Текст книги "Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев"
Автор книги: А. Заозерский
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
* * *
После взятия Нарвы логика пройденного пути требовала ликвидации остальных шведских крепостей: в Лифляндии – Ревеля и Риги, в Финляндии – Выборга и Кексгольма. Но в это время Август, которого Карл XII как зайца гонял по Польше, двинулся в Литву, к русским границам, и при этом взывал к Петру о помощи. Петр решил поддержать союзника, и 20 августа Аникита Репнин получил указ «идти с конными и пешими полками в Полоцк». Таким образом, с конца 1704 года театр военных действий был перенесен в Литву и Польшу.
Достигнутые успехи, несомненно, нисколько не скрывали от глаз Петра I недостатков командного состава армии. Не случайно 10 февраля 1705 года был издан манифест об условиях приема иностранцев в русскую службу. С особенной настойчивостью приглашались «искусные генералы», которые «в свете не чрез одну рекомендацию, но чрез… воинские службы добрую славу и искусство получили»{150}.
Еще в 1702 году в Россию был приглашен барон Георг Огильви, дослужившийся на австрийской службе до звания фельдмаршал-лейтенанта. Но к приезду встретились разные препятствия, и только в мае 1704 года Огильви прибыл, наконец, в Москву; в июне, в звании русского генерал-фельдмаршала, он уже руководил осадой Нарвы. Меншиков остался им очень доволен и писал Петру, что Огильви «к настоящему делу (ведению осады. – А. З.) паки прилагает изрядные способы, зане зело во всем искусен и бодро опасен есть»{151}.
Таким образом, в русской армии оказалось теперь два генерал-фельдмаршала в должности главнокомандующих. «Войско все, – писал царь Огильви 18 мая 1705 года, – вам, двум фельтмаршалам, вручено с полным воинским правилом, судом и указом…»{152}.
Посол Витворт, бывший всегда в курсе всяких разговоров и новостей, писал в марте 1705 года: «В этом году между фельдмаршалом Шереметевым и фельдмаршалом Огильви, как слышно, идет спор, – которому из них достанется высшее начальство и кто будет командовать в случае, если им придется действовать вместе. Прошлого года такого вопроса не возникало: у каждого из них была отдельная армия. Хотя генерал Шереметев – старый фельдмаршал, Огильви – более старый воин; он не хочет уступить…»{153}.
Как обычно, у Витворта сведения в принципе точные. Действительно, до февраля 1705 года интересы обоих фельдмаршалов не сталкивались. Шереметев все это время был занят по указаниям царя разного рода операциями и оставался как бы в стороне от общего командования. Огильви же находился в Москве, занимаясь, как можно предположить, работой по реорганизации армии. По крайней мере, Меншиков в письме к Петру от 2 апреля 1705 года писал из Витебска: «…а Огвиллий еще сюда не бывал»{154}. Тем не менее уже в феврале Петр решил точно определить функции каждого из фельдмаршалов, предоставив одному, именно Шереметеву, в командование конницу; другому, Огильви, – пехоту. Эту новость сообщил Шереметеву Меншиков, и тот принял ее очень болезненно: «…я рад вседушно волю твою, премилостивейшего моего государя, исполнять, – писал он Петру, – только принеслась мне печаль и от печали и в болезнь пришел, на что самовидец – ево милость губернатор (Меншиков. – А. З.)»{155}. По поводу целесообразности этой меры между царем и Меншиковым возникла даже своеобразная полемика. По мнению Меншикова, лучше было бы каждому из фельдмаршалов дать половину пехоты и конницы; при таком положении между ними возникнет соревнование, и оба, один перед другим, будут «прилежнее и радетельнее» смотреть за своими войсками. Приводил светлейший князь и более глубокую аргументацию, высказывая опасение, что предложенное царем разделение пехоты и конницы непременно вызовет зависть у одного к другому и приведет к «контрам», так что в случае если командующему пехотой понадобится конница, или наоборот, то они друг другу откажут в помощи{156}.
Серьезные основания имеет под собой и мнение Петра. Он исходил из взятого за основу русской тактики положения, что во время этой войны следует уклоняться от генерального сражения, а по возможности вредить неприятелю «легкими способами». При такой тактике предполагалось раздельное применение пехоты и конницы, и если их поделить между двумя командирами, то в тех случаях, когда понадобится соединенное действие всей конницы или всей пехоты, пришлось бы одному из фельдмаршалов управлять «половиной чужой команды». В связи с этим Петр сформулировал сложившуюся у него теорию высшего военного управления. Борис Петрович ставит себе в оскорбление, что ему дали одну кавалерию. Но по своему званию фельдмаршала он должен быть всегда готов к самым разным комбинациям; только второстепенные генералы выполняют постоянные функции, а «у высоких генералов не бывает определения, но по случаю времяни командуют болше и менше, также иногда – конными, иногда – пешими»{157}. Поэтому Борис Петрович опечалился напрасно, так как разделение было произведено не для оскорбления ему, а «ради лучшего управления…». Царь «каратенка» (то есть коротенько) в письме к фельдмаршалу сам выразил ему свое сожаление, поручив Меншикову все объявить «пространнее»{158}. Как бы то ни было, обстоятельства складывались так, что, говоря фигурально, два медведя должны были оказаться в одной берлоге.
В марте 1705 года стали поступать сведения, что Карл XII решил двинуться в Литву, а, значит, появления его нужно было ждать и у русских границ. В этом случае движению шведов следовало противопоставить общий план действий, предполагающий известное единство командования. Сам Петр находился в Воронеже и мог, как видно из письма его к Шереметеву от 19 марта, дать обоим фельдмаршалам только общую директиву: ввиду приближения шведского короля «свести войска вместе и поступать с неприятелем, как Господь Бог наставит, а генерального бою, – писал царь, – отнюдь не давайте». Он рекомендовал Шереметеву действовать, «согласясь с господином Огилвием»{159}. Но ведь в достижении согласия и был корень вопроса! К счастью, у Петра было более надежное средство, чем добрая воля фельдмаршалов – «верный товарищ» А. Д. Меншиков; в один день с цитированным письмом к Шереметеву царь написал и ему, поручая следить, «меж главных начальных чтоб было ладно…»{160}. Впрочем, Меншикову не пришлось выступать посредником в столкновении фельдмаршальских самолюбий: слухи о движении Карла в Литву оказались ложными, и скоро каждый из фельдмаршалов получил от Петра особую задачу.
Для русской армии, занявшей линию вдоль Немана, важное значение получал вопрос о путях на Полоцк и Ригу, через которые поддерживалось сообщение армии Карла, бывшей в Польше, с оставленным в Лифляндии 8-тысячным отрядом генерала Левенгаупта. Промежуточными опорными пунктами на этом пути служили для шведов курляндские крепости Митава и Бауск. Шереметеву была поставлена задача уничтожить отряд Левенгаупта. Согласно инструкции от 17 июня 1705 года он и генерал-майор Чамберс должны были выступить «в легкий поход» (то есть с одной конницей) и отрезать Левенгаупта от Риги. В результате запертый в Курляндии Л евенгаупт мог или направиться в Польшу, но путь туда ему загораживали генералы К. Э. Ренне и И. Р. Паткуль, или «сесть» со своим войском в Митаве и Бауске, но здесь его должен был блокировать фельдмаршал.
В начале июля Шереметев выступил из Друи. В его распоряжении имелось около 8 тысяч конницы – это был едва ли не первый случай, когда русские оказались в равном числе со шведами. Поначалу им сопутствовал успех: посланный Шереметевым к Митаве генерал Боур захватил под стенами крепости две пушки и пленных. Левенгаупт тем временем остановился у Мурмызы, заняв весьма удобную позицию. 15 июля Шереметев подошел к Мурмызе и построился в виду неприятеля; причем в центре стал сам фельдмаршал, на левом фланге – полковники Игнатьев и Кропотов, на правом – генерал Боур. Ввиду сильной позиции шведов на генеральном совете было решено по предложению фельдмаршала «баталии не чинить», а попытаться «выманить» неприятеля из занятых им «крепких мест». Этот план, однако, не удался, поскольку полковник Кропотов «прибежал» к фельдмаршалу со словами, что неприятель уходит, а затем, не дождавшись его «указу», он и Игнатьев «пошли на неприятеля и… учинили бой». Тогда фельдмаршал, чтобы поддержать их, поневоле вынужден был двинуть остальные силы. В жестоком бою, после некоторых колебаний, обозначился перевес русских. Но все испортили драгуны Игнатьева, которые, пробившись через шведский центр к обозу, принялись грабить его, а потом под натиском оправившихся шведов бросились в полной «конфузии» назад и привели в расстройство свою же пехоту. При наступлении ночи Шереметев велел коннице и пехоте отступить, «чтоб в ночном времени людей не потерять…»{161}. В руках шведов остались 13 русских пушек.
Вряд ли справедливо возлагать вину за это поражение на Шереметева. И сам Петр как будто берет фельдмаршала под свою защиту от обвинений: редактируя официальную реляцию о сражении при Мурмызе, он собственноручно в том месте, где речь идет о действиях Кропотова и Игнатьева, внес оправдывающие Бориса Петровича слова: «без воли фелтмаршалка»{162}. Убеждением в невинности фельдмаршала объясняется и та мягкость, которую царь проявил по отношению к нему в письме, написанном по поводу этого «несчастливого случая»: «…не изволте о бывшем нещастии печальны быть (понеже всегдашняя удача много людей ввела в пагубу), но забывать и паче людей ободривать»{163}.
Для Шереметева в течение всего августа Левенгаупт оставался главным объектом стратегических маршей в пределах Курляндии: согласно требованию Петра, он стремился во что бы то ни стало отрезать шведского генерала от Риги. Но Левенгаупт сумел увернуться и при приближении русских ушел в Ригу.
В это время два фельдмаршала никак не соприкасались. В мае 1705 года Петр осуществил свое намерение, разделив между ними командование войсками, как хотел еще в феврале. Шереметеву теперь было поручено ловить Левенгаупта именно как командующему конницей. Что касается Огильви, то о нем имеем точное свидетельство Ф. А. Головина в письме к И. Р. Паткулю: «Господин фелтмаршалок Огилвий, хотя некоторые противности, но не в главных делех, здесь явил, а особливо в своем интересе, однако ж царского величества немилости к нему нет, и правительство над всею пехотою ныне он имеет…»{164}. Одним из «главных дел» Огильви, о которых упоминал в письме Головин, было расположение армии и продовольственных магазинов на линии реки Немана ввиду слухов о приближении шведов. Здесь у него обнаружилось крупное несогласие с Меншиковым, ставшее началом их взаимной неприязни, а затем и открытой борьбы. А Шереметев в это время совсем ушел с главной сцены, ибо получил особое поручение, не связанное с ходом войны на севере.
Летом 1705 года вспыхнуло восстание в Астрахани. Во главе восставших стояли стрельцы, высланные сюда из Москвы после стрелецких бунтов. Восстание происходило под лозунгом борьбы за старину против нововведений: «стали за правду и за христианскую веру», – как говорил один из его руководителей Яков Носов. Но в основе выступления лежали причины экономического характера. По сведениям Витворта, восстание произошло из-за того, что были взяты в казну рыбные ловли и соляные промыслы на Волге, «на которых до сих пор местные жители находили себе и преимущественные занятия и средства к существованию»{165}. Астраханцы рассчитывали привлечь на свою сторону население других «низовых» городов и главным образом донских казаков, но обманулись в расчетах: сочувствие себе они нашли только в двух городах – Черном и Красном Яру. Но одновременно, хотя и вне связи с астраханцами, поднялись башкиры, выведенные из терпения поборами и притеснениями местной администрации, и это выглядело пострашнее астраханского восстания.
Петр получил известие о происшедшем 3 июля под Митавой и был крайне встревожен; он не имел точных сведений о действительных размерах восстания, а расстройством в тылу создавалась в его глазах угроза для армии, сражавшейся со шведами. К тому же он сильно тревожился за Москву ввиду оппозиционных настроений тамошнего населения. Видимо, опасения такого рода были довольно широко распространены. «Мятеж этот, – записывал Витворт, – …мог повлечь за собою крайне опасные последствия, так как недовольство русских – всеобщее…»{166}. «Боже, спаси Москву!»{167} – восклицал в своем донесении цесарю австрийский резидент Плейер.
Усмирять восстание был отправлен Шереметев. С одной стороны, популярность фельдмаршала, с другой – присущие ему осторожность и рассудительность делали его наиболее подходящим для такой задачи.
Шереметев отправился из-под Митавы сначала в Москву, а отсюда в декабре 1705 года прибыл в Казань. Перед отъездом он получил от царя «устный указ» «привесть (башкир. – А. З.) в прежнее состояние». Ознакомившись с ситуацией, он приказал освободить сидевших под караулом башкир, считавшихся зачинщиками, и отправил в степь офицера для убеждения, чтобы они «от своих шатостей отстали» и прислали «лучших людей» для заявления о своих нуждах, а потом составленные башкирами челобитные отправил в Москву. Эти меры возымели действие: башкиры, как писал сам Шереметев, «почали было быть во всяком послушании и покорности и всякие подати все хотели платить по-прежнему»{168}.
Однако действиями Шереметева оказались недовольны местные воеводы – Н. Кудрявцев, А. Сергеев и С. Вараксин. В письме к Шереметеву они возражали против его вмешательства: «…будет ваша милость изволишь челобитье их примать и ослабу им чинить, то всеконечно добра некакого ждать»{169}. Кроме того, в донесении А. Д. Меншикову они описывали опасности, которые повлечет за собой оказанная фельдмаршалом иноверцам «ослаба», и, больше того, пытались какими-то темными намеками набросить тень наличность Бориса Петровича. Результатом этих происков стала присылка к Шереметеву одного из любимцев Петра, сержанта М. И. Щепотьева, который привез царский указ – ни в какие дела ему, кроме военных, «не вступаться». В то же время люди, отпущенные фельдмаршалом из-под караула, снова, по распоряжению воеводы Кудрявцева, были возвращены в Казань: «…а то, – объяснял Кудрявцев, – многие надеются, что им никогда ни за что отплаты и нималого наказания и за многое воровство не бывает»{170}. Во все низовые города воеводами были разосланы «списки с указу» царя с таким толкованием, что царь фельдмаршала «ни в чем слушать не велит».
Положение Шереметева стало невыносимым. «Я в Казани живу, как в крымском полону… – писал он Головину, – …ныне пожалуй, подай помощи, чтобы меня взять к Москве…»{171}. Он решительно осуждал суровые приемы политики местной администрации по отношению к башкирам и считал ее нецелесообразной по настоящим обстоятельствам и гибельной по последствиям в будущем. Он был убежден, что в Башкирии скрывается большая опасность, чем в Астрахани, потому что «их – много, до самой Сибири – все орды… Зело я, государь, опасаюся, чтобы не учинилось и на Уфе от башкирцев так же, как и в Астрахани, а я вижу, что зреет, а как зделаеться, мудро будет унимать и усмирять…»{172}. В особенности теперь – не таковые условия, чтобы их «слишком злобить: полно нам покуда шведов»{173}.
К Москве Шереметева не взяли, но велели спешно отправляться в Саратов, чтобы весной двинуться оттуда к Астрахани. При нем неотлучно находился Щепотьев. В переданном им фельдмаршалу царском письме говорилось: «…и что он вам будет доносить, извольте чинить»{174}. Щепотьеву были даны «статьи» о том, что ему делать, и совершенно такие же статьи получил Шереметев, за исключением одного пункта, в котором излагались особые полномочия Щепотьева по отношению к фельдмаршалу: «Смотреть, чтоб всё по указу исправлено было, и буде за какими своими прихоти не станут делать и станут да медленно – говорить, и буде не послушают – сказать, что о том писать будешь ко мне»{175}. Что в цитируемом пункте имеется в виду именно Шереметев, не оставляет сомнения стоящая при нем собственноручная заметка Петра: «Сего фелтьмаршалу не писано»{176}. Это была система, применявшаяся не к одному Шереметеву: тот же Щепотьев в аналогичной роли состоял некоторое время при Репнине.
Петр 13 января 1706 года выехал из Москвы в армию и вскоре писал оттуда Ф. А. Головину, что сам он, «будучи в сем аде», не может заниматься «делами» Шереметева и поручает их тем, кого он «на Москве оставил ради управления дел…», то есть Головину, Т. Н. Стрешневу, Ф. М. Апраксину и другим «боярам»{177}. Отсюда – систематическая переписка между Головиным и Шереметевым. Последний слал письма-донесения первому, а тот, отвечая на них, пересылал в то же время и фельдмаршальские и свои письма царю.
Шереметев не успел выступить в поход к Астрахани, как там произошел перелом в настроениях. Под впечатлением присланной увещательной грамоты от царя, в которой обещалось прощение всех вин, мятежники решили покориться и по приведении к присяге послали челобитчиков в Москву к царю с повинной. Царь был чрезвычайно обрадован такому повороту событий. «…Сие дело лутчей виктори равнятися может…», – писал он по этому поводу А. И. Репнину{178}. Ласково приняв челобитчиков, которых направил к нему из Москвы Головин, Петр подтвердил им свое обещание о «забвении всех вин» и, одарив их, отпустил назад. А относительно Шереметева написал Головину, что фельдмаршалу «зело нужно» поспешить в Астрахань и по приеме города «побыть лутче там до указу»{179}.
Между тем Шереметев прибыл в Черный Яр (в 256 верстах от Астрахани), где встретил полную покорность. Тем не менее он посчитал нужным разоружить черноярцев, с чем был согласен и Щепотьев. А вскоре пришло известие, что уже после посылки челобитчиков бунт в Астрахани разгорелся с новой силой. Шереметев писал царю: «Учинились многие мятежи паче прежнего и круги[6]6
То есть собирался казачий круг.
[Закрыть] повсядневные, и сего де марта 8-го дня город заперли, и пушки поставили, и пустить меня не хотят, и имеют намерение, чтоб пробыть до весны и уйтить на Аграхань, а город разорить и слободы выжечь». В заключение, не зная, как Петр отнесется к неприятной новости, и не решаясь взять на себя ответственность, фельдмаршал спрашивал, как ему поступить, если мятежники и на этот раз «вины свои принесут»{180}.
Петр посчитал, и с ним был согласен и Головин, что виноват в новой вспышке астраханского мятежа Шереметев: будто бы причиной стала «показанная» к черноярцам и некоторым астраханцам «суровость», главным образом – разоружение черноярцев. По поводу последнего вопроса фельдмаршала Петр выразил (не совсем справедливо) недоумение: о чем спрашивать, раз у него имеются статьи, где прямо предписано: «…всеконечно их всех милостию и прощением вин обнадеживать…». Царь был уверен, что если с астраханцами будут поступать «ласково», то они вряд ли «упорны явятся и не покорятся…»{181}.
На деле, однако, вышло иначе. При приближении Шереметева к Астрахани стрельцы заперлись в городе, завалили ворота, поставили на валах пушки и письменно обязались, чтоб стоять всем вместе, а затем подожгли слободы. Город пришлось брать штурмом. Мятежники отступили в кремль и сдались только после его бомбардировки. «Построив свои полки, – доносил фельдмаршал, я пошел в Белый город: от Вознесенских ворот до самого кремля, по обе стороны улицы, астраханцы все лежали на земле»{182}.
Приступили к расправе. До 240 человек «пущих заводчиков» и «пристальцев» было отправлено в Москву, в Преображенский приказ, ведавший государственные преступления. Остальные стрельцы, согласно царскому указу, были высланы в Петербург «заслуживать свои вины».
Шереметев провел в Астрахани еще более двух месяцев (апрель, май и часть июня), занятый восстановлением порядка в городе. Все это время над ним довлело присутствие Щепотьева. По-видимому, дурные отношения между ними установились сразу после его приезда. Стесненный и оскорбленный самим фактом наличия соглядатая, фельдмаршал, как мог, игнорировал Щепотьева. Когда, например, тот хотел посмотреть данные Шереметеву «статьи», «как с ними, астраханцами, поступить», фельдмаршал, как жаловался Щепотьев Петру, их ему «не показывал, а сказал, что от милости твоей статей никаких к нему не прислано». Другой конфликт случился в Саратове, где фельдмаршал отобрал лучших дворян в свой «выборной шквадрон», частью же – в полк брата своего Владимира, не обращая внимания на Щепотьева, заявлявшего, что эта функция государевым указом предоставлена ему{183}.
Но и Щепотьев был не из тех, которые отступает без боя. Он обо всем доносил царю, а Головину писал, жалуясь, что фельдмаршал «к нему не милостив больно по наносу злодеев, которые ко взятком склонны»{184}, как будто тем самым намекая на склонность и самого фельдмаршала к взяткам. Еще неприятнее было Шереметеву, что Щепотьев стремился дискредитировать его в глазах астраханцев: «…как я вступил в город и пришел на свой двор, Щепотьев, – жаловался фельдмаршал, – говорил во весь народ, что прислан за мною смотреть…». Щепотьев действовал и еще в одном направлении – стремился поссорить Шереметева с Меншиковым; очевидно имея в виду какую-то размолвку с ним Шереметева, говорил, издеваясь: «я де тебя с ним помирю»{185}.
Тогда же обозначились у Бориса Петровича признаки болезни сердца, от которой он уж не освободился: «За грехи мои пришла мне болезнь ножная, – писал он все тому же Головину в конце марта, – не могу ходить ни в сапогах, ни в башмаках, а лечиться не у кого. Пожалуй, не оставь меня здесь»{186}.
В конце июня Шереметев покончил с астраханскими «делами» и выехал по царскому указу в Киев. Петр писал ему: «…за который ваш труд Господь Бог вам заплатит, и мы не оставим»{187}. Сначала награды были более почетны, чем существенны: графский титул и чин полковника сыну фельдмаршалу Михаилу, но в сентябре последовала и щедрая материальная награда, которой фельдмаршал дожидался давно – около трех тысяч дворов в Ярославском уезде и фельдмаршальское жалованье (7 тысяч рублей).
* * *
Пока Шереметев находился в Астрахани, на театре военных действий произошли важные перемены. Отпала угроза вторжения шведов в пределы русской территории. Карл решил вернуться в Польшу, чтобы покончить с Августом II и затем уже, имея свободный тыл, снова обратиться против Петра I. Таким образом, русская армия получила передышку, чтобы подготовиться к решительной встрече с врагом.
За это же время произошла перемена в личном составе высшего управления армией, уже непосредственно касавшаяся Бориса Петровича: 25 июля 1706 года фельдмаршал Огильви получил указ, которым объявлялось, что царь по отъезде своем из армии «над всем войском нашим вышним камендером» оставляет «господина фелтьмаршала Шереметева во отдании пароля и протчих указов…». Огильви должен состоять «под командою первого фелтьмаршала росийского», но по заключенной с ним «капитуляции» будет иметь «особливой корпус»{188}.
Эта перемена подготавливалась с конца 1705 года, и главным ее виновником надо считать Меншикова. Он скоро разочаровался в стратегических способностях Огильви, а в то же время огромное честолюбие толкало его к тому, чтобы играть первенствующую роль в армии. Происходило, по выражению Огильви, «замешанное командование», когда одновременно с указами фельдмаршала начал издавать свои указы Меншиков. Это расстраивало субординацию в армии. «…Указы мои мало или весьма не слушают… – жаловался Огильви Петру, – …каждый чинит, что хочет, по изволению своему, и никто о соблюдении людей, ни же о пользе вашего величества не смотрят, ни же какого попечения о предбудущем случае не глядят»{189}. Отсюда, предупреждал Огильви, может случиться «большое несчастье в настоящей войне» и потому просил царское величество, «дабы оному (Меншикову. – А. З.) заказать изволили, чтоб впредь никаких указов, пока я команду имею, ни к войску, ни к гварнизонам не посылал…»{190}.
Но Петр отчасти и сам способствовал расстройству субординации, постоянно посылая указы отдельным начальникам и разрешая им в некоторых случаях неповиновение фельдмаршалу. Он постепенно терял доверие к Огильви, отчасти поддаваясь внушениям Меншикова, который письмом от 11 января 1706 года, например, убеждал царя: «…не изволь, государь, фелтьмаршаловых писем много разсуждать и оным подлинно верить… истинно, больше он нам противен, нежели доброжелателен, о чем пространнее после милости вашей донесу»{191}. Под влиянием всех этих обстоятельств Огильви, по сведениям из постоянной, иногда даже шифрованной, переписки с ним Витворта, в сентябре 1705 года сделал первое заявление об отставке, которое через два месяца повторил; Петр, однако, не отпустил его, прибавив к прежнему жалованью тысячу фунтов стерлингов{192}.
Весной 1706 года Огильви снова попросил разрешения «сдать свою команду принцу Александру» (Меншикову. – А. З.) и самому уехать за границу. На этот раз Петр ответил не сразу. «…За выбытием Огильви, – объяснял нерешительность царя Витворт, – во всей армии не останется, насколько я знаю, ни одного офицера, который бы когда-нибудь за границей занимал должность выше капитанской, кроме генерал-лейтенанта Алара (Алларта. – А. З.), который прослужил некоторое время в саксонской армии, но признается человеком не особенно способным и малоопытным»{193}.
В таком положении находилось дело, когда Шереметев приехал в Киев, где застал и Огильви, и Меншикова. Огильви почти сразу же занял непримиримую позицию: «Агвилдей, – писал Шереметев царю, – от меня слово (пароль. – А. З.) одиножды принял, а больши принимать не хочет, и прошу вашего величества на сие указу»{194}. С Меншиковым встреча была мирная и приятная: «…с его милостью князем Римским и генералом над кавалериею виделся, – читаем в том же письме, – и о твоих, великого государя, делех говорил и, что надлежало, постановили»{195}.
В сентябре Огильви получил отставку: «…фельдмаршалу, – извещал Петра Г. И. Головкин, – ефимки по договору и апшит[7]7
Апшит – здесь: документ об увольнении.
[Закрыть] отдали, в чем он показал себя милостию вашего довольна»{196}. В окончательном виде мотивы его увольнения мотивировал сам Петр в письме к барону Гюйссену, поручая ему в феврале 1707 года пригласить на русскую службу на место Огильви, «вторым фельдмаршалом», немецкого генерала З. Гейстера. При этом Петр ставил условием, чтобы Гейстер «не так грубо и упрямо поступал, как Огильви, а именно: что от первава фелтьмаршала пороля не хотел примать многое время, также ничьих советоф примать не хотел, но желал как учитель студентами, такой со фсеми поступать»{197}. Впрочем, Гейстер, видимо наслушавшись отзывов Огильви о русской службе, предложение Петра отклонил.
Шереметев и Меншиков остались вдвоем, и между ними должны были распределиться роли в армии. Мы знаем, что однажды армию уже делили – между Шереметевым и Огильви. В отсутствие Шереметева командование конницей, по-видимому, отошло к Меншикову, и теперь они решили не менять установившийся порядок: Меншиков сохранил за собой конницу, а Шереметев получил пехоту.
Отношения между командующими сложились вполне доброжелательные. Когда Меншиковым одержана была блестящая победа над шведами под Калишем 18 октября 1706 года, Борис Петрович поздравлял Петра «радуяся, – как он выражался, – душею и всею моею крепостию об одержании такой победы над шведом, какой еще в сию швецкую войну не имели над ним, неприятелем…»{198}. Это было бескорыстное признание успехов Меншикова, и Петр отвечал Шереметеву таким же поздравлением: «Боже, дай вам обще наивящее во оружии счастие»{199}.
Если бы сам он мог быть всегда тут же, вместе с ними! Но его присутствия требовала и Москва, и строившийся на глазах у противника Петербург, и непрерывно обновляемый воронежский флот, и воздвигавшиеся укрепления Азова и Таганрога; да и главный фронт растянулся на сотни верст, а между тем в каждой точке этой линии также нужен был глаз. И потому Петр находился в постоянном движении с одного конца государства на другой. У него была тысяча дел, больших и малых, и везде он искал верных людей, на которых можно положиться. В армии таким человеком был Меншиков. Для него дело Петра было личным делом, потому что он стал тем, что есть, только потому, что существовал Петр и его дело, отсюда – не знающая колебаний его деятельность в требуемом Петром направлении, отсюда же, с другой стороны, и глубокая привязанность к нему Петра. Все, и Борис Петрович в том числе, это знали и в той или другой степени мирились с исключительным фавором светлейшего князя. Понял это, но поздно, по-видимому, и Огильви: по крайней мере, о нем писал уже после его возвращения в Вену барон Гюйссен Шафирову: «…чаю, что каетца сей старик, что он, как в Праге сам говорил… желал бы по-прежнему быть при войсках царского величества»{200}.
Шереметев как мог уверял Петра в своей преданности: «…ни животом своим заслужить не могу, толька имею намерение ото всех своих сил работать, сколька мне всемогущий Бог силы и разуму подаст»{201}. Но все же ясно было, что это пишет человек, для которого служба – не выражение внутренней связи с царем, а скорее обязательство, хотя и исполняемое в высокой степени добросовестно.
В ноябре Шереметев оказался в Жолкве, где Меншиков установил свою квартиру. Кроме фельдмаршала, сюда прибыли генерал А. И. Репнин, Г. И. Головкин, Г. Ф. Долгоруков, генерал-майор М. М. Голицын. «Вчерась, то есть в день тезоименитства моего, – извещал Меншиков Петра, – …довольно повеселились… и оные господа еще несколько времени здесь имеют умедлить ради совету, како поступать з господами поляками»{202}. «Оные господа» подписались под письмом Меншикова в порядке служебного старшинства: на первом месте – Шереметев, на втором – Меншиков; среди названных рядом с генералами видим двух дипломатов, или, по-тогдашнему, министров: Г. И. Головкина, уже фактически ставшего преемником незадолго перед тем умершего Ф. А. Головина, и Г. Ф. Долгорукова, бывшего, а равно и будущего посла при польском дворе.
Присутствие министров на военном совете означало новую стадию в развитии войны – дипломатия теперь играла роль столь же важную, как и оружие. В октябре между Августом II и Карлом XII заключен был Альтранштадский договор, согласно которому Август отказывался от польской короны, а заодно и от союза с Россией. Это обстоятельство чрезвычайно усложняло ситуацию. России предстояло решить, по формулировке Меншикова, «как поступать с господами поляками». Не случайно именно с этих пор упомянутые дипломаты – постоянные спутники фельдмаршала. Они участвовали во всех совещаниях, и на важнейших документах их подписи стоят всегда рядом с подписями генералов.
Собравшийся генералитет оставался в Жолкве довольно долго – ждали Петра. В посланных к нему нескольких письмах Меншикова, подписанных, однако, всеми, настойчиво проводится мысль, что его присутствие необходимо, причем письма писались, можно сказать, в его стиле: «…паки прошу, чтобы ваша милость, не замешкав, к нам изволили быть»; «для Бога, государь, изволь, как скоро возможно, к нам поспешать»{203}. Петр приехал в Жолкву в конце декабря. На генеральном совете был выработан план кампании на 1707 год. Основной вопрос заключался в том, где должны быть сосредоточены войска, чтобы загородить неприятелю пути вторжения в Россию. Решено было до выхода шведов из Саксонии оставаться в Польше; но в таком случае вставал вопрос о «генеральной баталии»: следует ее дать неприятелю в Польше, или, отступив, в своих границах. На это в «Гистории Свейской войны», составленной при непосредственном участии Петра, читаем следующее: «Положено, чтоб в Польше не давать: понеже, ежели б какое несчастие учинилось, то бы трудно иметь ретираду (отступление); и для того положено дать баталию при своих границах, когда того необходимая нужда требовать будет; а в Польше на переправах, и партиями, так же оголожением провианта и фуража, томить неприятеля…»{204}. В этих словах точно и ясно сформулирована идея, легшая в основу тактики войны вплоть до Полтавы. По словам историка Миллера, первого издателя писем Петра Великого к Шереметеву, предание повествует, что таково было мнение, которое предложил фельдмаршал «яко глава военного совета», и что совет «всеми, при том бывшими, и самим государем за благо принят»{205}.
