Текст книги "Спящий мореплаватель"
Автор книги: Абилио Эстевес
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)
ИСЧЕЗНУВШИЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ
Пройдет всего тридцать лет, а она будет писать о них так, как пишут об исчезнувшей цивилизации. Потому что однажды Валерия почувствует себя обязанной записать эту историю. Она это понимает и, поскольку другого выхода у нее нет, принимает.
Есть кое-что, чего она не будет знать и, возможно, не узнает никогда: причину, по которой она почувствует эту необходимость. Более того, она не поймет толком, что это за история. Сначала она отнесется к ней как к тренировке памяти. Она поверит, что придумывает сказку для самой себя, и с неизбежностью соединит в ней все, что есть вымышленного и искусственного в реальности, с вымыслом и всем тем, что есть в нем настоящего и реального. Искреннюю сказку, если угодно. Самый что ни на есть правдивый вымысел о трех или четырех абсолютно реальных днях ее жизни. Сказку, верную истине, которая в то же время заставит ее взглянуть в лицо реальности – если таковая вообще существует.
Она также знает, что к тому времени она будет жить в другом месте, будет ходить по улицам другого города, в других пределах и другими путями. Она уверена, что будет жить на Манхэттене и что именно там, снежным утром в Верхнем Вест-Сайде, в очаровательной нью-йоркской квартирке с видом на Гудзон, она решится рассказать историю, о которой повествует эта книга.
«PEOPLE DO NOT POSSESS THINGS»
Поскольку Висента де Пауль всегда поручала себя Богу, мы можем заключить, что она была женщиной доверчивой и потому уязвимой. Она верила в Бога, хотя сама уже не очень хорошо понимала, в какого Бога и каким она себе его представляет.
– Время меняет все, даже способы верить в Бога.
Висента де Пауль заперлась в своей комнате, в конце коридора на втором этаже, и завесила зеркала кусками коричневого бархата. Эти три слишком старинных зеркала были уже не зеркалами, а тремя квадратными кусками стекла в пышной и безвкусной резьбе металлических рам. Ей подарила их Жанетт Райдер [5]5
Американская филантропка, основавшая на Кубе благотворительное общество «Союз милосердия».
[Закрыть], миссис Райдер. Очень давно, когда ей, Висенте де Пауль, исполнилось пятнадцать, а миссис Райдер оставалось всего два года до смерти (и она, миссис Райдер, кстати, об этом знала). Теперь на зеркалах почти не осталось амальгамы, и реальность, которая в них отражалась, была странной и расплывчатой.
Висента де Пауль считала, что человека формируют в том числе вещи, которые его окружают, и что всегда есть какая-то причина, по которой эти вещи оказываются в его жизни.
«Не люди владеют вещами, а наоборот», – сказал ей однажды отец. Насамомделеонсказалэтопо-английски: «People do not possess things, but the other way around».
Поэтому Висента де Пауль хранила зеркала. Как хранила она следующие вещи: Святую Библию (версия короля Якова, изданная в Нашвилле, Теннесси, подарок преподобного сэра Моута из Чаттануги, Теннесси). Старые платья и шляпки, невозможные теперь, потому что кому же придет в голову надеть шелковое платье и шляпку с вуалью в это вульгарное время тотальной безвкусицы, время солдаток и варварства? Очаровательную книжицу в кожаном переплете, «Прощание Виктора Гюго с Францией в 1852 году» Аурелии Кастильо де Гонсалес, издание «Литературной пропаганды», Гавана, 1885 год, подписанное поэтессой. Кубинскую марку, выпущенную в 1957 году в честь миссис Райдер. Два куска пленки, отснятой доктором О'Рифи во время двух из его путешествий. На одном он был снят на фоне Кельнского собора, на другом – в лесу, среди дубов, ясеней и кленов вместе с каким-то бородатым мужчиной, и только Висента де Пауль знала, что это – Кнут Гамсун. Флажок и нашивку Армии спасения с пятиконечной короной, пятью звездами и девизом «Кровь и огонь» И самое главное, самое драгоценное из ее сокровищ: билет на поезд Флоридской прибрежной железной дороги, аккуратно хранимый в белом конверте с черной каемкой и логотипом Союза милосердия.
Правда, были у нее и другие вещи. Хранимые в тайне и лучше спрятанные. Вещи, отобранные у моря. За годы отливов и приливов Висента де Пауль собрала еще одну коллекцию, которую составляли не «вещи», а «диковины» Например, раковина из чистого перламутра, такая прекрасная и затейливая, переливающаяся столькими цветами, что она походила на творение Лалика. Курительная трубка из сепиолита. Военный берет с кубинским флагом и отверстием, оставленным, как она предполагала, пулей. Несколько гильз. Пустой корпус от ручной гранаты. Бутылка лимонада «Айрон Бир». И то, что она считала самым ценным из найденных предметов: человеческая челюсть, замшелая и беззубая, вернее, с одним зубом, почерневшим за годы, проведенные в море, которым иной счет, чем годам на суше.
Все эти предметы, а особенно зеркала, Висента де Пауль ежедневно протирала тряпочкой. Они должны были уйти с ней в могилу.
Зеркала она к тому же в непогоду закрывала кусками темного бархата, купленными на улице Муралья. При этом она не была суеверна. Единственный раз она не сделала этого во время той не слишком сильной, неожиданной бури в сентябре 1941 года. И произошло то, что произошло с Эстебаном. Поэтому больше никогда она не позволяла себе пренебречь ни одним ритуалом. Ни этим, ни каким-либо другим, пусть даже они могли показаться кому-то бесполезными или сатанинскими.
Никто не знал об этой детали, если можно позволить себе использовать слово «деталь» для такого страшного события. Никто не знал о ее оплошности и ее вине. Никто не знал, что в то сентябрьское утро, тридцать шесть лет назад, когда началась гроза, она, как каждый год, переплетала и обертывала подарочной бумагой учетные книги доктора О’Рифи, и пожала плечами, подумав, что, в конце концов, закрывать зеркала – это всего лишь предрассудок, суеверие, которыми люди пытаются облагородить свою жизнь, найти для нее объяснение, и что не нужно быть рабами суеверий и предрассудков. Четыре часа спустя Эстебан исчез. Потом, чудесным образом, лодка оказалась на своем месте, в сарайке. С тех пор Висента де Пауль чувствовала себя убийцей.
– Каждое действие, даже самое незначительное, имеет последствия, – заявляла она в темноту дома. – Тысячи мельчайших оплошностей образуют трагедию.
Произнося это, по странному стечению мыслей, Висента де Пауль вдруг осознала, что находится в абсолютной темноте. Она замерла, растерявшись, как будто бы ей нужен был приказ, чтобы зажечь лампу, лечь в кровать или сесть в кресло и терпеливо ждать, пока взойдет солнце, если, конечно, Господь захочет, чтобы оно взошло.
Судя по тому, что было видно и слышно, Господь этого пока не хотел.
Она решила постараться забыть о том, что произошло с Эстебаном, и выбрала кресло. Это был единственный способ забыть, она это знала. Она села, испуганно и смиренно. Положила правую ногу на левую и погладила опухшую щиколотку.
РАЗНЫЕ ГОЛОСА БОГА
Темнота наполняла его приятным ощущением уверенности. Возможно, он был единственным во всем доме, кто не жаловался, когда внезапное отключение электричества погружало всех в странное и томительное состояние приостановившейся жизни: одно из самых очевидных проявлений отчаяния. И это при том, что Мино считал, что страдает от этого больше всех. И если кто-то пожелал бы в этом усомниться, ему следовало бы заглянуть в комнату Мино, где стоял патефон Ленко 1940 года, проигрыватель Перпетуум-Эбнер 1950 года и даже музыкальный автомат, который хоть и не работал, но все еще из приличия мигал несколькими неоновыми лампочками. А главное – там была коллекция из четырехсот шестидесяти семи долгоиграющих пластинок и еще триста двадцать синглов. Единственное, что в свое время спасло Мино после краха «Иллинойса».
Даже когда он прожигал жизнь, был бонвиваном, кутилой, неисправимым гулякой, способным выпить за один присест упаковку пива или бутылку рома и не потерять головы и достоинства, которого женщины интересовали только как источник наслаждения, а мужчины разве что как возможный источник денег, он умел быть аккуратным со своими пластинками и своей музыкой. Многие годы музыка, в особенности блюз и джаз, была главным в его жизни. И все же теперь темнота, в большей степени, чем день, чем свет, обладала способностью приносить Мино ощущение покоя.
С детства он был ночной птицей. «Быстро бежит время», – как говорилось в одной детской песенке. Но Мино, по счастью и навсегда, обрел душевный покой. Чего еще можно было просить? Он был безгранично благодарен судьбе. Сколько людей не знают, что означают эти пять букв: покой. К тому же он знал, что со светом или без него он не уснет всю ночь. Потому что, помимо всего прочего, он не нуждался в отдыхе и не любил спать. Не только теперь, когда он постарел и его организму достаточно было трех часов сна, так было всегда, всю жизнь. Трех-четырех часов сна ему хватало, чтобы продолжать жить и грезить, если, конечно, эти два глагола не обозначают одно и то же действие.
– «И каждый видит сон о жизни и о своем текущем дне, хотя никто не понимает, что существует он во сне» [6]6
Педро Кальдерон.Жизнь есть сон. Перевод Константина Бальмонта.
[Закрыть].
Кроме того, он никогда не любил спать, когда это делали все. Он любил спать, когда другие жили, и жить, когда другие спали. Почему? Не на каждый вопрос должен быть ответ, раньше или позже ответов все равно должно оказаться меньше, чем вопросов.
Почему ему больше нравилось спать в неурочные часы? Он пожал плечами. Какая разница. Бывали даже моменты, когда лучше всего было видеть сны, но не спать при этом. Все, что можно было делать с открытыми глазами, имело большую ценность, чем то, что можно было делать с закрытыми глазами.
Это ощущение обострялось, когда погода, как сейчас, предвещала ураган. Во время циклонов Мино любил оставаться начеку, воображая себя тайным вахтенным на галеоне в опасности, которым становился дом. Он знал, что есть еще Полковник, и знал, что его младший брат тоже не дремлет. Но все сильно переменилось. И, откровенно говоря, к худшему. Прошли времена, когда будущее представлялось в приятном свете, как любое будущее. Прошли, и очень быстро, времена, когда от грядущего можно было ожидать милостей. Эта спасительная фраза – «Настанут лучшие времена» – потеряла смысл. Теперь уже было все равно, каким будет рассвет. Не имело значения даже, будет ли он вообще и пропоют ли петухи.
Солнечные дни и те таили в себе угрозу, как будто циклон все равно бродил где-то рядом, неизбежный и грозный. Эти дни, которые все называли «замечательными», когда светило солнце и не было туч, бывали самыми ужасными. Но никто – наивные люди! – не знал и не желал знать истинного лица дьявола.
С другой стороны, думал Мино, его задача быть старшим братом, оставаясь в тени. Быть старшим братом Хосе де Лурдеса, которого называли Полковником-Садовником, всегда означало находиться в тени и следить за тем же, за чем следил и Полковник, вместе с ним, потому что он, это чувствовалось, устал и при этом не знал покоя, в отличие от Мино, которому повезло больше. Нет, Полковник не знал покоя Мино, а тем более смирения. Младший брат терзался ужасным чувством с названием болезни, «бешенством», которое было вызвано абсолютным бессилием, упущенными возможностями, сознанием того, что он мог сделать и не сделал. Строго говоря, вместо «не сделал» следовало бы сказать «не смог сделать». Ему не позволили. Да, Мино мог поставить себя на место своего брата и понимал, как ужасна его жизнь. Должно быть, это мучительно – чувствовать, как время убегает с присущей ему быстротечностью, а ты не делаешь того, чего на самом деле хотел, для чего чувствовал в себе силы и призвание. Эх, брат, бедняга. Жертва сил, не имеющих ничего общего ни с ним, ни с кем-нибудь из них, хотя, если начать искать виноватого, все были бы там, все без исключения, начиная от настоящих виновников, Инквизиторов, как он их справедливо или нет (кто мог это знать?) называл, до бедной Андреа, которую нельзя было назвать иначе чем еще одной жертвой. Этот крах, может быть, и назывался судьбой?
Он поглубже устроился в плетеном кресле, обитом мягким одеялом, среди вороха подушек из цветных лоскутов. Поднял ноги – старые, усталые, больные, которые столько ходили по торным дорогам и славным проспектам, по непроходимым тропам, бездорожью, пустошам и бурьяну. Попытался уложить их поудобнее и смазал мазью из водорослей и льняного масла, потому что это приносило ему облегчение и снимало тяжесть в пальцах ног и ступнях. И почувствовал удовлетворение в окружении немногих оставшихся и милых его сердцу вещей: старинного проигрывателя, музыкального автомата, пластинок, которые так замечательно звучали в «Иллинойсе». В той, прежней жизни. Рано или поздно, придет циклон или нет, должно было рассвести. Земля пока что продолжала вращаться. С Инквизиторами, без Инквизиторов, с хорошими и дурными людьми, со святыми и демонами. Земля продолжала вращаться.
– Как пелось в том танго: «Вертись, вертись…»
И снова включат электричество. И можно будет услышать голоса богов: Элмора Джеймса, Бинга Кросби, Дайны Вашингтон, Дина Мартина и, в первую голову, Бесси Смит. К вящей славе дома. А если электричество не включат, тоже ничего страшного. Мино не нужно было ставить пластинку на проигрыватель, чтобы послушать ее и получить удовольствие.
СТРАХ
Хуан Милагро трясся в своем старом джипе по шоссе на Баракоа, сам не зная, куда же он едет. Если в этот поздний час он появится в доме, ему не избежать расспросов. А сегодня Хуан Милагро не смог бы объяснить ни что произошло, ни, тем более, что из этого выйдет. Если он и был в чем-нибудь уверен, так это в том, что он не вернется в Собачий переулок.
Он любил Федриту так, как любят дальних родственниц. И то, как они жили последние месяцы, было унизительно. Еще унизительней было молчание Федриты. Ее молчаливая манера все сносить. Молчание, лишенное намерений или чувств. Разве ей все равно? Ведь это был ее угол, ее убогая постель, ее дом. Он спрашивал себя, почему они прожили все это время вместе, и не находил объяснения.
А теперь, в довершение всего, эта страшная бумага, и он слишком хорошо знал, что означает ее немногословное содержание.
Ему было страшно, и это было не в первый раз. Он миновал поворот на Мариель и, сам того не замечая, поехал дальше, в Баракоа. Поселок, как всегда в последнее время, был погружен в темноту и казался заброшенным, словно обитатели покинули его после бомбежки. Доехав до пляжа Гавана, он припарковал джип напротив одного из тех бунгало, которые, наверное, были роскошными пятьдесят лет назад, когда у кубинцев еще были мечты, деньги и желание жить. Выключил двигатель. Съежился, словно хотел стать невидимым. Он знал, что где-то рядом патруль. Пограничники бодрствовали днем и ночью, даже такой ночью, как эта. Солдаты не разрешали находиться на пляже после захода солнца. В прежние времена на берегу можно было сидеть до рассвета. Но однажды это, как и все остальное, стало преступлением. Любой пустяк был преступлением.
Раньше многие уплывали отсюда на лодках или даже на самодельных, но хорошо сделанных плотах. А иногда даже на яхтах. Они бежали на север. Интересно, все земли обетованные находятся на севере? Наверное, поэтому красные намагниченные стрелки компасов указывают на север. Наверное, поэтому Полярная звезда ведет не на юг, не на восток и не на запад. Магнитное притяжение, звезды – все это северные дела. Теперь это стало сложно, если не сказать невозможно, чистое самоубийство выйти на лодке с одного из этих пляжей. Затем и существовали береговые патрули и, что еще хуже, морские пограничники на катерах и с приказом задерживать, стрелять и топить.
Хуан Милагро вспомнил годы, когда люди спокойно прощались в небольшой гавани на пляже Голливуд. Ему было лет одиннадцать-двенадцать. Мальчишка, который едва ли понимал, почему столько людей вдруг решили пуститься в открытое море. После уроков он проводил день, болтаясь по безымянным и одинаково неприглядным пляжам в округе. Те, кто уплывал, предпочитали делать это на закате, чтобы избежать долгих часов пребывания под палящим солнцем. Они уплывали в Норт-Нейплс, в Майами, в Сент-Питерсберг. По крайней мере, так они говорили. Улыбающиеся, с термосами ледяной кока-колы и пива, тоже ледяного, с жареными молочными поросятами и мясными пирогами, в соломенных шляпах и темных очках, намазанные кокосовым маслом, чтобы солнце не оставило на их коже неизлечимых ожогов, которые оставляет солнце в этой части света. На яхтах играла музыка, обязательный Элвис Пресли, не менее обязательный Пол Анка, перемежаемый «ThePlatters» [7]7
«Граммофонные пластинки» (англ.) – популярная в 1950-х гг. американская рок-н-ролльная группа.
[Закрыть] и иногда Дорис Дэй с той изумительной песней «Что будет, то будет». И так они уплывали, когда стояла хорошая погода, в первые месяцы 1959 года. И паром «CityofHavana» [8]8
«Город Гавана» (англ.).
[Закрыть] тогда еще ходил по маршруту Гавана – Ки-Уэст, и билет на него стоил всего семь кубинских песо (двадцать восемь, если с автомобилем). И они уплывали, словно ехали в отпуск, как будто хотели проветрить легкие, подышать морским воздухом или решили покупаться, или порыбачить, или купить дешевого товара на оптовых складах в Майами. Будто их возвращение было делом нескольких дней. Многие так и говорили, убежденно и искренне:
– Мы скоро вернемся, вопрос нескольких месяцев.
Никто тогда не думал (а если и думал, то вряд ли бы произнес это вслух), что они уезжают навсегда. На Кубе тогда еще не существовало этого странного слова «Навсегда» и этой окончательности: «Мы уезжаем навсегда». В те первые годы (1959, 1960, 1961-й) никто не уезжал навсегда. Отъезжали на год, на два, самое большее, если не повезет, на три. Пока «это» (и они тыкали указательным пальцем в землю – «это», «это», – и всем было ясно, какую именно проблему, историю, несчастье или трагедию заключал в себе средний род местоимения), «это» не уляжется, не рухнет или не сгинет.
Мало кто предчувствовал, что уезжает навсегда.
В свои одиннадцать-двенадцать лет Хуан Милагро не мог даже подозревать, что те, кто уезжает, оставляют свои дома и все, что с ними связано, воспоминания всей жизни. Дом – как жизнь, думал Хуан Милагро. Дом – способ, который жизнь со всеми своими обстоятельствами, надеждами и воспоминаниями находила, чтобы материализоваться, стать осязаемой.
Поэтому те, кто уезжал, предпочитали не думать о том, что они оставляют. Они были убеждены, что речь идет всего лишь о черной полосе. Несколько потерянных лет. Они вернутся к своим домам и своим обычным жизням, как будто ничего, или почти ничего, не произошло. Они вернутся, конечно вернутся. Когда «это» (указательный палец в землю) закончится.
Неожиданно Хуану Милагро показалось, что он засек в зеркале заднего вида какое-то движение на море. Может, это сова или какая-нибудь ночная птица, подумал он. Или облако в форме ночной птицы.
Небо завораживало его. Густо-красное, с облаками грозными и низкими, которые соединялись с морем и землей, неслись на огромной скорости, закручиваясь воронкой, разрезая предгрозовую мглу, тоже красноватую, нависшую над пляжем Гавана. Хуану Милагро захотелось искупаться. Несмотря на патруль. Иногда его даже подзадоривала необходимость обвести патруль вокруг пальца и, бросившись в ночное море, плыть в тишине и, нырнув, замирать под водой, когда они проходили с хмурыми лицами, похожие на призраки демонов. Их военная форма казалась маскарадным костюмом. Создавала иллюзию всесильности. Самое трусливое и ничтожное существо, надев форму, превращалось в могущественного храбреца. Хуан Милагро знал многих солдат, некоторые жили даже в Собачьем переулке. Самые обычные ребята, которые плакали, слушая Нино Браво или «Формулу V», и которые, надев форму, превращались в неприступных героев, неспособных, как все герои, на малейшее проявление сердечности или уважения. Героев не интересовали люди, их интересовало собственное отражение, которое они созерцали в зеркалах.
К тому же сегодня, думал Хуан Милагро, войти в море означало бы не просто искупаться, это был бы акт очищения. Ему сейчас было необходимо надолго залезть в воду, чтобы снять усталость и смыть с себя липкую грязь или всего лишь ее ощущение (что гораздо хуже). И страх. Оцепенение, которое так походило на отвращение или ужас.
Ему необходимо было сделать что-то большое и важное, что изменило бы ту унылую жизнь, которую он влачит, и избавило его от героического бытия, которое он не собирался принимать.
Ему снова показалось, что он различает вдалеке удаляющуюся от берега лодку. Он повторил себе, что это не может быть правдой, что это абсурд, его фантазии, потому что никто не вышел бы на лодке ни рыбачить, ни по какой другой надобности в такую ночь, только безумец или самоубийца.
А если это не рыбацкая лодка? Ведь когда острову угрожал циклон, патрульные расслаблялись, пограничники успокаивались, все немного затихало. Конечно, как бы малочисленна ни была береговая охрана, пускаться в плавание по такому морю было рискованно. Только если ты совсем рехнулся или готов на все от отчаяния. Хотя, наверное, это одно и то же.
Нет ничего страшнее моря, становящегося красным.
Лодка?
Хуан Милагро нашарил пачку сигарет. Она была пуста. Он выругался, проклиная эту ночь, в которую у него не было даже сигареты, наполнившей бы дымом его легкие и разогнавшей дурную кровь.
Он достал из бардачка глиняную бутылку и одним длинным глотком допил остатки дрянного, настоянного на анисе самогона, который сам гнал из сахарного тростника, ворованного с поездов, со складов и с плантаций. У него щипало глаза. Поэтому он их закрыл, хотя знал, что не заснет.
Лодка? Она в лодке?
Когда рассветет, он поедет на пляж и поговорит с Полковником, с Маминой, с Андреа и объяснит им или не объяснит, но им придется приютить его у себя. В Собачий переулок, он так решил, он не вернется. Появится Федрита или нет. Теперь было все равно. Прощайте, Федрита и зловещая бумажка с требованием явиться в военкомат. Первый шаг, чтобы изменить жизнь, которую следовало изменить самым радикальным образом.
– И пусть солнце восходит, где ему заблагорассудится, – сказал он.
Но солнце не взошло, было еще рано, и лобовое стекло старого джипа потихоньку покрывалось тонкой изморосью, вовсе даже не похожей на дождь.