Текст книги "Спящий мореплаватель"

Автор книги: Абилио Эстевес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

ВСЕГДА НАСТУПАЕТ МОМЕНТ…

Внезапный упадок сил, никогда еще не бывавшая такой сильной слабость – и сразу неизбежный приступ боли в животе. Силы покидают его, все разом, плохие и хорошие силы, которые есть в нем. Оливеро думает: «Если я встану, то, может быть, успею дойти до туалета». Но он только думает это, потому что не может встать. Все это время он слышал голоса Элисы и Полковника словно издалека, как будто они вдруг вышли из дома и кричали на старом причале. Как будто они уплыли далеко в открытое море и в доме осталось только эхо их голосов.

– Я должен справиться с болью, – говорит он. Ему кажется, что он, в отличие от Элисы и Полковника, говорит тихо, сам с собой. – Я должен справиться с этой болью, – повторяет он. – Если глубоко вздохнуть и сосредоточиться на чем-то другом, на плите, например, на мерцании зажженных углей, можно контролировать боль и дерьмо. – И ему кажется, что он собирается с силами. Он даже пытается выпрямиться на стуле, как будто ничего не происходит. – Пожалуйста.

Он произносит это слабым голосом, голосом, который он может из себя выдавить.

Его никто не слышит?

Он сидит на кухне. Вокруг него семья. И все-таки какое облегчение почувствовать резкую моментальную боль в кишечнике и тут же ощутить бурлящую струю, густую, тяжелую, мягкую и зловонную, которая вырывается из его тела и беззвучно растекается горячей жижей между его бедрами и стулом! И снова почувствовать, что он опустошается изнутри. Как будто весь ворох кишок выходит из него вместе с дерьмом.

Он сидит и не видит дерьма, но прекрасно знает, что это черная жижа (черная от переваренной крови, говорит он себе) с вкраплениями чего-то похожего на кровяные сгустки. Оливеро не знает, сколько времени проходит. Он не знает, который час и где он находится. Вдруг, словно вернувшись из мимолетного путешествия, он замечает, что Элиса и Полковник молчат, они перестали спорить, и все теперь смотрят только на него. В глазах, уставленных на него, сдержанный ужас. Мамина и Андреа рядом с ним. Хуан Милагро поднимает его. Оливеро чувствует, что его поднимают под мышки, как будто его тело ничего не весит. Он осознает, что Хуан Милагро тащит его, выносит его из кухни. И знает также, что оставляет за собой след из дерьма.

– Этот след, эта вонь, эта ниточка из дерьма, которую я оставляю за собой, – продолжает говорить он, – это доказательство моего существования, это лучшее свидетельство того, что я был на этой кухне и в этом мире, и доказательство того, что сейчас меня несут в туалет, в замечательное место, где дерьмо не является отвратительным и гротескным событием, потому что кухня… кухня – это не лучшее место, чтобы обделаться.

Да какая разница. Его сейчас ничего не волнует. Всегда наступает момент, когда заканчиваются тщеславие, апломб и гордыня. Всегда наступает момент, когда ты обделываешься у всех на виду, и притворство заканчивается.

– Да, я обделался, – признает Оливеро и улыбается, – я обделался сам и обделал кухню, какой кошмар и какая вонь.

И он улыбается, невесомый в руках могучего мулата по имени Хуан Милагро.

И он ощущает себя не только невесомым, сжавшимся на руках, как ребенок, он ощущает, что, к счастью, боль уходит из тела. Боль, слава богу, исчезла. Как будто вышла вместе с переваренной кровью и дерьмом.

ВЬЮРКИ

Хромая, стуча об пол мангровой палкой, подняв на лоб впервые, во всяком случае в этой книге, черную пиратскую повязку, которая скрывает пустое веко, если можно назвать веком лоскут темной иссохшей кожи, плохо прикрывающий страшную глазницу, Полковник вошел в «птичью» комнату, бывшую некогда театром «Олимпия». Птицы, которые, казалось, знали старика и никогда не пугались его прихода, в этот раз переполошились.

Сгорбившись, тяжело дыша и чувствуя себя столетним стариком, как никогда немощным, Полковник остановился на мгновение перед закрытым на засов окном. Он сказал себе, что Оливеро прав: ему хотелось бы открыть окно и обнаружить за ним рассеянный свет зимнего утра, и ледяной ветер, и умиротворяющий вид заснеженных гор и густого леса с елками, соснами и березами, и вдалеке коттедж с белым столбом дыма, выходящим из трубы, потому что всякий коттедж должен иметь камин. В общем, любой вид, лишь бы не это кошмарное море. Это гнусное море, которое все разъедает, портит не только металл и дерево, но и чувства, ощущения, воспоминания, желания, боль и душу. Эти вечные море и жара превращали в ржавчину доброту и терпимость, делали прекрасное ужасным, сводили на нет любое проявление силы или величия.

Полковник открыл дверцы клеток. Он оставил их приоткрытыми, лишь накинув крючок. Птицы не только не вылетели, они испуганно захлопали крыльями и забились по углам.

– В чем дело? – спросил он своим мощным басом. – Вы так привыкли сидеть взаперти, что не хотите вылетать? Вы тоже поняли, что свобода – это всего лишь еще одна тюрьма? – Он насыпал канареечного семени на старый проекционный стол. – Ну же! – закричал он. – Идите есть, вперед!

Птицы слегка успокоились, но, не осмеливаясь вылететь из клеток, так и сидели забившись по углам. Полковник, просовывая в дверцы свою громадную руку, по одному достал почти две с половиной сотни вьюрков.

Лишь когда Полковник разжимал ладонь, птицы догадывались, что могут летать свободно.

И вот двести сорок один вьюрок (если верить никем не проверенной цифре) неистово закружился вокруг Полковника, который, удостоверившись в том, что дверь плотно закрыта, направился к окну и снял перекладину засова. Ветер был такой силы, что Полковнику показалось, что несколько здоровых мужчин давили на створки окна снаружи. Достаточно было снять засов, чтобы они распахнулись. Водяной вихрь ворвался в комнату с грохотом, похожим на крик, крик радости. Он раскачал и сорвал клетки, смешал птиц в воздухе, сломив волю их крыльев, превратив их в фигурки из намокшей бумаги. Самого Полковника ветер, отобрав мангровую палку, отбросил к противоположной стене. Дождь промочил его с ног до головы. Несколько птиц ударились о его грудь и в лицо. Полковник не понял, были ли это уже мертвые птицы или они умерли от удара об него.

Встревоженные грохотом, обитатели дома бросились наверх.

И снова только Хуан Милагро смог открыть дверь. И он же с помощью Немого Болтуна сумел закрыть окно на засов, несмотря на шквальные порывы ветра, если еще не ураганного, то очень на него похожего.

Доски пола и стен были черными от воды.

Элиса увидела, что отец, промокший насквозь, сидит на полу. Полковник протянул дочери руку. Вместо того чтобы помочь ему подняться, она села рядом среди разломанных клеток и мертвых птиц. Она обняла отца. Почувствовала удары его старого сердца и подумала, что отцовское сердце уже не сердце, а что-то лишенное жизни, как мертвая птица. Он накрыл рукой голову дочери.

– Ты так обнимала меня, когда была маленькой, лет пяти-шести, и плакала каждую ночь оттого, что боялась темноты и того, что прячется в темноте, как ты говорила.

– Ты помнишь? – спросила она.

И не призналась ему, что до сих пор думает, что в темноте прячется слишком много странного и необъяснимого и оно до сих пор внушает ей ужас.

ОБЕЩАНИЕ

Когда Хуан Милагро вышел из бывшего театра «Олимпия», то есть из «птичьей» комнаты, может быть, он вошел в комнату Валерии? И возможно, она лежала на полу рядом с кроватью с закрытыми глазами и руками, сложенными на книге, на том же самом томике «Мудрой крови»?

Валерия ждала Хуана Милагро. И поэтому пела. Своим нежным, слегка хриплым голосом, подражая голосу солиста «Procol Harum», она пела одну из своих любимых песен, которая всегда помогала ей, если она чувствовала грусть или страх, «A Whiter Shade of Pale» [156]156
  «Ее лицо белее мела» (англ.).


[Закрыть]. И поэтому она с таким благоговением обнимала книгу.

Яфет сбежал, потому что он был создан для побега. На самом деле он никогда не был рядом с ними. А если и был, то всем своим видом показывал, что это ненадолго. Все в нем грозило исчезновением. И теперь была ее, Валерии, очередь. Она тоже исчезнет. На острове все и всегда было отмечено печатью недолговечности. Что ж, нужно смириться с недолговечностью.

Вполне возможно, что одна из кошек Андреа устроилась у нее на коленях. И она, не верившая ни в Бога, ни в приметы и ненавидевшая котов, в этот раз истолковала появление кошки как знак и не согнала ее.

Итак, предположим, что дверь открылась и снова закрылась. И предположим, Валерия даже не подумала посмотреть, кто это.

Это было лишним: она ждала его.

Она знала шаги Хуана Милагро, как знала шаги всех персонажей, населяющих этот дом и бродящих по страницам книги (книги, которую она напишет). Поэтому она прекрасно различала твердые и властные шаги, которыми Хуан Милагро ходил по дому, его манеру открывать и закрывать двери (даже когда он делал это со всей возможной осторожностью), прикасаться к предметам так, как будто все они ему принадлежали или, в конце концов, будут когда-нибудь принадлежать. Полная противоположность Яфету. Невозможно быть более непохожими, чем Яфет и Хуан Милагро. Не только потому, что один был блондином, а другой мулатом, потому что в жилах одного бежала кровь с севера, из Массачусетса, а в жилах другого – с юго-востока, из Гвинейского залива. Нет, это не было связано с цветом кожи. Или, во всяком случае, лишь начиналось с различия в цвете кожи, чтобы затем уйти очень далеко от данного обстоятельства. Яфет символизировал отсутствие. Хуан Милагро – присутствие. Если Яфет избегал взглядов и виртуозно владел умением исчезать, испаряться, превращаться в дым, Хуан Милагро умел делаться осязаемым, быть рядом, достигать такой материальности, которая одновременно была привлекательной и вызывающей. С кожей такого цвета, как у него, и его гигантским ростом он не мог не быть надежным, вопиюще присутствующим, властным, даже не желая того. Мягкий и нежный, он был телесным и дерзким, несмотря на всю свою мягкость и нежность. Каждое его действие было весомым и значительным. Никогда, даже во сне, он не мог обрести и не собирался обретать призрачную легкость, воздушность, к которой так стремился Яфет. И еще, как и следовало ожидать, каждому из них был присущ свой запах. Как и у Яфета, у Хуана Милагро был свой, особенный запах. Пот мулата пах лесом. Хуан Милагро пах так, как в воображении Валерии пах лес. Когда Хуан Милагро приближался, Валерия, как по волшебству, перемещалась от моря в лес. Если он был рядом, как сейчас, девушка ощущала не морской бриз, а полевой ветерок, пахший влажной древней землей, ветер, бродивший в кронах пальм, среди стволов марабу, в мангровых зарослях, в траве и деревьях.

– Можно я побуду здесь? – должно быть, спросил он.

И она, как мы уже знаем, ожидавшая его, нуждавшаяся в нем, должно быть, подвинулась, расцепила руки и мягко похлопала ладонью по полу рядом, говоря таким образом: «Да».

Он закрыл дверь на щеколду.

И мы можем быть почти уверены, что он растянулся на полу рядом с ней.

Там, снаружи, как и прежде, яростно задувал ветер. Ураган бичевал старый дом, ожесточаясь тем больше, чем уязвимее он казался. Возможно, Валерия, в отличие от дома, казалась и чувствовала себя уверенной. Многое указывало на то, что она вдруг поняла, что кто-то (и это был не Господь Бог, и он очень походил на Хуана Милагро) готов ее защитить. Да, впервые за много часов она почувствовала в этом уверенность.

– Какой ты земной, Хуан Милагро, несгибаемый как дерево или как скала!

Произнесла она эти слова или только подумала и не сказала?

Так или иначе, теперь она прогнала кошку. Она поняла, что кошка ей больше не нужна. И не заметила, что потревоженное животное устроилось у больших босых ступней Хуана Милагро. И мулат нарушил молчание:

– Я хотел, чтобы ты знала.

Он не закончил фразы, и это было не нужно.

Ветер за окном заглушал слова и делал их лишними.

Может быть, Валерия открыла глаза и с удивлением посмотрела на книгу Фланнери О’Коннор? Положила ее на кровать? А Хуан Милагро, возможно, смотрел в потолок, подложив под голову сцепленные на затылке руки? Он по-прежнему был без рубашки, в рабочих штанах, запачканных землей и песком, почерневших от угля и обрезанных по колено. Может, Валерия посмотрела на его темные подмышки, гораздо более темные, чем все остальное тело, с редкими перекрученными волосками, и ей захотелось прижаться лицом к этой подмышке, понюхать ее, слиться с телом этого мужчины, такого надежного, такого уверенного в себе, и забыть, по крайней мере на время, о побеге Яфета, о циклоне, о доме, о пляже, забыть обо всем, или не забыть, а просто поверить, что должно быть какое-то решение для всего этого кошмара?

Возможно, она снова легла и прижалась к телу Хуана Милагро, и почувствовала щекой редкие перекрученные волоски и едва ощутимую влагу, пахнущую потом с примесью гари, дождя и ила. Она подумала, что на нем мог остаться запах зловонной жижи, дерьма дяди Оливеро. Но это ее совершенно не волновало.

– Не нужно бояться, не нужно ничего бояться.

Это он ей сказал? Это было, во всяком случае, то, что она услышала.

Валерия покачала головой:

– Все уже прошло, не беспокойся, все прошло, и я не боюсь. Просто меня кое-что тревожит.

Он посмотрел ей в глаза, посерьезнев. Может, он расцепил руки и обнял ее, провел рукой по ее спине, прижал к себе? Может, в этот момент Валерия поняла, что значит чувствовать себя уверенной?

– Что тебя тревожит?

– Государство в Субэкваториальной Африке под названием Ангола.

Ее бедра ласкали не просто руки. Как будто ее бедра ласкало множество рук. Никто и никогда, ничья рука, кроме ее собственной, не заходила так далеко.

– Мы пропустим эту статью в энциклопедии и перейдем сразу к следующей, вот увидишь, доверься мне, – сказал он.

Вполне вероятно, что в этот момент в памяти Валерии снова всплывет позапрошлая ночь и море и что она увидит Яфета на веслах и удаляющийся от берега «Мейфлауэр».

Однако, пока руки Хуана Милагро открывали Валерии изгибы ее собственного тела, что-то менялось в образе Яфета, уходящего в море. Ей казалось, что теперь она видит в нем нечто победное. Или это не воспоминание изменялось, а сама Валерия и ее манера вспоминать?

Валерия провела рукой по твердой гладкой груди Хуана Милагро. Возможно, поцеловала его подмышку и попробовала эту влагу со вкусом земли, дождя и угля, который остался на ее губах.

– Что значит Ангола, где это?

Он махнул рукой:

– Там, на юге.

– Я не хочу на юг.

– Нет, мы с тобой поедем на север.

И он, наверное, повернул к ней лицо и посмотрел на нее кроткими, затуманенными страстью, слегка грустными глазами. И логично предположить, что их губы соединились и тела тоже. Он проник в нее с такой же легкостью и уверенностью, с какой выходил из одной комнаты и входил в другую. Валерии казалось, что ее тело превратилось в комнату, в которую можно войти.

И когда он снова заговорил, она не слушала, стараясь лишь поймать его дыхание, далекий запах алкоголя и сигарет в дыхании Хуана Милагро.

– Я найду для тебя север, – сказал он убежденно, – и он будет твоим, я тебе обещаю, и, если «Мейфлауэр» не найдется, я сделаю новый «Мейфлауэр», еще лучше.

– Только не Ангола.

– Ангола – никогда.

И конечно, не услышав ничего больше, она позволила ему целовать себя.

ЮНОША, КОТОРЫЙ НЕ ЗНАЕТ,
ЧТО СКАЗАТЬ

Оливеро лежит под несколькими одеялами. Мамина положила ему на грудь, сама не зная зачем, грелку с горячей водой. Его уложили на диване в гостиной, и это очень правильно, ему там хорошо, и устроили его поудобнее, подложив подушек. Он очень бледный. Он похож на фигурку из китайской бумаги, которая тяжело дышит, вернее, притворяется, что дышит. От него все еще сильно пахнет дерьмом. Несмотря на то что его тщательно вымыли и даже истратили на него последнюю каплю припрятанного одеколона «1800», от Оливеро все равно несет дерьмом.

Иногда лицо этого пятидесятилетнего мужчины (напоминающее того Марио дель Монако, на которого был похож его отец, когда уже был не вылитым Марио дель Монако, а вылитым мертвецом) морщится, на нем появляется гримаса, но непонятно, хочет ли он засмеяться или заплакать. Рот, искривленный то ли улыбкой, то ли болью, издает какой-то краткий звук. Никто не знает, никто не может понять, восклицание ли это, слово, жалоба, проклятие или смех.

Рядом с ним в кресле сидит Элиса, сейчас она похожа на неприбранную, постаревшую, разочарованную Лорен Бэколл в сцене какого-нибудь кино о войне. Неуверенная, не зная хорошо своей роли, Элиса держит чашку обеими руками и пытается заставить Оливеро выпить отвара, в который входит липа, звездчатый анис, вербена, мята, в общем, весь этот винегрет, который Мамина всегда заваривает с небольшим количеством меда. Это одно из тех снадобий, которые старая негритянка готовит, когда на кого-нибудь из домашних нападает, как она говорит, «хворь» и он жалуется все равно на что – на простуду, головную боль или живот. Снадобье налито в чашку из фарфора «Ленокс», на которой по указанию доктора черными мелкими буквами когда-то было выгравировано: «Я король всего, что вижу».

Молчаливый и печальный, в гостиную заходит Немой Болтун. А может, и не заходит, возможно, он уже находился там, но никто этого не замечал. Этот парень в самом деле может болтать без умолку, а может не произносить ни слова, может быть видимым и невидимым.

Он робко ходит кругами вокруг тети и дяди. И наконец, набравшись смелости, останавливается прямо перед ними.

Кажется, часы бьют пять. Это, конечно, невозможно. Часы больше не бьют. Ни пять, ни шесть, ни десять. Старинных часов, выбранных Хосе Марти, больше не существует. Так что сейчас может быть семь, или восемь, или сколько угодно часов вечера, но никакой бой часов – точный или ошибочный – не прозвучит на весь дом.

Все указывает на то, что там, снаружи, ливень усилился.

– Я хотел спросить у вас, – говорит Болтун.

Он не заканчивает вопрос. Оставляет его в воздухе, как будто вопрос настолько очевиден, что не стоит тратить слов.

Он садится на диван, в ногах у дяди. Во время затянувшейся паузы происходит много вещей, например Мария де Мегара, собака Мамины, подходит, волоча свои груди и свои годы, и садится рядом, глядя замутненными, белесыми глазами.

Несмотря на сильный шум дождя, слышно, как наверху хлопают крыльями вьюрки. Это тоже невозможно, потому что вьюрков больше нет.

– Я хотел узнать, давно хочу вас спросить… – снова говорит Болтун.

И снова замолкает, словно в ожидании ответа. Ему кажется, что тетя изучающе и заинтригованно смотрит на него. Элиса действительно смотрит на юношу, но в ее глазах не любопытство. В действительности она смотрит на него так, как если бы видела впервые. «Господи, – думает Элиса, – как он похож на Амалию, когда ей было пятнадцать лет; если одеть его в платье, в котором была моя сестра, когда ей исполнялось пятнадцать, то это будет не Болтун, а Амалия». Потом Элиса смотрит на Оливеро и трогает его лоб. Она делает это не столько для того, чтобы проверить, нет ли температуры, сколько чтобы поделиться с Оливеро своим наблюдением, сказать ему: «Посмотри на него, это же Амалия».

Дядя открывает глаза, улыбается. Или делает попытку улыбнуться. Можно сказать, что это приветливая, страдальческая и натянутая улыбка.

– В чем дело, племяш? – В этот момент голос дяди доносится как будто издалека, словно он не теперь говорит, словно это слова из прошлого, слова, которые в какой-то давний вечер он хотел сказать, да не сказал, а теперь, когда ему не хватает сил или мыслей, говорит. – Что ты хочешь спросить?

Тетя Элиса тоже улыбается.

– Амалия, – говорит она так тихо, что только она и знает, что сказала это.

Болтун в замешательстве опускает глаза.

– Ничего, – идет он на попятную, – так, ерунда.

Он поднимает руки и указывает в какую-то неопределенную точку. Убедившись, что тетя на него не смотрит, а дядя снова закрыл глаза, так и остается сидеть, видимый-невидимый, сконфуженный, с компасом в руке.

СМЕРТЬ БИНГА КРОСБИ

Поскольку пришло время заканчивать эту историю, мы вынуждены констатировать, что, хотя в мире происходили более или менее значительные вещи, на Кубе лишь ожидали прихода циклона.

Но из всех происходивших при этом в мире значительных вещей следует все же выделить по меньшей мере одну.

Потому что образование «атмосферного феномена», «ока циклона» (если говорить словами, которые имеют обыкновение использовать специалисты, этим странным языком, наделяющим атмосферу откровенно цирковыми и человеческими свойствами) совпало с другим событием, также прискорбным, о котором ни один персонаж этой книги, кроме Валерии, так никогда и не узнал.

14 октября 1977 года далеко от Кубы, более чем в семи тысячах километров, в своем доме в Ла-Моралехе (элегантном районе Мадрида) умер от сердечного приступа король крунеров, великий человек, куривший длинные трубки, родившийся на берегу бухты Комменсмент и реки Пуйяллуп.

Можно представить себе печаль, в которую повергло бы Мино известие об уходе Бинга Кросби, одного из его кумиров.

«Уход того, кем мы восхищались, – подумал бы Мино, – предвосхищает наш собственный уход».

И нужно будет признать, что в подобном рассуждении есть доля истины, каким бы напыщенным оно ни казалось.

А поскольку провинциальные и инфантильные кубинцы всегда считали, что несчастья, переживаемые ими, на самом деле несчастья мирового масштаба, Мино, возможно, решит, что Бинг Кросби пал жертвой циклона «Кэтрин».

Хотя в действительности, как мы знаем, все обстояло иначе, потому что Бинг Кросби умер в спокойном мягком климате, он умер, играя в гольф. И он был не в Гаване, а в Мадриде. И Гавана была всего лишь малюсеньким городом в мире, переполненном как огромными, так и незначительными но размеру городами.

Как только стемнело, между восемью и восемью десятью вечера 14 октября 1977 года, несколько часов спустя после смерти Бинга Кросби, если принять во внимание своеволие часовых поясов, буря разразилась в этом уголке Земли. И уже нельзя было говорить о более или менее сильном ливне или ветре, это был ураган. Ураган со всеми его последствиями. Настоящий, дикий и медлительный смерч, который обрушился на Большой остров со стороны залива Касонес и, накрыв часть провинции Матансас и всю провинцию Гавана, ушел через бухту Глубокую к теплым водам Мексиканского залива.

Несколько часов спустя он добрался до низовий Миссисипи и там, где-то в дельте, рассеялся. Достигнув широких равнин Луизианы, Техаса и Арканзаса, он согласился отменить нападение. Он дождался, пока не достигнет твердой земли, чтобы признать свое поражение, только над твердой землей он стал тем, с чего начинал: дождем без штормового ветра и серьезных последствий.