Текст книги "Спящий мореплаватель"

Автор книги: Абилио Эстевес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ
Продолжение Богоявления и смерть крунера

Чем лучезарнее небосвод, тем сокрушительнее громы, которыми он чреват: роскошная Куба знает такие ураганы, о каких и не слыхивали в серых северных странах.

Герман Мелвилл. Моби Дик, или Белый кит

Бессмысленно строить предположения…

Эдгар Алан По. Повесть о приключениях Артура Гордона Пима

…Судя по книгам, самое скверное еще впереди…

Джозеф Конрад. Тайфун

ВОСКРЕСЕНЬЕ, ДЕНЬ МАТФЕЯ ЕВАНГЕЛИСТА

Новостные передачи сообщали, что в мире происходят важные вещи, великие убийства, эпохальные и не столь эпохальные войны, в которых, впрочем, гибло одинаковое количество людей. Происходили исчезновения, достойные всеобщего внимания, и незначительные исчезновения, которых, казалось, никто не замечал, но которые тоже оставляли свой разрушительный след.

Часы пробили один раз, и полил дождь, словно ожидал этой команды.

Временами, когда дождь или изморось ненадолго переставали и ветер затихал, Андреа начинала надеяться, что тучи в конце концов рассеются. И даже приходила к заключению, что Циклон повернул в другую сторону. Она всегда верила в то, что циклоны, как и люди, могут оказаться на перепутье, могут выбирать разные судьбы и разные пути.

Но в три часа утра 14 октября 1977 года вместе со своевольным боем часов она констатировала, что, хотя жизнь циклонов, как и людей, полна превратностей, и тем и другим даны лишь один путь и только одна, да и то весьма ограниченная, возможность.

И она подумала, что иногда, если не сказать «всегда», возможности, которые даются одному человеку, более ограниченны, чем возможности, которые даются другому. Это было так, верил ты в Бога или в дьявола или не верил ни в одну из этих выдумок. Причина подобного неравенства была неважна. Важен был сам факт неравенства. И даже еще важнее, думала Андреа, что такое положение дел сводит на нет притязания любой революции, назовись она хоть сто раз освободительной.

– Сорок три года, – сказала она.

И еще раз отметила для себя, насколько быстро можно произнести эти слова. Как немного слов и дыхания требуется для обозначения столь долгого времени. Три слова. Не больше и не меньше. Пять секунд на слова, вмещающие в себя столько препятствий, надежд, разлук, злоключений, бедствий и, главное, так мало возможностей выбора.

Андреа понимала, что это коротенькое словосочетание скрывает за собой бесчисленные трагедии, комедии, разочарования, мечты, фантазии и грязь. А еще столько скуки, тоски и смирения. Целая жизнь. Пять кратких секунд. В некоторых случаях сорок три года – это не просто целая жизнь, а больше чем жизнь.

Ее сын Эстебан, к примеру, не увидел своей пятнадцатой весны, очередной прекрасной весны. Вернее, лета, потому что разговоры о весне на Кубе всегда отдают дурным вкусом.

Эстебан и Серена, ее близнецы, родились в день первомученика святого Стефана, одного из семи служителей апостолов, 26 декабря 1926 года, в год, когда Гавана была разрушена ураганом.

Эстебан родился первым и умер тоже первым. Его поглотила морская пучина в воскресенье 21 сентября 1941 года, в день Матфея Евангелиста.

Серена прожила вдвое больше своего брата-близнеца. Она родилась на несколько минут позже него и покончила с собой на рассвете душным летом 1959 года.

Им обоим было дано всего по одной малюсенькой возможности. Один не дожил до пятнадцати лет. Другая не дожила двух дней до своего тридцатидвухлетия. Андреа, матери этих детей, родившихся вместе и уже умерших, исполнилось семьдесят два года. И она жила. И это было, или должно было быть, непростительно Для матери. Когда мать умирает, думала Андреа, ее дети должны быть с ней, окружать ее смертное ложе. Все до одного – и самый сильный, и самый блудный. Несправедливо, чтобы кто-то из них лежал в могиле, а тем более на дне моря, ожидая прихода матери, которая найдет лишь истлевшие кости.

Прошло тридцать шесть лет после исчезновения Эстебана. Восемнадцать после самоубийства Серены. И сорок три года, как она живет в этом доме.

А теперь Яфет. История как будто повторялась. Ее внук. Племянник утопленника и сын, о котором Серена не подумала, когда бросалась с шестого этажа. Осиротевший сын американца, безответственного подонка, и не менее безответственной самоубийцы. Андреа не знала, как толковать эти послания, не знала, почему одно наказание влечет за собой другое, и еще одно, как в бесконечной театральной пьесе.

Ей хотелось плакать. Она была уверена, что, если бы прямо сейчас она могла плакать, это что-то поправило бы внутри ее или снаружи, все равно. Ей хотелось плакать и хотелось понять. Существует ли судьба? Действительно ли где-то записана история, главы которой одна за одной становятся реальностью? Глоток дрянного рома уже не помогал, не производил никакого эффекта, ни хорошего, ни плохого. И кто это придумал, что можно «утопить горе»? Утопают люди, а не горе.

Она села в свое некачающееся кресло-качалку с резным бокалом темно-красного стекла в руке. В этом замечательном бокале даже низкопробная тростниковая водка имела вкус виски из долины реки Спей. Она позволила рому стечь вниз по гортани. Прислушалась к шуму дождя и ветра.

В то воскресенье, когда исчез Эстебан, не было урагана. Не было даже дождя до самого полудня или позже, Андреа помнила, что только после обеда обнаружила потемневший, затянутый тучами горизонт со стороны бухты Глубокой и увидела, как четко проступают на его фоне молнии, словно огромные, светящиеся реки, и услышала запаздывающие, слишком далекие раскаты грома. Дождь шел где-то далеко. Может, в море, может, еще дальше, в долинах не настолько далеких, если разобраться, Миссисипи или Сабин.

И никто даже и не подумал придать этому значение. Даже она. Потому что в этом краю света тучи могли налетать и так же мгновенно рассеиваться, иногда так и не пролившись дождем. К тому же утро того сентябрьского воскресенья было поначалу ясным и замечательно солнечным, и море отливало редким бирюзовым оттенком.

В те годы еще не было телевидения. Оставалось девять или десять лет до того, как Пумарехо и Гоар Местре откроют первые телевизионные каналы на Кубе. Национальная обсерватория имела собственную радиостанцию, CLX, а директор обсерватории был другом мистера, а значит, и всех Домашних. Капитан третьего ранга и опытный инженер, получивший образование в Соединенных Штатах, Хосе Карлос Мильяс, капитан Мильяс, как обычно называли этого обаятельного, мягкого и общительного человека, частенько приезжал на пляж. И даже не нужно было слушать CLX, чтобы знать, какая будет погода. Достаточно было своевременного телефонного звонка.

В то воскресное утро доктор встал по своей привычке рано, до рассвета, и, съев обычную яичницу с беконом, попросил Андреа разбудить Эстебана.

Любовь американца к Эстебану была очень трогательной. Он окружил его заботой, Как сына. Единственная проблема: он любил его как сына, обреченного на успех. Доктор оплачивал его обучение в колледже Кэндлера, великолепном методистском колледже в Марианао, где самое большое значение придавали двум дисциплинам: английскому и физкультуре. И планировал послать его в Гарвард. Он видел в этом четырнадцатилетием мальчике все качества прирожденного спортсмена: строгая самодисциплина, невероятная уверенность в себе, стремление быть первым во всем и, Андреа не могла с этим не согласиться, потрясающие физические данные. Упрямый, как отец, настойчивый и жесткий, как все Годинесы, Эстебан был красив резкой итальянской красотой семьи Андреа. Только взгляд выдавал в ее сыне ребенка. Наивный и любопытный взгляд и иногда поведение, капризы. Но его тело, закаленное бейсболом, баскетболом, плаванием и греблей, было развито как у двадцатилетнего юноши. Как у молодого пловца Вайсмюллера [132]132
  Пятикратный олимпийский чемпион, а также актер, самый известный исполнитель роли Тарзана.


[Закрыть], выигравшего Олимпиаду в Париже за два года до рождения Эстебана. Как у Яфета. (Андреа не говорила об этом вслух, и все остальные, естественно, тоже предпочитали помалкивать: Яфет был необыкновенно похож на дядю, которого не знал.)

В то воскресное утро О’Рифи настоял на том, чтобы Эстебан вышел в море на «Мейфлауэре». У мальчика была собственная лодка, замечательный речной каяк, который мистер купил для него в Анкоридже.

Но доктор заставлял его выходить на «Мейфлауэре», объясняя, что бот больше и неповоротливее каяка, а значит, управление им требует лучшего владения телом, большей ловкости, осмысленного применения силы, и потом все это на каяке станет техникой, отточенной и утонченной, как хорошая идея.

Так же было и в то воскресенье. Андреа столько раз заново переживала его, что иногда ей казалось, что воскресенье святого Матфея 1941 года было только что, а иногда, и это было страшнее всего, что оно еще только предстоит.

Эстебану не хотелось грести, не хотелось ничего, только спать, он признался ей в этом за завтраком. Он через силу выпил стакан молока. Он выглядел грустным. Потянулся, чтобы разбудить сонное тело, и сказал:

– Я еще сплю.

И добавил, что предпочел бы остаться в кровати до одиннадцати или двенадцати. К тому же Андреа он показался подавленным. Почему?

С тех пор и до сегодняшнего дня Андреа не могла слышать слово «сплю» без содрогания. Она чуралась глагола «спать», словно проклятия. Особенно если он относился к ребенку или подростку. Она старалась никогда не входить в комнату Яфета и Немого Болтуна в то время, пока они спали. Ее охватывал ужас, когда она видела, как кто-то спит, в особенности если это был ребенок или подросток.

Но с доктором не проходили эти штучки: хочу спать, грусть, лень. Тем более суеверия и предчувствия. Он был добродушным и практичным человеком. И как во всяком настоящем американце, в нем было неуемное, самозабвенное стремление к успеху и воспитанию силы воли, которая к этому успеху приводит. Он придавал такое значение упорству и физическим тренировкам, что, будучи врачом, который изучил открытие Карлоса Финлея [133]133
  Кубинский врач, первый руководитель службы общественного здравоохранения. Открыл переносчика желтой лихорадки и разработал систему борьбы с ней.


[Закрыть]и способствовал искоренению желтой лихорадки на Кубе и во всем Карибском регионе и Центральной Америке, а также, между прочим, строительству Панамского канала [134]134
  Первая попытка строительства Панамского канала (1879–1888) провалилась во многом из-за невозможности справиться с малярией и желтой лихорадкой. После открытия способа переноса желтой лихорадки американцы направили в поход на малярийных комаров и комаров Aedes aegypti целую армию, после чего строительство канала возобновилось.


[Закрыть], с годами перестал прописывать лекарства. Все лечилось физическими упражнениями, жаловался ли человек на боль в горле или на зубную боль. Упражнениями от всего, даже от ветряной оспы. Он накладывал на пациента руки, как шаман, и прописывал прыжки и кувыркания.

«Это новая, чудодейственная метода, – заявлял он, – здоровое тело, здоровая жизнь».

И еще он обычно добавлял, что сон не имеет значения сам по себе, что он нужен только для того, чтобы тело лучше служило в моменты бодрствования.

«Безделье – мать всех пороков, – говорил он на испанском, картавя, – праздность развращает человека».

Именно по этой причине в то воскресенье он не понял, что Эстебан хочет еще немного поспать. И мальчик, привыкший к строгости, поплелся за доктором к лодке.

Как всегда, Андреа помогла ему обуть красные потертые кеды и обмотала белым холщовым бинтом большие мозолистые руки сына.

Серена, его сестра-близнец, намазала ему грудь, плечи и спину мазью из жира кубинского удава.

Волосы Эстебана стали золотистыми от солнца, потому что он не терпел никаких головных уборов, даже шапочку, которую связала ему сама Андреа, чтобы защищать голову.

И они видели, как он, взмахивая веслами, отплыл на «Мейфлауэре» в восемь часов двенадцать минут в то воскресное утро 21 сентября 1941 года, в день святого Матфея Евангелиста, в то время как в Европе шла страшная война. И море было спокойным и блестящим (или «спокойной и блестящей», как сказал бы американец, потому что он говорил о море в женском роде), и нежный, влажный ветерок доносил далекий и совсем не угрожающий запах дождя.

Андреа показалось, что сын гребет с закрытыми глазами.

– Он спит, – сказала она, когда тот отплывал, – мальчику нужен отдых, после обеда я заставлю его поспать.

– Да, он спит, – повторила Серена, обнимая мать за талию.

И Андреа, сама не зная зачем, подняла руку, то ли прощалась, то ли хотела остановить.

ОКНО (1)

В субботнюю ночь 20 сентября 1941 года, накануне дня Матфея Евангелиста, люфтваффе начало бомбардировки советского Балтийского флота под Ленинградом. И Эстебан Годинес, которому еще не исполнилось и пятнадцати лет, проснулся от ночного кошмара и понял, что, сколько бы он ни старался, ему уже не уснуть.

Дом тогда принадлежал американцу, и он жил там большую часть года, поэтому семья Годинес, а также Мамина и Висента де Пауль, занимали несколько комнат на первом этаже. Доктор уже подумывал о том, чтобы отвести Эстебану отдельную комнату (занятия спортом и хорошее питание сделали из него настоящего мужчину), но пока что тот спал со своими тремя сестрами в просторной комнате, выходившей окнами на поросший казуаринами холм, в той самой комнате, которая годы спустя превратится в склад для мешков с углем.

Накануне Матфея Евангелиста было очень жарко. Ветра не было, деревья, дом, пляж – все безнадежно застыло в неподвижном знойном мареве.

Устав бесполезно ворочаться среди влажных простыней, Эстебан решил встать и пойти к морю.

Серена, Амалия и Элиса, три его сестры, спали спокойным, блаженным сном, как будто их не беспокоили жара и духота.

Шел, вероятно, двенадцатый час. Мальчик прошел сначала на кухню и попил, по привычке, воды из-под крана. Сунул под струю голову, шею, плечи. Вода стекала по спине и ягодицам, принося облегчение. Из какой-то части дома донеслись голоса. Кто-то спорил, или ему так показалось. Прежде чем вылезти через окно на пляж, он тихонько подошел к родительской комнате. Дверь, как и следовало ожидать, была закрыта. Он приложил ухо к деревянной стене и услышал голоса. Тогда он вылез из окна кухни, но вместо того, чтобы спрыгнуть вниз, прошел по козырьку крыши до открытого настежь окна родительской комнаты.

Лампа на ночном столике была зажжена. Это была дурацкая фарфоровая лампа в форме обильно покрытого остроконечными листьями стебля, завершающегося раскрытым цветком. Внутри цветка горела тусклая лампочка, от которой в комнате было больше теней, чем света.

Полковник сидел в кресле, он был голым. Его локти опирались на подлокотники, а руки были соединены словно в молитве. Он смотрел на кровать. Эстебану не видна была кровать, поэтому он осторожно сделал еще один шаг, чтобы видеть родительскую комнату целиком. Москитная сетка над большой двухместной кроватью была поднята, как театральный занавес в дни репетиций. Казалось, что кровать покрыта марлевым балдахином. Тоже обнаженная, Андреа сидела в подушках, опираясь спиной на обтянутое атласом изголовье. Глаза ее были закрыты, ноги раздвинуты и вся поза выражала какую-то беспомощность. Ее локти лежали на бедрах, а кисти рук скрывались в темной ложбинке между бедрами.

Сначала Эстебан не понял, чем заняты руки его матери. Все это было похоже на фотографию, смысл которой не в том, что видно, а в том, чего не видно.

Некоторое время, он не смог бы точно определить какое, ничего больше не происходило, так что ему начало казаться, что и не произойдет. Только потом отец встал. Эстебан отвел глаза. Он никогда не видел своего отца голым, тем более так, как видел его сейчас. Спустя несколько секунд любопытство заставило его снова заглянуть в комнату.

Мать тоже встала с кровати и медленно подошла к отцу. Он раскинул руки, как распятый Христос. Она встала на колени. Свет фарфорового цветка едва освещал отцовские лоб и грудь и ниже – спину и ягодицы матери.

Жара и духота сделались невыносимыми.

Эстебан спрыгнул вниз, на пляж. Море было странно спокойным. Мальчик дошел до кромки воды и, когда вошел в нее, подумал, что уже, должно быть, за полночь.

ОКНО (2)

Возможно, то, что было рассказано выше, не вся правда. Следует уточнить, что Эстебан проснулся от ночного кошмара и не смог заснуть не ночью 20 сентября 1941 года, а на рассвете 21 сентября.

Ему приснилось, что он в зале, где был праздник. В просторном зале с длинными столами, покрытыми белыми, заляпанными скатертями, заставленными блюдами с остатками еды и пустыми бокалами, стаканами и бутылками. На полу валяются грязные салфетки, картонные тарелки с объедками торта, серпантин, конфетти и раздавленные карнавальные маски. В одном из углов – пианино с поднятой крышкой, гитары, трубы, тромбоны, прислоненные к стене. Во сне никого нет, только он и слепящий глаза голубой свет. Он хочет позвать, но не может. В зале нет, или он не видит, ни окон, ни дверей. Он просыпается в тот момент, когда в смятении начинает колотить по стенам.

Три его сестры спали, не подозревая о его ночном кошмаре.

Эстебан вылез из кровати, но не пошел на кухню пить воду, а когда собирался вылезти через окно, услышал разговор в комнате родителей. Он не пошел к двери в их комнату. Он прекрасно знал, что они ревностно охраняли свою личную жизнь и спали всегда с закрытой дверью. По козырьку крыши он подобрался к открытому в жаркую ночь окну.

Все, что было сказано об экстравагантной лампе в форме цветка с остроконечными листьями и ее приглушенном свете, и об отце, сидящем в кресле, и матери на кровати с поднятой на манер балдахина москитной сеткой, абсолютно верно. Как верно и то, что отец встал, и его нагота потрясла Эстебана, и что мать подошла к отцу и встала перед ним на колени.

Когда мальчик спрыгнул с крыши, добежал до берега и вошел в воду, он, как обычно, снял трусы. Только в этот раз он в бешенстве бросил их в море, словно пытаясь отделаться от чего-то опасного.

В ту ночь прикосновение воды к телу не принесло ему облегчения и покоя.

Он плавал и плавал, нырял и плыл у самого дна, темного от черных водорослей. Вопреки его настроению, тело обрадовалось движению. Но тут же мышцы свело от напряжения. Ноги нащупали на дне риф, Эстебан встал на него и долго стоял, омываемый водами.

ОКНО (3)

На самом деле кошмар был связан не с праздником, а с остатками праздника, с тем, что остается после веселья и разгула. Если и есть нечто мрачное в любом празднике, так это уверенность в том, что он закончится. Есть ли что-либо более грустное, например, чем освещенный зал, где до того был праздник? Что может вызвать большее ощущение одиночества, чем опрокинутые стулья, длинные столы с пустыми упавшими бутылками, грязные картонные тарелки с остатками еды, с отвратительными объедками? Можно ли представить что-то более невеселое, чем пол, усыпанный растоптанным серпантином и конфетти, или порванные карнавальные маски, вызывавшие столько смеха и шуток? Или одинокая, прислоненная к стене труба? Старое пианино без стула, с открытой крышкой и неподвижными клавишами, похожими на притворную улыбку?

Эстебан откинул москитную сетку. Как будто, поднимая марлю, он мог отогнать остатки кошмара. Он заметил, что его сестра Серена не спит.

Всегда, когда Эстебан просыпался на рассвете, Серена уже не спала и словно сторожила кровать брата. В присутствии сестры Эстебан всегда чувствовал неловкость оттого, что за ним наблюдают. Ему было неловко, но и, что скрывать, приятно.

И он вылезал из кровати, чувствуя себя Сиско Кидом или Уорнером Бакстером в роли Сиско Кида из фильма «В старой Аризоне».

И потом, когда он выходил на пляж, он знал, что она идет за ним в некотором отдалении, что она, спрятавшись, наблюдает за ним, думая, что он этого не замечает. И тогда он старался изо всех сил. Он плыл для нее, для такой же пятнадцатилетней, как и он сам, девчонки. В ту ночь она, спрятавшись среди казуарин, видела, как он заглядывает в окно родительской комнаты. И он это знал. И как всегда, его это волновало и не волновало одновременно.

В один момент он забыл о Серене, когда отец встал и он увидел его голым, с вздыбленным членом, о существовании которого на теле отца Эстебан до этого момента не мог даже помыслить. И только когда мать опустилась перед отцом на колени, он вспомнил, что Серена наблюдает за ним, спрыгнул с крыши, побежал к морю и зашел в воду, оказавшуюся теплее, чем он ожидал.

Он поплыл к далеким огням рыбацких лодок. Затем он вернулся ближе к берегу, и ему показалось, что он видит Серену, но это оказалась не она, а лежащая на песке ее белая ночная рубашка, хорошо заметная в предрассветной мгле.

Эстебан почувствовал свое полное сил, напряженное тело, снял трусы и закинул их далеко в море.

Он вышел из воды, одинокий хозяин всего, что мог охватить взглядом. Когда он встал, вода едва доходила ему до колен. Серена подошла к нему. Он раскинул руки, словно для распятия. Сестра была так близко, что он видел, как блестят ее глаза. Он заставил ее встать на колени. Она подчинилась. Он закрыл глаза, как усталый, изнемогший от своего могущества бог.