Текст книги "Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев"

Автор книги: А. Заозерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

2

Конечно, впечатления, которые выносил русский человек из своего знакомства с Немецкой слободой, сами по себе не были еще достаточны, чтобы «московит» превратился в европейца, но они ломали ту психологическую перегородку, которая веками стояла между Европой и Москвой. Просматривая день за днем дневник Гордона, следуя за автором в его ежедневных встречах с русскими, начинаешь видеть, что «иноземец» становится естественным и в некоторых случаях даже желательным явлением, переставая быть в глазах москвичей лишь странной случайностью московских улиц. Его не обвиняют ни в ереси, ни в нечестии, а рассматривают как доброго знакомого. Иначе – разве пошли бы к Гордону московские стольники, чтобы побеседовать с ним за стаканом вина или стали бы обедать у него московские бояре да еще вместе с другими иноземцами? Можно думать, что еще до того как Петр стал посылать русских людей за границу и сам поехал туда, мысль о заграничных путешествиях уже носилась в воздухе – пусть только в очень ограниченном кругу, где установилось общение с иноземцами.

В 1687 году с официальной миссией во Францию и Испанию отправился князь Я. Ф. Долгоруков – чтобы объявить правительствам этих стран о состоявшемся между Москвой и Польшей «вечном» мире и попытаться привлечь их к союзу против турок. С Долгоруковым – без сомнения, по собственному желанию – ехали его два младших брата и семнадцатилетний племянник, будущий дипломат князь Василий Лукич Долгоруков. После того как из Франции посол отправился в Испанию, Василий Лукич остался в Париже «для усовершенствования себя в языках и науках» и пробыл там тринадцать лет^{402}, а Я. Ф. Долгоруков с братьями на обратном пути из Испании в Россию надолго остановились в качестве частных лиц в Амстердаме.

Между прочим, о Якове Федоровиче Долгорукове голландский посол в Москве фон Келлер писал своему правительству: «…этот князь – один из интеллигентнейших и образованнейших людей, каких я знаю»^{403}. Он лестно отзывался и о младших братьях Долгорукова, противопоставляя их другим «молодым господам», которые «совершенно не воспитаны, не заняты ничем и совсем не склонны к путешествиям»^{404}.

Возможно, что историки преувеличивают степень принудительности происходивших при Петре посылок дворян за границу. Не случайно, конечно, в первый раз в 1697 году посланы были исключительно молодые «царедворцы», которые благодаря живому общению с иноземцами Слободы были лучше других подготовлены к заграничному быту; среди них – если не у всех, то у некоторых – мысль о путешествии могла встретить интерес и сочувствие.

Во время их поездки в Италию официально местопребыванием их была Венеция, но многие объездили чуть не всю Италию, заводили знакомства среди римской аристократии, бывали на балах и маскарадах, некоторые побывали на Мальте – словом, в большей мере были любознательными путешественниками, чем невольниками кораблестроения. Пройдет еще несколько лет, и В. Н. Зотов, сын учителя Петра Никиты Зотова, будущий видный деятель петровского времени, признается в разговоре с датским посланником Юстом Юлем в 1709 году, что он «очень желал бы учиться и что несчастлив тем, что не видал света и чужих краев, как то удалось иным его землякам»^{405}. В свете этих фактов и соображений понятнее будет и явившееся у Б. П. Шереметева в возрасте 45 лет желание «видеть страны»: ведь рядом с возвратившейся из-за границы молодежью он рисковал оказаться отсталым человеком.

Путешествие в Европу постепенно становится обычаем настолько распространенным, что князь Б. И. Куракин уже мог сказать: «…каждый желает свету видеть»^{406}. Отсюда сама собой вытекала мысль о желательности западноевропейского образования. В этом отношении расстояние между боярином царя Алексея Михайловича и вельможей петровского времени – огромное. Когда у А. Л. Ордина-Нащокина, самого просвещенного из бояр, «бежал» сын за границу, прельщенный культурой Запада, отец был в отчаянии; наоборот, при Петре знатные люди, а даже, как увидим ниже, и совсем незнатные по осознании ценности и практической полезности европейского образования сами отправляли своих детей в Европу «для науки».

Перед нами проходит значительная группа молодых людей, пребывание которых за границей с этой целью удостоверяется документами и современными им свидетельствами: Яков Александрович Долгоруков, Иван Трубецкой, Алексей и Михаил Бестужевы-Рюмины, Иван и Александр Головкины, Платон и Аполлон Мусины-Пушкины, Осип Щербатов, Петр Голицын, Александр Куракин, Иван Зотов, Иван и Александр Нарышкины, Троекуровы, Салтыков, Юсупов. Несомненно, их было больше, даже, вероятно, много больше, но так как они ехали добровольно и на собственные средства, то их не регистрировали, и они имели дело с Посольским приказом только при выдаче проезжей грамоты.

Конечно, во всех подобных случаях необходимо было разрешение царя, и потому официальные документы о добровольных любителях европейской науки выражаются так же, как и о невольных специалистах по кораблестроению, – «послан по указу государя». Ехали они, видимо, со всеми удобствами – по рангу их отцов; одни – через Архангельск морем, другие – через Севск и Киев. Подорожной грамотой братьям Мусиным-Пушкиным, как и братьям Головкиным, предписывалось давать на почтовых станциях по 20 подвод, «а где ямов и почтовых, и подставных подвод – не случитца, то по селам, и деревням, и местечкам всякого чина жителем безо всякого отлагательства и остановки…» давать столько же^{407}.

Обычно во всех документах место назначения определяется очень широко – «европейские страны», и нередко ученик успевал за два-три года побывать в нескольких городах. Выбор места был делом отца. Князю Б. И. Куракину сначала «дук вольфенбительской» обещал «в своей академии держать» его сына^{408}. Почему-то этот план не осуществился, ив 1711 году мы видим молодого А. Куракина в Лейдене, куда он отдан отцом на время – «учиться… двух языков – немецкого и латинского, и ничего иного». Настоящую школу для сына старый князь рассчитывал найти в Париже. Он писал секретарю русского посольства во Францию И. М. Волкову, прося его разузнать в Париже «о колижиях, где малых детей учат по-латине и по-немецки и по-французски, чтоб в пансионе жить сыну моему»^{409}. Иногда родители поручали своего сына кому-нибудь из живущих за границей русских послов, обычно родственнику, и тот уже выбирал ему школу и город. Князь В. Л. Долгоруков, состоя послом в Копенгагене, устроил своего племянника Я. А. Долгорукова в Парижскую академию и получал отчеты об его успехах и поведении. У князя Б. И. Куракина было даже несколько подобных клиентов – в разных европейских городах. Чаще всего они жили в колледжах, но при каждом из них всегда был гувернер, по-тогдашнему – гофмейстер, или кто-нибудь в такой роли. Куракин был очень озабочен тем, что в колледже, куда он хотел поместить сына, последний мог бы «также и гофмейстера доброго иметь и одного лакея».

Будущий секретарь Иностранной коллегии Петр Васильевич Курбатов, в течение некоторого времени состоявший подьячим при после Матвееве в Голландии и в «бытность тогдашнюю поучившийся отчасти цесарского языка», в 1704 году был послан, как он писал сам, «во Францию и во иные европские христианские государства при господах при Иване да при Александре Гавриловиче Головкиных, туда вашим же царского величества указом для свободных наук посланных… для их береженья…»^{410}. Заметим, кстати, что через два года Курбатов уже самостоятельно, по собственному прошению, «был отпущен», как значится в приказной справке, в европейские страны ради «учения свободных наук»^{411}. В той же роли, что и Курбатов, состоял при сенаторе П. М. Апраксине подьячий Иван Колушкин, который до того «по желанию своему» посылался в Кенигсберг «для науки немецкого языка» в числе других подьячих^{412}.

Мы довольно точно знаем программу обучения русской знати. Она имела у всех общий характер, свой определенный стиль, в отдельных случаях различаясь только деталями. С большой обстоятельностью эта программа изложена в плане французского профессора д’Ормансона, которого рекомендовали князю Куракину в качестве гувернера для его сына. Всякого рода «упражнения» д’Ормансон предоставляет специальным учителям, а на себя берет, говоря его словами, все, «что касается языков латинскаго и французскаго, древней и новой географии, истории и тех христианских вопросов философии, которые наиболее всего приличны знатному лицу, а также морали, политики и прочих наук, касающихся воспитания…». Князь не должен пугаться столь сложной программы; она может быть выполнена «менее чем в три года», если следовать «той методе, которой пользовались при обучении принцев французскаго королевска-го дома, методе весьма сокращенной и легкой…»^{413}.

Та же, по существу, программа проступает и в известиях об образовании братьев Бестужевых-Рюминых. В 1704 году отец их стольник П. М. Бестужев-Рюмин был послан все в те же «европские христианские государства… для присматривания в тех государствах всяких поведений, как поступают тамошние мастеры церемоний в чинех и действиях в приеме при авдиенциях и конференциях чюжеземских послов, и посланников, и гонцов…»; при отце отправился за границу старший сын Михаил, будущий знаменитый дипломат. В 1708 году был отправлен за границу и младший сын П. М. Бестужева-Рюмина, еще более знаменитый, чем брат, дипломат и великий канцлер в будущем Алексей Петрович.

Вот как описывал Михаил Петрович свое обучение за границей: пятнадцати лет от роду он прибыл в Германию и там был сначала «при дворе прусского короля, в академии: учился французского и немецкого языкам, фехтовать, танцовать, на лошадях ездить…»; после того побывал он «для наук же в Вене у цесарского двора, в Дресне (Дрездене. – А. З.) – у саксонского двора, в Копенгагене – у датского двора и у многих дворов и знатных городах, и в Италии, в Венеции, учился говорить по-итальянски; в Гравен-Гаге, в Амстердаме…»^{414}. Весь курс он прошел в два года. Очевидно, это была особая придворная или «кавалерская» наука, преподававшаяся по той же волшебной методе, о которой говорил д’Ормансон. В ней будущий дипломат оказал несомненные успехи: недаром английский король принял его, к удовольствию Петра, к себе на службу в качестве камер-юнкера, и он в течение четырех лет оставался при английском дворе.

Очень красочную картину содержат в себе письма-донесения из Парижа упоминавшегося выше И. Колушкина князю В. Л. Долгорукову об успехах его племянника Я. А. Долгорукова. В письме от 1 марта 1723 года читаем: «Вашей светлости всепокорно доношу, что князь Яков Александрович в добром здоровье обретается и в добром здоровье к наукам прилежает, а особливо к математике немало профитует. На клавикортах начал учитца у Купре тому уже дней с пятнадцать и принимается очень хорошо. Писмо, которое к вашей светлости ныне посылает, писал сам из своей головы и перфект в нем ничего не поправлял, кроми ортографии…»^{415}.

Следующее письмо дает большие подробности: «В математике, дошед до тригонометрии, начал репетовать старое, понеже он в некоторых препозициях нетверд, а особливо в аритметике. Правда, что князь Яков Александрович в математике хорошо понимает, только иногда что и выучил, позабывает, для того что в учебные дни больше времяни ему на эту науку нет, кроме одного часа в день, в котором мастер у него бывает. А остаточные часы разположены на других мастеров… С Силивестром рисует иногда человеческие и конские фигуры, а иногда и пей-сажи, к чему имеет прежнюю свою охоту. Ныне зачал рисовать сам с обрасца мастерова маленькой пейсаж, которой пошлет к вашей светлости з господином Салтыковым. И из того изволите сами профит ево усмотреть. В танцах подается очонь хорошо, а особливо в театорских. К письму имеет диспозицию немалую и пишет хорошо. Немецкой язык, хотя и неохотно, учит, для того что стиль того языка кажется ему труден, однакож в нем прибывает нарочито. На клавикортах штуки, которые выучил, играет очонь хорошо, только и по сю пору ноты учить не зачинал: сказывает Купрен, что еще есть некоторая трудность в пальцах и зачинать играть с ноты рано. В латинском языке почал было прежде сего нарочито подаватца, а тому уже месяца с три, что, почитай, в одной поре стоит. Одним словом, латинский язык ему трудняе всех ево других наук, ибо он на нем вдвое больше работает, неже [ли] в других науках, только в нем меньше всех профитует…»^{416}.

В Париже же учился на попечении князя Б. И. Куракина сын будущего фельдмаршала М. М. Голицына Петр Михайлович. Из его письма к Б. И. Куракину видно, что он изучал между прочим фехтование и верховую езду, – эти «науки» входили в программу, но гораздо более, по-видимому, он увлекался музыкой, что уже не вызывает сочувствия у его патрона: «Изволили вы ко мне писать, чтоб оставить мастера музыки и учиться на шпагах, – писал он Куракину. – И я всепокорно прошу моего государя, чтоб онаго мастера у меня оставить, для того что у меня только всего и веселья и забавы в Париже»^{417}. Можно думать по этому примеру, что у младшего поколения образовалось более тонкое восприятие европейской культуры.

3

Стремление к западной науке уже при Петре I вышло за пределы тесного круга придворной знати в широкую среду дворянского и частью разночинного населения.

Перед нами – обширная группа искателей западного образования, выступление которой в этом качестве является совершенной неожиданностью: это – подьячие разных московских приказов и главным образом Посольского приказа, отличавшегося вообще более высоким интеллектуальным уровнем своего состава. Источник, из которого мы знаем о них, – по преимуществу поданные ими царю челобитные. Одни сами хотели быть посланными «в европские страны», другие хлопотали за своих сыновей. Подьячий Иван Леонтьев, побывав в Голландии при после Матвееве и вернувшись, просил царя отпустить его «для наук инженерству и французскаго языка в Париж, коих я всесердечно желаю обучиться…»^{418}. Степан Пучков хотел вместе с другими подьячими ехать в Кенигсберг и так мотивировал свое желание: «А я, раб ваш, науки латинского языка по возможности принял, а немецкого обучаюсь; но токмо той науки за скудостью моею докончать здесь не могу, а в Кенигсберху для оного учения желание мое есть»^{419}.

Поднимемся на одну ступень по социальной лестнице выше. Вот дьяк Посольского приказа Иван Волков, «из дворян». В свое время он был на государевой службе в Голландии при А. А. Матвееве. Три его сына, благодаря хлопотам отца, учились за границей. Старший из сыновей, Григорий, был «отпущен во Италию для докторского учения», а позднее мы его находим в Риме, где он изучал философию и куда был устроен, по-видимому, знакомым нам князем Куракиным. Последнему он писал, благодаря за оказанную ему «милость»: «…по многопремудрому вашему строению, до сего времяни у наук пребываю и за помощью Божиею уже год, яко учусь философии на латинском языке, и впредь еще до скончания всех школ подобает мне в Риме пять лет»^{420}. Впоследствии Григорий Волков был секретарем русского посольства в Париже.

Не меньший результат принесли хлопоты за своих сыновей и другого дьяка Василия Постникова, происходившего, так же как и Волков, из дворян. У него было два сына, и оба – Петры. Еще в 1692 году старший, бывший тогда в чине стряпчего, «по челобитью» отца был послан «для совершенной дохтурской науки в Венецию в Потавскую (в Падуанскую. – А. З.) академию»^{421}. Через три года он писал Петру I: «…рабски доношю вашему священному величеству, сколько еще, надежда-государь мой премилостивейший, изволишь указать мне, холопу своему, побыть в иноземских государствах для большего совершения во врачестве и для изучения аглинскаго и галанскаго языков.

Есть ли удебно будет вашему царскому величеству, – уповаю бо на милость Божию, что сверх дохтурства услужю тебе, государю моему премилостивейшему, языками: греческим – книжным и простым, латинским, италианским, францужским. И есть ли побуду здесь (письмо пишется из Амстердама. – А. З.) с год или больши – аглинским и галанским. Сего ради ожидаю указу вашего монаршескаго всем, и по сем указе, аще Бог даст, поехать из Галандии в Англию в преславную академию, называемую Оксфортскую…»^{422}.

В 1696 году Постников получил диплом доктора философии и медицины в Падуанском университете. Из него вышел широко образованный человек, по отзыву А. А. Матвеева, «муж умный и дела европского и пользы государевой сведомый и в языках ученый»^{423}. Несколько позднее европейскую школу прошел и Петр Меньшой Постников. Согласно приказной записи он был «отпущен с Москвы во европские государства» в 1702 году и тоже – по челобитью отца «для совершенного свободного учения латинского, немецкого и французского языков…»^{424}. Учился он в Париже в течение семи лет у профессора Лионьера, который обучал и сыновей графа Г. И. Головкина. По словам профессора, Петр Меньшой изучал под его руководством «языки латинский и французский, эпистолярный стиль, глобус, географию, риторику, политику всех государей Европы и философию». Он уехал из Парижа, не расплатившись со своим учителем, и этому обстоятельству мы обязаны тем, что знаем программу его образования от самого профессора, написавшего о неблагодарном своем ученике канцлеру Головкину^{425}.

Среди русских аристократов также встречались энтузиасты западного обучения. Таков, по-видимому, был князь И. Ю. Трубецкой. О нем И. Колушкин писал князю В. Л. Долгорукову с явным восхищением: «Истинно, государь, удивлению достойно, какое он старание имеет к наукам, что никакие веселие ево оттого отлучить не может, только всегда с мастерами сидеть». Или другой пример: в 1719–1721 годах в Англии жил на собственные средства князь И. А. Щербатов, в будущем видный дипломат. Сюда он приехал для изучения «свободных наук». Из письма его к Петру 1 видно, насколько серьезно было его отношение к обучению: «Исполняя ваше царского величества повеление, я не преминул учиться языков и математике и по многим моем труде пришел в некоторое знание французского и английского языков, что оными могу… говорить и с них на русский язык переводить. Також де отчасти научился аритметики, геометрии, тригонометрии, астрономии и навигации… Вашему царскому величеству доношу, что я хотя и на море не поехал, но праздно времени моего не упущу, чего ради буду обучаться более языкам и вступать в глубочайшие части математики, сколько возмогу понять…»^{426}.

Даже у людей, глубоко консервативных по природе и упрямых по убеждениям, практические плоды «западной науки» пробивали брешь в их взглядах на нее, по крайней мере в тех областях, которые ближе стоят к повседневному быту. Так, медицина из знахарства превращалась в их глазах в научную дисциплину и вызывала веру в себя именно научным своим методом. Иллюстрацию этого явления дает один из наиболее ярких представителей боярской знати – князь Д. М. Голицын. Страдая эпилепсией, он хотел ехать лечиться за границу и просил Ф. А. Головина побить челом царю о разрешении, причем объяснял: «…дохтуры мне советуют в Дрезне ехать лечитца, где академия есть, для того: в академиях непрестанно бывает анатомия и всякой дено меж дохтурами бывает прение о болезнях. Если, мой государь, ко мне государевой милости не будет, а вашего призрения, вечно згину»^{427}.

4

Обучение в западных школах, даже только поездка в Европу было предприятием сложным, доступным сравнительно немногим. С другой стороны, оно предполагало и определенный возраст. Отсюда – стремление овладеть элементами «западной науки» домашними средствами, являвшееся, может быть, лучшим показателем того, как глубоко влияние Европы проникло в русскую жизнь.

Первым в этом ряду должно быть отмечено появление в дворянском доме, пока еще среди крупной знати, домашнего учителя-иностранца. Так, находим его в доме князя Б. И. Куракина. Живя подолгу за границей при разных дворах в качестве посла, он очень внимательно следил за воспитанием оставшихся в России детей – сына и дочери. Князь хотел, чтобы они научились языкам и танцам, которые он, видимо, считал основными элементами образования, и для этого при них жила «мадам» – этот в недалеком будущем неизбежный аксессуар каждого барского дома. «Об ученьи детей скажи мадам, чтобы принуждали, паче – в языке, также и танцованья не забывали»^{428}, – писал он Филиппу Губастому, управителю своего имения из крепостных, который посылал ему отчеты об успехах детей. Князь хотел бы подкрепить усердие детей в указанных предметах собственным примером: «А зачем сын не учился танцовать, о том отпиши, – наказывал он Губастому. – А дочери скажи, что я нарошно для нее выучил три танца, чтоб ей одной не скучно было танцовать»^{429}. И, наконец, писал непосредственно детям: «Князь Александр Борисович, здравствуй, и с сестрою! Зело радуюсь, что учитесь. Токмо соболезную, что еще не говорите по-немецки: уже время не малое; требует то малого прилежания, а не лености. А паче меня веселит, что умеете танцовать»^{430}. По словам Ф. Берхгольца, у маленькой княжны Черкасской была «францужка»^{431}. Детей князя А. И. Репнина учил иноземец Кольберх^{432}, а князя И. Щербатова – иноземец же Григорий Кершовский^{433}. Домашние учителя были у детей А. Д. Меншикова^{434}. Надо думать, что этот столь типичный для русского дворянства обычай и тогда уже имел большое распространение, но, конечно, все факты не могли попасть в источники.

Учитель-иностранец был важен для дворянской семьи прежде всего преподаванием иностранных языков. Из приведенных выше примеров мы видим, насколько широким стал спрос на иностранные языки уже в это время: их изучение ставил себе целью каждый, кто по доброй воле ехал за границу. Домашних учителей ради этого приглашали не только для обучения детей, но и для взрослых. Князь В. А. Голицын, бывший «за морем для науки» (вероятно, корабельной), «принял» за границей в Голландии к себе в дом «малого» по имени Михаил Раз, «чтобы… быть у него и изучить ево французскаго языку в три года»^{435}. Для той же цели существовали правительственные школы, французская и немецкая в Москве, откуда в 1715 году учителя французского и немецкого языков были переведены в Петербург^{436}, вслед, можно думать, за переселявшейся в новую столицу знатью.

Относительно итальянского языка до нас дошла еще от 1694 года «роспись боярских и иных чинов детям», которым велено было учиться ему у братьев Лихудов, и здесь, между прочим, находим: двух сыновей князя П. И. Хованского, двух – Ф. П. Салтыкова, двух – А. П. Салтыкова, двух – И. Ф. Волынского – это боярские дети; из детей стольников: два – князя Ф. А. Хилкова, шесть – князя И. М. Черкасского, один – С. А. Языкова^{437}. Возвращавшиеся из многочисленных и более или менее продолжительных заграничных «посылок» молодые и немолодые люди, без сомнения, привозили знание языка, худое или хорошее, но, во всяком случае, достаточное, чтобы по требованию обстоятельств обменяться житейскими фразами или разобраться в иностранной книге.

Универсальным орудием, а вместе и символом западной культуры был латинский язык, и в Москве оказалось немало знавших его людей, а еще больше платонически к нему стремившихся. Мы знаем, что представители старшего поколения В. В. Голицын, Б. А. Голицын, А. А. Матвеев, И. А. Мусин-Пушкин, князья Г. Ф. и В. Л. Долгоруковы хорошо говорили по-латыни, а для младшего поколения «царедворцев» латинский язык был почти обязательным предметом. Есть очень выразительное свидетельство о степени распространенности латыни среди молодых людей, посылавшихся Петром за границу для изучения навигаторской науки. Посланный в числе других в 1710 году, но не знавший латинского языка, князь М. Голицын оказался исключением среди своих товарищей и попал в весьма трудное положение. «…Не знамо учитца языка, не знамо – науки, – жаловался он. – …Который наша братья приехали для обучения к той же науке, и ни единаго не было, чтобы без латинскаго языка…»^{438}.

Среди тогдашней знати возникла мода на латинскую фразу, даже просто на латинский алфавит. Как иначе объяснить, например, что Б. А. Голицын обычное пожелание «многих лет», которым заканчивал свои письма к Петру, иногда выражал по-латыни, даже не считаясь с тем, что Петр I латыни не знал? А люди, не знавшие, как и Петр, по-латыни, но желавшие щегольнуть культурностью, выходили из затруднения тем, что изображали латинскими буквами свои фамилии и вообще русские слова.

Самый русский язык своим словарным составом начинал отражать это тяготение к Европе и европейской культуре. При Петре 1 наблюдается явное увлечение иностранными словами. Они вводились в русскую речь не только для обозначения новых понятий, но зачастую без всякой нужды ими заменяли привычные русские слова, подвергая при этом довольно бесцеремонной операции ради их приспособления к требованиям русской грамматики. Поэтому речь европеизировавшегося автора нередко звучала комически. Наиболее яркие иллюстрации этого можно найти в писаниях много раз упоминавшегося князя Б. И. Куракина, но в том или другом количестве они найдутся у любого автора той эпохи, в том числе у самого Петра I. Так язык знати начинал обособляться от народной речи.

Чрезвычайно важно, что в происходивший культурный переворот наряду с мужчиной – почти наравне с ним – втянута была и женщина. На примере семей князя Б. И. Куракина и графа Г. И. Головкина мы убеждаемся, что программа домашнего образования для детей обоего пола была одинакова. Правда, в дальнейшем их пути расходились; однако Петром были приняты некоторые меры к тому, чтобы это расхождение не было слишком далеким. Ганноверский резидент Вебер в донесении от 9 (20) апреля 1714 года сообщал своему двору, будто Петр I в целях усвоения русскими знатными женщинами немецких манер и свойственных их полу знаний требовал, чтобы состоятельные родители отправляли своих дочерей на житье в немецкие семьи. Проверить справедливость такого сообщения по русским источникам мы не можем, зато нет оснований сомневаться в справедливости другого сообщения, что молодым женщинам, мужья которых посланы или будут посылаться в Европу, предписывалось Петром следовать за ними, при них оставаться и, таким образом, приобретать культурные «свойства» – правда, при условии, что они красивы и имеют хорошую фигуру. Вебер добавляет, что в силу этого требования некоторые молодые дамы уже и отправились за границу к своим мужьям. Это Анна Петровна Шереметева, бывшая с фельдмаршалом во время его похода в Померанию; Марья Юрьевна Долгорукова, приезжавшая в Копенгаген к своему мужу В. Л. Долгорукову^{439}; Екатерина I, долгое время остававшаяся при царе в Германии в 1716 году; были, несомненно, и другие.