Текст книги "Спящий мореплаватель"

Автор книги: Абилио Эстевес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

ПРОЩАНИЕ

Несмотря на шум ветра и гомон вьюрков, Валерия услышала слова Мамины: «Циклоны – как несчастья». А потом она, наверное, заснула с открытой книгой на груди.

Света не было, и она уже не могла читать. От прижатой к груди книги исходило приятное тепло. Она заснула ненадолго, но крепко. Ей даже показалось, что ей приснился сон, потому что она видела себя идущей, скользящей по льду небольшого замерзшего озера среди покрытых снегами гор.

Озеро в ее сне было таким же, как озеро, вроде бы в Висконсине, на фотографии доктора, до сих пор висевшей на стене в библиотеке над нелепым камином, в котором когда-то лежали ненастоящие дрова и загорались красные лампочки, изображавшие огонь.

То озеро, на берегу которого жил доктор Сэмюель О'Рифи, как оно называлось? Одно из озер где-то там, на Среднем Западе. Все было бело на озере и, соответственно, во сне. И стояла абсолютная тишина, какая стоит зимой на озерах.

Больше во сне ничего не происходило: только замерзшее озеро, по которому она шла. А может быть, только это она помнила. Но совершенно точно во сне она ощущала приятный и непривычный покой, царивший на озере, в который она входила, как входят в уютную, но незнакомую и полную опасностей комнату.

Ей снился снег, и ее разбудили вьюрки. На рассвете, когда нужно было возвращаться в реальность, бывали моменты, когда казалось, что мир состоит из вьюрков. Они как будто заслоняли собой и дом, и некрасивый пляж. Слишком много птиц, двести сорок один вьюрок, если верить Полковнику-Садовнику. Число, сумма цифр которого, как он любил повторять, давала семь. Но что за важность имела цифра семь? И вообще, точно ли их было столько? Кроме самого Полковника, хозяина своего бреда и своих птиц, никому бы не достало терпения сосчитать их. И потом, кому они были нужны? Никто не вспоминал о птицах кроме как на рассвете, когда они поднимали свой обычный галдеж и будили весь дом. Единственной, кого они не будили, была Мария де Мегара, потому что она была глуха и стара, как ее хозяйка Мамина. Кроме Полковника все в доме ненавидели птиц. Ненавидели их за ночной переполох и за пустующую комнату, бывший театр «Олимпия», превратившийся в одну большую клетку с отвратительным запахом канареечного семени, вымоченного в кислом молоке хлеба, грязной воды, перьев, вшей и помета.

Вот и сейчас Валерию разбудили вьюрки. Но, несмотря на такой прекрасный сон, она совершенно точно сожалела, что заснула. Что-то, какое-то предчувствие говорило ей, что сегодня ночью Яфет наконец предпримет решающий шаг. И если говорить откровенно, не стоило называть «предчувствием» и окружать мистикой тот простой факт, что она видела, как Яфет тайком вытаскивает заветную лодку (возведенную в ранг реликвии из-за своего чудесного возвращения после исчезновения дяди Эстебана), с таким громким и экзотическим названием «Мейфлауэр» и оставляет ее на привязи у причала. Нет, это было не предчувствие. Это было не толкование сна, а нечто гораздо более простое – констатация действительности.

Очень часто по ночам, пока все в доме спали, Яфет потихоньку убегал на море. На самом деле Яфет все время был на море. Валерия не могла бы сказать, когда он спит. Скорее всего, ему и не нужно было спать. Ему было девятнадцать великолепных лет. И казалось, что он выкован, как говорил Оливеро, из куска миннесотской стали.

Невозможно было отрицать, что он принадлежит Северу. Кубинская составляющая, которая должна была передаться ему через кровь Серены, казалась минимальной, как будто бы природа нарочно захотела выделить далекие и неясные черты случайного отца. Так случается в жизни. Окружающие не упускали случая отметить, как похож юноша на отца, оставившего лишь крошечную частицу себя, отца, который однажды от него отвернулся и почти что не существовал.

В отличие от Немого Болтуна, брата Валерии, или любого другого кубинца, которого она знала, Яфету доставляло удовольствие постоянно испытывать свою железную силу воли. Ему непонятен был медлительный кубинский ритм жизни: переплести пальцы и похрустеть суставами, потянуться к небу с пустой головой, без планов на будущее и абсолютно бесстрастно затянуть страшное и смешное болеро о страшных и смешных разлуках. Ему неведомо было наслаждение пить кофе из большой фарфоровой чашки фирмы «Ленокс» которые еще оставались среди столовой посуды, глядя на море, раскинувшееся до самого горизонта как обещание чего-то неизвестного. Да и хорошо, что неизвестного. Вернее, это было известно: обещание было пустым, как все обещания на Кубе. Яфет не был создан для гамаков. Он родился не для длинного полуденного сна на вечно сонной террасе, откуда опять же можно смотреть на грязное море, наслаждаясь едва ощутимым бризом и влажной тенью. Кроме того, он так мало говорил… Вот уж кого действительно можно было называть немым. Он не был создан для разговоров, полезных или бесполезных, которые никогда не вели ни к чему определенному. Для болтовни, которая не претендовала ни на какие выводы. Более того, совершенно ясно было, что он просто не в состоянии постичь, как возможно без конца возвращаться, зевая, от одного пустякового вопроса к другому, к бессмысленным и избитым темам, которые, казалось, так всех занимали. Он ненавидел, например, воспоминания. И очевидно было, что он ненавидит самую неприятную сторону воспоминаний: ностальгию. И кроме того, ему недоставало такта это скрывать. Он не беспокоился о том, чтобы скрыть свою ненависть к повторяемым до тошноты историям о былых временах. Казалось, что он проклинает про себя рассказы Мамины о мятеже негров в 1912 году. Басни о щедротах Годинесов, других Годинесов, родственников Фульхенсио Батисты <sup>[19]19
  Первую супругу кубинского правителя Фульхенсио Батисты звали Элиса Годинес Гомес.


[Закрыть]</sup> , которых не уставал расхваливать Полковник. Подробные описания Андреа лесов ее детства на Центральной агрономической станции в Сантьяго-де-лас-Вегас. Столь же детальные описания дяди Мино «Иллинойса» и ночей в «Иллинойсе», и как пел Бинг Кросби, и как пили Ава Гарднер или Ана Берта Лепе свои хорошо заряженные ромом дайкири. Или бесконечные истории о путешествии Висенты де Пауль из Гаваны в Ки-Уэст на пароме «City of Havana», а оттуда в Майами на поезде господина Флаглера <sup>[20]20
  Флаглер Генри Моррисон – отец курортной индустрии Флориды, в конце XIX в. создавший единую магистраль вдоль всего восточного берега штата, от Джексонвилла до Майами.


[Закрыть]</sup> . Или о другом «легендарном» путешествии, дяди Оливеро в Новый Орлеан, и о его не менее легендарном визите в Рим и в Париж, его дружбе с Марией Касарес и Джеймсом Болдуином, с которым он познакомился на празднике, устроенном Фельтринелли в Милане в честь чернокожего писателя и Марлен Дитрих. Или признания тети Элисы в любви к французскому актеру, красавцу по имени Жерар Филип.

Если задуматься, то в доме все разговоры были о прошлом. Часто даже о выдуманном прошлом. И Яфет презирал все, что начиналось словами «вчера», или «раньше», или «завтра», или даже «сейчас», если это «сейчас» не было связано с каким-либо действием. Он и впрямь был не способен познать ценность вздохов, блаженство безделья и еще тысячи проявлений благословенной скуки.

И, возвращаясь к обещаниям: возможно, из-за американской составляющей своей крови Яфет первым отказался им верить. Валерия, последовавшая его примеру, пришла к выводу, что обещания для ее семьи, а возможно, и для всех кубинцев, значат столько же, сколько пустые чашки, пусть даже в ее доме это были остатки элегантной фарфоровой посуды фирмы «Ленокс».

Валерия поняла, что обещание – это понятие, лишенное смысла, и научилась жить, ничего не ожидая. Она была очень юна, но она давно знала, что даже чашка фирмы «Ленокс» может разбиться на куски. Возможно, этому она научилась у Яфета. В любом случае она поставила перед собой цель научиться жить без надежд и не допустить, чтобы надежда стала для нее чем-то большим, чем красивая, но хрупкая чашка. Может быть, не одна она так думала. Может быть, ни одному кубинцу и в голову не приходило Даже в приступе самого лучезарного оптимизма придавать надежде большее значение, чем она заслуживала как нечто иллюзорное, а потому величественно и абсолютно недостижимое.

Значило ли это, что кубинцы жили и живут без надежды? Напротив, кубинцы были полны ими. Особенно в доме на пляже. И больше ничего не требовалось. С надеждой можно было жить, вернее, выживать.

Только Яфет, казалось, понял, что надежды недостаточно, чтобы жить. Что одними мечтаниями ничего не достигнуть. Он этого не говорил. Но это было ясно без слов, читалось в каждом его жесте и в его молчании. Валерия была убеждена, что никто на Кубе тех лет не имел ни желания, ни нужды, ни тем более смелости бороться за то, чтобы воплотить свои мечты в реальность.

Мечты? Реальность? Все только пожимали плечами. Это будет тяжело и, скорее всего, ни к чему не приведет. Пустая трата времени. Так что фантазии, витающие над гамаками после полудня, оставались по ту сторону действительности, в зевотной дреме.

Яфет проводил все время на море не просто из удовольствия. Он не собирался позволить своей страсти к путешествиям превратиться, как у всех остальных, в меланхоличные и дремотные надежды и покорные вздохи.

Поэтому той ночью, когда Валерия пробудилась ото сна про тишину и замерзшие озера, и вьюрки успокоились, и Полковник-Садовник, обойдя дом, снова лег, она, по своему обыкновению, отправилась на поиски Яфета. Украдкой, притворяясь, что ищет саму себя. Яфета легко было спугнуть. Возможно, спугнуть – не то слово, он не пугался, а просто избегал людей, он был замкнутым и нелюдимым. Он был таким со всеми, но больше всего с Валерией. Кузина стала его главным врагом, «другим» в чистом виде. Яфет, кроме всего прочего, ненавидел быть центром внимания. Почувствовав на себе чей-то взгляд, он, рожденный, чтобы радовать глаз, растворялся, как дымка от яркого солнечного света, которого так много было на некрасивом пляже.

Но Валерия чувствовала свою силу, и ей хватало собственного «ведьмачества», как она говорила, чтобы найти его, равно как и сделать вид, что объектом ее поиска был не он, а она сама.

Очень рано Валерия научилась быть женщиной. Она научилась, кроме того, пользоваться своей юностью. Она досконально знала свою женскую природу, знала, чего ждали окружающие от ее женской природы, и была способна притвориться, что ищет совсем не то, что находит. Она была настолько женщиной, что преувеличивала до немыслимых пределов любую тайну. Обожала изображать замешательство и озабоченность. Чем внимательней она наблюдала, тем рассеянней казалась. И если уж высказывала меткие суждения, то, как фиванский сфинкс, так, чтобы ее не поняли. Или чтобы они казались сущим вздором. Как хорошо она умела изображать ^смущение, беззащитность, наивность! И пускать ^вход любые средства, чтобы окружающие продолжали называть ее «девочкой», «малышкой» «Вале» или как им было угодно, целовали ее хлопали по плечу и снисходительно улыбались. Кроме Яфета и Хуана Милагро (по разным причинам) все через мгновение забывали о ней, смотрели в другую сторону, обращались к занятиям более достойным и важным.

Найти Яфета было нелегко. Хоть и сделанный словно из железа, он имел обыкновение передвигаться с легкостью ветра. Валерия любила называть его «скрытным утрем». Это прозвище он принимал как похвалу. И всегда отвечал на него улыбкой, поглаживая безволосую белую грудь и выражая благодарность своим фирменным жестом: поднимал руку и, опуская ее, упирался в Валерию указательным пальцем.

Так же как Валерия научилась изображать детскую наивность в свои полные восемнадцать лет, она научилась бесшумно передвигаться по дому. Не специально, даже не отдавая себе в этом отчета. Этим она тоже была обязана Яфету. Благодаря ему она постоянно совершенствовалась в том, что научилась сознательно использовать: скользить как тень и превращаться в плод вымысла, когда было необходимо, когда окружающий мир становился тревожным или, хуже того, агрессивным и угрожающим.

Той ночью Яфета не было в башне, в бывшей метеорологической обсерватории, ставшей комнатой, которую делили Яфет и Немой Болтун, на самом верху.

Немой Болтун спал, как всегда, голый, небрежно раскинувшись под москитной сеткой и всем своим видом выражая безмятежное блаженство, происходившее то ли от счастья, то ли от безразличия, то ли от недалекости.

Простыни на кровати Яфета были нетронуты, и это с очевидностью говорило о том, что если он и ложился, то только для видимости. Валерия представила, как он балансирует на козырьке крыши, ловко, как кот, перепрыгивает с карниза на карниз, и одновременно внимательно наблюдала за окнами, накрепко закрытыми этой ночью, напряженно вслушиваясь, стараясь уловить малейший шум и расшифровать, о чем говорит ей дом.

Ей показалось, что она видит, как он с удивительной ловкостью съезжает вниз по колонне. Она смогла представить себе это в деталях, потому что Яфет всегда делал одно и то же и в одном и том же виде – босиком, голый по пояс, в потрепанных советских шортах синего цвета с нарисованными бурыми медведями, делавших его еще более светлокожим, стройным, легким и непредсказуемым.

Накануне вечером между ними состоялся разговор, казавшийся ей теперь пророческим.

Они были на пляже. Вернее, она была на пляже. Одна, но не совсем, с ней была книга с пожелтевшими страницами, отпечатанная крупным, изящным шрифтом. Вдалеке чувствовалось присутствие циклона «Кэтрин». День тоскливо клонился к вечеру. Редкие порывы ветра оседали пылью на коже, словно прикосновение дыхания заболевшего бога. Небо постепенно затянулось плотными тучами над морем красного цвета. Роман «Мудрая кровь», нью-йоркское издание 1952 года, подписанное автором, делал Валерию счастливой, особенно потому, что теперь уже она могла читать его по-английски. И кроме того, никогда она не бывала так счастлива, как в дни шторма. Ничто не доставляло ей большего удовольствия, чем хорошая книга в непогоду. Гораздо сильнее, чем солнечные, она любила дождливые дни. Возможно, за то, что они бывали реже, или из-за тоски по другому небу, или из уважения, которое вызывают бури. И еще потому (причина более мелочная, но не менее важная), что непогода обладала чудесным свойством избавлять ее от необходимости ходить в школу в Марианао [21]21
  Пригород Гаваны.


[Закрыть], которая находилась, как ей казалось, на другом конце земного шара.

В тот вечер она чувствовала себя на берегу моря как в склепе. Тишина разлилась вкрадчиво и незаметно, как море. Плеск мелких волн делал еще более гулким безмолвие, исходившее от горизонта и от морского винограда, холма, поросшего казуаринами, мангровых зарослей, как будто весь мир стал огромной тишиной.

Время от времени Валерия ложилась на песок и смотрела в небо. Она чувствовала, что летит как птица, которая даже не оглядывается на землю. Что-то прекрасное было в том небе. И наверняка еще прекрасней было бы вонзиться в него, избороздить его, потеряться в его темноте, оказаться в любом далеке. Сколько угодно далеком или таинственном, лишь бы подальше отсюда.

В один из таких моментов Валерия услышала голос Яфета. С серьезной важностью, которая никак не вязалась с его мальчишеским видом, он сказал:

– Хороший момент достать лодку.

Валерия села, обернулась, притворилась испуганной. Яфет сидел на песке такой же, как всегда, с голым торсом и с маленьким компасом, висевшим у него на шее, в шортах с бурыми медведями, слишком коротких и изъеденных морской солью, раскинув ноги и скрестив руки. Он не смотрел на нее. Он смотрел на море, на горизонт, в направлении того места, которое он, как и все, называл Севером. Он вглядывался в даль с той нежностью, которую все первооткрыватели питают к четырем сторонам света, с особенной нежностью по отношению к одной конкретной стороне.

Чтобы позлить его, Валерия ответила:

– Север с каждым днем все больше сводит тебя с ума. – А затем, словно испугавшись, улыбнулась, пытаясь превратить свои слова в шутку. Солнца не было, но Яфет весь светился. – Ты не знаешь, что идет циклон? – Она придала вопросу интонацию неуверенности и полагала, что Яфет заметил, что ее одолевают тревога и страх. И добавила, как будто открывала очень важный личный секрет: – Знаешь, его зовут «Кэтрин».

Он тоже улыбнулся, вскинул брови, изобразив испуг, и снисходительно покачал головой, давая понять, что она слишком наивна и ничего не понимает.

– Красивое имя. Ты придумала? – Он взял в руки висевший у него на шее компас, внимательно посмотрел на стрелку, не переставая улыбаться, а затем обвел глазами горизонт. – Значит, это не просто очень хороший момент, а самый подходящий момент, просто идеальный, чтобы достать лодку. Самое лучшее время для выхода в море – это циклон.

Он засмеялся своим обычным смехом, от которого его глаза превращались в щелочки, но не настолько, чтобы нельзя было заметить, что и глаза тоже смеются.

– Согласна, это лучший момент для плавания, если хочешь покончить жизнь самоубийством… – возразила Валерия, тщетно стараясь, чтобы ее слова прозвучали иронично.

– Или если хочешь бороться… – ответил он и ткнул в нее указательным пальцем. Казалось, он знает все, что происходит в голове у кузины.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она, зная ответ.

– Сегодня мое желание бороться сильнее, чем обычно.

– Как странно, Яфет! Ты всегда говоришь о борьбе, о боях, о войнах, как какой-то солдат!

– Я солдат, и мы объявляем войну не на жизнь, а на смерть, так и знай.

Она посмотрела на босые идеальные ступни Яфета, сдержала вздох и тоном, в котором не умела скрыть восхищения, произнесла:

– Думаю, ты был бы счастлив на Второй мировой войне, во время высадки в Нормандии например. Я прямо вижу, как ты высаживаешься готовый убивать.

Снизу Яфет казался ей гигантом. Он пожал плечами, давая понять, что разговор его не слишком занимает.

Валерия, выдержав паузу, добавила:

– Хочешь бороться с циклоном? Думаешь, от этого будет толк?

Он не ответил. Он так и стоял, подняв плечи, с неуловимой улыбкой на губах.

Валерия поднялась. Ей вдруг стало страшно оттого, что она чувствует себя такой крошечной в его присутствии. И еще она вдруг подумала, что ей холодно, несмотря на горячий ветер. Она прижала книгу к груди, чтобы согреться и защититься.

Сидя или стоя, рядом с Яфетом она всегда чувствовала себя крошечной, незначительной, некрасивой и уязвимой. Она попыталась посмотреть туда, куда смотрит он, и увидела лишь то, что ожидала. Море, спокойное и красное. О горизонте не было и речи. Перспектива пропала. Все потерялось в дымке, перемешавшей море и небо. Тем более не видно было, как в другие дни, ни торговых кораблей, ни обязательного сухогруза, совершающего маршрут Гавана – Мариель – бухта Глубокая.

– Ожидается циклон, его зовут «Кэтрин», – отчеканила она, словно читала заученный наизусть текст, и почувствовала себя глупо. Поэтому добавила: – Это не обычный циклон, Яфет, он носит имя актрисы, писательницы и балерины. И ты намерен бороться с такой могущественной дамой? – И она почувствовала себя еще глупее.

На это он тоже ничего не ответил. Взмахнул рукой, как будто прощаясь. Обернувшись, Валерия увидела, что дядя Оливеро машет из окна своей деревянной хижины. Она тоже ему махнула, и почему-то дядин ответный жест заставил ее подумать, что вот у него уже не оставалось ни сил, ни желания бороться.

– Он уже отвоевал свое, – сказала Валерия.

Она собиралась еще что-то сказать об этом бессильном взмахе рукой, но Яфет перебил ее вопросом:

– Хочешь поплавать, крошка?

Приглашение было полно сарказма. Он знал, что ее любовь к морю питалась далями, запахами и взглядами, это была литературная любовь, привитая Мелвиллом, Конрадом, Ричардом Хьюзом. Он знал, что она так же страстно ненавидит входить в море, как он обожает. Кроме всего прочего, он был единственный из членов семьи, кому удавалось заставить ее покраснеть от обращения «крошка» и кто знал, что от стыда она теряется и замыкается. И тогда Яфет оказывался полным хозяином ситуации. Боже, какой смешной она чувствовала себя, когда он называл ее «крошкой» этим покровительственным тоном! Она попыталась сохранить лицо. С таким же сарказмом и наигранным чувством собственного превосходства она ответила:

– Нет, darling [22]22
  Дорогуша (англ.).


[Закрыть], если я поплыву, то уже не остановлюсь до самой дельты и, чего доброго, окажусь посреди Миссисипи или в Батон-Руж [23]23
  Город на юге США, порт на левом берегу Миссисипи.


[Закрыть], а у меня, честно говоря, на сегодня планы получше.

Он искренне расхохотался:

– Не может быть ничего лучше и важнее моря!

Яфет медленно подошел к самой воде и остановился с видом завоевателя. Всегда, когда он стоял у моря, он производил раздражающее впечатление человека слишком уверенного в себе, воображающего, что он может подчинить себе все вокруг, стать хозяином мира, по крайней мере их маленького мира с домом и пляжем.

Он вошел в воду, как обычно, с наслаждением, и море, казалось, приняло его с тем же чувством. Он обернулся, поднял руку и вонзил в Валерию указательный палец. Вода доходила ему до пояса. Несколько минут он стоял, касаясь ладонями поверхности воды. Бросалась в глаза белизна его кожи посреди грязного моря. Ни солнцу, ни соли не удавалось сделать ее темнее и грубее, она всегда выглядела так, как будто Яфет только что прибыл с заснеженного склона Скалистых гор.

Валерии показалось, что Яфет разговаривает с морем, но и этому она не удивилась. Он поплыл, делая сильные, точные, полные медлительного упоения гребки. Валерия, сама не зная почему, предпочла вернуться в дом. В жизни, подумала она, есть переживания, которых лучше избегать.

Она точно знала, что принесет или что унесет циклон «Кэтрин». Ее внезапная догадка была бесполезна, как прорицания Кассандры. Только Мамина, в которой тоже было много от ведьмы и которая часто повторяла своим надтреснутым голосом, с трудом выдавливая слова из беззубого рта: «Старого воробья на мякине не проведешь», просверлила ее своими глазами без возраста, видевшими столько хорошего и плохого, и принялась выпытывать, что у нее на уме. Когда Мамина хотела добиться признания, ее лицо принимало страдальческое и одновременно ласковое выражение, а голос становился вкрадчивым, медовым:

– Вижу, вижу, есть кое-что, что моя девочка хочет мне рассказать, что-то мне подсказывает, что циклон «Кэтрин» уже бушует в головке другого циклона по имени Валерия!

И Мамина, как обычно, принесла кувшин божественно вкусного отвара из вербены и лимонной травы.

Все это произошло накануне вечером.

Теперь, среди ночи, Валерия пробиралась среди скрюченных ветвей морского винограда. Она решила, что в доме все спят и никто ее хватится. Ночное небо по-прежнему казалось тесным и низким сводом, по которому плыли, как гигантские птицы, облака.

Добравшись до сарая, в котором Полковник держал инструменты, она прислонилась спиной к лемеху старого плуга. Лемех почти исчез под бурьяном и плетями дикой тыквы, выпустившими маленькие белые цветочки с горьковатым запахом омелы. После стольких лет бездействия заросший травой и цветами лемех казался обычным камнем, каких много было вокруг, только кроме аромата омелы и молодой зелени от него исходил странный запах железа.

Вряд ли Яфет мог ее видеть. Казуариновая роща делалась в том месте непроходимой, а морской виноград раскидистей и гуще. Темнота становилась словно плотнее. И потом, какое дело было Яфету до берега?

Этот увитый цветами лемех давно превратился в наблюдательный пункт. Когда под черными покрывалами, которые Полковник накидывал на клетки, затихали вьюрки и все в доме, живые и мертвые, разбредались по комнатам, чтобы во сне почувствовать себя в безопасности или в опасности или чтобы страдать от своих кошмаров наяву, Валерия приходила сюда и наблюдала, как Яфет плавает по ночам.

Вот и сейчас она увидела, как он идет голый по пояс, в выцветших шортах с бурыми медведями. Она предположила, что у него на шее висит компас, и она даже готова была поклясться, несмотря на темноту, что компас блестит, как медальон. Ее удивило, что он несет незажженную лампу. Не столько даже, что лампа не зажжена, сколько то, что он при этом поднял ее и несет над головой.

Яфет остановился у воды и поставил лампу на землю. Казалось, что он всматривается в даль, прикидывая расстояние. Он вошел в море со стороны старого причала.

«Мейфлауэр» бился о причал, словно хотел отвязаться.

Валерии показалось, что Яфет запрыгивает в лодку быстрым и точным движением. Очень аккуратно он вставил весла в уключины и начал грести, как всегда, легко и ловко.

И Валерия ясно осознала, что что-то навсегда изменилось, что какая-то глава заканчивается в темноте октябрьской ночи.