Текст книги "Отражение: Разбитое зеркало (СИ)"
Автор книги: Snejik
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)
Франсуа оттер руки, вычистил ногти. Очиститель пах почему-то апельсинами.
Убрав все по своим местам, Барнс снова обнял Франсуа, прижимаясь грудью к его спине, а пахом к заднице, и поглаживая по животу.
– Я рад, что тебе понравилось, – пробормотал он ему на ухо. – Расскажи мне, что ты еще любишь?
Внезапное осознание, что они, по сути, друг о друге ничего не знают, было и кстати, и некстати одновременно. Но если не спросишь, – не узнаешь, а спрашивать Барнс не стеснялся никогда.
– Ходить на лыжах, – Франсуа потерся о него задом. – И паззлы собирать, – смущенно добавил он. – Трехмерные. Смотреть старые мультфильмы с песнями. И… – он замялся, но все-таки собрался с духом и сказал: – Есть такие игры, в них интерьеры можно моделировать. Вот когда меня все задрало, я сажусь и моделирую интерьеры ванных комнат.
– А почему именно ванных? – спросил Барнс, потому что все остальное ему показалось совершенно нормальным. Сам он, если брать из странного, любил печь печенье.
Но теперь было ясно, что можно Франсуа дарить, чтобы ему точно понравилось.
– А я там горгулий в качестве кранов сажаю, ванна – пасть дракона, и все такое… С цветной подсветкой, и чтобы вода бурлила, – улыбнулся Франсуа.
– Любитель готики? – усмехнулся Барнс. – Пойдем пирожные доедать?
– Пойдем, – согласился Франсуа.
Когда они вышли из здания арсенала, на улице уже было темно и тихо. Закат догорел, напоминая о себе только парой почти стершихся мазков у горизонта. Они шли к дому Барнса, и перед ними зажигались реагирующие на движение фонари. Повинуясь порыву, Барнс поймал руку Франсуа и переплел их пальцы. Ему хотелось касаться своего любовника, быть с ним рядом, но так же он понимал, что почти сразу забывает о нем, если Франсуа нет рядом. Барнсу казалось это неправильным, словно он обязан был думать о Франсуа двадцать четыре на семь, как думал о Себастьяне, которого всегда с трудом отпускал от себя.
Но Барнс радовался, что ему в принципе хотелось быть с Франсуа, хотелось его радовать чем-нибудь интересным.
– Я добавлю твои данные в замок, – сказал Барнс, – можешь играть с моими игрушками. Там лежит планшет, довольно большой, в нем чертежи и поэтапные схемы разбора всего, что у меня есть. Ну и книжки сможешь брать. Кстати, тебе что-нибудь новенькое из воспоминаний Рамлоу снилось?
– Да, – кивнул Франсуа. – Как я по развалинам, куда ракетой прилетело, лазаю, кого-то ищу и страшно боюсь, что не найду. Ночь, гарью воняет, мои люди тоже шарятся, и я знаю, что если не найду кого ищу, мне конец.
– И не нашел, как я понимаю, – заметил Барнс, понимая, какой именно это момент из фильма. – Но тут я тебе ничем помочь не могу, меня там не было.
Они вошли в дом Барнса, где все лежало так, как они оставили, когда уходили. Барнс подумал-подумал, и сгреб Зимних снова в спальню, снова закрыв туда дверь. Если во всем доме было более или менее прибрано, то вот в спальне у Барнса царил такой же бардак, как и в душе. Разворошенная постель со скомканным одеялом и кучей подушек, которыми Барнс пытался заменить пустоту в ней, могла бы многое сказать о ее хозяине, но сам хозяин никому этот кавардак не показывал.
– Я почти на все это оружие, что у меня есть, в свое время роликов познавательных наснимал. Можешь на ютубе найти “Зимний Солдат ми-ми-ми”. Пироженки будешь? – Барнс унес кружки из-под какао на кухню. – Тебе чай или кофе сделать? Или что-то другое?
– Лучше чай, – попросил Франсуа. – И пироженки буду – когда я еще попробую такую вкуснятину?
Щелкнув чайником, Барнс достал чай, кинул пакетик в чашку и подошел к Франсуа, устроившемуся на диване, присел перед ним, положив ладони на его колени, и внимательно посмотрел на него.
– … я хочу попытаться сделать тебя счастливым, и если для счастья тебе будет не хватать чего-то, просто скажи мне об этом, – попросил Барнс, опустив фразу о том, что, возможно, никогда не сможет его полюбить. – Кондитерская, которая делает эти пирожные, работает круглосуточно.
– И находится достаточно далеко, так что не морочься этим, – улыбнулся Франсуа. – Ежедневные праздники приедаются.
– Ежедневно у нас очень затейливая ебля с курсантами, – возразил Барнс. – Но, не буду настаивать. Давай просто договоримся, что если тебе чего-то хочется, или что-то нужно, то ты мне об этом говоришь. Я с некоторых пор разучился читать мысли.
И Барнс, поднявшись, ушел на кухню за чаем, очень надеясь, что Франсуа его услышит и не будет делать наоборот. С другой стороны, хорошо бы было взять и для себя такое же правило, чтобы не маяться ожиданием чего-то. С Себастьяном он всегда мог поговорить, спросить у него, чего тот хочет, или высказать свои желания. Сейчас же он топал по минному полю, словно бессмертный, не имея ни карты, ни приспособления, чтобы прощупать землю перед следующим шагом.
В гостиную Барнс вернулся с двумя чашками чая и чистыми вилками для пирожных, поставил обе чашки на столик и забрался на диван с ногами, устраиваясь рядом с Франсуа. Он чувствовал себя странно, но сам бы не смог объяснить в чем эта странность заключалась.
Они пили чай и ели пирожные. Обсуждали курсантов – и «щенков», и гоблинов. А потом Франсуа поставил чашку на столик, ненадолго замолк, но когда Барнс посмотрел на него, оказалось, что Франсуа уже крепко спит.
Барнс улыбнулся, поцеловав Франсуа в висок, и аккуратно уложил его на диван. Сбегав в спальню за подушкой и пледом, Барнс аккуратно подсунул ее ему под голову, стараясь не разбудить и, подумав, устроился рядом, укрыв пледом их обоих.
Ветер развевал тонкие тюлевые занавески на открытых окнах, щебетали какие-то ночные птички, а Барнс лежал, прикрыв глаза, но не спал. Не мог позволить себе заснуть, потому что боялся провалиться в кошмар, где он снова и снова пытается разбудить Себастьяна, дозваться его, но тот стремительно остывает в его руках, смотря пустыми глазами в никуда.
Во сне Франсуа улегся на бок, обняв подушку, и прижался спиной к Барнсу, повозился, устраиваясь, и тот обнял его, горячо выдохнув в короткостриженный темный затылок, прикрывая глаза. Когда темнота в гостиной начала сереть, Барнс аккуратно выбрался из-под пледа, оставляя Франсуа спокойно досыпать еще целый час, и пошел на кухню готовить завтрак. Он не знал, останется ли Франсуа с ним завтракать, не знал, хочет ли, чтобы тот остался, но Барнс логично предположил, что раз он собирается готовить завтрак на двоих, значит, хочет, потому что на мазохизме он себя никогда не ловил.
Засунув в духовку противень своего любимого шоколадного печенья, Барнс принялся возиться с кофемашиной, не спеша ее включать, штука издавала такие утробные звуки, что могла разбудить и мертвого.
Когда серость утра стала еще чуть светлее, а времени на часах было без двух минут пять, Барнс подошел и аккуратно погладил Франсуа по плечу.
– Вставай, уже утро, – позвал он.
– Ох! – вскинулся Франсуа. – Я уснул? Прости.
– Все нормально, – заверил Барнс. – Ты останешься позавтракать со мной?
– Да, – улыбнулся Франсуа. – Где у тебя можно умыться?
Только Барнс указал, где у него ванная, как на всю базу грянул старинный русский марш “Прощание славянки”. Барнс усмехнулся, он любил эту композицию, но за пятнадцать лет, как он придумал такой способ побудки, она играла всего лишь пятый раз.
Пока Франсуа умывался, у Барнса даже нашлась новая зубная щетка, он закинул на сковороду пару отбивных, готовились они быстро. Когда его любовник пришел за стол, его уже ждала тарелка с мясом и овощами, чашка кофе и тарелка с шоколадным печеньем с кусочками шоколада, глянув на которую, Барнс подумал, что перегибает, но, с другой стороны, эти штуки он сам любил и трескать мог тоннами.
Франсуа ел с аппетитом.
– Ты потрясающе готовишь, – сказал он. – Какие на сегодня планы? У меня с утра вылет с гоблинами, потом теория со «щенками» и ночное дежурство.
– А я сегодня просто зритель на всех тренировках щенков, – ответил Барнс, разламывая печенье. – Рик сомневается, у кого какие перспективы, попросил посмотреть вместе с ним. А потом волчар гоняю в полной выкладке с пострелушками. А ночью, наверное, спать буду.
То, что рядом с Франсуа Барнс банально боится засыпать, он ему говорить не стал, решил, что незачем взваливать на него свои проблемы. Когда-нибудь само пройдет.
– Ирма интересно выглядит, – заметил Франсуа. – Но, может, я ошибаюсь. Ты всяко больше меня увидишь.
– Понимаешь, – Барнс разломил второе печенье, сунул в рот четверть, прожевал и продолжил, – они все перспективные, все могут, ты сам знаешь, я негодных по здоровью не беру. Но некоторые не хотят поначалу, или не понимают, или просто дурью маются, как привыкли. А поскольку пиздить детей нельзя, хотя юридически они уже не дети, приходится их укатывать физподготовкой и обещать интересное. А что у нас самое интересное? Правильно – стрельбы. Почему-то все хотят пострелять из боевого оружия. А ты, как я надеюсь, помнишь, что к стрельбам допускаются только те, кто сдал физуху. А что до Ирмы, она может, но выделывается.
– Да все они почти выделываются, каждый по-своему, – Франсуа ухватил еще теплое печенье. – Кроме Криса, вот кто впахивает как проклятый. Но Крис туповат, по-моему. Знаешь, у меня ощущение, что я знал кого-то, на него похожего. Если ему втемяшить в голову то, что надо, он будет отличным бойцом. Но без инициативы.
– А ты знаешь, что это самые идеальные бойцы, на самом деле? – Барнс улыбнулся, погладив Франсуа по ладони. – Обычно ж как? Инициатива имеет инициатора. А безынициативный боец не будет ничего обдумывать, вперед, в атаку! Я ему порекомендую в регулярную армию податься. А вспомнил ты, наверное, Роллинза.
– Роллинза? – удивился Франсуа.
– Был в группе у Рамлоу такой боец. А что? – уточнил Барнс.
– Ну просто не помню никого с такой фамилией, – объяснил Франсуа. – Но он же не в регулярной армии был, верно? ЩИТ и Гидра – это не армия, это отряды специального назначения.
– Если честно, я просто не знаю, как это работало. И до сих пор, наверное, работает, – признался Барнс. – У меня были особые миссии и чаще всего одиночные. И мне никто не рассказывал, как обстоят дела, а я и не спрашивал. Ну, Солдат, в смысле, меня там не было. Но да, не армия, это точно.
– Спасибо за завтрак, – Франсуа допил кофе. – Помочь тебе с посудой?
– Не нужно, – обойдя стойку, Барнс встал рядом с Франсуа, который сидел на высоком барном табурете, и поцеловал его. – У меня полно времени и есть посудомойка. Можно зайти к тебе вечером?
– Я был бы очень рад, – признался Франсуа, – но у меня же ночное дежурство. Ты заходи послезавтра, Джеймс. – Он уткнулся носом в ключицу Барнса и сказал: – Так люблю тебя.
У Барнса сжалось сердце от того, что не мог ответить взаимностью.
========== 8 ==========
Незаметно пролетало время. День рождения Себастьяна Барнс провел, сидя у себя дома, закопавшись в плед и Зимних на диване, разглядывая фотки покойного мужа, но в этот раз без надрыва, просто с ностальгической грустью.
За августом пришел сентябрь и дожди. Курсанты теперь бегали по щиколотку в грязи под проливными дождями, а октябрь вообще оказался с ночными заморозками.
Отношения Барнса и Франсуа развивались, но медленно. Они то виделись почти каждый день, то Барнс забывал про него на неделю или две, даже не имея особо важных и срочных дел. Корил себя за это и приходил сам. И Франсуа никогда ничего ему не говорил по этому поводу, не упрекал в невнимании, а просто сказав, что соскучился, затаскивал к себе, закрывая дверь. И Барнс был ему за это благодарен.
К концу ноября они стали видеться уже более-менее регулярно, Франсуа стал приходить сам, не дожидаясь, пока Барнс про него вспомнит, и за это Барнс тоже был благодарен. Он чувствовал, что ему хорошо с Франсуа, спокойно и радостно.
Они много стреляли из всего того оружия, которое было у Барнса, Франсуа научился делать патроны и тратил на это много своего времени, и теперь уже Барнс приходил к нему и утаскивал к себе. Но спать рядом с Франсуа он все так же не решался, проводя ночи просто лежа рядом, обнимая, иногда прикрывая глаза и слушая мерное биение сердца.
Умом он понимал, что у молодого здорового парня просто так не остановится сердце, но кошмар смерти Себастьяна преследовал его, не давая расслабиться, когда Франсуа засыпал.
Рождество неотвратимо приближалось, и, как всегда, Барнс попрощался со всеми двадцать второго числа, поцеловал Франсуа, честно сказав, что едет на Гавайи, и укатил.
Аэропорт Гонолулу встретил его жарким воздухом, соленым ветром с океана и ярким солнцем. Барнс приехал на лодочную станцию, где стояла пришвартованной его яхта, уже заправленная, вычищенная и готовая к отходу. Закинув рюкзак на борт, Барнс отдал швартовы и направился в океан, чтобы слиться на эти дни с водой и ветром. Лежать с закрытыми глазами на борту яхты, перебирая в голове свою жизнь с Себастьяном и детьми, разговаривая с ними вслух, веря, что они слышат.
В этот раз все было странно. Все вроде бы было так, как всегда. Барнс полнился светлой печалью, которая все равно выдавливала прозрачные капли из глаз. Как бы ни складывалась его жизнь, Барнс каждый раз понимал, что не смирился, не смог до конца принять, а на Гавайях неприятие становилось только сильнее. Он обхватил себя руками, ища тепла, потому что даже под жарким гавайским солнцем ему было холодно одному. Так холодно.
– Я скучаю по тебе, – Барнс сидел на носу, свесив ноги за борт и облокотившись на леер. – Ты знаешь, что я сейчас не один, но я все равно по тебе скучаю. И я боюсь, что перестав скучать, я предам тебя. Будто бы проснувшись утром и не подумав о тебе, я предам память о тебе. И я даже не знаю, с кем я могу поговорить, чтобы мне сказали, что мне делать.
Барнсу никто не ответил, но он и не ждал ответа, он действительно просто не знал, где проходит та грань, шагнув за которую, он предаст память о Себастьяне. Шмыгнув носом, Барнс решил, что все-таки сходит к психотерапевту, потому что сейчас он был в тупике. Но только когда вернется домой. А сейчас у него было Рождество.
Запищал телефон Барнса – надрывно, назойливо, не замолкая.
Поначалу Барнс даже решил вообще не отвечать, все знали, что он сваливает на рождественские каникулы, и никто никогда его не беспокоил. Но именно поэтому он все-таки ответит. Потому что звонили с базы.
– Да? – рявкнул он, оторванный от созерцательного транса и размышлений, как совместить отношения с Франсуа и память о Себастьяне.
– Адан в медблоке, не приходит в сознание. Уилшоу в медблоке с бронхитом и переломом левой плечевой кости, – коротко сказала Чарли. – Эта дура Уилшоу поперлась в шторм на скалы, свалилась вниз, Барсучок ее выловил, но сам сильно побился и надышался водой. Вторые сутки держится температура, не могу сбить. У него пневмония, отек легких и трещины в ребрах. Держу его на аппарате ИВЛ, если до завтра не очнется, буду вызывать вертолет с большой земли.
– Я завтра вернусь, – ответил Барнс и скинул звонок, телефон тут же выпал из подрагивающей руки. Он даже не осознавал, что делает, просто завел мотор и рванул в Гонолулу, помня, что может успеть на дневной рейс через Нью-Йорк.
Барнс не думал. Барнс запрещал себе думать, потому что от мысли, что он может не успеть, что он снова может потерять дорогого ему человека, все сводило внутри судорогой, пронизывало нестерпимой болью. Яхта шла полным ходом, но Барнсу все равно казалось безумно медленно. Ему сейчас и сверхзвуковой истребитель показался бы медленным, не то что яхта, делающая максимально десять узлов. Он обязан был успеть.
В душе поднялась мутная злоба на Уилшоу. Барнс наблюдал за ней, но видел мечтательность даже в той обстановке, которую он создал. Но она не была ни безалаберной, ни безответственной, хотя сейчас это уже казалось не так. Барнсу захотелось оторвать ей голову, и это желание во что бы то ни стало отомстить обидчику у Барнса работало только с очень близкими и любимыми людьми. Но он не стал обдумывать ничего по этому поводу, просто не мог сейчас делать логические и не очень выкладки о своем отношении к Франсуа, сейчас он был просто напуган тем, что дорогой ему человек может умереть. Умереть из-за дурости девчонки. Барнс понял, что заходить к ней он не будет, пока Франсуа не придет в себя, и ему не станет лучше.
Четырнадцать часов полета до Галифакса с пересадкой в Нью-Йорке прошли как в тумане. Барнс не помнил ни одного полета, который проходил бы для него так нервно, при этом внешне он был совершенно спокоен, но те, кто хорошо знал Барнса (а такие, как ни странно, были. Чарли была одним из примеров), с удовольствием бы держались от него подальше в такие моменты.
В Галифаксе он почти бегом покинул аэропорт, порадовавшись, что не потащил с собой много вещей, уместив все в ручную кладь. Трехчасовую дорогу он преодолел за два часа, даже не думая, на какую сумму ему придет штрафов, чуть не снес собственный шлагбаум, затормозил у медчасти со стационаром на десять коек, и ворвался, громыхнув дверью.
Ему навстречу выскочила Чарли в идеально отглаженном белом халате, Барнсу иногда казалось, что он даже накрахмаленный, и, словно бессмертная, встала перед ним.
– Джеймс! – она сказала тихо, но с поразительной властностью в голосе, что выдавало в ней опытного руководителя, хотя вот уже тридцать лет она руководила только медбратьями.
Барнс чуть не споткнулся, словно налетел на невидимую стену и весь как-то разом сник, посмотрел на Чарли просто умоляющим взглядом, и та не стала его мурыжить, молча провела в палату к Франсуа.
Пока они с Барнсом были вместе, Себастьяну не приходилось по какому действительно серьезному поводу попадать в больницу, поэтому Барнс не представлял, как может быть страшно увидеть дорогого тебе человека, окутанного трубками и проводами.
Попискивал кардиомонитор, шуршал аппарат ИВЛ, еще что-то выводило какие-то графики. Барнс не представлял, для чего нужны все эти приборы, кроме того, что они сейчас спасают Франсуа, потерявшегося за всеми этими трубками.
– У тебя два часа, Джеймс, – сказала Чарли. – Если он не очнется, я отправлю его на большую землю.
– Спасибо, Чарли, – отозвался Барнс, садясь в пластиковое кресло у кровати Франсуа, больше не обращая ни на кого внимания, только услышал удаляющиеся тихие шаги Чарли. Он сейчас был ей очень благодарен за то, что она не стала ничего говорить про Уилшоу, словно прекрасно понимала его состояние.
Барнс устроился в кресле, пододвинув его поближе к кровати, взял Франсуа за неимоверно горячую руку и вгляделся в лицо.
Франсуа словно постарел лет на десять, серое лицо, несмотря на жар, больше напоминало погребальную маску, глубокие тени залегли под глазами, черты заострились, хотя прошла всего пара дней.
Поднеся пылающую ладонь к губам, Барнс коснулся тыльной стороны, погладил по предплечью. Он задумался о том, что мог бы так же сидеть у постели Себастьяна, смотреть, как ему становится все хуже и хуже, как за его органы начинают работать машины, и понял, что так, как Себастьян умер – в обнимку с любимым мужем в своей кровати – высшее благо. Потому что сидеть вот так рядом с тем, кого любишь, и ждать неизвестно чего было просто невыносимо.
Он любит Франсуа. Эта мысль пришла естественно и легко. Она не вызвала у Барнса ни мук совести, ни радости обретения, он просто принял ее как данность. Да, он любил Франсуа не так, как любил Себастьяна, всепоглощающе, но любил и очень боялся потерять.
– Очнись, пожалуйста, – попросил Барнс у Франсуа, прижимая его ладонь к своей щеке. – Я эгоист. Я хочу тебя себе. Я хочу обнимать тебя дома на диване за просмотром видяшек про котиков, а не сидеть у твоей кровати и думать, что будет дальше. Я хочу жить с тобой долго и счастливо, потому что люблю тебя. И я обязательно скажу это снова, только очнись.
Уперевшись лбом в край кровати, Барнс прикрыл глаза, различая за пищанием и шуршанием аппаратов стук живого сердца.
Через полтора часа ритм писка приборов изменился. Франсуа открыл глаза и дернул рукой. В палату немедленно заскочили Чарли и Габриэль. Франсуа следил за ними испуганным взглядом.
Чарли оттеснила Барнса от кровати, быстро объяснила Франсуа, где он и что с ним, а потом сноровисто и аккуратно выключила аппарат ИВЛ и вынула изо рта Франсуа трубку. Он закашлялся, отхаркнул ком зеленоватой мокроты. Габриэль наладил аппарат подачи кислорода, повыше поднял изголовье кровати, сменил препарат в капельнице.
– Дальше будет легче, Барсучок, – ласково сказала Чарли. – Ты нас очень перепугал.
Франсуа виновато улыбнулся ей.
– Анна… – прошептал он и облизал пересохшие губы.
Габриэль помог ему напиться из стакана с трубочкой.
– В соседней палате Анна, – сказал он. – Сломала руку и заработала бронхит. К концу недели будет здорова.
Франсуа успокоенно закрыл глаза.
Внезапно раздался звук, похожий на выстрел. Это треснуло под руками Барнса отодвинутое вместе с ним от кровати кресло. Франсуа вскинулся, увидел Барнса и улыбнулся ему.
Даже понимание, что он несет ответственность за жизнь и здоровье каждого живого человека на базе (хоть они и подписывали тонны бумаг о том, что не имеют претензий и сами бакланы, если что-то себе повредили), Барнс мало того что знать не хотел, как чувствует себя эта Анна, он был готов сам отвернуть ей голову, потому что она подвергла опасности ЕГО мужчину. То, что этот мужчина сам полез ее спасать, было делом десятым.
Но внезапно нахлынувший порыв убивать прошел, и Барнс, подойдя к кровати, снова взял Франсуа за руку и улыбнулся.
– Я волновался, – тихо сказал Барнс, хотя хотелось матом наорать за то, что так подставился, совершенно не подумав о себе.
Франсуа молча сжал его ладонь. Очень слабо. Он тяжело, хрипло дышал. Ладонь все еще была горячей – температура не спала до конца.
– Больше никогда, никогда так не делай, – заговорил Барнс, когда Чарли и Габриэль ушли. – Пусть даже подохнут все вокруг тебя, но ты будешь жить. Или будешь сидеть дома.
Сейчас ему было все равно, насколько авторитарно, собственнически и еще хрен знает как это звучало, он просто пытался донести, что не хочет потерять Франсуа.
– Контракт, – хрипло и тихо сказал Франсуа и улыбнулся. – Не могу сидеть дома.
– Я тебя уволю к хуям, – ласково пообещал Барнс
– А я… – Франсуа закашлялся, – подам в суд и восстановлюсь.
– Поугрожай мне тут, – рыкнул Барнс, а потом пристроился на кровати рядом, свернувшись и положив голову на живот Франсуа, обнял, чувствуя, как по венам бежит кровь, как бьется собственное сердце, как хочется жить; увидел, как мир вновь обрел краски. Еще полгода назад Барнс не предполагал, что такое в принципе возможно, не то что это когда-то случится, а сейчас чувствовал, что любит. Снова любит. Снова хочет жить, снова вообще чего-то хочет. – Я… люблю тебя. И не позволю никому и ничему тебя у меня отнять.
– Я тоже люблю тебя, – хрипло прошептал Франсуа, закрыл глаза и сжал руку Барнса так сильно, как только мог.
– Спи, – буркнул Барнс. – Меня еще пять дней не должно быть на базе, поэтому я буду тут с тобой. А завтра ты мне расскажешь, что тебя погнало самоубиваться в ледяной декабрьский залив.
Барнс сам зевнул, потому что не спал уже больше двух суток, да еще эта смена часовых поясов, прижался теснее к Франсуа и закрыл глаза.
Через полчаса Чарли заглянула к Франсуа, поменяла капельницу, поправила одеяло, измерила температуру, проверила насыщенность крови кислородом и вышла, погладив Барнса по плечу. Он еще слышал, как ушла Чарли, а потом провалился в черный, совершенно без сновидений, колодец, хотя очень боялся засыпать при Франсуа.
Когда Барнс провалился в сон, был ранний вечер, но это не помешало ему сладко проспать, не выпуская из рук новообретенную любовь, до позднего утра, когда уже начинало светать. Он проснулся, оглядываясь, не сразу понимая, где он и что происходит.
– Доброе утро, – поднял голову Барнс и посмотрел на уже проснувшегося Франсуа, который уже не походил на живой труп.
– Доброе, – Франсуа с трудом приподнял руку и погладил Барнса по небритой щеке. – Серебряный.
Барнс почесал изрядно отросшую щетину, подумал, что надо бы привести себя в порядок, его же и курсанты могут увидеть случайно, хотя у них по случаю праздников только теоретические занятия. Но так не хотелось отрываться от теплого – слишком теплого, и это было плохо – тела.
– Давай я сейчас пойду приведу себя в божеский вид, – сказал Барнс, отлипая от Франсуа и просто садясь на край кровати, свесив ноги вниз. – Ты мне расскажешь, что ты хочешь, и я тебе это принесу. Даже если Чарли скажет, что нельзя.
– Сливок, – тут же сказал Франсуа.
– Сливок? – удивился Барнс, но потом пожал плечами, принимая заказ. – Хорошо, пусть будут сливки. Подождешь часок?
– Конечно, – Франсуа улыбнулся и облизал пересохшие губы.
Спрыгнув с постели, Барнс коротко поцеловал Франсуа и убежал приводить себя в порядок, завтракать и переставить, наконец, машину по-человечески, а не так, как она сейчас стояла, скорее брошенной, чем припаркованной.
Сначала он вымылся и побрился, прихватил три плитки шоколада и пошел на общую кухню, где обнаружил оставленный для него заботливой Чарли завтрак. В палату к Франсуа он вернулся через сорок пять минут, держа в руках кружку со сливками для него и литровую кастрюльку с горячим шоколадом для себя.
Сейчас, на более-менее свежую голову, осознание того факта, что он любит Франсуа, требовало тишины, шоколада и объекта любви рядом, чтобы привыкнуть к мысли о том, что он любит кого-то еще, кроме Себастьяна, который оставался лучом света в его жизни.
– Держи, Чарли сказала, что тебе только теплое можно, – Барнс протянул Франсуа кружку. – Точно ничего, кроме сливок, не хочешь?
Он забрался в изножье кровати, подвернув под себя ноги, и принялся помешивать ложкой с длинной ручкой шоколад, разглядывая Франсуа.
– Дай трубочку, – попросил Франсуа.
Он принялся тянуть сливки через трубочку и довольно сказал:
– Двадцатипроцентные.
Франсуа посмотрел на Барнса с его шоколадом и улыбнулся:
– Никогда не думал, что борода у тебя седая.
– Ну, возраст должен, по всей видимости, как-то сказываться, – пожал плечами Барнс, лопая шоколад. – Вот он и сказывается.
Достав телефон, он порылся в нем, находя старые фотографии, которые делала еще Лариса, и передал посмотреть Франсуа.
– Это почти восемьдесят пять лет назад, – сказал Барнс, – будешь листать, к более старым фоткам. Я был моделью.
– Ты красивый, – согласился Франсуа, неловко листая фотографии. – А как ты здесь оказался? У тебя же рождественский отпуск, ты на Рождество всегда уезжаешь и вне доступа.
– Телефон внезапно оказался включен, я был не очень далеко от берега, – начал перечислять Барнс, – Чарли до меня дозвонилась. Я привык проводить Рождество с Себастьяном, даже после его смерти. А Чарли сказала, что ты не приходишь в себя, я испугался, бросил все и приехал, потому что мог потерять тебя. Я больше не хочу терять.
– Ничего бы со мной не случилось, – виновато сказал Франсуа. – Чарли и не такое лечит.
– Если очень хочешь, я могу уехать обратно, – с долей обиды в голосе сказал Барнс.
– Не хочу, – Франсуа качнул головой. – Просто я чувствую себя виноватым, что оторвал тебя от Себастьяна.
– Ты бы не смог, если бы я сам не захотел, – ответил Барнс, облизывая ложку. – А Себастьян… Он всегда со мной.
Барнс вытащил из-под футболки цепочку с жетонами, которые когда-то дарил Себастьяну, и три кольца, висящие на той же цепочке. Потряс и убрал обратно под футболку. Франсуа их видел и не раз, никогда не придавал им значения. Или не решался спросить, что у него за ожерелье из снятых колец.
– Ваши кольца и твои жетоны? – спросил Франсуа. – Я всегда думал: странно, серебряные и не темнеют.
– Это платина. И это его жетоны, – ответил Барнс, чуть задумавшись, все же дополнил. – Это жетоны Баки Барнса, которые я подарил Себастьяну. Поэтому я вообще не знаю, как точно будет сказать, чьи они именно.
Барнс нервно усмехнулся, допил шоколад и, проведя пальцем по бортику кастрюльки, сунул его, измазанный в шоколаде в рот и пошло облизал.
– Они ваши, – сказал Франсуа. – Я очень рад, что ты приехал, Джеймс.
– Знаешь… – Барнс задумался, но откинул все сомнения. – Если хочешь, можешь звать меня Баки.
Франсуа солнечно улыбнулся ему.
– Баки… У тебя такие длинные волосы на этих снимках. И ты на них такой красивый.
Барнс скрыл смущение, наклонившись и поставив кастрюльку из-под шоколада на пол, и плавно переместился поближе к Франсуа, забравшись ему под руку, укладывая голову на плечо и обнимая.
– Я снова отращу. Мне-то уставная стрижка до лампочки, – уверенно сказал он.
То, что возвращались к жизни мелкие детали отношений, которые были у него только с Себастьяном, Барнса не пугало и не смущало. Он не хотел быть для любимого человека Джеймсом, это звучало для него слишком официально. А волосы… Барнсу нравились его волосы, и теперь появился тот, кто будет его расчесывать, почему-то он был уверен, что Франсуа понравится это занятие.
– Тебе пойдет, – сказал Франсуа. – Я буду плести тебе норвежские косы. Я умею.
– Даже не представляю себе, как такая коса выглядит и чем отличается от французской, – честно сказал Барнс, который так и не научился разбираться в видах кос, которые ему плели много лет подряд разные стилисты и Себастьян. – Давай я заберу тебя к себе? А всю ту хрень, что тебе прописана, Габриэль придет и сделает дома, не обломается десять минут прогуляться.
– У меня куртка подралась о камни, – сказал Франсуа. – И ботинки промокли. Не знаю, высохли или нет.
– Только не говори мне, что у тебя ОДНИ ботинки и ОДНА куртка, – закатил глаза Барнс, у которого зимней куртки не было вообще, так же как и зимних ботинок.
– Ботинок двое, а куртка одна, форменная, – Франсуа удивился. – Я же летом приехал, а до этого на югах служил, вот и нет гражданской куртки.
– Блядь, – пространно высказался Барнс. – Ну как дети, ей богу. Короче, собирайся, будешь дальше у меня болеть.
Слез с кровати и пошел искать Чарли, которая оказалась в своем кабинете, хотя Барнс надеялся ее не застать и не выяснять, можно ли забрать Франсуа.
– Чарли, дорогая, – он плюхнулся на стул напротив нее, лучезарно улыбаясь.
– Нет, – тут же сказала Чарли, не поднимая головы от какого-то чтива. – Уколы, ингаляции, другие процедуры. Поэтому нет.
– Но я еще ничего не сказал, – удивился Барнс.
– У тебя на лице все написано, – подняла на него глаза Чарли. – Джеймс, ты вроде взрослый мужик, других таких же мужиков учишь, как сокращать поголовье населения планеты, а ведешь себя иной раз как ребенок.
Барнс состроил самую жалобную мину, которую только мог, а потом резко сделался серьезным.
– Чарли, пожалуйста, – просто попросил он. – Габи будет приходить с назначениями. Я буду постоянно рядом.
