Текст книги "Спящий мореплаватель"
Автор книги: Абилио Эстевес
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
«THERE’S A BEAUTIFUL НОМЕ»
Смиренно и покорно персонажи этой истории сидели вокруг большого кухонного стола. Как Ной, его жена, его сыновья, невестки и длинная вереница животных, каждой твари по паре, которых он взял на спасительное суденышко. Только Андреа, Мамина и Полковник-Садовник не захотели или не смогли разделить это чувство смирения вместе со всеми. Они не захотели сидеть за столом. У них для этого не хватало терпения. Полковник старался заглушить беспокойство, вытряхивая сухую траву из джутового мешка, чтобы насыпать ее в ванну, ставшую коровьей кормушкой. Андреа тоже было неспокойно, она не хотела сидеть и придумала себе бесполезное занятие – делала вид, что вытирает воду, просочившуюся (и продолжавшую капать) сквозь щели в досках. Мамина разожгла угли, поставила воду кипятиться и, как всегда, хлопотала по кухне, бегая из угла в угол.
К влажному воздуху, запаху дождя и мокрого дерева, к запаху затонувших кораблей, всегда доносившемуся с моря, теперь примешивался дым от углей. Его запах был не просто приятным и мягким, он внушал надежду и вселял веру.
Не то чтобы все сидевшие в кухне так думали, но все они, каждый по-своему, понимали, что если угли горят и над ними кипит вода и Мамина (тот факт, что ей девяносто лет, добавлял ей значительности) ходит туда-сюда, готовя обед, значит, опасность не так уж неотвратима. Если кто-то вроде Мамины готовит обед, значит, конец света не так уж окончателен. Значит, наступит «потом», когда можно будет пообедать. То самое «потом», когда, к примеру, возвращается голубь с масличным листом в клюве.
Сейчас, утром, благодаря дыму от горящих углей и спокойствию, которое внушали хлопоты Мамины, исчезновение Яфета казалось пустячным делом, дурацкой выходкой подростка. Он появится на пляже, когда все будут ожидать этого менее всего, весь мокрый, похожий на иностранца, на янки, в русских шортах, с необъяснимой улыбкой на губах. Несмотря на то что «Мейфлауэра» не было на месте, можно было предположить, что Яфет просто ушел в Баракоа или оставил «Мейфлауэр» на пляже «Гавана» и пошел за какой-то надобностью в Бауту, и это было нехорошо, но не настолько, чтобы тревожиться, потому что сейчас все самое страшное было связано с морем, и, пока мальчишка ходил по земле или по пляжу, ничего особенно страшного в этом не было.
Элиса, Оливеро и Валерия сидели за столом. Андреа поставила перед ними рис, довольно сорный, между прочим, в котором то и дело попадались неочищенные зерна, песок, камушки и семена и который нужно было перебрать к обеду.
Мино напевал:
– «Something in your kiss just told me my sometime now…» [153]153
«Что-то в твоем поцелуе сказало мне, / Что мое «однажды» настало сейчас…» (англ.).
[Закрыть]
Слова из песни Дина Мартина. Мино даже казалось, что он так и видит его вместе с Джерри Льюисом в «Дезертирах». Мино пел и пил свой холодный сладкий кофе, словно у него было все время мира, чтобы пить холодный сладкий кофе, и практически так оно и было.
Висенту де Пауль Мамина посадила чистить маниок, и она время от времени тоже напевала своим низким голосом, потихоньку и фальшиво:
There’s a beautiful home far over the sea
With mansions of bliss for you and for me,
A beautiful home so wondrously fair
That the Savior for me has gone to prepare [154]154
Далеко за морями есть сказочный дом. / И обитель блаженства находится в нем. / Этот дивный чертог и отраду для глаз / Приготовил Спаситель когда-то для нас (англ.)
[Закрыть].
Мино заговорщицки поглядывал на Висенту де Пауль. Висента де Пауль заговорщицки поглядывала на Мино. Оба улыбались, потому что, без всякого сомнения, что-то вспоминали, а если они вспоминали и улыбались своим воспоминаниям, значит, они вспоминали о лучших временах.
Немой Болтун терзал швейцарским ножом мангровую палку. Можно было бы предположить, что он делает то же, что и Висента де Пауль, но это было не так, на самом деле он стремился найти в мангровой палке лицо Яфета. Именно это, возможно, было его тайным желанием. Во время наступившего долгого молчания, которое не было тишиной, в голову могли приходить самые жуткие или самые веселые мысли, самые смятенные и, конечно, самые безрассудные.
Поэтому Оливеро сказал:
– Есть страны несчастные и счастливые, и снег, повторяю, играет в этом очень большую роль. – Он сказал это спокойно и мягко, как будто говорил о том, какой сильный дождь за окном. – Да, есть страны вполне счастливые и страны несчастливые, злополучные страны, и несчастье их происходит по очень простой метеорологической причине: есть страны, где идет снег, и страны, где снега нет.
И тут же, словно желая извиниться за свои слова, как будто подозревая, что в его тоне проскользнула нарочитая проницательность, граничащая с глупостью, он смущенно поднял глаза и хихикнул, как всегда, одновременно робко и насмешливо.
Висента де Пауль перестала петь и воззрилась на него с открытым ртом и поползшими вверх бровями, как бы спрашивая: «Опять?» И этот ее немой вопрос озвучила Андреа, воскликнув:
– Опять двадцать пять!
Словно ветхозаветный Бог, Полковник-Садовник выпрямился, насколько ему это позволили старые, скрюченные кости, и взмолился, а вернее, приказал:
– Оливеро, сынок, объяснись получше, потому что, хоть я с тобой и согласен, я предпочел бы, чтобы ты объяснился.
– Да, дорогой, продолжай, – вступила Элиса с сочувственной, извиняющей усталой улыбкой, опасаясь, несмотря на благостное выражение лица, самого худшего.
Взгляды, которые все обратили к Оливеро, смутили его еще больше. Он смутился, но не замолчал.
– Ну так вот, есть счастливые страны, а есть несчастливые, и то, что я имею в виду, не так просто, или, наоборот, очень просто, но в то же время это сложно объяснить.
Все оставили то, что делали, и смотрели на Оливеро, словно требуя, чтобы он продолжал.
– Я полагаю, что из всех возможных стран нам, тем, кто находится здесь, по какому-то тайному предназначению выпало жить в этой несчастнейшей из несчастных стран, и я подозреваю, что этому есть объяснение.
– Я тебя не понимаю, – заявила Элиса, которая его прекрасно понимала.
Она по-прежнему улыбалась, но на ее лице проступило беспокойство, а улыбка перестала быть извиняющей.
Оливеро вздохнул. Он дышал открытым ртом, как будто очень утомился и ему нужно много воздуха, чтобы продолжать. Он сосредоточенно посмотрел на лежавшую перед ним кучу сорного риса, а затем спросил:
– Знает ли кто-нибудь из вас, кем был Шарль Луи де Секонда, барон де Ла Бред и де Монтескье?
Все снова подняли на него глаза, в которых читались удивление, даже изумление, ехидство, тревога, суровость и страх. В этих глазах можно было также увидеть легкую издевку. И некоторое сомнение и недоверие.
– Да, – продолжил Оливеро серьезно и решительно, – писатель и юрист, французский аристократ из Бордо, из Аквитании, который жил до знаменитой революции, такой же неудачной, как и все остальные, и написал выдающуюся книгу «О духе законов»
Полковник-Садовник оставил мешок с травой для коровы и медленно подошел к столу, скрюченный, как ветхозаветный Бог.
– Мальчик мой, – сказал он, – не знаю, понял ли ты, что приближается циклон и что, возможно, этот дом его не переживет.
Оливеро продолжал, не обратив внимания:
– В книге «О духе законов» барон предложил установить своего рода механические или, если угодно, физические законы человеческих обществ. Он изучил эти общества и отталкивался от фактов, которые наблюдал, и попытался установить законы, по которым существуют наблюдаемые факты.
Андреа наконец перестала вытирать воду, просачивающуюся сквозь оконные щели, подошла к столу и спросила:
– Почему бы тебе сразу не сказать то, что ты действительно хочешь сказать?
Оливеро опустил глаза на рис, делая вид, что внимательно перебирает его.
– Барон де Ла Бред и де Монтескье объяснил, что в теплых широтах, в особенности в южных, жара делает людей ленивыми и безразличными. По его мнению, было бы даже законным разрешить рабство, если с его помощью можно было бы заставить работать этих апатичных обитателей жарких стран. И еще барон считал, что лучшей формой правления в таких странах является деспотизм при угнетении политических прав населения, потому что только так народ обретает способность трудиться. Он заявлял даже, что в жарких странах рабство не ухудшало жизнь, а, напротив, улучшало ее.
Порыв ветра ударил в окна. Окна вздрогнули, словно вот-вот откроются. Дождь барабанил по благородной орегонской древесине, словно кто-то стучал молотком по крыше и стенам. То же самое, должно быть, испытывали Ной и его семейство, когда вода яростно трепала его трехпалубное судно ста тридцати пяти метров длиной и двадцати двух шириной.
– Ты просто ретроград, – ответила Элиса. – Эта страна… – продолжила она зло и стукнула указательным пальцем об стол, словно стол и был всей страной.
На несколько секунд, пока Элиса стучала по столу, не закончив фразы, воцарилась тишина. Фраза повисла в этой тишине. Потом Элиса сказала:
– Эта страна знала несчастные времена, но знала и счастливые. – И она оглядела всех с вызовом. – Или вы не помните, как мы все радовались первого января 1959 года?
И непонятно было, почему она обратилась ко всем присутствующим, когда предполагалось, что она отвечает Оливеро.
И тут что-то случилось. Впечатлительному Оливеро представилось, что как будто невидимый молниеносный луч пронзил кухню. Внезапно все забыли о его, Оливеро, существовании. Все внимание переключилось на Элису, выпрямившуюся на своем стуле. Ее взгляд, спокойный и твердый, был взглядом человека, который чувствовал, что освобождается от груза, как будто она сказала то, что давно хотела сказать, и теперь не собиралась пасовать перед ударами, какими бы коварными и жестокими они ни были и откуда бы ни обрушились.
Первым отреагировал Полковник. Он взял стул, повернул его спинкой вперед и сел, расставив ноги, напротив Элисы. Никто не взглянул на него, но это было не важно.
Мамина вытерла руки о передник и спросила:
– Кто-нибудь хочет еще молока?
Все понимали, что Мамина спросила, просто чтобы что-нибудь спросить, что ее вопрос настолько же бесполезен, как если бы посредством его она собиралась остановить бурю.
Полковник посмотрел на Элису, поднял палец и попросил ее с ласковой улыбкой:
– Повтори, пожалуйста, что ты сказала.
Элиса, не взглянув на отца, тоже улыбнулась.
– Я спросила, помнит ли Оливеро, как мы все радовались первого января 1959 года.
– И я, доченька, – спросил отец, – тоже вхожу в число этих «всех»?
– Нет, папа, – ответила Элиса сдержанно, – ты не входишь в их число, тебя я не имела в виду.
– Тогда, моя дорогая девочка, ты должна была сказать не «все», а «некоторые», потому что слово «некоторые» обладает исключительным достоинством исключать тех, кто совсем не радовался ни первого, ни второго, ни третьего и уж тем более восьмого января, и вообще ни в один день этого ужасного 1959 года, года дьявола, и не радуется до сих пор, до нынешнего циклона, восемнадцать лет спустя.
Элиса по-прежнему улыбалась. Она подняла кисти руки, словно собиралась писать слова в воздухе, повернула их ладонями к отцу, как будто требуя спокойствия, перемирия.
– Ты тоже должен был чувствовать себя счастливым, папа.
– И можно узнать почему?
Элиса кивнула головой, как обычно делала ее мать.
– Потому что, хоть ты об этом и не догадывался и даже не желал догадываться, этот день был счастливым и для тебя.
– Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что я «не догадывался», что я идиот?
– Нет, не идиот, просто человек, у которого много предрассудков.
– И что ты называешь предрассудками? Что мне не нравятся диктаторы, что мне не нравятся эти сукины дети, эти вожди, которые превратили нашу жизнь в кошмар?
Элиса перестала улыбаться. Внешне она сохраняла спокойствие. Но видно было, что это удается ей с трудом. Она хотела бы, чтобы в ее глазах была насмешка, но в них блеснуло бешенство. Ее голос дрожал от бешенства, руки тоже, когда она спросила:
– Значит, тебе не нравятся диктаторы, папа?
И никогда не нравились?
– Элиса! – Андреа подняла руки и, не вздохнув, попыталась призвать к спокойствию. – Хосе де Лурдес, Элиса, пожалуйста, ну нельзя же так!..
Ни один из них не обратил внимания на мольбу Андреа.
– Элиса, да, вот именно, так меня зовут, – сказала Элиса, – спасибо, что напомнили мне об этом. Почему мне дали это имя, Элиса Годинес? Не так ли звали первую жену одного диктатора? Разве меня назвали Элисой не для того, чтобы снискать расположение диктатора и его супруги? И кто меня крестил? Кто были мои крестные родители, которые несли меня к купели в маленькой церкви Богоматери из Канделярии в Вахае? Разве не крестили меня сеньор Фульхенсио Батиста и его уважаемая супруга Элиса Годинес?
Здоровый, желтоватый глаз Полковника, казалось, помолодел, блеснул, как монета, и вновь стал напоминать глаз красавца киноактера по имени Дуглас Фербенкс-младший. Его бас прозвучал почти мелодично, когда он пояснил:
– Ты ошибаешься, моя дорогая девочка, в твоих рассуждениях есть удивительная историческая ошибка. И, откровенно говоря, меня удивляет, что ты ошибаешься, ведь ты столько всего знаешь обо всем на свете… Должен тебе напомнить, что в 1934 году, когда ты родилась, полковник Фульхенсио Батиста не был еще «диктатором» Это был человек, боровшийся против диктатуры Мачадо. За год до твоего рождения…
– Папа! – попыталась прервать его Элиса. – Не будь…
Полковник продолжал, словно не слышал ее попытки возразить:
– Всего за год до этого он был просто сержантом. Сержантом, который вместе с еще тремя сержантами устроил мятеж, чтобы как раз таки восстановить утраченную демократию. А что касается Элисы Годинес, первой леди страны, о которой ты говоришь, то она была простой женщиной из В ахая, кстати довольно бедной, которая зарабатывала себе на жизнь стиркой и глажкой. Так что, когда тебя крестили в церкви Богоматери из Канделярии, Батиста только что стал полковником и начальником Генштаба, и его еще помнили как Красавчика Мулата, и у него еще не было времени превратиться в диктатора, о котором ты говоришь. А Элиса, чье имя ты носишь, была просто его женой.
Здоровый помолодевший глаз Полковника смотрел не отрываясь в глаза дочери. Глаза дочери, так похожие на прекрасные глаза Лорен Бэколл, неотрывно смотрели в желтый глаз Дугласа Фербенкса-младшего, который проявился в глазу ее отца.
Завывания бури на пляже снова стали единственным звуком в доме. Мамина, утирая вспотевший лоб, перемешивала угли. Она исчезла в валившем из плиты дыме. Оливеро подумал, что так, в облаке дыма, Грета Гарбо появляется у поезда в «Анне Карениной» и что Мамина, не зная того, представляет собой пародию на кинодиву в этом незабываемом фильме, потому что в жизни все только и делают, что пародируют созданное великими. Висента де Пауль робко, полушепотом пропела: «A beautiful home so wondrously fair». Хуан Милагро, как и Мамина, вспотел, причем так, что казалось, он попал под ливень, но его удивило, что у Мамины мокрый лоб, потому что старуха никогда не потела. Как бы ни было жарко, кожа негритянки не выделяла влаги, словно долгие годы высушили в ней чувствительность к зною и желание и необходимость потеть. Валерия повернулась к дяде Оливеро и постаралась, чтобы ее вопрос прозвучал как можно более наивно:
– А правда, что барон де Монтескье…
Элиса не дала ей закончить. Она встала и посмотрела на отца так, как не смотрела никогда до этого. Хриплым голосом, которого тоже никто от нее не слышал раньше, она воскликнула:
– Я не верю в Бога и в небеса, папа, и тем более в эту нелепую церемонию крещения, но мне всегда, слышишь, всегда было стыдно того, что на мою голову лил воду убийца.
Мино вскочил, Андреа одновременно с ним бросилась к дочери. Она ничего не возразила, не смогла, только взмахнула вновь руками, как будто в ее руках были те слова, которые не могли произнести ее губы. Полковник сгорбился и голосом полным горечи, таким тихим, что нужно было прислушиваться, чтобы разобрать слова, сказал:
– Мне очень жаль, доченька, мы с матерью виноваты в том, что твоим крестным был убийца. Если бы мы могли знать, что он станет тем, кем ты его назвала! Если бы мы могли сейчас изменить то, что нельзя изменить! И все же я чего-то не понимаю и хотел бы, чтобы ты преподала мне урок снисходительности, которая позволяет тебе ненавидеть одного убийцу и восхищаться другим.
– Каким «другим», кто этот «другой убийца», которого ты имеешь в виду?
– Их много, могущественных убийц, которые не сидят за решеткой и которыми ты восхищаешься.
– Я не восхищаюсь убийцами.
– Ты хочешь выдать желаемое за действительное, дочка, ты хорошо знаешь историю Кубы.
– Революция была нужна, чтобы покончить с несправедливостью, папа, мы были придатком Соединенных Штатов… а теперь, к счастью…
– Ради бога, дочка, – Полковник остановил ее с театральной гримасой отвращения, – это смешно и невероятно, что на кухне собственного дома, в кругу семьи, когда вот-вот начнется ураган и только что исчез сын твоей сестры, ты говоришь как на съезде коммунистической партии… А крещение тебе кажется нелепой церемонией!
Оливеро посмотрел на Висенту де Пауль. Висента де Пауль посмотрела на Оливеро. Оба посмотрели на Элису. Оливеро и Висента де Пауль заметили, что сама Элиса покраснела от того, что сказала. Они увидели, что она возмущена и одновременно растеряна. У нее был вид человека, который считает, что знает, что именно он должен отстаивать, но вместе с тем не знает, как это сделать. «Не часто увидишь Элису растерянной», – подумал Оливеро. «Не часто Элиса показывает свою растерянность», – подумала Висента де Пауль. А Полковник, почувствовав смятение дочери, снова наступал в том же духе:
– Ты поговори о равенстве с дядей Мино – сколько лет его труда пропало, когда у него отобрали «Иллинойс» Поговори о равенстве с Оливеро, или ты забыла, что Оливеро отправили в концлагерь? – Полковник, обладавший некоторым драматическим чутьем, позволил себе паузу. – Разве заслужил твой кузен Оливеро концлагерь? Разве был у него, скажи честно, какой-то дефект, который мешал ему иметь равные с остальными права, о которых ты не устаешь твердить, дефект, который нужно было исправить, перевоспитывая его в лагере принудительных работ?
– Революция – это всегда риск, перегибы, путаница. В любой революции совершаются ошибки. Это неизбежно.
– Да, конечно, ошибки, перегибы. Когда эти ошибки и перегибы позволяет кто-то, они называются убийствами. Элиса, где Яфет? Иди поговори о равенстве с Яфетом. Где твой племянник, Элиса? Ты никогда не видела, как он стоял и смотрел туда, за горизонт, в направлении Севера, который ты так ругаешь? Пожалуйста, дочка, скажи мне, где Яфет? Куда уплыл он на лодке, которой лет больше, чем тебе?
Элиса снова села. Откинула голову назад, как будто на потолке хотела найти нужные слова, чтобы ответить отцу.
– Революция! То еще словцо! Насколько я знаю, революция означает изменение, а здесь единственное изменение – это то, что все пришло в упадок. И больше никаких перемен, потому что диктатуры не любят перемен. Они предпочитают, чтобы все замерло. Тирании предпочитают смерть жизни, они жиреют от паралича. Они хотят, чтобы ничто не двигалось, не дышало, не думало. – Он сделал паузу и посмотрел своим единственным глазом в глаза каждого из присутствующих. – Обрати внимание на одну деталь, Элиса, – мы назвали по имени твоего крестного отца. Мы, ничуть не стесняясь, сказали: Фульхенсио Батиста! Но есть имена, которые даже здесь, в нашем доме, в доме на затерянном пляже, мы не осмеливаемся произнести. Даже здесь, на кухне, в этом, в нашем, доме мы боимся.
Элиса пришла в замешательство и опустила голову.
– Ты не понимаешь, папа, ты так и не понял, и это странно, потому что ты хороший человек.
– Что еще я должен понять? Человек, которым ты восхищаешься и который, по-твоему, никого не убивал, был гангстером, входил в университетскую банду. И придет день, когда станет известно, сколько убийств было совершено во имя свободы.
– Социальная справедливость диктует свои законы, – выдохнула Элиса так тихо, что Полковник не услышал ее.
– Я уже достаточно понял, дочка. Раньше мы, как ты говоришь, были в лапах империи под названием Соединенные Штаты. Теперь мы в лапах другой империи, под названием Советский Союз. Раньше нами управлял президент из Вашингтона. Теперь нами управляет царь из Москвы. Да-да, царь, хоть и одет как мужик. Эта страна катится в пропасть, тут и понимать нечего. Раньше были богатые и бедные, справедливость и несправедливость, сегодня все превратилось в бедность, бедность для всех, и в несправедливость, огромную, беспредельную несправедливость и справедливость, которая действует для единиц.
– Это не так, папа! Раньше только некоторые жили, а остальные… Ты же знаешь, что люди умирали от голода…
– Лучше умирать от голода, чем от страха.
– Слова, это просто слова, папа.
– Постоянный страх, и это ты называешь жизнью? Этот страх в каждом из нас – это та справедливость, о которой ты говоришь?
– Свободу нужно отстаивать.
– Вот так свобода, которая возводит стены, чтобы защитить саму себя. Что за дерьмо!
– Наша страна ведет войну, войну с одной северной страной, которую ты так любишь.
– Брось, Элиса, какая, к чертям собачьим война! Эту войну придумали, чтобы построить стены повыше и чтобы мы все сидели тихо и спокойно, как живые трупы. Знаешь, что посоветовал своему сыну римский император Септимий Север, будучи на смертном одре? «Сын мой, если хочешь быть хорошим императором, обогащай солдат, пренебрегай остальным».
– Как раз это и делали мелкие тираны банановых республик. Если бы этот монстр, так обожаемый тобой, этот Север, куда, по твоим словам, сбежал мой племянник, мог, он бы сожрал нас, как сожрал Пуэрто-Рико.
– Вот я тебя слушаю, Элиса, и поверить не могу. Не может быть, чтобы это говорила ты, моя любимая Элиса, такая образованная, такая утонченная, этими фразами из учебника марксизма-ленинизма. Так вот, по мне, было бы совсем неплохо, если бы нас постигла участь Пуэрто-Рико, по крайней мере, у нас была бы демократия и законы и мы были бы людьми, которые могут сесть в самолет и улететь хоть на Северный полюс, если захотят.
– И свобода тебя не волнует?
– Напротив, очень волнует. Я хочу быть свободным. Но я не хочу, чтобы жадные до власти и только к ней стремящиеся субъекты под предлогом того, что желают мне добра, заковывали бы меня в цепи во имя моего же блага. Мне не кажется справедливым, что меня сковывают по рукам и ногам, засовывают в каталажку, а я еще должен быть благодарен, потому что это все во имя моего блага. Я бы предпочел, чтобы…
Полковник не смог или не захотел закончить фразу. Элиса не ответила. Не могла ответить. Она подумала, что отец расставил ей ловушку и она попалась как миленькая, даже не заметив ее. Она понимала, что после обвинений в высокопарном пустословии все, что она ни скажет, будет пустым звуком, фразами из учебника марксизма-ленинизма, как он сказал. И она почувствовала себя бессильной. Яростно замотала головой. Открыла рот, словно собираясь закричать, но не закричала. У нее были красные глаза. Мамина подошла и погладила ее по голове.
– Дочка, тебе с этим жить, мне, к счастью, не придется, – сказал Полковник мягко. – Катастрофа становится все более очевидной, и однажды путь к отступлению будет отрезан. Не позволяй обманывать себя красивым речам, нелепым гимнам и не менее нелепым лозунгам о социальной справедливости. Ты знаешь, что такое демократия, не мне тебе рассказывать. Это единственная возможность для нас построить нормальную жизнь.
Андреа решительно и яростно ударила ладонью по столу.
– При чем тут демократия! – закричала она без вздохов и качаний головой. – Я слушаю вас и не верю. Отец и дочь! Спорят с пеной у рта, когда единственное, что действительно важно, – это то, что Яфет исчез. Вы понимаете, что это значит? Его нет. Ни его, ни лодки. Мы о нем должны думать, его искать, вот что важно. Элиса, ради бога, перестань защищать то, что невозможно защитить, ты сама не веришь в то, что говоришь. Свобода! Проклятое слово. Какая, к черту, свобода, дочка, о чем ты? В эту минуту мы во имя свободы пленники на этом острове, и ты это знаешь так же, как и мы, как бы ты ни старалась обмануть нас. Тебе просто надо всегда говорить наперекор отцу. – Она снова ударила по столу и повернулась к Полковнику, направив на него указательный палец. – И ты, Хосе де Лурдес, не защищай то, что нельзя защищать. Думаешь, мы сейчас все тебе поверим, что раньше жили как в раю? Ты забыл, сколько бандитов сидело в Президентском дворце? Ты не помнишь, кто такие Акула, «Китаец» Сайяс, Мачадо, Грау Сан Мартин, Прио Сокаррас? И в каком дерьме мы жили? Когда эта паскудная страна была счастлива? Раем на земле она уж точно не была, ни раньше, ни сейчас. И ты хочешь сказать, что Америка – это решение? Если так, то почему же ты не уехал со своей дочерью Амалией, которая сейчас, наверное, крепко спит где-то сладким американским сном?.. Ты не права, Элиса. И ты не прав, Хосе де Лурдес. Вы оба забываете, что тот кошмар, в котором мы живем сегодня, – это лишь продолжение кошмара и хаоса, в которых мы жили вчера. И ужас, который мы переживаем, начался в 1902 году или даже раньше, в 1895-м [155]155
24 февраля 1895 г. на Кубе началась Кубинская война за независимость – военный конфликт между Кубой и Испанией, длившийся три года, закончившийся вмешательством в него США и полным разгромом Испании.
[Закрыть]. – Она сделала паузу, чтобы вздохнуть и закрыть глаза. – Мне надоели, слышите, надоели хуже горькой редьки ваши споры. Единственное, что меня волнует, – это мой внук, сын моей дочери-самоубийцы, сел в лодку – еще одно самоубийство! – и уплыл на поиски мечты, которую никто из присутствующих здесь не смог разгадать.
Воцарилась долгая тишина, такая же настойчивая, как дождь.
– Рис чистый, – послышалось наконец.
Это был робкий голос Висенты де Пауль.
– Поставлю рис вариться, пообедаем пораньше, – сказала Мамина и вернулась к плите, от которой валил дым. И добавила: – Если кто-нибудь хочет еще молока, скажите.