Текст книги "Спящий мореплаватель"

Автор книги: Абилио Эстевес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

МУЗЕЙ В КИ-УЭСТ

Живя уже в Нью-Йорке, Валерия совершит путешествие в Ки-Уэст, «самую южную точку США», в округе Монро, Флорида. Она поедет туда не из ностальгии. Не ради того, чтобы оказаться как можно ближе к Кубе. Сотни эмигрантов ездили туда. И сотни будут ездить. Большинство из них будут с благоговением заходить в старое здание клуба Сан-Карлос, где Марти произнес свои замечательные, красивые, пылкие и наивные речи, и никто никогда так и не узнает, была ли эта наивность искренней или притворной. И эти эмигранты смотрели и будут смотреть на одно и то же море, северную часть Мексиканского залива, и будут думать о том, что это же самое море омывает кубинские берега, и будут повторять себе, как повторяют псалмы, что в нескольких десятках миль отсюда есть другой берег, берег «отечества», о котором они столько думали, думают и будут думать, который они идеализировали и будут идеализировать всегда, чтобы не чувствовать себя людьми из ниоткуда.

Всегда, пока будет существовать Гавана, она будет находиться в ста шести милях от Ки-Уэст, или, на испанский манер, Кайо-Уэсо.

Поэтому они будут ездить туда даже просто чтобы послушать кубинское радио, например, «На волне радости» с ее ужасными программами и ужасными актерами, неестественными, запинающимися, как актеры из «Застольных шуток» с их несмешными, бородатыми, затасканными шутками, шутками усталого до безразличия, приходящего в упадок (в худшем смысле этого слова) общества. Но им будет приятно послушать программы танго и болеро по радио С.О.С.О. [135]135
  Музыкальное кубинское радио.


[Закрыть], хотя эти же самые танго и болеро можно купить в любом Spec's [136]136
  Сеть музыкальных магазинов в Майами.


[Закрыть]или любом другом музыкальном магазине Соединенных Штатов.

У Валерии все будет иначе. Когда она будет думать о Кубе, она не будет думать о ней с ностальгией. Она никогда не будет тосковать по этой земле и никогда, даже в самые тяжелые минуты, не подумает о возвращении. Даже если примет в расчет иллюзорную надежду на то, что когда-нибудь на острове воцарится земной рай. Валерия всегда будет считать, что рай и ад следуют за человеком, куда бы он ни поехал.

Она посетит Ки-Уэст, потому что есть поэты (поэтессы), которых она обожает, и именно там Элизабет Бишоп купила себе дом номер 624 по Уайт-стрит. И еще потому, что там, в маленькой квартирке, Теннесси Уильямс принимал Трумана Капоте, когда писал «Татуированную розу». А еще Эрнест Хемингуэй, когда жил с Паулиной Пфайфер, где-то в тридцатых годах, построил там себе достаточно приличный (не такой шикарный, как в Сан-Франсиско-де-Паула) дом, в котором он предположительно задумал «Прощай, оружие!» и оставил в цементе монетку в один цент и фразу: «Вот, возьмите последний Цент, который у меня остался» [137]137
  Согласно легенде, Хемингуэй, узнав, во сколько обойдется бассейн, строившийся на его вилле в Ки-Уэст, достал из кармана монетку и, вдавив ее в цемент, произнес эту фразу.


[Закрыть].

Несмотря на то что Валерия поедет в Ки-Уэст по причинам более связанным с литературной ностальгией, чем с ностальгией по жизни вообще или по собственной жизни, она не сможет не зайти в маленький музей, посвященный всем тем, кто попытался (и многим, кстати говоря, это удалось) покинуть Кубу и добраться до североамериканских берегов. В этом музее она увидит предметы, которые могли бы показаться забавными, если бы не напоминали о вещах столь трагичных. Самодельные плоты, стволы деревьев, тряпки, одежда, остатки лодок…

Но самой трогательной частью экспозиции ей покажется, безусловно, комната, где не будет ничего, кроме фотографий. Согласно табличке на двери, это фотографии тех, кто пустился в путь, но так и не достиг цели. Фотографии тех, скажет себе Валерия, кто сгинул на дне морском.

Она вспомнит утренний туман, который окутывал все на пляже, включая членов ее семьи, и звуки, которые слышны были тогда, шум волн, всплеск весел и гребков, и как кто-то из домашних объяснял, что это потерпевшие крушение.

В Ки-Уэст, в этом странном музее, Валерия подумает, что вот наконец-то перед ней фотографии тех самых потерпевших крушение призраков.

И конечно же она будет искать фотографию Яфета, но не найдет.

Не будет другой фотографии Яфета, кроме той, о которой уже говорилось и которая будет стоять в маленькой библиотеке у нее в квартире с видом на Гудзон. В музее не будет увековечен отважный поступок Яфета. Этого не будет нужно. Меньше всего Яфета интересовало признание его отважных поступков.

Никогда никто не узнает, что Яфет отплыл на лодке на рассвете перед бурей.

Затем, со спокойным сердцем и все более осознанным желанием написать книгу, Валерия пойдет в «Слоппи-Джо», где выпьет крепкий коктейль «Куба-либре», потом пообедает в закусочной и отправится в отель. Она не будет спать после обеда, она в пятый раз прочитает короткую, но необыкновенную книжицу – «Подруга скорбящих» [138]138
  Повесть американского писателя Натанаэла Уэста.


[Закрыть].

МАНХЭТТЕН, АВГУСТОВСКОЕ УТРО 193…

После нескольких дней непрерывного дождя – чудесное, ясное, солнечное утро. Нью-Йорк, тоже бывает шикарным и чистым после дождя. Август, 193… года (число, скрывающееся за многоточием, невелико). Ливни к лицу любому городу. Самое удивительное в Нью-Йорке то, что ему все к лицу. Дождь ли, ясно ли, снег или зной. Нью-Йорк всегда в выигрыше.

Стоит жара, почти такая же сильная и душная, как в Гаване, но солнце в Нью-Йорке обычно не такое беспощадное. И от его света люди и здания не сливаются в цветовую кашу, как это происходит в Гаване, которая растворяется в этом свете. Нью-Йорк более конкретный, осязаемый, он окрашен в золотисто-красноватый цвет, который иногда становится серым, иногда розовым, и все цвета здесь – и серый, и зеленый, и розовый – яркие и насыщенные. И благодаря этому достаточно весомому факту, что все сохраняет яркие, буйные цвета, человек, гуляющий по Нью-Йорку, в отличие от гуляющего по Гаване, чувствует себя человеком, а не призраком.

«Уехать из Гаваны и приехать в Нью-Йорк, – думает Висента де Пауль, – означает из состояния невидимки перейти в другое, более оптимистичное и жизнеутверждающее состояние материальности»

Поэтому в Нью-Йорке после обеда Висента де Пауль делает то, чего никогда не сделала бы в Гаване, – гуляет. Как волнующе, приятно и трогательно чувствовать себя человеком среди людей. Несмотря на то что здесь столько людей, – можно сказать, сумасшедшая толпа, которая движется в разных направлениях, – казалось бы, должно быть наоборот, человек должен перестать чувствовать себя человеком. Но не всегда все происходит согласно здравому смыслу. И именно в толпе, думает Висента де Пауль, вернее, именно в этой толпе она утверждается в своей индивидуальности.

И словно мало одной толпы, ее окружают проспекты, здания, широченные или узкие улицы, забитые тротуары, башни, взмывающие в небо, как будто желая его пронзить. Подобная гордыня может быть только человеческой. Бог не знает гордыни. Ему не нужно утверждаться в своем величии. Он так же велик, как и вечен, несотворим, непостижим, безграничен. Человек же должен строить дороги и высочайшие башни, чтобы понять, кто он. И он должен мечтать, придумывать вещи, и воплощать их, и разрушать их тоже, желать и унижать, ненавидеть и любить, уважать и презирать. Он должен научиться соединяться с другим, чтобы родился новый человек, и он должен научиться убивать его. Только так, с высот собственных достижений, человек понимает, кто он и каково его место. Поэтому чем больше город, в котором он живет, тем легче ему осознать себя человеком.

Висента де Пауль идет по Бродвею с рассеянным видом, как будто ноги сами несут ее, а она не видит ничего вокруг. Ей кажется, она начинает понимать, кто она и каково ее место.

«Это я иду в темном, темно-синем, платье, которое подчеркивает белизну моей кожи. Я несу сумочку, расшитую гватемальскими узорами, и у меня на голове соломенная шляпка из Италии, которая скрывает мои жесткие волосы. И это я, несмотря ни на что, здесь, в Нью-Йорке, чувствую себя счастливой».

Она идет по Бродвею. По широкой улице, которая разделила город на две половины. По голландской Breedeweg, которую англичане превратили в Broadway. Вокруг много театров, потому что есть еще одна истина: человеку, в отличие от Бога, необходимо чувствовать себя самим собой и одновременно другим. И не просто чувствовать себя другим, а смотреть на себя с той же любовью, ненавистью, состраданием и безразличием, с которыми он смотрит на других, а для этого недостаточно зеркал, потому что действительность, отражаемая зеркалами, бедна и не дает оснований для решительных выводов. Поэтому на этой улице так много театров и кинозалов. Поэтому существуют города, а в них – театры со сценой, зрительным залом, занавесом, музыкой и актерами, певцами или балеринами.

Висента де Пауль думает, что ей очень хотелось бы быть Лилиан Гиш. Она восхищается ею с тех пор, как увидела в «Сломанных побегах» И она не отрицает, что ей хотелось бы быть Лилиан Гиш. Иметь, как Лилиан Гиш, белоснежную кожу, огромные глаза и маленький рот, так красиво обрисованный карандашом для губ. Не только из-за ее красоты, хотя из-за нее тоже. Не только чтобы обладать властью, которую дает красота, – огромной властью, потому что красота это имитация божественного, – но и ради другой возможности – видеть себя на экране. То есть, будучи Лилиан Гиш, смотреть на себя, как будто ты не Лилиан Гиш. Должно быть, говорит она себе, это очень странный и волнующий опыт. Добавьте к этому еще и то, что, когда смотришь на себя на экране, это не только твой взгляд, но и взгляды множества людей, взгляд одновременно личный и коллективный.

И она спрашивает себя: «Будет ли такой взгляд более точным, более справедливым? Похоже ли это на то, как когда идешь голым и знаешь, что на тебя смотрят?» – признавая между тем, что такой наготы не стыдно. Такая нагота не смущает, напротив, доставляет тайное удовлетворение.

Она продолжает спускаться по Бродвею.

«Если бы я пошла дальше, – рассуждает она, – я могла бы дойти, как уже ходила, до церкви Троицы, но лучше было бы свернуть и пойти к Бруклинскому мосту».

Впрочем, она не уверена, что способна так много пройти. Вполне вероятно, что, дойдя до пересечения Бродвея с Пятой авеню, она свернет на эту сверкающую Пятую авеню и задержится на Вашингтонской площади. Висента де Пауль знает: в доме номер 14 по 10-й улице, «если свернуть с Пятой авеню к западу», в двух кварталах от площади жила супружеская чета Клеменс, Марк Твен и его жена.

И она читала Генри Джеймса. Скажем даже, что Генри Джеймс один из ее «любимых» авторов. И следует отметить, что Висенте де Пауль очень нравится слово «любимый». Это ее, да простится мне натянутая шутка, любимое слово. Ее любимая еда, ее любимый город, ее любимый фильм, ее любимый писатель…

И она согласна с прославленным писателем, когда он говорил в 1881 году, что Вашингтонская площадь «дышит покоем, какого не найдешь в других частях шумного Нью-Йорка…». На Вашингтонской площади ты словно не в Нью-Йорке и ни в одном другом известном месте.

ВАШИНГТОНСКАЯ ПЛОЩАДЬ

Валерия знает об этом: когда она будет гулять по Бродвею, по Пятой авеню, приходить на Вашингтонскую площадь, она будет неотступно думать не о Генри Джеймсе, не об О’Генри и не об Эдит Уортон, а о Висенте де Пауль.

Здесь Висента де Пауль снова увидела высокого мужчину из поезда, денди в шляпе-панаме, которого она окрестила именем известного актера Джона Гилберта.

Мужчина медленно шел между клумбами, еще влажными после недавнего дождя. Теперь на нем был не серый костюм, а светлый, из некрашеного льна, но тоже безупречный, а на ногах кожаные полуботинки. Под августовским солнцем, от игры света и тени в ветвях деревьев казалось, что его белый костюм светится, что сама льняная ткань излучает свет. Он шел опустив голову, хотя и не казался грустным, и соединив руки за спиной. В одной из рук он держал свою шикарную шляпу-панаму.

Висента де Пауль видела, как он медленно вышагивает, время от времени останавливается, пересекает площадь, взглядывает на небо, прежде чем вновь сконцентрироваться на каменных плитах площади. Он не заметил женщину с белоснежной кожей и лицом негритянки, в темно-синем платье (скорее похожем на форму какого-нибудь благотворительного общества или религиозной общины) и в соломенной шляпке из Италии с синими лентами, с пестрой, расшитой гватемальскими узорами сумочкой в руках.

Он никого не замечал, он шел, погруженный, как предполагала Висента де Пауль, в свои мысли. Она готова была поклясться, что в его облике не было тревоги, даже намека на обеспокоенность. Напротив, ей показалось, что мужчина очень увлечен теми занятными чудесами, которые можно обнаружить под ногами, на дорожках великой площади великого города, и которые до сих пор не удостаивались его внимания.

Он долго стоял перед триумфальной аркой, не глядя на нее. Он ходил туда-обратно без всякого видимого смысла и направления. Она шла за ним совсем близко, не скрываясь, словно ей было все равно, что ее заметят, словно она как раз этого и добивается. Когда он останавливался, она останавливалась вместе с ним. Настолько близко, что ощущала его дыхание и запах одеколона, который не могла узнать. Потом она особенно отчетливо будет вспоминать одну деталь – его руки, большие, ухоженные и мужественные, соединенные за спиной, поигрывающие шляпой.

Висента де Пауль не заметила, как мужчина покинул площадь и направился по Бликер-стрит или Принс-стрит. В какой-то момент она поняла, что они идут по Гранд-стрит по направлению к Ист-Ривер. Мужчина вошел в некрасивое, грязное, не очень высокое здание красного кирпича. Не раздумывая, Висента де Пауль толкнула старую тяжелую деревянную дверь и проникла в вестибюль. Он стоял там, проверяя почтовый ящик. Достал два-три письма, вскрыл один из конвертов и начал читать письмо, поднимаясь по лестнице.

Прежде чем последовать за ним, Висента де Пауль подождала, пока он поднимется на шесть или семь ступенек.

Мужчина держался за блестящие перила и медленно шел наверх.

Старые деревянные ступени скрипели, и их шаги производили шум дюжины шагов. Письмо, которое читал мужчина, было, видимо, очень длинным, подумала Висента де Пауль, потому что он все переворачивал листы, а оно все не кончалось. Время от времени он останавливался на лестничной площадке, не поднимая глаз от письма.

На каждом этаже было по четыре квартиры. Только на седьмом, видимо последнем, была лишь одна дверь, большая, добротная, начищенная, с золочеными замком и ручкой. Мужчина остановился перед дверью. Он не оглянулся на Висенту де Пауль, которой оставалось две ступеньки, чтобы подняться на площадку. Он выбрал один ключ из связки, висевшей на цепочке у него на поясе. Открыл дверь и скрылся за ней.

Дверь он не запер.

Она испугалась. Она подумала, что слишком далеко зашла. Не подобало такой женщине, как она, идти за мужчиной до его, по-видимому, дома. И что означала незапертая дверь? Она подошла, стараясь не шуметь, хотя ее предосторожность оказалась излишней: пол на лестничной площадке был покрыт толстым ковром темно-красного, почти черного цвета. Оказавшись рядом с дверью, она потянулась к ручке. Она даже осмелилась дотронуться до деревянной двери, такой необыкновенной в этом самом обыкновенном доме. Она подумала, что пора возвращаться в дешевый пансион на Бруклинских высотах.

Вместо того чтобы прислушаться к этой благоразумной мысли, она увидела себя толкающей дверь. Висента де Пауль оказалась в большом полукруглом пустом холле. Там никого не было, никакой мебели, только ковер, тот же самый ковер цвета красного вина, что и на лестничной площадке, четыре металлические колонны и окна, семь окон, выходящих на северо-восток и на Ист-Ривер. И еще запах, теперь очень сильный, одеколона мужчины.

Она прошла на середину холла. Ей показалось, что ковер становится мягче и ноги в нем утопают. «Как будто я шла по облакам», – подумает она позже. Она подошла к одному из окон и открыла его. Горячий августовский воздух коснулся ее лица. Солнце заливало ярким светом здания, крыши, реку. Вода в реке сверкала. Висента де Пауль посмотрела на дальний бруклинский берег, и ей показалось, что с набережной у Вильямсбургского моста дети прыгают в воду. Хотя она была слишком далеко, чтобы утверждать, что это дети. Возможно, это были чайки, летевшие вниз по реке.

ТАЕТ ЛЕД НА ОЗЕРЕ МОНОНА

Спустя годы Валерия совершит еще одно путешествие. Весной 2007 года. Она поедет уже не в Ки-Уэст, а в город под названием Мэдисон в Висконсине. На этот раз она возьмет с собой не роман Гора Видала, а захватывающий роман писателя Гленуэя Уэскотта, уроженца штата.

Она совершит это путешествие, чтобы увидеть дом Сэмюеля О’Рифи в Мэдисоне, на берегу озера Монона. И она увидит красивый серый дом с застекленной террасой на улице Моррисон, в тихом районе на востоке города, заселенном современными хиппи.

Перед этим красивым, типичным для Среднего Запада домом будет вывешен американский флаг с пацифистским символом в верхнем левом углу, там, где должны находиться пятьдесят звезд Союза. И не только перед этим, но и перед каждым домом в округе, в каждом садике Валерия увидит плакаты против воинствующей политики Джорджа Буша, против этого медленного кровопускания, в которое превратилась война в Ираке.

Оказавшись на берегу озера и наблюдая впервые за льдинами на его поверхности и кружащимися над ним чайками, Валерия подумает о мистере. Интересно, был бы он тоже против этой новой войны? Поскольку Валерия всегда верила и будет верить в ум и чуткость доктора, она предположит, что да, что он наверняка был бы против этой и любой другой войны.

И, находясь на берегу озера Монона, Валерия подумает также об Отисе Реддинге. Она впервые услышит об Отисе Реддинге спустя много лет после своего отъезда с Кубы, когда его карьера станет еще одним великим мифом Америки. «When a Man loves a Woman» [139]139
  «Ког да мужчина любит женщину» (англ.).


[Закрыть]в исполнении этого уникального чернокожего певца станет для Валерии лучшей версией из всех ею слышанных. И она скажет себе, что единственное, что было общего у доктора и короля соула, – это то, что они оба нашли свою смерть на этом озере. И ответит сама себе: разве этого мало – найти смерть на одном и том же озере? Смерть свою два этих человека нашли на одном и том же озере, конечно, по-разному и с разницей в тринадцать лет. Всегда существует какой-то знак, деталь или факт высшего порядка, который объединяет двух людей и делает их равными друг другу. Доктор умер первым, 5 апреля 1954 года. Отис Реддинг погиб в авиакатастрофе 10 декабря 1967 года, ему было всего двадцать шесть лет.

В отличие от Отиса в утро своей смерти доктор, усталый и умудренный опытом старик, сидел дома и читал. Он читал роман и не мог понять, то ли роман вгоняет его в тоску, то ли разочаровывает. Это был один из последних романов Хемингуэя «За рекой в тени деревьев», который совсем недавно вышел в издательстве «Чарлз Скрибнер и сыновья». Доктору эта история о полковнике Кантуэлле и аристократке Ренате, разворачивающаяся в Венеции, казалась упражнением в жалости к самому себе со стороны его друга из Сан-Франсиско-де-Паула. О’Рифи даже себе не решался в этом признаться, но он ценил Хемингуэя больше как друга. Он восхищался упорством, с которым тот писал, стоя, в самом красивом доме Гаваны. Ему нравились некоторые из его рассказов. Но читать он предпочитал Фланнери О'Коннор, как предпочитал Кэтрин Энн Портер и Юдору Уэлти, как предпочитал (и это привело бы в ужас не только Хемингуэя, но и саму мисс Портер) Скотта Фицджеральда.

Уже началась весна, а вместе с ней таяние льда. Дом в Мэдисоне был его родным домом. Построенный не им самим, как в Гаване, а его отцом, дом его далекого детства и далекой юности. Дом, от которого у него никогда не хватало смелости отделаться. Правда, этот серый дом был уже не тем, что семьдесят три года назад. Как и живущий в нем человек, дом сильно изменился за эти годы, пока наконец не стал двухэтажным домом из отборного дерева (благородных пород деревьев в этой части света было хоть отбавляй), так же, как и в Гаване, куда доктор уезжал на зиму. После гибели Эстебана мистер все чаще испытывал удушье от жары, от гнетущего, насыщенного влагой, не дающего передышки зноя на безымянном пляже. Гибель, вернее, исчезновение Эстебана стало для него личной трагедией и поселило в нем чувство необоримого одиночества.

Давно уже ушел из жизни Стивен Крейн. Он оставил «Раны под дождем», но этого было мало. Много лет назад умерла Ребекка Лой, лишив его стольких вещей, среди которых самыми незначительными были Шопен и ноктюрны. Несколько лет назад случилась еще одна смерть, нелепая смерть великого Шервуда Андерсона (хотя в каждой смерти, наверное, есть нечто нелепое и одновременно торжественное). Ну кому могло прийти в голову умереть в Панаме? Да еще и проглотив зубочистку, на которую насаживают оливку из мартини? И ни «Детство на Среднем Западе», ни его воспоминания не были тем, что называют «хорошими книгами». Что до Хемингуэя… он не умер: он получил Пулитцеровскую премию за «Старика и море». Доктор так и не узнает, что в том же году он получит еще и Нобелевскую. Сам доктор считал, что нет ничего более похожего на смерть или убийство, чем парадно одеться, чтобы какой-нибудь наверняка дурно воспитанный, как ему и положено по статусу, монарх вручил тебе премию, носящую имя Нобеля, человека, который изобрел динамит.

С каждым годом доктор чувствовал себя все более одиноким. С каждым разом ему все нужней становились эти зимы, и снег, и прогулки в теплом пальто и резиновых сапогах по замерзшим озерам. Иногда после обеда он ходил на зимнюю рыбалку. Больше, чем улова, он искал тишины. И не просто тишины, а той, что он находил лишь на озерах Мендота и Монона.

В зимние месяцы озера застывали, и по ним можно было ходить, как по дороге.

Когда мистер впервые оказался в этом доме и в этих местах, его еще не называли ни мистером, ни доктором, и он даже и не мечтал о таком звании и не претендовал на подобную мудрость. Ему еще не снились ни Куба (имеется в виду страна Куба), ни Стивен Крейн, ни Шервуд Андерсон, ни Ребекка Лой, ни война. Ни, тем более, желтая лихорадка, которая тогда еще беспрепятственно выкашивала людей. Он еще ничего не знал о кубинском ученом по имени Карлос Финлей, открывшем переносчика желтой лихорадки. Он не знал еще, что, привлеченный названием острова, звучавшим как название его маленькой деревни, он вступит в армию, где познакомится с выдающимися людьми.

Сэмюель О’Рифи родился в крошечном селении Висконсина под названием Куба-Сити, там, где река Висконсин впадает в Миссисипи, недалеко от границ Айовы и Иллинойса. Там он провел первые десять лет своей жизни. Еще до того как нойги в школу, он выучился читать и понимать человеческое тело по старой «Анатомии» Грея. И он ощутил огромную силу музыки благодаря двум рабочим своего отца: высокому, розовощекому и белокурому голландцу и низенькому толстенькому негру, с которым голландец был неразлучен. Их союз (о котором поговаривали всякое) был прекрасен тем, что они, работая на рудниках, пели дуэтом удивительной красоты ₍песни на языках, которых Сэмюель не понимал.

Дела отца, связанные с железной дорогой и железными рудниками, шли хорошо, и в 1881 году семья решила улучшить свое положение, переехав в Мэдисон.

Был построен домик на берегу озера Монона, на улице Моррисон, хотя никто уже не помнил, называлась ли она так с самого начала. Тот самый, хоть и немного изменившийся, домик, в который приедет Валерия спустя столько лет.

Сэмюель, никогда до того не видевший моря, так обрадовался озерам Монона и Мендота, словно это были Атлантический и Тихий океаны. Он научился рыбачить и полюбил опасное удовольствие от плавания под парусом, а вернее – наслаждение от преодоления опасности. Он научился любить тишину, но не всякую тишину, а тишину скованных льдом озер. Именно здесь он принял амбициозное решение о том, что хочет способствовать прогрессу человечества, и, более скромное, что станет врачом. Именно здесь, в этой тишине, он решил, что уедет в Чикаго, в Нортвестернский университет, поскольку в Мэдисоне все медлили с открытием медицинского факультета.

Когда в 1890 году он получил диплом врача, ему было двадцать три года. Рассказывали, что он был высоким, энергичным молодым человеком спортивного вида, не слишком привлекательным, если посмотреть, но в высшей степени привлекательным, если присмотреться получше. Его обаяние исходило из силы его характера, решимости, образованности, элегантности и уверенности, сквозящих в каждом его жесте. И это было объяснимо, недаром он происходил из весьма обеспеченной семьи, одной из наиболее уважаемых семей в Мэдисоне, Висконсин, обладал живым умом и, что еще важнее, умением общаться с людьми, харизмой, которая превращала его в центр всеобщего притяжения, где бы он ни оказался. Год или два он проработал врачом в Милуоки, в больнице в бедном районе. Когда началась война за Кубу, он пошел в армию военным врачом. Им двигал не патриотизм, который ему, человеку умному, всегда казался смешным, и не дух авантюризма, который, в общем, был ему присущ. Нечто более простое, или более сложное, подтолкнуло его к этому шагу: забавное совпадение названий – маленькой деревушки, где он родился, и далекого экзотического острова, о котором он ничего не знал и о котором никто никогда ему не рассказывал. И он уехал на юг по железной дороге из Цинциннати через Ноксвилл до Дороги Слез в Чаттануге, пересекая бескрайние равнины и нескончаемые леса, мимо высоких гор и величественных пейзажей, которые все же пробудили в нем национальную гордость. А еще в этом же поезде он познакомился с Шервудом Андерсоном. И уже вместе друзья сели в Бей-Каунти на корабль до Сантьяго-де-Куба.

С первых же дней Сэмюель О’Рифи был очарован этим знойным островом с необычными домами, на крошечные балконы которых выходили, как без устали повторял Андерсон, прекрасные смуглые женщины, и махали им руками, и улыбались так, словно вся их жизнь была в этих приветственных взмахах и улыбках. Там доктор обосновался и сделал себе имя. Там, на одном из пляжей к западу от Гаваны, он построил дом из дерева, привезенного из лесов Орегона. Там он случайно обзавелся кубинской семьей. У него родилась дочь-мулатка, которую ее мать, негритянка из Альто-Сонго, чудом оказавшаяся на жизненном пути доктора, решила назвать Висента де Пауль.

Каждый год он ездил в Мэдисон, потому что есть люди, которым пейзажи нужны так же, как воспоминания. И эти люди настолько щепетильны или экстравагантны, что им нужно учиться умирать там, где они научились жить.

И вот весной 1954 года доктор О’Рифи, которому тогда исполнилось славных восемьдесят семь лет, читал при помощи лупы роман. Действие романа разворачивалось в Венеции, но, в отличие от книги Томаса Манна, он разочаровывал его и вгонял в тоску. Вдруг он услышал грохот, словно раскат грома, сопровождаемый обычным в таких случаях сотрясением воздуха.

Он оставил книгу на тумбочке, осторожно заложив страницу лупой.

Вышел в Моррисон-парк. В саду он поднял руки, бодро потянулся и вдохнул запах ясеней. Белка перепрыгнула с дерева на дерево. Он увидел, что в соседнем парке мальчишки играют в баскетбол, и ему захотелось побегать с ними. Трава была еще мокрой от росы. Было десять часов утра, когда он сделал первые несколько шагов по озеру, походившему на огромное зеркало, в котором отражалось весеннее солнце.

В тот же самый момент, только часы будут показывать на час больше, потому что между Мэдисоном, Висконсином и Гаваной всегда был час разницы в пользу (или во вред) острова, Мамина услышала раскаты грома и предположила, что близится гроза. Настоящая летняя гроза, подумала Мамина, которой было уже шестьдесят восемь лет и которая, естественно, знала все природные, и не только природные, но от этого не менее неизбежные катастрофы.

В Мэдисоне начиналась весна и таяние льда. На Кубе так все время и стояло лето, кроме пяти или шести ночей в январе, когда можно было дышать.

Мамина выглянула на террасу и обнаружила, что небо, без единого облачка, залито белым светом. Дождя не было. И он не собирался. Душное, безветренное марево этого утра предвещало долгую череду дней без дождя.

Откуда же слышались тогда эти раскаты грома, заставившие ее вздрогнуть?

Она спустилась на пляж и зашла по щиколотку в воду, не обращая внимания на то, что на ее ногах велюровые тапочки, которые доктор всегда привозил ей из Висконсина. Вокруг ее ног сбились стайки крошечных рыбешек. Она была напугана, сама не зная чем. Она не знала, что делать. Она почувствовала тяжесть в груди, которую всегда связывала с предчувствиями. Мамина, считавшая себя экспертом в области предзнаменований и дурных предчувствий, поняла, что в каком-то уголке Земли происходит что-то плохое, что касается ее.

В это же самое время мистер спокойно шагал по еще покрытой льдом поверхности озера Монона. Звук шагов по льду слышался сильнее, чем зимой. Снова раздался грохот. Лед вздрогнул и пошел трещинами.

Доктору это показалось забавным, и он, улыбаясь, сделал еще несколько шагов. Всем телом ощущая, как ломается лед, он чувствовал, что молодеет, ему казалось, что с каждым толчком он теряет годы. Вдалеке появились черные дорожки разломов.

Мамина, сама не зная, отчего плачет, вернулась с пляжа в дом.

Доктор как зачарованный все шел вперед по озеру Монона.

Другой весной, спустя пятьдесят три года, Валерия, сидя на скамейке в Моррисон-парке с прекрасной книгой тонкого и обаятельного писателя Гленуэя Уэскотта в руках, будет смотреть на озеро и вспоминать ту ночь в октябре, когда она заснула с открытой книгой на груди. Она вспомнит свой сон о далеком озере. Все было белым в том сне, даже тишина. Такой глубокой и такой белой была тишина, что Валерия подумала: такой не бывает больше нигде в мире.

Валерия будет думать о снах, и о мистере, и об Отисе Реддинге. И о смерти, о странных способах, которые она находит, когда хочет предупредить человека, что его скудные и полные трудов дни на Земле истекли.