Текст книги "Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев"

Автор книги: А. Заозерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

4

Ближайшей своей задачей вотчинное хозяйство во всех его отраслях, конечно, имело удовлетворение личных потребностей владельца и его «дома» в тогдашнем смысле слова. Шереметевский дом с его «открытыми столами» и многочисленной дворней потреблял огромное количество продуктов. Особенно широкая жизнь начиналась там с приездом фельдмаршала, когда, надо думать, расход продуктов принимал грандиозные размеры. К этим моментам обыкновенно приурочивалась и доставка столовых припасов в Москву или в Петербург. В указах фельдмаршала не раз встречаем соответствующие распоряжения.

По его убеждению, крепостная деревня должна была давать владельцу все, что нужно в повседневном обиходе для его дома. Покупать на рынке то, что можно получить натурой, значило для него – понести убыток. Молодотудскому приказчику после обычного распоряжения – собрать с крестьян «без доимки» все припасы, он писал в 1718 году: «По первому зимнему пути все отвези в Санкт-Петербурх в дом мой и там прибытия моего ожидай… и в том ты, конечно, не оплошись, дабы мне по прибытии своем в Петербурх какой нужды не понести и необычайного убытку…»^{551}. При низких ценах на землю, делавших труд крестьян почти даровым, и при отсутствии других способов его применения, кроме как в земледелии, фельдмаршал был мало склонен учитывать себестоимость продукта и считал допустимой затрату денег только в таких случаях, когда его крестьянин не мог быть использован. Отсюда – пренебрежение расстоянием даже в отношении к таким отдаленным вотчинам, как, например, Борисовка, откуда должны были гнать баранов и возить разные припасы в Москву. Твердое следование этой линии порой приводило к явной нелепости: например, из Ярославской вотчины – села Вощажникова – барский хлеб крестьяне должны были везти в Москву, хотя в столице цена на него была ниже, чем на месте.

Излишки, которые оставались после удовлетворения потребностей барского дома, рассматривались как чистая прибыль владельца. В хозяйстве Бориса Петровича излишков было, несомненно, много. Не говоря о других продуктах, сколько должно было оставаться одного только хлеба! В некоторых случаях излишек был случайностью, но чаще он предусматривался хозяйственными планами фельдмаршала. Следовательно, можно сказать, что хозяйство Бориса Петровича имело в известной мере предпринимательский характер. «Во всем искать прибыли» вменялось инструкциями в непременную обязанность приказчикам. Даже в окладную книгу 1708 года занесено это требование – применительно к хозяйству скотных дворов: «…и прикащикам смотреть того на скотном дворе накрепко, чтоб за животиною ходили неоплошно… а быки б срослые продавали, а вместо их коров на племя покупали и во всем в том искать прибыли»^{552}.

Полная картина коммерческих операций фельдмаршала раскрылась бы перед нами, если бы сохранились те приходо-расходные книги, которые вел Аким Булатов. В указах же мы встречаем лишь отдельные и более или менее случайные сведения. Так, в одном случае отправляется 1000 пудов хлеба для продажи в Петербург из села Вощажникова^{553}, в другом погружается в Шоше 500 кулей хлеба для отправки по тому же адресу; продаются в разных вотчинах сено и овощи, имеются указания на продажу рогатого скота и лошадей^{554}.

В качестве счастливого источника уцелели приходорасходные записи Степана Перячникова по Борисовке за 1714–1715 годы; из них мы видим, что тут же на месте продают все, что получают от хозяйства: хлеб, «волну» (шерсть), овчины, сено, табак, мед, воск, яблоки, огурцы, свиней, телят, кур индейских; записана в числе проданных продуктов «гнилая крупичатая мука»^{555}. В этих операциях совсем не видно следов посредников, а относительно сена из подмосковных вотчин имеются в указах даже прямые распоряжения – возить его в Москву на Болото[16]16
  Имеется в виду рынок, который располагался на территории современной Болотной площади.


[Закрыть]^{556}, то есть продавать, помимо скупщиков.

Помимо непосредственного сбыта земледельческих продуктов, имелись и другие способы, с помощью которых фельдмаршал извлекал прибыль из своих вотчин. По окладной книге 1714 года в шереметевских владениях насчитывалось 39 мельниц. Там они помечены в качестве оброчной статьи, дававшей 693 рубля в год^{557}.

Вероятно, еще больше прибыли давало фельдмаршалу винокурение – традиционный источник доходов землевладельцев. В XVI веке бояре и вообще служилые люди порой жаловались от царя корчмою или кабаком, с начала же XVII века подобные случаи стали часты^{558}. В 1714 году у Бориса Петровича в нескольких вотчинах были «варницы», на которых крестьяне в качестве натуральной повинности варили «из боярского хлеба» вино; из окладной книги мы знаем общее количество продукта, который должны были сварить в этот год, – 1305 ведер. Конечно, часть выгоняемого продукта шла на нужды дома, но, без сомнения, незначительная в общем итоге. Остальное имело местом назначения кабак.

Мы видим фельдмаршала в роли энергичного откупщика. Вот не требующий комментариев выразительный документ от 1717 года – указ молодотудскому приказчику: «Повелел я тебе указом своим, чтоб кабаки, которые в вотчине моей и в Осташкове, взять на предбудущий 1719 год на откуп, и о покупке хлеба в Осташкове, – и против оного моего указу о хлебной покупке чрез отписку твою я сведом, что хлеб дорог. А о кабаках ничего ты не ответствуешь, взяты ли оные кабаки на откуп или нет, в чем я признаваю некоторую вашу леность и нерадение ко мне. И ныне паки сим указом тебе подтверждаю о тех кабаках: конечно, на откуп возми и не упускай времени, понеже и новый год уже приходит… Ежели они взяты на откуп, то бы, не упуская времени, заранее вели привезть вина из Кромских вотчин, а не в тот час везти, как уже новой год прибудет, и в том будет великая в вине остановка, и ежели такие откупные кабаки будут стоять многое время без вина, и напрасно за те числа будем платить откупные оброчные деньги… А ежели ты каким своим нерадением и оплошкою оное дело опустишь, то на тебе все взыщетца, и примешь себе вместо милости гнев»^{559}.

Вообще корректный в отношении к чужим интересам и постоянно «устне и письмами» внушавший своим приказчикам: в «чюжое отнюдь вступатца и зацеплятца не велеть»^{560}, он сам в одном случае нарушил это свое правило именно потому, что не устоял перед соблазном кабацкой прибыли. В Борисовке местный священник владел участком земли, половину которого получил от Бориса Петровича в качестве руги[17]17
  Руга – выплаты духовенству, выдаваемые обычно из государственной казны или в любой форме и произвольном размере из собственных средств крупного землевладельца.


[Закрыть], а другую купил за 10 рублей. Несмотря на это, всю землю с возведенными на ней строениями велено было у него указом фельдмаршала отобрать, уплатив, правда, за купленную им часть те же 10 рублей, а строения «оценить по здешней цене без наддачи». Дело в том, что фельдмаршал вдруг решил на этом участке «зделать корчму пространную польскою манерою^{561}.

Наконец, Шереметев пробовал быть скупщиком, вступая на этой почве в конкуренцию с торговым капиталом. Молодотудскому приказчику предлагалось покупать у своих и у сторонних крестьян белок, рысей и «протчее» для отправки в Москву: «…только покупай, – наставлял фельдмаршал, – недорогою ценою, чтоб в том было против московской цены гораздо дешевле, а дорогою ценою, ежели дороже московского, и покупать не надлежит: какая нам в том будет прибыль»^{562}.

В общем, следует сказать, что фельдмаршал сумел использовать собранный им капитал. В последние годы уже не было слышно от него жалоб на скудость средств. Его дом был всегда обеспечен всем необходимым, несмотря на огромные расходы. Не было у него и нужды в деньгах. Из окладной книги 1714 года мы знаем, что он получал из своих вотчин только денежного оброка до 11 тысяч рублей, и эта сумма с каждым годом, несомненно, росла благодаря увеличению владений и повышению их доходности.

К сожалению, мы не можем точно определить, что давали Борису Петровичу его коммерческие предприятия. Все же, думается, мы скорее преуменьшим, чем преувеличим, общую сумму его ежегодного дохода за последние десять лет, присоединяя сюда и фельдмаршальское жалованье, если определим ее в среднем в 25 тысяч рублей. Но денежного капитала фельдмаршал не составил. Выделяя в 1718 году, незадолго до смерти, четвертую часть своего имущества из «казны» семье своего старшего сына (уже, как мы знаем, умершего), он дал ей деньгами 2 тысячи рублей^{563}. Денег у него всегда оставалось мало, конечно, главным образом потому, что он широко жил, но отчасти и потому, что много тратилось на расширение и организацию вотчинного хозяйства.

Зачастую собранные с вотчины деньги расходовались на месте – на постройки, покупку земли или племенного скота. Особенно же много их уходило на приобретение крестьян. Временами и теперь за недостатком наличных денег фельдмаршал прибегал к займам, но разница в положении сравнительно с прежним – большая. Припомним, в какое затруднение ставила его в 1704 году ничтожная сумма, которую он должен был уплатить Ф. А. Головину за кровать. Ав 1716 году, прося у Ф. М. Апраксина 1000 рублей, вот как он сам формулировал условия займа: «…а оные деньги, где повелите, ваше сиятельство, принять и на который срок, там и отданы будут»^{564}. Такую стеснительную для себя формулировку обязательства он мог предлагать только в уверенности, что в любой момент сможет найти необходимые ресурсы в своем хозяйстве.

5

Шереметевское хозяйство строилось на крепостном труде, и каждая статья в нем была, по существу, той или иной формой эксплуатации этого труда. Следовательно, состояние крепостной деревни во владениях фельдмаршала должно быть обратной стороной, изнанкой, достигнутых им хозяйственных успехов. Это – логически неизбежное соотношение в крепостной организации как исторически сложившейся социальной системе. Но эксплуатация крепостного в пределах одинаковой организации может иметь различные степени в зависимости от разных условий, в первую очередь – от личных свойств владельца, и здесь – настоящая мерка для оценки хозяйственной деятельности фельдмаршала: как он относится к своим крепостным и как далеко шла их эксплуатация в его вотчинах?

В истории крепостного права это было время, когда исчезали последние следы условности или договорности крепостного состояния в виде разного рода записей – порядных, ссудных, жилых, и крепостной крестьянин, оставаясь государственным плательщиком, во всех других отношениях плотно заслонен от государства личностью владельца. Как выражение завершившегося процесса появился теперь в крепостном быту и новый термин для обозначения крепостного – «подданный», особенно легко прививающийся у крупных землевладельцев: фельдмаршал один из первых принял этот термин, и в его словоупотреблении он, как и соотносительный с ним термин – государь в применении к владельцу, – несомненно, имел политический смысл, давая чувствовать формирующуюся по типу государства вотчину. Поэтому чем принципиальнее документ, исходящий от фельдмаршала, тем строже выдерживается им эта терминология – в его наказах приказчикам мы вовсе не найдем слова «крестьянин», а всегда только «подданный». Может быть, перед нами скорее – настроение, чем доведенная до ясности теория; тем не менее в вотчинной политике фельдмаршала оно выступает довольно осязательно как направляющий мотив, придает ей определенную окраску.

В глазах фельдмаршала право владельца на распоряжение трудом и личностью крестьянина, как и право государя, не подлежало регламентации или формальным ограничениям. Отказывая вощажниковским крестьянам в их просьбе о льготах, он так мотивировал свой отказ: «…я сию волость купил кровью своею, и дана мне сия волость на всякое мне довольство»^{565}.

Безусловное, по существу, вотчинное право в своем практическом осуществлении не означало для него, однако, беспорядочной эксплуатации. Через окладную книгу крестьянин знал, что с него спросят. Повинности, конечно, следовало исполнять без всяких оговорок, и тут приказчик должен показать «всякое радение»; но в остальном фельдмаршал ставил себя защитником своих крестьян и видел в том свою обязанность.

Во всех его наказах приказчикам повторяется слово в слово статья, имеющая в виду предупреждение возможных с их стороны злоупотреблений властью: «И будучи тебе в той моей вотчине на приказе, подданных моих судом и расправою ведать и суд давать правой, а не по посулам, и подданных моих в обиду не давать… И иметь бы тебе с ними, подданными, во всяком деле порядочное обхождение по их обыкновению, и налог, и обид им не чинить для бездельных своих прихотей и взятков отнюдь не чинить. А кто что принесет в честь, и то тебе брать, а в неволю отнють ничего не брать. А будет явятся какие твои обиды и взятки поневоле, и те взятки доправлены будут на тебе вдвое и отданы будут челобитчикам, да тебе ж учинено будет наказание…»^{566}.

Насколько последователен был фельдмаршал в своей практике? И прежде всего, действительно ли в его вотчинах крестьянские оброки и повинности не выходили из пределов раз установленного оклада? Можно сказать, что, как правило, он держался этих норм в своих распоряжениях и лишь иногда требовал от крестьян большего. Но эти отступления от нормы допускались им – всегда ли только, сказать не можем – в такой форме, что регулирующее значение оклада скорее подчеркивается, чем уничтожается. Решив строить в Борисовке «хоромы» «для прибытия» своего, фельдмаршал писал Перячникову: «И тебе б лес велеть вывесть тотчас подданным моим борисовским, ивановским и протчим, ибо в том тягости им не будет, а плотников к тому строению нанять из моих тамошних доходов; також окончины и обрасцовые печи делать из моих же доходов»^{567}. Гораздо более важным нарушением оклада был сбор «запросных припасов», о которых говорилось выше. Правда, в данном случае фельдмаршал мог бы сослаться на пример государства, которое именно в такой форме пользовалось в трудных обстоятельствах помощью своих подданных.

Может быть, больше прямолинейности было в действиях фельдмаршала, когда он выступал защитником своих «подданных» в случаях причиняемых им обид. Вот факт, который может служить иллюстрацией. В 1718 году крестьяне Вощажниковской волости подали Борису Петровичу всем миром челобитную на местного земского дьячка Бориса Борисова, в которой жаловались на его притеснения: «…будучи он, земской дьячок Борис, у твоих фельтмаршаловых и у наших мирских дел, чинят нам, сиротам твоим, многие налоги и напрасные убытки, и быть ему у тех земских дел невозможно». По указу фельдмаршала обвиняемому был произведен допрос, и в результате последовало решение «подьячему учинить наказание (у приказной избы бить кнутом. – А. З.) 30 ударов и написать его в тягло»; кроме того, конфискованные у него деньги велено было отдать вместе с деньгами, отобранными по таким же поводам у других подьячих, предшественников Борисова, «в мир» для уплаты государевых податей. Фельдмаршал этим не ограничился, он нашел нужным поставить всех крестьян публично в известность о своем решении «…и всем мирским людей, – гласит резолюция, – на всходе объявить, что и по их мирскому челобитью управа учинена, и взятые деньги, которые с них подьячие напатками брали, велел им в мир отдать и за них заплатить теми деньгами государевы подати»^{568}.

Среди сохранившихся крестьянских челобитных, а их – довольно значительное количество, нет, однако, ни одной, которая содержала бы жалобу на приказчика. Значит ли это, что все приказчики фельдмаршала в точности следовали его наказам в своем отношении к крестьянам? Объяснение скорее всего лежит в другом обстоятельстве – в тех условиях, которыми обставлена была подача челобитных и которые по существу делали бесплодными благие намерения Бориса Петровича.

Вот его указ константиновскому приказчику. «В нынешнем (1718 году. – А. З.) в бытность мою в Москве от многих крестьян всех вотчин моих в обидах и протчих деревенских делах, не спрося справедливости у приказнаго человека, били челом нам, чего ради приводят меня в великой труд. А понеже прикащиком во всех моих вотчинах дана в управление полная мочь по данному моему наказу о судах крестьянских и во всяких расправах – того ради во все свои вотчины к приказным людям ныне посылаю сии подтвердительные указы, дабы всякой приказной, учиня мирской сход, объявил всем крестьяном под ведением своим, чтоб в каком-нибудь деле крестьянин, не спрося прикащика, бить челом к Москве не проходил б ко мне, кроме необходимых самых нужных дел, которых приказной человек, кроме нашей персоны, судить не может. А ежели кому из крестьян какая самая необходительная нужда надлежит бить челом нам, то б оные прежде свое прошение объявили прикащику и без повеления и без отпускной от него, прикащика, и без ответу мирских людей отнюдь с челобитными к Москве не ходили…» Указ грозит «жестоким наказанием» нарушителям этого требования, «хотя б чье и правое челобитье было»^{569}.

Выходит, что обиженный приказчиком крестьянин должен был просить у него же разрешения принести на него жалобу. Какой же результат могла иметь такая комбинация? Правда, были посредствующие инстанции для контроля над приказчиками: Степан Перячников – на юге и Булатов – в домовой канцелярии. Но была ли гарантия бескорыстия Перячникова? Для его характеристики в документах нет данных, но о Булатове мы знаем, что он сам «нападками своими» вымогал взятки у крестьян^{570}.

За вычетом этих и подобных им отклонений все же остается в силе мнение, что фельдмаршал стремился поддерживать в жизни крепостной деревни своего рода вотчинную законность. Всем этим даются, однако, только контуры картины. Живую картину шереметевской вотчины мы получили бы только в том случае, если бы установили, как велико было бремя, падавшее на крестьянскую семью в виде постоянных оброков и повинностей и какую долю в крестьянском бюджете они образовывали.

К сожалению, второй вопрос за полным отсутствием данных в документах должен остаться без разрешения; мы даже не знаем, сколько в шереметевских вотчинах приходилось земли на крестьянское тягло и были ли у крестьян, за одним только исключением, какие-нибудь побочные промыслы. В таком случае цифры окладных книг, характеризующие абсолютные размеры обложения, мало что говорят о его тяжести.

6

Но если не искать точного ответа, выраженного в цифрах, то можно опереться на другой материал, который ведет к решению не цифрами, а бытовыми фактами: это – крестьянские челобитные. Их довольно много, одни – индивидуальные, другие – коллективные; последние главным образом и содержат нужный нам материал.

Преобладающее содержание челобитных – просьбы о сложении недоимок и об освобождении от повинностей, иногда от оброка целиком. Это и есть, надо думать, те «необходимые самые нужные дела», ради которых «подданным» разрешалось приходить с челобитьем в Москву. Недоимка, по-видимому, – общее явление в шереметевских вотчинах, особенно центральных.

По подсчету фельдмаршала, недоимка по Юхотской и Вощажниковской волостям составляла к 1718 году внушительную сумму в 2325 рублей 6 алтын 4 деньги^{571}. В окладной книге по Молодому Туду за 1717 год сделаны пометы о выполнении оброка по всем статьям, и вот какие данные находим здесь: из 1619 рублей денежного оброка «в доимке» 334 рубля; «припасами»: из 675 пудов свиного мяса – 151 пуд, из 600 баранов – 420, из 900 гусей – 68, из 900 уток – 226, из 900 русских куриц – 173, из 45 пудов масла коровьего – 8 1/2 пуда, из 2000 яиц – 1500. Уже эти наблюдения позволяют делать заключение о степени посильности окладов. Знакомство с челобитными ведет в том же направлении, усиливая впечатление.

Обыкновенно излагая свои просьбы, крестьяне обосновывают их общей характеристикой своего положения, и эти характеристики, различаясь по степени яркости, по существу, у всех одинаковы. Вот челобитная молодотудских крестьян: на их вотчину было положено 600 баранов; 300 они «с великою нуждою» собрали, а остальных собрать не смогли, потому что у них «многие дворы и тягла запустели». «И за те пустые тягла нам, сиротам твоим, – старались они убедить фельдмаршала, – баранов взять негде; из своих, государь, тягл с великою нуждою сбираем, все оскудели, помираем голодною смертью и скитаемся промеж двор и кормимся Христовым именем, а больше питаемся травою и сосновою корою и липовым листом и мхом, мешая с мукою, печем хлебы, и многие, государь, от голоду опухли и лежат при смерти. А хлеба, государь, ныне ничего не родилось, рошь без числа худа, а ерового мало сеем за скудостию, что взять негде, а купить не за что. Айк новому году ржи сеить будет нечим»^{572}.

Столь же безнадежный тон у вощажниковских крестьян: положенный на них денежный оброк велик, оклад сена не по силам, сторонние крестьяне их девок не берут за высоким выводом (5 рублей) «и тех девок у нас, сирот твоих, за тем большим выводом умножилось не малое число…». «А мы, сироты твои, – объясняли они, – Божиим изволением от недороды всяких хлебов, что у нас ничево не родитца по другой год, оскудали вконец без остатку, пить и есть стало нам нечего, помираем ныне с голоду и больши половины волости ходим с женами и ребятишками в мире: купить не на что, а хлебным и денежным податям ныне платежи и наряды великие, а на платежах тех податей и твоего, государь, оброку продать нам стало нечего; волею Божиею и скотина всякая померла вся без остатку…». Но самый сильный удар был нанесен им правительственным указом, которым запрещалось в торговле узкие полотна: «…а паче, государь, – продолжает челобитная, – пришла ныне нам великая тягость и всеконечное разорение, что за указом купецкие люди не покупают у нас узких холстов, и не токмо на подать – и на покупку хлеба взять стало нам ни единой копейки негде»^{573}.

Некоторые трафаретные обороты челобитных могут заронить подозрение, что изображаемое в них бедственное положение преувеличено и мрачная картина получилась в результате применения выработанного долгой практикой челобитного стиля. Такое подозрение высказал по крайней мере однажды фельдмаршал, написав в резолюции на приведенной челобитной вощажниковских крестьян: «…челобитную вам сию нехто плут-советовщик писал»^{574}. Сомнительно, однако, чтобы сам он приписывал большую роль этому предполагаемому «плуту-советовщику», поскольку имел материал для проверки правдивости крестьянских показаний.

О тех же вощажниковских крестьянах «выборной» Яков Воронов, заменявший тогда приказчика в Вощажниковской волости, в том же году писал ему: «…пришли многие крестьяне во убожество и в государевых доходех и в твоем, государь, оброке стоят непрестанно на правеже, и опасны мы, чтоб те крестьяне врозь не побрели…»^{575}.

Как видим, деловое доношение «выборного» рисует положение крестьян едва ли в лучшем свете, чем подвергнутая фельдмаршалом сомнению челобитная. Да и сам фельдмаршал признал – несколько ранее все в том же году – положение, по крайней мере вощажниковских крестьян, тяжелым: не уменьшая оклада, о чем они просили, он рассрочил им уплату «доимки» и сделал им эту, по его словам, «легкость, видя их скудость и великие поборы…»^{576}.

Под «великими поборами» фельдмаршал, без сомнения, разумел всякого рода правительственные сборы. Их тяжесть, конечно, была хорошо ему известна, как известны и методы действий правительственных агентов. Казалось бы, частному владельцу приходилось выбирать свою долю уже из того, что оставляло крестьянину государство и сообразоваться с этим положением в своих требованиях к «подданным». Но фельдмаршал – вероятно, не будучи исключением – занимал, скорее, конкурирующее с государством положение в извлечении доходов из своих вотчин. Его крестьяне стояли на правеже одновременно и в государственных и в барских платежах и, надо думать, не только в Вощажникове.

Оклады оброков и повинностей, несмотря на непрерывный рост государственных поборов, оставались неизменными – значит, владелец не хотел поступаться своими интересами. Оклад при всяких обстоятельствах должен быть выполнен. На просьбу молодотудских крестьян «не велеть» за пустые тягла «своего, государь, оброку и столовых припасов править», чтобы им «вконец не разоритца и достальным врозь по миру от голоду не разбрестися», фельдмаршал отвечал резолюцией: «По окладу оброчные всякие столовые припасы брать с них, крестьян, сполна и достальные 600 баранов прислать к Успению дни за неделю», а после разъяснял в указе, что крестьяне сами виноваты, если им приходится платить за беглых, потому что «они, крестьяне, беглых крестьян распустили сами», между тем как должны были смотреть «накрепко», «чтоб крестьяне не бежали»^{577}.

Вощажниковским крестьянам он сделал уступку – в пункте о «выводе за девок» резолюцией было разрешено «учинить убавку», но об уменьшении оброка твердо сказано: «…во всем отказать, а впреть не бить челом…». Только в тех случаях, когда на крестьян обрушивалось стихийное бедствие, например пожар, и безнадежность всяких мер была очевидной, фельдмаршал отступал от своего правила: пострадавшие освобождались на год от оброка и получали по одной четверти хлеба из барских житниц^{578}.

В резолюции на челобитной вощажниковских крестьян об уменьшении оброка фельдмаршал так объяснял причину своего отказа в просимой льготе: «…обальготить мне вам нельзя: ежели вас обальготить, то разве мне самому скитатца по миру»^{579}. Для него «скитатца по миру», вероятно, значило отказаться от той обстановки и того образа жизни, каких требовала, по его понятиям, честь шереметевской фамилии. А фамильная честь, как он ее понимал, была едва ли не самым живым стимулом его собственного поведения.

Итак, имея своим главным назначением обеспечение владельца всякого рода «припасами», шереметевское хозяйство по этой основной своей особенности имело характер натурального. Вместе с тем в силу совершающейся перестройки народного хозяйства в целом оно оказалось в неизбежной связи с рынком и из практики торгового капитала заимствовало чуждый, по существу, для него принцип прибыли, расширяя под его воздействием эксплуатацию земли и крестьян за пределы непосредственных потребностей владельца и вступая, таким образом, на предпринимательский путь.

В своей внутренней структуре шереметевские владения в общем воспроизводили выработанный стариной тип вотчины-государства, но с измененными временем чертами: уже не чувствовалось примитивной эксплуатации, окрашивавшей внутренние отношения вотчины старого времени; место ее заняли контроль и счет, перенесенные из государственной практики, с одной стороны, и «вотчинная законность», отразившая в себе политические вкусы и понятия просвещенного вельможи начала XVIII века, – с другой. Перемены эти происходили параллельно с тем, как владелец вотчины из московского боярина превращался в мальтийского рыцаря и графа.