Текст книги "Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев"

Автор книги: А. Заозерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Александр Заозерский
ФЕЛЬДМАРШАЛ
БОРИС ПЕТРОВИЧ
ШЕРЕМЕТЕВ
Портрет на фоне
Петровской эпохи

*

Составитель серии Владислав Петров

В оформлении обложки использован портрет

Б. П. Шереметева работы неизвестного художника.

Около 1710 года

Иллюстрации Ирины Тибиловой

© ООО «Издательство «Ломоносовъ», 2022

Введение

Историческая роль Бориса Петровича Шереметева не вызывает сомнений. С одной стороны, он был генерал-фельдмаршалом, официальным командующим русской армией в продолжение Северной войны, которая ввела Россию в систему европейских государств и в значительной степени определила ее дальнейшую историю. С другой – он, всегда оставаясь в центре событий русской жизни, ярко и цельно отражал процесс европеизации, который шел среди старой московской знати.

Следует принять во внимание то, что, помимо большого количества документов, изданных и неизданных, содержащих сведения о Борисе Петровиче, сохранился фамильный архив Шереметевых – правда, по преимуществу хозяйственный и для времени фельдмаршала с большими пробелами, – но даже в таком виде единственный в своем роде.

Словом, можно с уверенностью сказать, что среди современников Петра I нельзя найти никого другого, кто бы представлял столько интереса с точки зрения наблюдений за Петровской эпохой, как Борис Петрович Шереметев.

Глава первая

1

Шереметевы – древний русский боярский род, имевший общее происхождение с царской фамилией Романовых. На протяжении XVI–XVII веков его представители не дали выдающихся государственных деятелей, но благодаря своей родовитости и богатству все время держались «наверху»: командовали на войне или сидели в Боярской думе. Истории рода Шереметевых посвящено многотомное исследование Барсукова, заканчивающееся описанием событий конца XVII века^{1}.

Судя по всему, Шереметевы, подобно другим видным княжеским и боярским фамилиям, отличались консерватизмом. Но при царе Алексее Михайловиче некоторые из них обнаружили, правда в известных пределах, склонность к иноземным обычаям. Знаем, что выделявшегося своими способностями среди родичей, но рано умершего Матвея Васильевича Шереметева протопоп Аввакум обличал как принявшего «блудолюбный» образ за то, что он брил бороду. К сожалению, неизвестно под какими влияниями Матвей Васильевич отважился на такой шаг. Совершенно ясно зато западное влияние на другом Шереметеве, Петре Васильевиче Большом, отце фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева. В течение нескольких лет он был в Киеве воеводой, и есть указание на близость его к тамошним польским верхам. Правда, оговоримся, что оно содержится в доносе Мефодия, епископа Мстиславского, который был его недругом. Другой факт заставляет признать еще более широким круг культурных влияний на П. В. Шереметева: он коротко был знаком со знаменитым генералом П. И. Гордоном, который был при нем в Киеве и которому на время своего отсутствия он даже поручал своих сыновей, в том числе и Бориса.

О молодых годах Бориса Петровича мы почти не имеем сведений. Его первый биограф Г. Ф. Миллер, писавший еще по живому преданию, мог сказать о той поре его жизни только то, что «он казался рожден к военным подвигам, к коим отец с 1666 года его и приучил» (то есть в четырнадцать лет), и что «Борис Петрович не токмо воинскими подвигами, но и любовными предупредил несколько свои лета»^{2}, женившись в 1669 году, всего семнадцати лет.

Пребывание в Киеве – едва ли не самый яркий момент в ходе нравственного развития Б. П. Шереметева. Город пленил будущего фельдмаршала настолько, что одно время он даже думал постричься в Киевской лавре, а в своей духовной завещал там же и похоронить себя, хотя бы смерть «настигла» его» в Москве или в ином котором месте, от Киева во отдалении…»^{3}. Борис Петрович и в зрелом возрасте часто бывал в Киеве; можно сказать, он пользовался всяким случаем, чтобы взглянуть на эти места и повидаться с приятными ему людьми.

Очевидно, у Бориса Петровича и в монастыре и в городе были прочные связи. Каким образом завязались они? Возможно, что их возникновение надо относить еще к его юношеским годам. Существует предание, что он учился в Киевской коллегии (позже академии)[1]1
  Киево-Братская коллегия (с 1701 года – Киево-Могилянская академия) – высшее учебное заведение, существовавшее в 1632–1817 годах. – Здесь и далее постранично – прим. ред.


[Закрыть], предание вполне правдоподобное ввиду отношения его отца к этому учебному заведению. Через академию скорее всего установилась близость фельдмаршала с митрополитом киевским Иосифом Кроковским, бывшим ее профессором, потом ректором, а по годам – вероятным его сверстником. Борис Петрович подчеркнул эту близость тем, что в 1718 году, когда митрополит ехал по вызову в Петербург для допроса по делу царевича Алексея, он не только принимал его в своем доме в Москве не без опасности для себя, но и поставил его в числе свидетелей под своей духовной, составлявшейся как раз в это время. Надо думать, не было простой случайностью и то, что в заграничном путешествии сопровождал Бориса Петровича в составе его свиты «духовного чина Малороссийского края иерей Иоанн Прокопиев сын Пашковский»^{4} вероятно, питомец той же Киевской академии. В академии, наконец, Шереметев мог получить уважение к латинскому языку; если много сказать, что он знал его, то, во всяком случае, умел, когда нужно было, щегольнуть образованностью: написать русское слово латинскими буквами.

При непосредственном знакомстве с польскими кругами Шереметев должен был воспринять влияние польской культуры. И по возвращении его в Москву в условиях московской жизни времени Федора Алексеевича, когда при дворе господствовала, по выражению современника, «политес с маниру польского», усвоенный Шереметевым в Киеве вкус к польской культуре не должен был заглохнуть. Из разных эпизодов заграничного путешествия Шереметева видно, что он знал польский язык и мог вести на нем беседу в обществе. Вообще в отношениях между ним и поляками как будто вовсе нет той преграды, которую традиция, казалось, сделала неодолимой. Перед нами немыслимый, казалось бы, факт: глава католического государства король польский Август II был восприемником второго сына фельдмаршала – Сергея^{5}. С другой стороны, поляков мы видим в доме фельдмаршала среди домашних служителей^{6}. И даже находим в составе его домашнего штата поэта из поляков: в 1695 году вышел отдельной книжкой на польском языке в стихах панегирик, посвященный «ясновельможному его милости пану Борису Петровичу» по поводу его побед над татарами, и автор этого произведения Петр Терлецкий тут же говорит о себе, что он живет «в победоносном дворце Бориса Петровича»^{7}.

2

Современники-иностранцы оставили нам очень лестные отзывы о культурном уровне Б. П. Шереметева. «Шереметев – самый вежливый человек в стране и наиболее культурный»^{8}, – писал хорошо его знавший английский посол Витворт. Автор сочинения о петровской России И. Г. Корб также считал Бориса Петровича «образованнее других», даже называл его «украшением России»^{9}.

Конечно, прежде всего должно было бросаться в глаза, что Шереметев – если не первый, то один из первых – стал одеваться по-европейски. Описывая его пребывание в Вене, автор «Записки» о его заграничном путешествии между прочим отмечает, что он был приглашен цесарем на обед и поехал во дворец, «убрався в немецкое платье». Там же сообщается, что на третий день по возвращении в Москву боярин был на банкете у Ф. Лефорта «во убрании францужском», то есть, вероятно, не только во французском платье, но и в парике. Несомненно, составитель «Записки», а значит, и редактировавший ее Шереметев ввели этот момент в рассказ потому, что считали его явлением необычным в русской жизни, и, конечно, со стороны Шереметева проявилась в данном случае не столько привычка к иноземному платью, сколько желание продемонстрировать свой «европеизм». Такое же впечатление должна была произвести на присутствующих и другая новость: боярин явился на банкет, «имея на себе, – как сказано в «Записке», – данный ему в Мальте от высокопочтеннейшего гранмагистра и всего ковалерства ковалерский крест». Это был, без сомнения, первый случай, когда русский человек принял чужеземный, именно западноевропейский титул и орден, и довольный этим Петр поспешил утвердить Шереметева в звании «свидетельствованного мальтийского ковалера»^{10}.

Новое было и в манере Шереметева держаться. В то время когда русский темперамент впервые почувствовал себя свободным от навязанных ему уставов и шумно, а иногда и безобразно праздновал свою свободу, Борис Петрович, по наблюдениям иностранцев, выгодно отличался от других внутренней дисциплинированностью. В документах не осталось даже намека на то, что Шереметев участвовал хотя бы в одной сцене или дикой потехе, какие бывали тогда нередко именно в придворном кругу.

Фельдмаршал, где бы ни был, всюду показывал, что он может быть вежливым и любезным. При требовательном по части этикета папском дворе отмечали его «тонкую учтивость»^{11}. А при встрече его с мальтийскими рыцарями на море и потом, во время его пребывания на острове, трудно даже сказать, кто кого превосходил любезностью: искушенные ли в светских тонкостях братья ордена или насмотревшийся на «обхождения» в разных странах при дворах московский боярин.

Любезность и выдержка открыли перед Шереметевым двери в самое изысканное общество за границей. Еще в 1686 году, исполняя дипломатическое поручение в Польше, он сумел стать приятным гостем во дворце, где часто играл с королевой в карты, а с принцессой танцевал. А во время путешествия 1697–1698 годов боярин и его спутники не раз «банкентовали и танцевали» в домах польских и венских вельмож. С одного банкета в Вене хозяева и бывшие тут гости «отпустили от себя боярина, – узнаем из «Записки», – уже после полуночи»^{12}. И, надо думать, хорошие манеры у Шереметева проявлялись не только «на чужих людях». Эти же качества он проявлял и в России. На похоронах Лефорта Корбу бросилась в глаза разница в поведении Шереметева и других: в то время как все, по словам наблюдателя, кинулись к поминальным столам, расставленным по пути похоронной процессии, «князь Шереметев счел ниже своего достоинства предаваться обжорству наравне с прочими…»^{13}.

Не только манера обращения, но и речь фельдмаршала носила на себе следы совершавшихся тогда перемен. В его письмах не редкость встретить иностранное слово. Иногда оно берется в полной неприкосновенности из чужого языка, например: «monsieur», «шарм», «респонс», «контент», «мизерия»; иногда подвергнувшись своеобразной фонетической обработке, например: «фатыга», «паралиж», «меленколия». Иностранные слова появляются под пером фельдмаршала далеко не всегда по необходимости, в силу отсутствия соответствующих им русских аналогов, а, может быть, чаще даже без нужды, только для украшения речи. Самый стиль письма Бориса Петровича при этом не представляет особых отличий по сравнению с эпистолярными памятниками XVII века: у него то же обилие оборотов церковно-славянского языка и тот же книжный строй.

«Он великолепен в своей обстановке и в образе жизни»^{14}, – читаем о Шереметеве у Витворта. К сожалению, можно только отчасти восстановить внешнюю обстановку жизни фельдмаршала. Большую часть жизни он провел в Москве, и, по-видимому, долгое время у него не было собственного дома. По крайней мере, еще в 1702 году, прося Петра отпустить его в Москву, он мотивировал свою просьбу необходимостью подыскать дом. В том же году он купил дом у князя И. М. Воротынского в Китай-городе на Никольской улице, с 3115 рублей сразу поднявши цену до 5 тысяч рублей и таким образом побивши всех конкурентов.

Об этом доме знаем только, что он «в длину был 19 сажен», в ширину – 12, в вышину «от земли до кровли» – 5 сажен. Упоминаются «палаты»: столовая, оружейная, казенная, овощная, нижняя, а всего «с верхним, середним и нижним житьями и с ледником, и с погребом» насчитано 39 «житей»^{15}.

После 1710 года Шереметев вместе с другими «царедворцами» должен был переселиться по воле Петра в Петербург и здесь устроить себе, по его выражению, «пристанище». Сначала это был дом-мазанка в тогдашней Немецкой слободе, строившийся наспех, который в 1718 году, по свидетельству самого владельца, пришел в разрушение. Позднее Шереметеву отдано было обширное место на берегу реки Фонтанки, считавшееся тогда «загородным», где уже его наследником воздвигнут был дворец – Фонтанный дом.

Таким образом, вряд ли на архитектуре столичных домов Шереметева сказались новые веяния. Больше простора архитектурный вкус Бориса Петровича мог найти себе в применении к вотчинным постройкам. Из документов не видно, однако, чтобы фельдмаршал нанимал мастеров-иноземцев. Когда строился барский дом в селе Борисовке, на положении архитектора состоял у Шереметева штаб-квартирмейстер армии Архип Никифорович Апухтин, человек совершенно русский, но, может быть, во время походов набравшийся заграничных впечатлений. Апухтин составил чертеж, «как быть» предположенным строениям, и отправил его Борису Петровичу, а тот, не считая себя посторонним архитектуре лицом, внес в дело свою долю творчества. Сделанный рукой фельдмаршала чертеж сохранился в домовом архиве, и, судя по нему, нельзя сказать, что борисовские хоромы много отклонялись от выработанного стариной типа построек. Совсем другое дело – дом в селе Мешерикове, любимой подмосковной фельдмаршала: башни по бокам дома, широкий фронтон с отображенными на нем именем и званием владельца, а также расположение комнат ясно свидетельствуют о попытке перенести в обстановку русского пейзажа архитектурные формы Запада. Возможно, что к строительству здесь был привлечен один из тех западных архитекторов, которые в это время появились в России к услугам частных лиц.

Полнее отзыв Витворта оправдывается на домашней обстановке Шереметева. К концу XVII века у редкого боярина не нашлось бы в доме нескольких произведений западного мастерства. Но почти всегда это были отдельные «диковинки», которые имели своим назначением не столько удобство жизни, сколько удовлетворение тщеславия хозяев. В шереметевском же доме иноземная обстановка целиком вытеснила отечественные «уборы» и сообщала всему помещению определенный стиль. Правда, полного описания дома мы не имеем, но в 1714 году фельдмаршал выделил четвертую долю своего имущества в пользу семьи старшего сына Михаила Борисовича, и по составленной тогда же описи выделенной части можно судить о составе целого. Опись перечисляет в качестве предметов комнатной обстановки вещи исключительно иноземного происхождения: «парсуны» и картины, зеркала, орган, стол, стулья, кресла, все или немецкие или английские^{16}. От второй жены фельдмаршала Анны Петровны узнаем, что приобреталась эта обстановка главным образом во время заграничных походов: «Во Гданске, и в Шленске и в Гамбурге…», и там, по ее словам, «вещи все хорошие покупали… которых здесь в Москве отнюдь невозможно сыскать»^{17}.

По-европейски меблирован был и дом в Мещерикове. И даже в далекой Борисовке, куда Борис Петрович мог заглядывать только изредка, в господском доме были предметы иноземного комфорта: в столовой – «комен» (камин. – А. З.), у дверей «казеннай каморы» – «шафу (шкаф. – А. З.) вымалеванную», во всех комнатах – «убой» (обои. – А. З.) и «картыни», последние в расписных рамах^{18}. А на фасаде дома красовалась выведенная латинскими буквами надпись «Heneralnaja eta kvartera» – в память того, что в доме еще до его перестройки жил в период полтавских боев Петр со своим штабом.

Как протекала жизнь в этих обставленных по-европейски палатах? Было в обычае, чтобы барский дом наполняли дворовые разных рангов – их число должно было питать тщеславие владельца. Велико ли было число дворовых у Шереметева, мы не знаем; на этот счет имеем только случайно оброненное фельдмаршалом замечание, что его дом «не безлюден». Косвенным образом этот пробел восполняет до некоторой степени «Записка» о заграничном путешествии. Сопровождавшая Шереметева за границу свита в своем составе как бы воспроизводит в миниатюре структуру его московского «дворика». Тут специалисты на всякие случаи: «царедворец» – для посылок дипломатического характера; «маршалок» – для наблюдения за общим порядком; дворецкий, казначей и рядовые слуги – для хозяйственных и комнатных дел; наконец, для нужд духовных – священник. В этом перечне служителей не достает как будто только скороходов, в окружении которых боярин появлялся на московских улицах в своей немецкой карете. Еще одна подробность довершает сходство: в доме фельдмаршала, а в походе – при нем, как и у польских магнатов, живет особая, составленная из дворян рота или «шквадрон» на фельдмаршальском содержании.

Фельдмаршал – живой центр этого дворового окружения, которое имеет своим единственным назначением освобождать его от всяких житейских забот и мелочей. Все та же «Записка» рассказом об одном эпизоде хорошо вскрывает создающуюся на почве этих отношений психологию. Проезжая через Польшу, Шереметев, во избежание возможных неприятностей, вынужден был, «тая гонор свой и имя», выдавать себя и своих спутников за «равное товарищество», так что ему и всем остальным пришлось «зватися ровными товарищи и есть за одним столом». Автор «Записки», отмечая необычность такого положения, записал с явным сочувствием к боярину: «И с того числа боярин изволил в том пути приимать великие себе трудности…»^{19}.

В описанных исключительных обстоятельствах Шереметеву пришлось скрывать «гонор свой и имя»; в обычных же условиях, наоборот, их проявление – постоянный движущий мотив его поведения, имеющий свой источник в чувстве фамильной чести. Своеобразным пониманием этого принципа обусловливалась между прочим обнаруженная фельдмаршалом во время путешествия чрезвычайная щедрость: всюду, куда он ни попадал, он раздавал богатые подарки, «чиня то и не жалея, – как объяснено в «Записке», – для превысочайшей чести и славы преславнейшего имени великого государя, его царского пресвет-лого величества и всего его самодержавнейшего государства от окрестных стран и государств в примножении большие славы и в память своей, Шереметевых, фамилии»^{20}. За путешествующим боярином тянулся целый обоз со всякой «рухлядью», предназначавшейся для подарков. И когда под конец путешествия было подсчитано, сколько своего «кошту», деньгами и вещами, было истрачено, то оказалась сумма в 25 550 рублей – крупное по тому времени состояние.

3

В своих письмах фельдмаршал не поражает ни остротой, ни глубиной мысли. В одном случае, совсем не думая давать себе характеристику, он очень метко сказал о себе: «…не испытлив дух имею…»^{21}. В переписке он предстает человеком, не склонным к теоретическим изысканиям, но обладающим здравым смыслом. Как государственный деятель, он более или менее свободно ориентировался в международных отношениях и, видимо, имел свои определенные точки зрения, которые делали его интересным собеседником. По сообщению «Записки», польский король, поговорив с Шереметевым на частной аудиенции «часа с три», выразил желание, чтобы «по часту к нему болярин ездил», а «воеводы Мозовецкий и Калиский» сами приезжали к нему со своими сыновьями и, как описан их визит в «Записке», «зело поступили любно и говорили пространно обо всем, и были часы многие»^{22}. Приблизительно то же происходило потом в Вене и в Италии.

Один предмет разговоров Шереметева мы знаем: поднимался вопрос об общей борьбе с «врагами креста Христова». Но, судя по всему, этой темой не ограничивались. Надо думать, происходил свободный обмен мыслями. Едва ли до этого времени в Европе так разговаривали с кем-нибудь из русских. Очевидно, у Шереметева везде, где бы он ни оказывался, находился общий язык с высокими собеседниками. Это подводит нас к вопросу об общих взглядах фельдмаршала.

Австрийскому императору Леопольду I, вероятно, отвечая на его вопрос, Шереметев говорил, что он «был побужден» к своему путешествию в Европу «не столько любопытством видеть страны, сколько обетом посетить гробницу св. Петра и Павла»^{23}. Итак, любознательность – на втором месте, религиозный мотив – на первом. Что такой обет должен привести в близкое соприкосновение с Римско-католической церковью, фельдмаршала нисколько не смущало. Он настолько свободно смотрел на различия православной и католической церквей, что вызвал в Риме широкие надежды на «обращение». Да и в Вене многие считали, что он – «внутренне католик»; в частности, постоянно сопровождавший его при осмотре достопримечательностей города иезуит Вольф высказывался в том смысле, что он «весьма ошибается, если этот сеньор не присоединится к вере католической»^{24}.

Трудно принять за выдумку и сведения, содержащиеся в переписке римских сановников, о начатых Шереметевым в Риме переговорах о соединении церквей^{25} или сцену, которая изображена в письме кардинала Оттобони, как Шереметев, когда ему показали подлинный акт Флорентийского собора[2]2
  Флорентийский собор – собор христианских церквей, проходивший в Ферраре (1438–1439), Флоренции (1439–1442) и Риме (1443–1445). На соборе была подписана уния между католической и православными церквями, позже отвергнутая большинством православных церквей.


[Закрыть], с благоговением целовал листы и творил перед ним «земное поклонение», а после того попросил с них копию^{26}. Еще одно свидетельство идет из Москвы. Живший тогда, в 1699 году, здесь иезуит Франциск Эмилиан писал в Рим: «Шереметев с тех пор, как возвратился от папы, необычайно прославляет нашу веру, хвалит нас и говорит, что теперь он должен притворяться вследствие преследования собратьев…» При этом автор донесения, впрочем, задается вопросом: «…Кто может разгадать, что тут скрывается, правда или ложь?»^{27}.

Мы тоже должны поставить вопрос: что означает такое поведение фельдмаршала?

Прежде всего надо признать, что сановники папского двора дают, в общем, верную картину, разве лишь невольно сгущая краски под влиянием сильного желания видеть знаменитого «русского генерала» «обращенным». Они сообщают свои впечатления в неофициальной переписке; им не было смысла обманывать друг друга. Кроме того, известно, что один из спутников Шереметева, бывший тогда его крепостным слугой, а в будущем видный сотрудник Петра, Петр Курбатов принял во время пребывания в Риме католичество, разумеется, с согласия своего господина.

Речь вряд ли может идти о намерении Шереметева стать католиком, – такого, без сомнения, у него не было, но сочувственное и уважительное отношение к католичеству присутствовало. Откуда оно? Сомнительно, чтобы Борис Петрович когда-нибудь углублялся в догматические особенности римской веры, но ее культурно-политическая роль, надо думать, была для него ясна. Припомним впечатления киевской жизни. Католическая вера органически входила в состав культуры, под влиянием которой он формировался. Представителя высокородной фамилии она должна была привлекать и социальной стороной: в то время это была господская вера на Украине, тогда как православие объявлялось верой «холопской».

…Что сталось с обнаруженными Борисом Петровичем за границей симпатиями к католицизму, когда он возвратился на родину? Если не симпатии, то полная терпимость осталась. При случае Борис Петрович охотно бывал в обществе католиков, даже иезуитов. Останавливаясь в Полоцке, он всякий раз посещал находившийся там иезуитский коллегиум, обедал у отцов-иезуитов, иногда смотрел разыгрываемую их воспитанниками комедию. Эта терпимость, которая в поведении самородного русского книжника была бы явлением прогрессивным, в человеке, приобщившемся, как Борис Петрович, к европейской культуре, свидетельствует, наоборот, о глубоком консерватизме.

Происходившая тогда острая борьба между католицизмом и новым вероисповеданием – протестантизмом, имевшая в России разнообразные отголоски, изменяла исходные точки зрения при оценке вероисповедания. Спор теперь шел не о догматике, а о жизненном смысле, о скрывавшемся за тем или иным вероисповеданием общем мировоззрении. По сравнению с католицизмом протестантизм был в известной степени революционным явлением.

Так именно и воспринят был Борисом Петровичем этот религиозный конфликт, и он занял по отношению к нему совершенно определенную позицию. Конечно, он не входил в обсуждение деталей, к чему, по собственному признанию, не чувствовал склонности. Но житейский опыт того и другого вероисповедания, их социальное значение и бытовая мораль были ясны для него, и он, следуя своему социальному инстинкту и испытанным в молодости культурным влияниям, стал на сторону католицизма. При этом условии вся острота различия между католичеством и православием исчезла. В католический храм он шел с такой же верой, как и в православный, слушал мессы, поклонялся католическим святыням. Он спокойно, даже с интересом мог говорить о соединении церквей и выразить уважение к решениям Флорентийского собора. Таким образом, можно сказать, что обнаруженные Шереметевым «благочестивое отношение к вещам священным» в Вене и Риме и «тонкая учтивость» в отношении к главным лицам папского двора (из отзыва о Шереметеве секретаря Венецианского дома)^{28}, завершившаяся целованием папской туфли, не были с его стороны даже компромиссом.

Что же до несомненной демонстративности в проявлении чувств к «святой католической вере», то это надо рассматривать как дипломатический маневр, рассчитанный на достижение определенной цели. Конечным пунктом его путешествия был остров Мальта. Он ехал туда, чтобы склонить мальтийских рыцарей, как и австрийского императора, к совместным действиям против турок и татар. Но это был скорее официальный предлог, чем реальная цель, поскольку у него не было полномочий на заключение договора. Реальная же цель была другая: звание рыцаря Мальтийского ордена.

Переписка римских сановников проливает свет на происходившее. Оказывается, Борис Петрович выразил желание перед папой быть принятым в братья ордена. И если бы при папском дворе не получило перевеса соображение, что «подчинение большого московского генерала правилам означенного ордена должно сопровождаться благими последствиями для святой церкви», то это «довольно необыкновенное желание, – как выразился папский нунций в Вене, – было бы встречено там с должной насмешкой»^{29}. А «московский генерал», очевидно, тоже учитывал ревность «его блаженства» к распространению «истинной веры» и не скупился на всякие изъявления, лишь бы достигнуть своей цели.

Но зачем нужен был ему Орден? Здесь мы имеем, может быть, весьма интересную черту личности фельдмаршала. Надо думать, что все там же, в Киеве, он заразился своеобразной феодальной романтикой, занесенной из Польши, и, если давать веру отзыву упоминавшегося ранее английского посла Витворта, культивировал в себе качества, требующие рыцарского звания: «…Он обладал, – писал Витворт, – чувством чести и личной доблести более, чем кто-либо»^{30}. Мальтийский крест льстил тщеславию московского боярина главным образом потому, что вводил его в ряды феодальной западной аристократии, и, конечно, по желанию Шереметева Петр указал позже внести ни у кого более не встречающееся звание – «свидетельствованного (то есть имеющего диплом. – А. З.) мальтийского кавалера» в его официальный титул.

По словам Корба, Шереметев пользовался подходящими случаями в Москве, чтобы «выставить себя мальтийским рыцарем» и продемонстрировать свою близость к знатным иноземцам. Это вызывало даже, вероятно, неприязненную реакцию соотечественников. Корб рассказывает, что на похоронах Ф. Лефорта Шереметев, украшенный мальтийским крестом, шел вместе с участвовавшими в процессии иностранными послами, и «это подало повод русским с насмешкою злоречиво спрашивать друг друга, не посол ли это от Мальтийскаго ордена?..»^{31}.

Аристократические притязания фельдмаршала увенчал и царь Петр, давши ему звание графа. И нет нужды объяснять, какой образец стоял в воображении Бориса Петровича, когда он придумывал «большую графскую печать» для себя с латинским текстом: «Mareschalius campi Boris comes de Scheremetef»^{32}.

При своем «европеизме» Шереметев оставался глубоко консервативным человеком. У людей того времени не было в привычке формулировать свои общие воззрения, к тому же фельдмаршал по свойствам своего ума был мало приспособлен к такой «операции». Но остались два письменных памятника, которые, несмотря на специальное содержание, совершенно помимо намерений автора дают красноречивую характеристику его воззрений. Это прежде всего его «духовная» (завещание).

В «духовной» древнерусский человек подводил материальный итог своей жизни, а вместе с тем подготовлял себе переход к загробному существованию, составлявшему для него непреложный закон. Оглядываясь на прожитое, он последними своими распоряжениями старался исправить то, что могло помешать ему в будущей жизни, и обеспечить себе содействие земных ходатаев, служителей церкви, перед небесными силами. Поэтому завещание – акт гражданского характера – получало религиозный смысл. Вековая практика выработала и соответствующую его форму. И хотя при Петре в этой области быта, как и в других, происходит перемена и завещание начинает утрачивать религиозную оболочку, фельдмаршал выдерживает старый стиль, который заставляет вспомнить о его близости к Киевской духовной академии:

«…Понеже всякое время рода человеческаго по правосудному пределу Божию подлежит от уз плотских разрешитися и смерти долг отдать, то, сего чая, и аз многосогрешающий раб Господа моего Бориса, и слушая гласа Его во Святом Евангелии глаголющего: «Будите готови и в он же час не мните: Сын человеческий приидет вечер или полунощ или утро да не приидет внезапу и обрящет спящия», того гласа Господня слушая и трепеща, еще и часто недугом одержим бываем и день до дне, телом изнемогая и чая на всяко время оного, Господом глаголенного нечаянного часа смертнаго, а по силе моей приуготовлялся ко исходу жизни сея временные, возжелал сию духовную целым своим умом и памятию написать…»^{33}.

Не менее выразителен второй документ. В слободе Борисовке, уже упоминавшейся, фельдмаршал на свои средства устроил женский Богородицкий Тихвинский монастырь и тогда же составил «Завет» – инструкцию, по которой монахини должны были жить и управляться^{34}. Это довольно обширное литературное произведение, где во всех подробностях устанавливается порядок монастырской жизни. С одной стороны, преподаются правила хозяйственной экономии – какое кому назначать жалованье, какие «иметь трапезы» по будним дням и по праздникам, как вести сельское и домовое хозяйство, каким инвентарем и столовыми припасами запастись, вплоть до наставления «хлебы печь такие, чтоб хлеб четырем сестрам был, а не большие…». С другой стороны, тут же излагаются обязательные для сестер правила поведения, чтобы «чин монастырский и всякое благочестие и смирение» соблюдались, и категорически предписывается, кроме священника-монаха да при нем келейника, «старого человека» и «доброго жития», «иным никаким мужчинам в монастыре отнюдь не быть и мужчин, кроме воскресных дней, к литургии не пускать…». Виновных в нарушении установленных правил монастырские власти должны «смирять»: «…класть под порог и шелепами[3]3
  Шелепы – плети, кнуты.


[Закрыть] бить, и из обители вон высылать…».