могла бы стать идеальной танцовщицей кордебалета, если бы сбежала в Нью-Йорк, Лондон или Париж (как ей и советовала преподавательница дель Куэто). Впрочем, у нее всегда были недостаточно сильные лодыжки, и это стало ее проблемой. Никакой виртуозности. Только отдававшее посредственностью «правильно». (Слово «правильно» всегда казалось ей страшным, когда применялось по отношению к искусству.) Таким образом, Элиса – опять же, как Бэколл, – решила, что, если ей не быть звездой балета, она станет актрисой. Она записалась на знаменитые курсы системы Станиславского в обществе «Наше время». Как ассистент режиссера участвовала в постановке гаванской премьеры «Служанок». И так, постепенно, не без труда, она добилась того, чтобы ее считали актрисой. Даже слишком большим трудом она добилась того, чтобы ее уважали и ценили, по крайней мере в узких кругах знатоков. Она никогда не была, что называется, популярной актрисой. Она не снималась на телевидении и тем более в кино (кроме крошечной роли более чем второго плана пять лет назад в «Кубинской борьбе против демонов» [27]27
  Фильм Томаса Гутьерреса Алеа.


[Закрыть]). Такое положение дел ее не только не огорчало, а в некотором смысле радовало. Она считала даже, что это повышало ее самоуважение, как неподкупной актрисы, которую не волнует слава. Актрисы вечно-верной-театру-и-его-правде. И она действительно могла похвастать участием в постановке знаменательных спектаклей, например «Электры Гарриго» или не менее знаменитой «Фуэнте Овехуна», а также вполне удачным воплощением Гедды Габлер, Бланш Дюбуа и Ирины Аркадиной (к последнему персонажу она всегда питала слабость). «Лет десять-пятнадцать назад здесь, на озере, музыка и пение слышались непрерывно почти каждую ночь… Помню, смех, шум, стрельба, и все романы, романы…» [28]28
  Реплика Аркадиной из пьесы «Чайка».


[Закрыть]

Чего еще она могла желать?

Звездой театра она тоже не стала. Но это ее уже не волновало. Годы добавляли спокойствия и умеряли амбиции.

Сейчас она сама написала, или «сделала», как ей нравилось говорить, монолог под названием «Луиса» о Луисе Перес де Самбране. В нем были отрывки из ее стихотворений, фрагменты «Анхелики и звезды», «Гракхов», «Дочери палача» и длинные монологи, написанные самой Элисой. Она потратила два года, чтобы «сделать» этот текст. Два года и очень много усилий, потому что она не была писательницей. Молодой режиссер, из тех, что любят театральные эксперименты, вызвался его поставить. Элиса не была уверена, что спектакль состоится, – вышестоящие театральные власти, то есть цензоры, сочли текст пессимистичным, а потому недостойным «кубинского народа». Пессимистичным? Разве мог быть оптимистичным или жизнерадостным монолог, посвященный поэтессе, на глазах которой по очереди умирали муж и пятеро детей? Разве можно было весело написать о шести смертях, которые она пережила, дожив вдобавок до восьмидесяти семи лет? И что общего имела эта женщина и ее несчастная жизнь с революцией, с революционными идеалами, с достоинством кубинского народа, с «новым человеком»?

– Сочли? Глагол «считать» здесь не подходит, ты так не думаешь? Цензоры не считают: они приводят в исполнение приказы. Послушай, дорогая, цензура и бюрократия – прародители отчаяния, спроси хоть бедного господина К. [29]29
  Главный герой романа Франца Кафки «Замок», страдающий от нелепых бюрократических препон.


[Закрыть]. – Это сказал Оливеро в первый вечер, когда Элиса приехала с неутешительными новостями. И добавил: – И это притом что господин К. не был знаком с коммунистической бюрократией, которая, на мой взгляд, худшая из всех.

Элиса не ответила. Она предпочитала не вступать в такого рода дебаты. Обычно, когда назревал спор, Элиса разрешала его одной фразой:

– Я, – и она делала ударение на этом «я», – верю в социальную справедливость.

И она вкладывала в эту фразу достаточно и серьезности и иронии, чтобы каждый мог воспринимать ее так, как считал нужным.

Вероятнее всего было то, что она не сможет поставить свой монолог о Луисе Перес де Самбране. Помимо надвигавшегося циклона – именно это было причиной ее приезда – ей нужно было увидеть Оливеро, поговорить с ним, послушать его. Болезнь сделала Оливеро более желчным, но и более проницательным.

Элиса оставила свой «понтиак» цвета берлинской лазури там, где заканчивались мангровые заросли, о которых ее отец заботился так, словно это были благородные деревья Орегона, и даже не подумала закрыть машину на ключ – зачем? Они находились на «краю света». Андреа, ее мать, вздыхая и кивая, всегда жаловалась, что они живут в глуши.

– Живем у черта на рогах, – часто повторяла Мамина, то ли с радостью, то ли с печалью.

Мало кто, кроме них, помнил, что на этом пляже, на скалистом берегу, у подножия заросшего казуаринами холма один американец некогда отважился поставить деревянный дом. И мало кто знал, что приливы и отливы не разрушили дом, что дом по-прежнему стоит на своем месте и что в нем живет целая семья. Элиса думала, что, если ее отец или дядя Мино нарочно задумали забраться подальше, чтобы спрятаться от тяготившей их реальности, они никогда не смогли бы найти более подходящего места.

С каждым днем все более язвительный и недовольный, разочарованный и больной, Оливеро заявлял:

– Поймите же, наконец, этот пляж – одна из черных дыр Вселенной.

Еще он любил повторять:

– В день, когда я умру, я осознаю, что уже был мертв.

Обе фразы, как это ни странно, вызывали у всех, даже у Полковника-Садовника, бурное веселье в темные, знойные, кишащие москитами вечера на пляже.

В любом случае, думала Элиса, даже лучше, что они живут здесь, подальше от Гаваны.

Сейчас она старалась не смотреть на море. Впрочем, не обязательно было смотреть на него. Оно умело напомнить о себе. Разными способами. Запахом дохлой рыбы, например.

Элиса пошла по усыпанной гравием дорожке к дому. Окруженная кошками, в изорванном переднике с нарисованными пальмами, Андреа уже встречала ее на террасе, где все стулья были предусмотрительно и крепко привязаны к оконным решеткам толстыми веревками.

К дому так редко кто-нибудь приближался, что, заслышав звук мотора, все были уверены, что это Элиса или Хуан Милагро. Время от времени, когда какие-нибудь юнцы (или уже не юнцы) предпринимали очередную попытку сбежать на Север, приезжали джипы оливкового цвета. В них были солдаты в форме тоже оливкового цвета и красных беретах, вооруженные до зубов, с рациями, телескопами, измерительными приборами, и они вели себя с той наглостью, которая так свойственна военным, считающим себя хозяевами всего на свете. Жители дома не слишком боялись этих визитов. Формально им нечего было скрывать. Хотя на самом деле были две вещи, и обе важные: корова и лодка. Частным лицам не разрешалось иметь корову. И лодку тоже. И то и другое было серьезным нарушением. Поэтому и корова Мамито, и «Мейфлауэр» были надежно спрятаны.

Андреа раскрыла объятия и заявила:

– Я знала, девочка моя, знала, что ты приедешь.

– Мама, я вижу, стая растет, – воскликнула Элиса, имея в виду кошек.

Мать кивнула, вздохнула и засмеялась. Иногда в шутку, иногда всерьез домашние принимались без всякого повода нападать на нее за слабость к кошкам. Ей было все равно, что они говорят. Она уже была стара и слишком измучена, чтобы обращать на них внимание. Кроме того, она считала кошек священными животными.

– Кошки считались священными еще у египтян, – возвещала она с пророческим видом, искоса поглядывая на Мамину.

Оливеро отвечал:

– Да, а еще это любимое животное ведьм.

– Хорошо, – не сдавалась Андреа, – в любом случае они гораздо более священные, чем куры.

– Неправда, – вступала Мамина назидательным тоном, на который ей давали право ее полных девяносто лет, – вот как раз куры – священные животные, их можно есть.

И все смеялись. Эти разговоры всегда заканчивались долгим смехом, подчас необъяснимым. Смех, казалось, был наготове, ожидая малейшей возможности вырваться и заполнить одинаковые, нескончаемые вечера в доме у моря.

Элиса поднялась по ступенькам крыльца и поцеловала мать, обняла ее и почувствовала запах лука и лаванды, который перенес ее в счастливое – она, по крайней мере, считала его счастливым – детство. Ей захотелось плакать, и, чтобы не расплакаться, она указала на привязанные кресла и спросила:

– Циклон так близко?

Андреа несколько раз кивнула, и выражение ее лица при этом означало: «Лучше соломку подстелить». И тут же добавила:

– Мамина говорит, что циклоны – как несчастья, ты же понимаешь, нужно все время быть наготове.

– Я проснулась в три утра, – сказала Элиса, – и почувствовала себя в Гаване как в могиле, меня охватил ужас, и я сказала себе: я здесь не останусь, я поеду на пляж, к маме, папе, Мамине, Оливеро. И поехала, не хотела, чтобы рассвет – ну или то, что будет вместо рассвета, – застал меня в Гаване. Сегодня я ее ненавижу. Сегодня, не знаю почему, этот город мне ненавистен, мама. Бывают дни, когда я люблю Гавану, когда она мне кажется единственным городом в мире, в котором стоит жить, а бывают дни, как сегодня, когда я ее ненавижу и не представляю даже, как по ней можно ходить, ужас. В эти жуткие дни я чувствую себя чужой. И я сбежала, потому что, помимо всего прочего, в такую погоду чувствуешь себя более одинокой. И циклон лучше переживать вместе. Тебе не кажется, что общее горе легче?

Пока Элиса говорила, она старалась не смотреть на море. Она воображала его штормовым, землистого цвета. Здесь, в этой бухте, оно всегда бывало землистым. С фиолетовой пеной, бесстрастно готовящееся к скорой битве. Андреа погладила дочь по спине, словно ощупывая рисунок позвоночника, и мягко, так что Элиса не заметила, увлекла ее в дом.

Посреди гостиной стояла Мамина, маленькая, черная, сморщенная. «Ей должно быть больше тысячи лет», – подумала Элиса. Жесткие седые волосы, беззубая улыбка и всегда безупречно чистое холщовое платье – как ей это удается? Элиса наклонилась. Мамина шумно и влажно расцеловала ее.

– Как поживает моя деточка?

Для негритянки Элиса по-прежнему оставалась взбалмошной, наивной и несерьезной девчонкой, которая сначала вздумала танцевать на цыпочках, а потом стать актрисой, причем неясно было, каким значением наполняла Мамина слово «актриса».

– Замечательно, лучше не бывает, – ответила Элиса, нервно моргая, с ироничной улыбкой и характерным жестом, состоявшим в том, что она подняла обе руки и как будто писала ими в воздухе или прощально махала какому-то высшему существу, наблюдающему за ней сверху. Жест этот опровергал смысл сказанного.

– Лучше не бывает… конечно, я тебя понимаю, прекрасно понимаю, – это был бас Полковника-Садовника.

Кухня, дом и вся бухта сделались вдруг маленькими. Хромая, стуча об пол своей палкой, с черной повязкой пирата на глазу, Полковник вошел в гостиную, предваряемый сильным запахом перьев, канареечного семени, птичьего помета, грязной воды, дыма и углей.

– В этой стране, – и он постарался вложить во фразу весь сарказм, на который был способен и который больше походил на грусть, – мы все живем замечательно, лучше не бывает.

В силу своей близости к вьюркам отец Элисы, Хосе де Лурдес Годинес, более известный с ранней юности как Полковник-Садовник, стал похож на птицу. Гигантскую птицу, орла или огромного андского кондора, с крючковатым носом, длинной, сморщенной шеей и только одним темно-желтым маленьким глазом, обычно смотрящим пугливо и вместе с тем властно и недоверчиво, но этот же глаз иногда бывал большим, чистым и добрым. У Полковника были огромные руки. И он был высоким, достаточно высоким, хоть и не таким, как Хуан Милагро, но в лицо ему он мог смотреть, не поднимая головы. Ему был восемьдесят один год, хотя иногда казалось, что ему перевалило за девяносто, потому что руки у него двигались плохо, ходил он с трудом, сгорбившись, словно тащил на плечах тяжелый груз. Иногда он, напротив, казался моложе, двигался легко, ходил быстрыми шагами, рубил мачете мангровые заросли и работал в угольном сарае наравне с Хуаном Милагро. Полковник всегда был очень гордым и отказывался пользоваться тростью, даже когда она была ему необходима. Вместо этого он ходил с мангровой палкой, которую всегда можно было оправдать тем, что ей он ворошит угли и вешает под крышу клетки. Его рот и манера изъясняться тоже делали его моложе: рот, большой и дерзкий (рот, который Элиса унаследовала), сохранял все зубы, слегка пожелтевшие, но крепкие, и умел смеяться и внушать опаску, причем даже когда смеялся; что до манеры изъясняться, то она была несколько напыщенной и по-своему ироничной и выдавала в нем человека рассудительного и даже скептичного.

Старик подошел к дочери и подставил ей лицо для поцелуя, который она растерянно запечатлела в воздухе. Он погладил дочь по голове, как когда она была девочкой, своей большой, дрожащей и грязной рукой, сделанной, чтобы доить спрятанную корову и управляться с вьюрками, сучковатыми ветками и печами для обжига.

– Чувствую, что в этой головке мысли так и бурлят, – заявил Полковник без улыбки и с видом всеведущего прорицателя, колдуна, чародея.

Андреа, хорошо знавшая отца и дочь, испугалась самого худшего. Встреча отца и дочери могла быть радостной, а могла закончиться скандалом, так что она кивнула и попыталась перевести разговор на другую тему.

– Идемте, идемте завтракать, хороший день должен начинаться с хорошего завтрака. Боже мой, хлеб позавчерашний, но ничего, он только что поджаренный. И крепкий кофе с сахаром, и кувшин горячего молока.

Элиса улыбнулась и глубоко вздохнула, благодарная матери за вмешательство.

Они пошли на кухню, пожалуй, самое просторное и удобное помещение во всем доме. Кухня была спланирована таким знающим толк в комфорте человеком, как доктор, который, не стоит об этом забывать, был настоящим американцем и, помимо прочих типично американских достоинств, обладал умением правильно распорядиться значительным состоянием.

В центре длинного обеденного стола из кедра стояла ваза, полная лимонов, потому что лимонные деревья были одними из немногих, которые росли в саду помимо мангровых зарослей. И еще там было чучело черепахи, как на столе у Габриэле Д’Аннунцио. Вокруг стола стояли двенадцать табуретов, обитых козлиной кожей. Сама кухня была разделена длинным кухонным столом со столешницей из белого, уже сильно изношенного мрамора, посреди которого помещалась плита с двумя угольными конфорками и одной газовой (ею никогда не пользовались) и очень красивым глиняным вытяжным колпаком. По краям колпака висели сковороды, шумовки, ложки, половники и ножи всевозможных размеров, многие из них ржавые. По стенам в простых рамках были развешаны многочисленные фотографии лесопилен и леса, сплавляемого по широким и полноводным, как моря, рекам.

Кофе был уже готов, нацежен [30]30
  На Кубе для приготовления кофе процеживают горячую воду через войлочный или шерстяной мешочек – фильтр с кофе.


[Закрыть]с самого утра в металлический кофейник, стоявший рядом с конфоркой, под которой тлели раскаленные угли. Мамине нужно было только разлить его в большие чашки, которые Элиса помнила с детства, добротные фарфоровые чашки фирмы «Ленокс», на которых мелкими черными буквами было выгравировано: «Я король всего, что вижу» [31]31
  Начало стихотворения Уильяма Купера «Одиночество Александра Селькирка» о матросе, послужившем прототипом Робинзона Крузо.


[Закрыть]. Элиса, как всегда, внимательно осмотрела чашку. Поднесла ее к носу, вдохнула аромат кофе и почувствовала себя счастливой, совсем иначе, чем несколько часов назад в Гаване. Хороший кофе, пахнувший как настоящий, наполнил ее детской радостью и вернул в какой-то чудесный укромный уголок тех странных и счастливых лет.

– Кофе в этом доме – просто загадка, одна из его бесконечных загадок, – призналась она растроганно, чувствуя подступающие слезы, – папа, это просто божественный кофе, где ты его достал?

Элиса знала, что похвалы в адрес угля, вьюрков или кофе приводили отца в хорошее расположение духа.

– Не скажу, Элиса. Если бы я открыл тебе, откуда этот кофе, который не совсем кофе, как ты можешь догадаться, он тебе разонравится. Скажи христианину, где рай, и он потеряет к нему интерес.

И он с видом патриарха отпил из своей чашки.

– Что вы думаете об этом циклоне? Я правильно сделала, что приехала? – Элиса недоверчиво оглядела деревянные стены в трещинах и добавила с сомнением: – Думаете, дом выдержит?

Мамина расхохоталась, обнажив лиловые десны.

– Выдержит ли?! Да уж сколько лет выдерживает и циклоны, и жару, и грозы, засухи и несчастья. Одну катастрофу за другой. И посмотри на него, дочка, как новый, а если не как новый, то, во всяком случае, на всех своих девятнадцати опорах.

– Этот дом был рассчитан на циклоны, Элисита, – вмешалась Андреа, – никому бы в голову не пришло строить дом на этом пляже, на этих скалах и рядом с этим холмом, если бы только этот кто-то не задумал бросить вызов циклонам, Господу Богу или кому еще. Разве ты не помнишь циклон сорок четвертого?

Полковник ехидно добавил:

– Да, бывали и настоящие ураганы, и ураганы пострашнее настоящих, а дом всем назло стоит. Благородные породы дерева – это вам не шутки, эту древесину привезли из настоящих лесов. – И он махнул рукой в сторону Севера.

– Орегон, на берегу Тихого океана, – сказала Элиса, как будто декламировала наизусть всем известное стихотворение, – где стоит город Портленд и где растут деревья благородных пород.

– Правильно, дочка, не забывай об этом.

– Хосе де Лурдес Годинес! – с упреком воскликнула Андреа, которая, когда сердилась, называла Полковника полным именем.

– Ладно, ладно, – пробурчал он с видом человека, уставшего повторять одно и то же, – не будем больше о циклонах и о странах.

– Циклон сорок четвертого, как же не помню, – сказала Элиса, сделала глоток кофе и закрыла глаза. – Мне было десять лет, для нас с Амалией это был праздник – смотреть, как папа закладывает засовами двери и окна. Было страшно и весело. Хотелось смеяться. И вы подумаете, что я сумасшедшая, я знаю, что так вы и думаете, но с тех пор всегда, когда мне страшно, мне одновременно весело. Помню, дядя Мино приехал рано, он никогда не приезжал рано, но в тот день приехал на своем «студебеккере чемпионе» 1942 года, на который мы смотрели раскрыв рты, таким красивым и элегантным он нам казался. И вытащил из него целое ведро тамалей [32]32
  Блюдо из варенной на пару кукурузы, завернутой в листья кукурузы или бананового дерева, с мясом или другой начинкой.


[Закрыть], бутылки с бакарди и жареную свинину, которую Мамина потом консервировала в жиру. Ты, Мамина, говорила, что в морозилке, привезенной мистером за три или четыре года до того, вот в этой самой морозилке, кстати, которая стоит там и слушает наш разговор, свинина не так сохраняется, как в собственном жиру. И ты была совершенно права. А ты, мама, собирала воду в черные бочки, составленные здесь, на кухне, куда делись эти черные бочки? Из-под чего они были? А Мамина металась туда-сюда, как будто между ней и циклоном шла своя, личная борьба. И пекли хлеб, я хорошо это помню, всегда, когда я думаю о циклоне сорок четвертого, я вспоминаю ливень, и ветер, как будто кто-то молотком стучит по крыше, и запах хлеба, и дядя ставил Бесси Смит, пока не отключалось электричество, и еще другой запах, моря и дождя, запах, приходивший издалека, запах большой воды, смешанный с запахом рыбы и хлеба, который пекла Мамина. Вы не представляете, я до сих пор иногда прохожу мимо булочной, и мне кажется, что сейчас начнется циклон. Не просто какой-нибудь циклон, а тот, сорок четвертого года. Серена нас то и дело ругала, ворчунья Серена, царствие ей небесное, как ты говоришь, Мамина. Серене было восемнадцать лет, а она вела себя, как будто ей было тридцать, и с таким видом, словно она перевидала множество циклонов и драм и много чего другого, и она говорила, что нечего смеяться, что циклон – это серьезная и нехорошая штука. Помните? Серена всегда была как будто бы только что вернулась из длительного путешествия и все удивлялась, в какое злополучное место ее занесло. Странная она была, моя сестра! Хоть бы это царствие небесное было правдой, и хоть бы она там была сейчас вместе с Эстебаном, и хорошо бы было, чтобы однажды мы все туда завалились на «студебеккере» дяди Мино с бутылками бакарди под Бесси Смит. – Элиса открыла глаза. Она казалась напуганной. Она засмеялась. – Мам, ты веришь, что на самом деле есть царствие и мы все в него попадем?

Мелкий дождь начал мягко постукивать по орегонской древесине. Окна были закрыты, но холодный ветер просачивался сквозь щели во влажных досках, принося с собой мелкие соленые капли, похожие на крошечные осколки стекла. Свет тоже просачивался влажный, с запахом стоячей воды и лишал радости утро, превращая его в сумерки. Это похоже было не на начало чего-то, а на конец всего.

Кивая, Андреа порезала хлеб и поджарила его на старой сковороде на горячих углях. Достала крынку сливочного масла, которое она взбивала собственноручно из сливок, собранных с молока Мамито. Налила еще кофе в металлический кофейник и принесла кувшин горячего топленого молока, как любила Элиса и все в доме. Перед Полковником она поставила большую чашку грога с каплями ванильного экстракта. Снова кивнула, вздохнула и сказала:

– Нет, Элисита, царствие небесное – это не место, где находятся мертвые, это место, куда мы, те, кто еще жив, хотим их поместить. Хочешь, я скажу тебе, что такое царствие небесное? Память, дочка, только добрая или дурная память, которую мы о них храним.

– Господи, Андреа, ты-то что можешь знать о царствии небесном? – спросила Мамина с улыбкой.

– Ничего, это правда, я ничего не знаю ни о царствии небесном, ни о чем другом, ничегошеньки. Но я думаю, я не одна такая, никто, дорогая моя, ничего не знает.

Полковник посмотрел на свою чашку с молоком и спросил:

– Что сегодня такое случилось? Все проснулись философами?

– Это погода, от нее голова становится дурная.

Элиса подула на молоко, прежде чем сделать глоток.

– Не нужно пытаться узнать то, что узнать невозможно, правда? – сказала она. – Но должна признаться, что я была бы счастлива, если бы было такое место, как бы оно ни называлось, раем или адом, где я смогла бы однажды встретиться с Сереной и Эстебаном. Я так хочу снова их увидеть, мне нужно столько им рассказать, иногда я ловлю себя на том, что разговариваю с ними, после спектакля например. Когда заканчивается спектакль, заканчиваются аплодисменты, когда все эти люди больше не смотрят на тебя, и я снимаю грим и пыльный костюм, я люблю уходить из театра одна, чтобы никто не мешал. И я иду домой по Малекону, от Ведадо до улицы Гальяно. Я одна среди ночи, никого не трогая и не позволяя, чтобы меня трогали. И по дороге я рассказываю сестре все события этого вечера, даже не столько события, сколько мои ощущения, что я чувствовала в этом костюме и в гриме, пока ходила по сцене и произносила чужие слова под взглядами стольких людей, и в такие моменты мне очень хочется, чтобы она слышала, что я ей говорю. – Она сделала еще глоток молока. – Топленое молоко, королевский завтрак.

Отец взглянул на нее искоса, и по его лицу скользнула легкая, немного грустная улыбка, замеченная всеми присутствующими.

– Здесь мы еще короли, несмотря ни на что, – пробормотал он.

Затем взял из одной корзины яйцо, разбил его, ловко отделил желток от белка, белок выбросил, а желток вылил в чашку с горячей водой, ромом и несколькими каплями ванильного экстракта и перемешал. Он пил этот странный грог, иногда с яичным желтком и всегда с несколькими каплями ванильного экстракта, с тех пор как вернулся из казарм Колумбия [33]33
  Военные казармы в пригороде Гаваны, построенные американцами во время испано-американской войны 1898 г.


[Закрыть], полный решимости уехать в Вест-Пойнт, когда он был всего лишь тринадцатилетним мальчишкой, а казармы еще были похожи на американский военный лагерь.

– Грог – это лучшее противоядие от любой жизненной неприятности, как учил меня сержант Пурон, который, должно быть, сейчас как раз в царствии небесном, – заявил Полковник-Садовник. И добавил: – Такой был добрый человек, всегда делился со мной ванилью, которую ему присылали с Мартиники.

– С Доминики, – поправила Андреа, намазывая масло на хлеб, со своим обычным вздохом и покорным выражением лица, – ваниль всегда присылали с Доминики.

– Правильно, с Доминики, следующий остро в на север, я знаю. Раньше я знал на память все острова Карибского моря, от Тринидада до этого паршивого острова в форме крокодила, на котором мы живем, и даже мог назвать все пятьдесят государств славного Союза со столицами и численностью населения, а теперь я не уверен… Что со мной происходит? Иногда я не помню даже, где живу, или могу забыть, что голоден.

– Восемьдесят один год, Хосе де Лурдес, вот что с тобой происходит, мало тебе? Когда ты родился, мужчины жили до сорока лет, самое большее до пятидесяти, так что ты и так уже, ангел мой, получил сорок один год в подарок.

– Ты права, как всегда, Андреа, и спасибо за ангела и за твоего. Восемьдесят один год слишком много, тем более здесь, в этой ужасной стране и в это время с сомнительной славой. – Теперь он глубоко вздохнул, как будто ему не хватало воздуха. – Слишком много дней, слишком много месяцев, слишком много лет для такого маленького острова!

Всякий раз, как речь заходила о времени, о возрасте, о жизни и ее превратностях, Полковник-Садовник цитировал Синдо Гарая [34]34
  Кубинский музыкант, который, не имея профессионального образования, сумел стать видной фигурой музыкального течения «трова».


[Закрыть], с которым познакомился в «Иллинойсе» сорок лет назад. Ему нравилось повторять его слова весело, но с абсолютно серьезным лицом, с видом человека, старающегося подавить смех: «Честное слово, я очень молод, чтобы умирать таким старым».

– Хотела бы я в восемьдесят лет иметь твою голову, папа, – сказала Элиса, чтобы сделать отцу приятное и избежать разговора об «ужасной стране». Стараясь быть ласковой, она накрыла своей рукой его руку, и ее словно ударило током, и снова подступили слезы.

– Пресвятой Боже, что с вами? Почему вы говорите о возрасте? – вмешалась хитрая Мамина с притворной грустью, делая вид, что жалуется, как будто поняла, что происходит с Элисой, и хотела развеять наваждение, – нельзя говорить о возрасте в моем присутствии, если кто-то и есть здесь лишний, так это я, я уже прожила столько жизней, что и не помню, кем была раньше, где и когда родилась. Пять или шесть жизней, не меньше, я прожила без остановки, без малейшей передышки. Я даже сознания ни разу не потеряла! И я больше не хочу, я вам клянусь, что не хочу. В этот раз я надеюсь и прошу святого Мартина де Порреса, чтобы, когда все кончится, кончилось навсегда, аминь.

Все засмеялись, искренне или притворно. И внешне успокоились. На несколько секунд все замерли, как будто малейшее движение могло нарушить благодатную тишину. Элиса чувствовала себя неловко оттого, что не знала, как снять руку с руки отца. Она решила сделать вид, что поправляет прическу.

Андреа налила еще кофе. Все выпили его, сосредоточившись на своих чашках, что было, возможно, лучшим способом избежать разговора. Они пили его медленно. Дождь, казалось, ослабевал. А затем снова усиливался. Но до конца никто не был уверен в том, что он вообще шел. В какой-то момент лампочка на потолке зажглась. Дали свет, и это как будто послужило сигналом к тому, чтобы все задвигали стульями, внимательно рассмотрели свои чашки с кофе, собственные руки, зевнули и покачали или покивали головами. Непонятно было, да это никого и не интересовало, усилился ли шум дождя или это только им на кухне казалось, что идет дождь. Самым неприятным был сильный, сильнее, чем раньше, запах дохлой рыбы, доносившийся с моря. И никому не было дела до шума дождя или, возможно, шума моря, который иногда бывал почти неотличим от дождя. Легкий бриз, поднявшийся этим странным утром, превратился в конце концов в ветер, который время от времени налетал мощными порывами.

Полковник-Садовник стукнул по доскам пола своей мангровой палкой, оперся на нее и поднялся со стула. Он выпрямился с некоторым трудом, но с весьма решительным видом. Женщины подумали, что сейчас он отдаст приказ, произнесет не терпящую возражений фразу, которая остановит ненастье. Он вышел на середину кухни и остановился, опершись на палку обеими руками. Поднял голову, как благоразумная, умудренная опытом птица, словно вслушиваясь в многочисленные звуки дома. Его единственный желтый глаз блеснул, как старинная монета. Элисе пришло в голову, что глаз переливается как топаз. Может, он чувствует приближение могущественного врага? Элиса подумала: «Он был королем, в другой жизни он наверняка был королем, низвергнутым с трона, но все же королем, кем-то вроде слепого, старого, оборванного Эдипа, входящего со своей Антигоной, то есть со мной, в рощу Эвменид».

От порывов все усиливавшегося ветра заскрипели перекрытия дома, как, должно быть, скрипит деревянный остов бригантины.

Всякий раз, когда шел дождь и дом запирался наглухо, Элисе представлялось, что она находится на борту неповоротливого, непригодного для дальних плаваний дрейфующего корабля. От грохота грома и шума ливня, сливавшегося с шумом моря, ей казалось, что он дрейфует где-то очень далеко в океане, вдали от любых берегов. Беспокойство, которое вызывали в ней реальные бури и воображаемые корабли, усиливалось от присутствия того, кто с детства вызывал у нее чувство беспокойства, – ее отца. Он никогда не был похож на капитана, способного управлять судном, скорее на бессильного и сломленного короля, бредущего в изгнание. Когда впервые у нее в голове возник этот образ отца как свергнутого короля? Она не могла точно вспомнить. Но подозревала, что это так или иначе было связано с Сереной. Серена, старшая из сестер, всегда и во всем опережавшая и ее, и Амалию, всегда, сколько Элиса помнила себя, ненавидела (или любила?) Полковника. И называла его не иначе как «его величество король мертвецов». Впрочем, вряд ли дело было в Серене, вернее, только в ней. Потому что Элиса помнила похожее на сегодняшнее октябрьское утро, только 1941 года, то есть тридцать шесть лет назад, когда «Мейфлауэр», лодка доктора, вернулась без Эстебана и загадочным образом оказалась тщательно спрятанной в сарайке.