Текст книги "Противостояние. Книга первая (СИ)"

Автор книги: Сан Тери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Лишь оставшись в одиночестве, я позволил себе наплакаться вволю, прощаясь с детством, после чего поднялся, умылся и больше не разрешал себе слёз.

Впоследствии Канто признался, что не смог заставить себя перейти грань и выдать всё, что был должен, скостил часть тренировок исключительно по причине нежелания заставлять проходить через боль. Низкая эффективность сказалась на результатах обучения. Тренировки чередовались. Канто пытался научить меня пониманию того, что главные нервные центры находятся в голове и их возможно заблокировать с помощью разума и используя циркулирующую в теле энергию. В доказательство он входил в транс и совершенно спокойно загонял иглу в ладонь или опускал руку в кипяток, не получая повреждений.

Чтение энергетики показывало, что это не притворство. Канто мог управлять своими физическими и психологическими ощущениями. У меня не получалось повторить эти трюки, максимум, чего я мог достичь – сосредотачивать энергию и выдерживать удары, избегая травм. Но боль оставалась болью, рука получала ожог.

Канто не торопил, обещая, что всё придёт со временем, а пока неплохо уделить время  физической подготовке и основам. Но становилось все очевиднее: оно не придёт. Вероятно, из-за проявленной жалости мне не давались техники контроля сознания. Поэтому Канто делал упор на выносливость, развивая способность выдерживать тяжелейшие нагрузки, и, с какой стороны ни посмотри, мне приходилось несладко.

На  обычных тренировках, особенно с  детьми, Канто позволял себе шутить и дурачиться. В качестве наставника боевых искусств он нередко бывал снисходителен.

Демонстративно расставив пальцы, закрывал глаза ладонью, делая вид, что не замечает  мелких нарушений или огрехов. Малышня визжала от восторга. Дядя Канто никогда не отказывался подурачиться, придумывал тренировки в форме игр, отлично зная, как без понуканий и лишних объяснений заставить малышей выполнить поставленную перед ними задачу. Айгура умел добиваться максимальной эффективности. Когда он – стройный, похожий на гибкую лозу – носился по площадке, вынуждая детей себя догонять и отбирать колокольчики, которые щедро дарил, играя в поддавки,    женщины из храма млели и растекались лужицами.

Длинные волосы, стянутые в хвост на макушке, летали чёрной змеёй. То, что оружием убийцы является его собственное тело, он не раз демонстрировал,  разбивая кирпичи ударом косы. Канто не носил украшений или утяжелителей, но умел эффективно использовать энергию. Фокус с волосами он обещал мне открыть, когда дойдём до соответствующей части обучения.

Очень хотелось побыстрее. Необходимость носить бесполезную копну до поясницы, мыть, расчёсывать, заплетать – меня невероятно бесила. Приходилось терпеть, утешаясь тем, что тело убийцы – инструмент. Вшам я это, к сожалению, объяснить не мог, а они имели привычку периодически поселяться во всём этом инструментарии. Стоило зазеваться, и я начинал нещадно чесаться.

Айгура шипел, превращаясь из благодушного дяди Канто в ледяного убийцу с сардоническим выражением лица, злодея, готового порезать меня на множество маленьких Ремов,и каждому по отдельности доходчиво объяснить, для чего существуют бани. Потому что люди, способные расплодить у себя вшей, не заслуживали права жить, не говоря о том, чтобы делить подушку с наставником. Правда, последнее право они не заслуживали ближе к четырнадцати.

Не очень-то и хотелось, между прочим. К сожалению, Канто смотрел на вещи под своим углом, а я, памятуя о прошлых уроках, предпочитал изображать, что полностью разделяю угол зрения учителя. Хотя и не согласен чисто концептуально. Но это – глубоко в душе, очень, очень глубоко.

Канто не терял терпения и не выходил из себя. В клане это считалось непреложной истиной. А щёткой по голове в процессе помывки он меня лупил исключительно для собственного душевного успокоения.  Энергично макая головой в бочку через раз, наставник назидательно рассуждал на тему: моются кошки, моются утята, и одна свинья, которая ещё раз пропустит баню, будет смылена им в могилу собственноручно.

Носить тяжелые вёдра с водой, наполняя огромный котёл – занятие трудоёмкое и изнурительное. В связи с этим, горячая вода считалась роскошью и общая помывка устраивалась только раз в неделю. Желающие принять ванную вне бани озадачивались процессом самостоятельно. Служанки госпожи Эвей с ног сбивались каждое утро и вечер, готовя купальню для госпожи.

К счастью, Канто в этом отношении был менее привередлив, иначе я бы сразу повесился. Колодцами пользоваться разрешалось только для питья. За водой для стирки, готовки, мытья – приходилось таскаться к горной реке. Она протекала в километре от храма, ниже по уровню. Беготня с вёдрами вверх и вниз по ступеням не меньше сотни раз за день неплохо тренировала выносливость. В детстве я всегда находил идиотов, готовых побегать за меня – дети и взрослые сами рвались мне услужить, помочь, перехватить работу и всячески облегчить жизнь тяжкую.

Когда я повзрослел, пришлось исхитряться всевозможными способами, однако обмануть Канто не получалось. Наставник моментально вскрывал все мои проделки, и в результате доставалось мне в два раза больше, что отнюдь не делало меня послушнее, а заставляло изобретать более изощрённые методы и разрабатывать целые стратегии в области «как сделать так, чтобы ничего не делать».

Канто хмыкал и придумывал новые наказания – в основном связанные с выполнением поручений, уборкой, тренировками. К затрещинам, в отличие от остальных наставников, он прибегал очень редко; подозреваю, по одной причине – боялся убить. День, когда мне удавалось обойти учителя, становился праздником. Ночные призраки косились на это с бо-о-ольшим интересом. Я прямо кожей чувствовал растущие симпатии к моей оппозиции и вообще – неугомонности. Канто же просто ждал, когда мне надоест. А мне не надоедало. Раз за разом проигрывая, я не сдавался, и это превращалось в своего рода традицию:  я неизменно страдал от того, что сам же и затевал.

Ученики и наставники вечерами по мне часы сверяли. Встретить меня в стойке на тренировочных брёвнах в рощице, отрабатывающим наказание вместо ужина, было таким же ежедневным явлением, как застать утром отжимающимся сто раз на руках вниз головой на этих же самых брёвнышках, пока остальные ученики, зевая и потягиваясь, выстраивались на утреннюю пробежку. Мы с Айгурой Канто постоянно «радовали» друг друга и без взаимных издевательство дня прожить не могли. График тренировок у Айгуры был жёстким, но я умудрялся выкраивать время на шалости.

На площадке у мастера Канто никто не млел от умиления – скорее, каждый тихо вздрагивал. Чем старше становились ученики, тем беспощаднее относился к ним наставник. Он обучал детей по возрастам. Будучи постоянным его придатком, я только диву давался: насколько разные подходы он использует. Старших учеников мастер Канто колотил, как мешки с соломой, задавая бешеные нагрузки и не менее бешеный темп. Но всё это были цветочки. Как учитель ночных убийц он превращался в монстра: беспощадную, бездушную машину смерти. Оставался только результат. Айгура выбивал его из меня всеми способами, заставляя входить в боевой транс, иногда доводя до такого предела, что вытаскивать приходилось практически с того света.

Именно поэтому уроки с болью стали необходимостью, без которой он не мог продвигать меня дальше. По его рассказам, его самого обучали более жестоко. Но, став мастером и проанализировав ошибки, мастер создал собственную систему обучения, выбрав более мягкий и не менее действенный подход.

Магистр Гавейн, изначально с неудовольствием отнёсшийся к желанию Ночного Призрака стать моим учителем, посмотрев на эти изуверства, хотел  запретить  тренировки. Но Канто настоял, сообщив, что слишком уважает главу клана, чтобы позволить себе думать, что лорд Гавейн способен бросать слова на ветер. Рем обошёлся Лунным высокой ценой. Мастер Канто, со своей стороны, пытается сделать всё возможное, чтобы оплата была возвращена вовремя, и у него на то существуют свои причины, о которых магистру известно.

– Не стала бы эта цена выше. Не горячись, Канто, – посоветовал Гавейн примирительно. – Я не за Рема волнуюсь. Мне не приходит в голову недооценивать способности Сильвермэйна. Но ты слишком увлекаешься, и это меня беспокоит.

– Здесь не о чем беспокоиться. – Мастер Канто склонил голову и улыбнулся. – Просто он мой ученик. Для учителя гордиться своей работой – естественное стремление.

– А выглядит, как будто ты его в могилу пытаешься загнать раньше времени, – проворчал Гавейн.

Поскольку этот разговор состоялся над изголовьем моей собственной кровати, я слышал каждое слово. Магистра вызвали восстанавливать меня после очередной тренировки–мясорубки.

К тому времени у меня уже появилась отдельная комната, чем в глубине души я очень гордился. Пока не сообразил, что выдернуть меня на улицу, не привлекая внимания остальных, стало в десять раз проще, а следовательно, и дёргать меня стали чаще.

Чтобы не выдать себя перед наставниками, я притворялся спящим, подглядывая сквозь сомкнутые ресницы. Они запомнились мне в тот вечер, стоящие плечом к плечу в свете ночника, висящего на стене. Мастер Канто – подвижный, моложавый, в синей длиннополой безрукавке, с иссиня–чёрными волосами,  заплетёнными в змеящуюся ниже поясницы косу. И магистр Гавейн – сухонький, невысокий, неопределённого возраста с незапоминающейся внешностью.

Прожив в храме с рождения, я до их пор не мог точно сказать, как он выглядит. Каждый раз образ менялся, трансформировался. Я помнил только одежду: тёмный фиолетовый балахон из дорогого шёлка, складки, чёрные рукава, – и украшенные перстнями руки.

В отличие от магистра, мастер Канто никогда не носил украшений в обычной жизни. Одевался по-простецки, выбирая обычно тёмное, чёрное; иногда таскал потрёпанного вида длинную серо-голубую куртку с запахом. Казалось, что он всегда выглядит одинаково, никогда не меняется, но не существовало в клане человека,  способного к перевоплощениям лучше, чем Айгура. Он Канто мог стать женщиной, мужчиной, ребёнком, стариком, мальчиком, девочкой, при этом не прибегая к магии; просто каждая мышца его непроницаемого  лица обладала невероятной пластичностью, как и всё остальное, словно пластилиновое, тело.

Именно такой пластичности он и пытался добиться от меня. Не раз наши тренировки заканчивались серьёзными травмами: разорванными связками, выбитыми суставами, переломами костей, когда тело не выдерживало запредельных нагрузок. Не знаю, огорчало ли это Канто. Он не раскрывал настоящих своих эмоций. Никогда. Смеялся ли он, или изображал грусть – я не мог сказать, что это искренне. Что он действительно думает и испытывает то, что показывает. То, во что верит сам.

У нас нет чувств. Для убийцы иметь слабости – непозволительно. Привязываться нельзя. Мастер Канто постоянно твердил мне об этом, вбивая знание в подкорку мозга.

– Нет чувств, нет эмоций, нет слабостей. Жизнь быстротечна, всё, что существует сейчас, исчезнет через секунду, и ты поймёшь, что ценность всего этого была надуманной и сомнительной. Так же, как и боль, которую ты испытываешь от потери, всё живёт исключительно в твоей голове. Освободи её, свою голову.

Мастер Канто тыкал пальцем в мой лоб:

– Не привязывайся, Реми. Оставайся свободным.

Я и не привязывался. Слишком уж свежи были в памяти воспоминания по этому поводу.

***

Когда мы были пятилетними мальчишками, нам разрешили выбрать и завести себе щеночков. Мы должны были заботиться о них, кормить, поить... Радости нашей детской не было предела. Я очень хотел собаку и никак не мог понять, почему старшие послушники так странно  реагируют, косятся на меня, как на идиота, категорически отказываются подходить к псу, не желая погладить или поиграть с ним. Зато мы с мальчишками отрывались вовсю. Хвастались своими любимчиками, дали им имена, строили планы, тренировали, обучая командам.

Через год я убил пса собственными руками – по приказу магистра Гавейна и на глазах наставника. Мастер Канто сказал, что нам чрезвычайно повезло. Когда обучался он, им пришлось драться против друзей, с которыми жили в одной комнате. А победившие потом должны были драться между собой, и тоже насмерть.

Я не хотел знать продолжения этой истории. Мастер Канто считался экспертом в эмоциях, он никогда не ошибался. На тот момент он ещё не взялся за моё обучение, следил за общим ходом тренировок, но я уже тогда интуитивно чувствовал: Айгура относится ко мне иначе, чем к остальным.

Он  присматривался ко мне, чего–то ждал. В отчётах, которые я читал позднее,  значилось, что я прошёл испытание. Самые лучшие убийцы умеют отключать свои эмоции во имя дела, но именно это и заставляет их чувствовать по-настоящему глубоко.

Когда я, не отводя взгляда, отрубил псу голову, во мне что–то щёлкнуло и словно умерло в один миг. Умерло вместе с отлетающей собачьей душой. Мастер Канто выдохнул с едва заметным облегчением.

Дети, которые отказались или не смогли выполнить задание, должны были драться друг с другом. Из них назад вернулись только двое. Через несколько недель один повесился, а второй впоследствии считался одним из самых беспощадных бойцов. Он получил кличку «Мясо». В Призраки он не прошёл: стал психопатом, звереющим от вида крови, хотя поначалу ему прочили место в элите.

Так что мне действительно повезло. Убив пса и не показав эмоций внешне, я избежал участи гораздо страшнее.

Канто возлагал на меня надежды, и я не разочаровывал его, каждый раз умудряясь склонить чашу весов в пользу обучения.

После смерти ученика Айгура не брал преемников. Об этом знали все в клане. Обсуждать причины было запрещено; в моём присутствии языки немедленно смолкали; меня обходили, как чумного, – очевидно, опасаясь, что донесу учителю.

Я не мог понять причины, по которой Айгура выделил меня. Почему ждал столько лет, напоминая садовника, пестующего цветок, день за днем создающего условия, поджидая, когда придёт срок посадить растение в землю и дать ему зацвести.

Магистр отмалчивался, упомянув вскользь, что причина не связана со мной. Мне не стоит льстить себе. Причина содержится в прошлом Канто. Моя заслуга или, наоборот, проклятие заключается в том, что моё существование делает меня связующим звеном между настоящим и тенями его памяти – днями, когда земля пропиталась кровью Лунных призраков.

В те дни Айгура Канто был молод, горяч и совершал глупости, за которые жизнь его не пощадила. Он  любил женщину, чей облик я вызывал в памяти каждого, кто когда-либо видел мою несчастную сестру.

О том, что возлюбленная Канто была моей сестрой, я на ту пору не знал. Она  выбрала ученика Канто, и те схлестнулись между собой. Айгура проиграл бой, а демон Гин – глаз. «Иногда память о мёртвых уничтожает живых», – вот что сказал магистр по этому поводу.

Как бы то ни было, я прошёл испытание и усвоил урок. В храме призраков все уроки усваиваются очень быстро.

Неудивительно, что никому из моих товарищей, с которыми я проходил обучение, не хотелось сближаться и дружить между собой или общаться больше, чем нам диктовала необходимость. Часто напарники, много лет отработавшие в одной связке, имели исключительно профессиональные отношения, и это не было каким–то безумием – просто так гораздо проще. Когда смерть становится постоянной спутницей и единственной подругой, в какой–то миг начинаешь понимать, что она ревнива и не терпит конкуренции, отбирая всё, что ты пытаешься сделать своим. Мы могли потерять всё в любой момент. Просыпались и засыпали, живя в зыбкой ненадёжности мира, способного исчезнуть во мгновение ока.

В этом плане общаться со мной многим оказывалось удобно. Не приходилось страшиться интереса или привязанности. Никому не придёт в голову печалиться о смерти раба, как не приходит в голову скорбеть о разбитой вазе, сломанной вещи. Я был мебелью, частью постоянного интерьера этого места – как храмовые статуи животных на воротах, как покрытые голубым мхом каменные ступени, что ведут на вершину горы вот уже несколько сотен лет, и ни ветер, ни дожди не способны их разрушить.

Именно поэтому я и мечтал стать одним из Ночных.

Раз мне суждено считаться вещью, лучше быть колюще–режущим оружием.

Я жаждал присоединиться к призракам, не понимая, по глупости, что люди, которым я подражал, в большинстве своем – конченые уроды, способные на любое злодеяние. Не потому, что жестокость была у них в крови, а потому что она въелась в их нутро, превратилась в профессиональную привычку, искалечив, изуродовав, вызвав жажду, без которой многие из них не могли обходиться впоследствии.

Но мастер Канто – мог.

Каждый день, видя этого человека перед глазами, я думал, что хочу стать на него похожим. Семь лет подряд глаза мои смотрели только на Айгуру, следовали за ним повсюду, и я настолько привык к его присутствию, что перестал замечать за собой невозможность обходиться без него. Отыскиваю в толпе, бросаюсь навстречу, но, погасив порыв, поймав недовольное движение брови, иду сдержанно и чинно, как и полагается исполнительному помощнику, и лицо Канто разглаживается, светлея неуловимой внутренней улыбкой.

Он сказал, что давно смирился с тем, что у него никогда не будет того, чем он жаждал обладать; однако, сталкиваясь в свободное время, мы естественно заплетались пальцами, пересекались губами, не задумываясь о том, как это выглядит со стороны. Я делился переживаниями, перестав воспринимать Айгуру Канто занозой в собственной жизни. Он был в ней настолько постоянно, что я не мог себе представить такого дня: вот я однажды проснусь, а его нет.

========== Иллария.  Ад во славу божию ==========

        Иллария.

С заданием в Риберне я справился идеально. Мастер Канто имел законный повод для гордости. Впрочем, подозреваю, он и раньше не обманывался, именно поэтому отпустил одного, прекрасно зная, что я справлюсь. Это не помешало ему в качестве напутствия ласково пообещать, что, если я его опозорю, он мне глаза на задницу натянет, вспорет брюхо, насыплет туда муравьёв, а кишки скормит псам.

В свете добрых пожеланий от заботливого учителя, мотивация на успех у меня присутствовала  сильнейшая. Канто мог сделать всё, о чём говорил. Живучесть и регенерация ведьмаче ставили нас выше обычных людей, но и отдуваться за это приходилось в полной мере.

Я выверил события, как песочные часы, знающие собственное количество песчинок в одной минуте. Рассчитал время, место, связался с координатором и переслал бумаги точно в срок. Не учёл только одного. Случайности. Канто с детства вбивал мне это в голову, как молитву проклятым богам, объясняя, что всегда должен быть запасной план. Он у меня был, просто не помог.

Я попал на зачистку. Инквизиторские ищейки чуют ведьмаче за версту. Одна из них, идя по следу, навестила деревеньку в Риберне – выразить соболезнование родне лорда Савойского в связи с безвременной кончиной последнего.

Инквизитор оказался старой закалки. Из тех, что сражался на первой волне и выжил в устроенной «Призраками» мясорубке.

«Лунные призраки» умыли Илларию в крови, но и наш клан поредел наполовину; и это – несмотря на то, что в те дни у призраков было немало сторонников и союзников,  решивших начать и поддержать поход против короля.

Много жизней унесла первая война, много принесла безвозвратных потерь. Сложили головы сыновья нашего магистра Гавейна, и о том, сколько слёз выплакала госпожа Эвей по этому поводу, история умалчивает. Как и не раскрывает, какое мужество требовалось женщине-ведьмаче, чтобы взять на воспитание ребёнка, косвенно ставшего причиной гибели её детей. Исчез бесследно легендарный мечник Тиер Тан Золотая птица –  потеря, невосполнимая для ордена. Ходили  слухи, что он был учеником мастера Канто, сумевшим превзойти учителя, но мастер Канто на мой вопрос: «Правда ли это?» –  не ответил ни да ни нет, лишь шутливо выразил надежду, что «ему не придётся долго ждать того дня, когда я решу повторить подвиг и смогу его побить. Зря он на меня, что ли, столько сил своих тратит?»

Война «первой волны» прогремела больше тринадцати лет назад. За это время многое забылось и поросло быльём, но старики живут в ином времени, для них десять лет – как один миг. Инквизитору было лет шестьдесят на вид, а сколько на самом деле, я определить не мог. Как и понять, что передо мной настоящий маг-дознаватель. Мне не хватило опыта.

Он, скрыв ауру, изобразил безобидного дедушку, доживающего свои дни и любящего погреться на солнышке. Добродушное бормотанье и ностальгия по былым денькам полностью усыпили мою бдительность.

Меня часто принимали за уроженца северной Дарнии, на эту мысль наводила и длина волос,  но  любой,  видевший представителей «серебряных» в прошлом, ошибиться не мог. Инквизитор и не ошибся. Нахваливая мои васильковые глаза и льняные волосы, он рассказывал, как в молодости плавал матросом на кораблях. Охотился на жирную нерпу и глупую сытуху.

Я счёл его старым, впавшим в маразм дураком, и порадовался, когда, принимая меня за внучка, добрый дедуля предложил поужинать за его счёт и угостил конфетами. Дети любят сладкое, я мог быть сколь угодно отмороженным, но обожал леденцы и конфеты, ведь возможность побаловаться ими не часто. Старик показался мне волшебным сказочником, я никогда не видел таких людей, а он показывал фокусы со стёклышками и шариками, которым научился в долгих странствиях.  Развесив уши, я слушал про чужедальние страны,  где  на деревьях растут во-от такие пряники, в реках течёт молоко, а стены домов сделаны из мятных пастилок.

Он стреножил меня обманом и магией, подсыпав в питьё сонное зелье. Я и не понял, что на меня навели чары, пока не стало слишком поздно.  Напрямую старик побоялся схлестнуться: силы давно не те, а вот опыта – не занимать.

Я очнулся в клетке, скованный по рукам и ногам, с кляпом во рту и мешком на голове, понимая, что случилось самое страшное. То, чем обычно пугали детишек ведьмаче: меня везут в Илларию, а я попался – позорно и стыдно, словно тупая сытуха на прикорм.

***

Самое поразительное – мне до сих пор это кажется странным и немного обидным: убийство Савойского не связали со мной. Очевидно, не сочли достаточно умным для подобного преступления. Исчезновение бумаг так и осталось тайной за семью печатями.

О дальнейшем не хочется вспоминать и рассказывать. Ад на земле существует, существует во славу божию.

От меня требовали выдать своих и указать месторасположение клана. Инквизиторы не торопились пытать и калечить. Своё дело они знали, а чудесная способность ведьмаче восстанавливаться делала агонию особо долгой. Наверное, я им запомнился. Люди кричат от боли, а я развлекал палачей песенками и анекдотами. Уроки мастера Канто не прошли даром, так что развлекал я их долго. Мне даже зубы ради этого оставили. Пари заключали, на сколько куража хватит. У меня хватило сил дерзить и смеяться до последнего. Мой истекающий кровью ощипанный петух не мог говорить, но когда выносили его из камеры, находил силы оставить за собой последний жест.

Я не мог видеть лиц  палачей, однако со временем научился их различать – по голосам, фигурам, походке. Среди безликих масок особенно выделялся один выродок. Инквизиция пытала безлично, но садист вкладывал в дело душу...

Мы часто оставались с ним наедине и... словно вели между собой негласное противостояние. Он поклялся сломать меня любой ценой, а я поклялся мысленно, что, скорее, сдохну и откушу себе язык, чем  дам этому скоту изведать власть боли надо мной. Если  сломаюсь, свидетельством моего позора станут проклятые боги, но  не эта  тварь. А если выживу... спустя вечность я думал «если»,  потому что не находил в себе сил верить в «когда», – убью его. Медленно и мучительно верну ему всё, через что он заставил меня пройти. Это меня и спасло – чёрная ненависть, за которую я цеплялся в ускользающем мареве сознания, представляя себе сладкие картины чужой агонии.

Говорят, между палачом и жертвой образуется связь. Это не связь, это – тупая зависимость слабого от более сильного, желание избежать боли, страх.   Психологическая ломка, когда ожидание сводит с ума и ты начинаешь жаждать, чтобы это скорее произошло, а потом, в какой–то момент, принимаешься винить себя и оправдывать происходящее. Жертва влюбляется в своего палача. Так говорят. Мне всегда хотелось понять: кто говорит? Тот, кто через это прошёл? Я не испытывал ничего подобного. Только ослепляющую, муторную, душную ненависть к своему мучителю, ярость, что позволяла держаться и оставаться живым, цепляться за собственное ускользающее сознание. Потом исчезла и она, не осталось ничего, кроме серого, пустого безразличия. Мне стало всё равно, что случится дальше, что произойдёт, жив я или мёртв, осталась только боль. Бесконечная боль, камера, палач напротив.

Весь мой мир сузился до размеров этой тошнотворно воняющей душной камеры и происходящего в ней, а всё остальное исчезло и перестало иметь значение.

Ни один ведьмаче не выдаст своих палачам. Он не сможет. Это не мужество – гипно-установка, запрограммированная магией на подкорке. Когда я дошёл до последней грани, моя личность стала разрушаться. Даже если бы я пожелал рассказать и выдать информацию, я бы не смог.

Люди ломаются не от боли – от безнадёжности, от потери значимости прежних ценностей. Только перед лицом животных инстинктов начинаешь понимать, что все эти надуманные идеалы, всё вокруг, ничего не стоит. Ты умрёшь, и весь твой мир разрушится, словно карточный домик; и это страшно, по-настоящему страшно. Когда происходит ломка сознания, меняется мировоззрение, истираются какие–то истины перед лицом глубинного инстинкта: выжить.

Меня спасала надежда. Я до последнего не сдавался, придумывал способы, верил, что смогу выбраться. Потом надежды не осталось. Осталось только сдохнуть. Но сдохнуть хотелось достойно. Должна же у жертвы быть хоть какая–то привилегия, чем утешаться в посмертии. Боец желает чести умереть с клинком в руках, воин – не сломавшись морально. Но даже этого мне не дали. Чудовище в маске палача, которое я не могу назвать человеком, отобрало у меня абсолютно всё: стыд, честь, гордость, человеческое достоинство.

Единственное, что у меня осталось – жизнь, но в последнюю ночь душа практически не держалась в теле, и у меня хватило сил смеяться ублюдку в лицо исключительно из принципа.

Я не мог его достать, мог только злить, и делал это в совершенстве, понимая, что сам себе копаю яму, но... что мне было терять?

За хорошее поведение он не стал бы пытать меня меньше, а за плохое – у меня был шанс попасть к проклятым богам пораньше. Когда человеку нечего терять, он ничего не боится.

Утратив рассудок от бешенства, психопат насиловал меня, висящего на дыбе.  Зачем? Зачем он это делал? Искалеченный, окровавленный, воняющий дерьмом и палёным мясом кусок плоти мог вызвать только тошноту, но, видимо, существуют на свете извращенцы. От красоты во мне остался клок спутанных окровавленных волос. Серебро шевелюры срезали, отправив на парики, задолго до того как я преступил порог камеры. Неужели он считал, что подобное насилие способно меня унизить? После того как через меня прошла добрая половина стражи?

До пыток со мной пытались договориться по-хорошему. Никому не хочется калечить такое красивое личико, ни у кого нет сомнений, что меня втянули в чужие грязные игры, и, конечно, стоит мне помочь следствию, меня немедленно освободят, позаботятся, и буду я как сыр в масле кататься. Наверное, на том самом дереве, где пряники растут. Уставший седой дознаватель в летах не жалел на меня времени, задавая одни и те же вопросы по кругу, пытаясь уговорить, переубедить. Меня водили смотреть на пытки, показывая, что меня ждёт в случае несговорчивости, объясняли, что я ещё ребёнок. Зачем мне портить себе жизнь?

Потом я перекочевал в категорию тварей и выродков, потом меры начали становиться жёстче, одна за другой. Меня морили голодом, избивали, лишали сна, сводили с ума звуками, но всё это было мелочью для тренированного убийцы. Неделю я удовлетворял похоть желающих, скованный по рукам и ногам. Затем начались побои и пытки. Когда они не помогли, меня повесили на дыбу, напоследок ещё раз пустив по кругу. А этот, видимо, опоздал к раздаче, и теперь пытался наверстать?

Мне стало смешно. Просто невероятно смешно от этого предположения. Абсурд происходящего свербящим звоном отдавался в пустой голове. Барабан, заполненный алым маревом боли, сквозь которое я с трудом различал действительность.

– Что, инквизитор, девки не дают, на ведьмаче перешёл? Наверное, рожа кривая? Ты сними маску, заценю. Говорят, если ведьмаче в рыло плюнет, красоты  добавится, а некоторым – ума, но тебе не грозит.

Я словно со стороны видел происходящее. Собственное превращённое в опухший кровоподтёк лицо, искаженное гримасой дебильного смеха. На фоне этой искалеченной кровавой маски выделялись яркие, лихорадочно блестящие нечеловеческие  глаза – тёмно-фиолетовые, с остановившимися зрачками. Словно в глазницы щедро залили густой, тягучей краски, и она переливалась внутри маслянистой плотной массой, полной окровавленных комочков лопнувших сосудов.

Я смеялся, а по щекам моим текла кровь.

Монстр плакал кровавыми слезами. Я бы сам в такое не поверил. Жаль, нет летописца, чтобы расписать эту картину для потомков, а то у инквизиции байки недостоверные. А тут – такое живое свидетельство.

Я умирал. Понимал это достаточно чётко. Жизнь уходила с каждым чужим толчком,  и всё, что мне осталось, – продолжить смеяться. Канто был прав, боль можно победить. Я не чувствовал боли, не побеждал её, но она притупилась и почти исчезла, словно всё происходило не с моим телом – с чужим, непослушным и тяжёлым куском плоти, висящим на вывернутых руках.

– Что, так и будешь драть молчком? Поцеловал бы хоть, что ли, а то засну от скуки. Любовник ты хреновый. Ты бы на брёвнах потренировался, а потом к людям лез. Думаешь, на дыбу подвесил – голосить заставишь? Пиписька не доросла.

Я прицельно сплюнул, и попал.

Собственное тело казалось мне не принадлежащим, действующим по какой–то своей заданной программе, и я не мог это остановить. Просто события превратились в тягучий кисель замедленного времени.

Мой палач, яростно избивающий груду человеческого мяса раскаленной кочергой, глухие удары. Он желал заткнуть меня, заставить смолкнуть издевательский смех, заменить его криками боли. Как в дурном сне. Я продолжал хохотать, предлагая бить сильнее, передохнуть и снова бить, а то устал, наверное, кочергой махать.