Текст книги "Пасифик (СИ)"

Автор книги: reinmaster

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

– Бедный путаник, – отозвался Франц с оттенком сожаления. – Это же всякий знает. Сначала «нет-нет-нет», а потом «да-да-да». Так и работают в Райхе.

«Не обращай на него внимания», – посоветовала Тоте. Он думал, что это невозможно, но когда она начала двигаться, и гигантский маятник подхватил это медленное, плавное восхождение, оказалось, что то, что прежде казалось важным и серьёзным, больше не имеет значения, и разгорающийся огонёк в зрачках гипсового охотника не хуже пламени, облизывающего фитиль рождественской свечки. Выкуси, Франц! «Быстрее, – ломким голосом попросила Тоте. – Ты можешь?»

Он мог.

Теперь он мог куда больше, чем раньше – держать наготове несколько лиц, ходить через клетку и зигзагом, тратить и восстанавливать силы, принимать форму любого сосуда, скидывать слабую масть и до последнего беречь вскрытые козыри. Оставалась некоторая неуверенность в отношении пиф-паф, но глядя в сияющие янтарные глаза, Хаген не сомневался, что эти сложности вполне преодолимы.

Каждая живая вещь имела сигнал, кодированный импульс, звучащий на особой частоте. Теперь он мог слышать их все и слушал очень внимательно. И, ускоряя темп, шептал сорванным голосом:

– Да. Да. Да…

[1] Молва делает свинью жирнее, чем она есть (нем. посл.).

Глава 26. Глубокий поиск

– Когда-то здесь был фонтан, – торжественно напомнил Мориц.

Сальные рожки его волос были нацелены в небо, как антенны, проволочные извивы которых маячили на горизонте и уже изрядно натёрли глаза.

Ночью прошёл дождь, и пересохшая гранитная чаша наконец-то получила глоток воды. Поколебавшись, Мориц швырнул туда пфенниг. «Чтобы вернуться, – объяснил он. – Сделай так же, дурила» и, когда Хаген отказался, в сердцах обругал его паршивым жмотом и запустил вторую медяшку.

– Будешь должен мне пять марок, – сказал он мрачно. – За Рогге. За Ульриха. За проклятого клоуна Краузе. Гнилой ослиный корень! Так со мной и не расплатился…

Налетающий порывами ветер ронял одинокие капли. Мостовая Брунненплац блестела, словно натёртая мастикой. Каждый камешек дышал свежестью, а ближе к домам, укрытые влажной, прохладной тенью, почти незаметные в стыках и трещинах, зеленели тонкие дудочки мха.

Меня ждут… Или уже нет?

– Напалм, – сказал Мориц. – Соль и известь. Три простых правила: полить, поджечь и не дышать, пока смердит. Всё это обман. Что вы вытаращили глаза, идиоты? Нет здесь ничего. Всё не для нас. Слышишь, группенлейтер?

Он в сердцах плюнул в чашу фонтана, целясь в покачивающийся на водной ряби кусочек фольги. «Свиньи», – подумал Хаген, приметив горку смятых шоколадных обёрток, напиханных в щель под отполированной чужими задами и временем плитой ограждения. Зачистка. Себя бы зачистили, говночерпальщики. Зондеркомманда. Он представил себе лица – мятые, толстокорые, одутловатые, с гнильцой овощи, мефедроновую плесень, проступающую в углах полуоткрытых ртов, представил расслабленные, нарочитые движения, сиплые голоса, усталость землекопов после напряженного дня. Зигель любит сладкое. Все они сладкоежки, у каждого в кармане праздничный перекус: пластинки жвачки, бонбон, карамель, пастилки от кашля, лакричные палочки, мармеладные мишки «Гуммибер». А потом липкими пальцами – за огнемёты…

Я тоже буду. Да? Нет? Может быть?

Нет. Всё случится сегодня.

– Ещё никто и никогда не выходил на Территорию втроём, – заметно нервничая, произнёс Ленц. – Втроём, без оборудования. Группенлейтер, вы уверены?..

– Всё согласовано, – сказал Хаген.

Железобетонная ложь. Поди-ка опровергни.

Мастер вранья, а скоро стану обермастером. После того, как выпью море и достану звезду с неба.

– Оп-па-па, – протянул Мориц, обжигая его проницательным взглядом. – Значит, согласовано, безымянный Хаген? А мне-то что ж, я танцую с тобой. Ты, говорят, любимчик доктора Зимы. А ещё говорят – он приехал здорово не в духе. Тик-так, э? Я танцую, ты ведёшь, и если оступишься – я тебе не завидую. Он вырвет тебе сердце и расплющит яйца. Веришь?

– Да, – сказал Хаген. Ледяные пальцы сжали горло изнутри. Он прокашлялся и хрипло повторил: – Да. Верю.

И на этот раз сказал железобетонную правду.

***

Вымерший рассветный город встретил их тишиной.

Хаген обнаружил, что отвык от настоящей тишины – без надрывного воя сирены, бормочущих голосов, трансформаторного жужжания и гудения направляющих линий, щёлканья стрелок и костяного перестука разгоняющегося курьерского поезда. Шарканье шагов не в счёт.

По пунктиру из фантиков и упаковок от концентратов – траумский аналог хлебных крошек – они проследовали по маршруту последней группы. Наталкиваясь на кусок очередного свинства, Ленц неодобрительно качал головой, его симпатичное юношеское лицо розовело от быстрой ходьбы и укоризны.

Квартал за кварталом. На одной из крыш Хаген заметил флюгер. Тэ-образная перекладина острым концом указывала на север, хвостовым же оперением – на условный юг. С каждым порывом ветра жестяная «Т» совершала полный оборот вокруг своей оси и вновь нацеливалась на север. На Пасифик.

Север – это Пасифик, а «Т» – это Тоте.

По невидимым с земли струнам резво скользили облачные чётки. Каждый шаг – бусина: «М» – математика, «Р» – пектрин, «Н» – это рак… бог знает почему, в письме об этом, конечно же, напишут, как и о том, что «L» – это «Leben», какая издёвка, каким извращённым воображением надо обладать, чтобы додуматься назвать так… что? Выдержку в справочнике? Картинку в букваре? Каждая буква что-то да значит. Например, «R». Но «L» ничем не лучше, а, может быть, даже хуже…

А «Т» – это Тоте.

***

Очнувшись после кратковременной чёрной паузы, он обнаружил, что лежит лицом вниз на скрипучей тахте, практически массажном кресле, разложенном на две половины. Он был полностью одет, но бос – ботинки валялись в противоположном углу, в куче такой же бесхозной обуви. Со стоном повернув голову – «крак! – ох, боже мой, – крак-ка-тук!» – закряхтели позвонки, – наткнулся взглядом на леденец в прозрачной обёртке. Химически розовый, безупречно гладкий съедобный фиал с цианидом, ретровирусом, серной кислотой… Шутка. Подарок на память.

Принеси мне свои игрушки…

Фарфоровые головки. Теперь он был уверен – чёрная пауза была не такой уж чёрной, он точно видел запавшие щёки Марты, выписанные мастерскими штришками мягкие тёмные пряди, завиток изящного уха с капелькой серёжки, и, конечно, Лотти – яблочный, чуть подувявший налив, девичий румянец. Игрушки.

Всего лишь.

«Оставьте меня в покое!» – мысленно взмолился он, до того неприятен, холоден был рассвет, до того не вовремя он наступил и требовал действий, а какие могут быть действия, когда лежишь пластом и голые пятки студит позёмка, вьюжит по спине, заметает следы… туп-туп… где Франц? Пропал. Все пропали. «Я тоже пропал». Он начал было погружаться, но тут электронный таймер беззвучно пробил пять-сорок пять, и разбросанные по углам статуи ожили, завозились, кто-то заперхал горлом и вот уже томный, с педерастическим мяуканьем голос настойчиво затребовал коньяка, в полутёмном арочном проёме шмыгали туда-сюда исполнительные тени, и за плечами поникшего «А» уже виднелось тикающее «Б», ведь в освещённом синими лампами стерильном морге Сторожевой башни прикованный к стенду личный сотрудник лидера, золотой выпускник Хель, доктор Айзек Кальт пошевелился и сделал глубокий вдох…

***

– Псс-т, группенлейтер!

– Я не сплю!

– Если уж мы заговорили о любви, то я обожаю свой «Фламменверфер», – сказал Мориц. – Но было бы куда лучше, если бы он тащил себя сам.

Он сердито тряхнул ранцем. Загремели баллоны.

– А кто говорил о любви? – рассеянно спросил Ленц.

Они опять проходили мимо стадиона. Вознесённые в небо решётки прожекторов медленно разворачивались следом, и на узловатом холсте бетонного забора кто-то неумело намалевал чёрной краской распахнутый глаз с толстыми ресницами. «Не скрыться, не уйти. Лошадки на карусели. Сделали полный круг и вернулись к началу. Райген, райген».

Везунчик, волшебный талер. Счастливчик, а разве нет? Левая кисть по-прежнему висела тряпкой, перочинный нож Франца оставил саднящую скважину в боку, но, по крайней мере, в крови не циркулировало загадочное «вещество В».

Зато там было что-то ещё.

Что-то…

– Я говорил, – сказал Мориц. – Где ещё потрендеть о любви, как не на Границе? О любви, о верности, о всяких таких вещах, при упоминании которых чувствуешь себя как скотина после купания. Высокая материя, слыхал? Порассуждаем о высоких материях. Раньше этим занимался Эберт, но теперь и он спёкся, последний прыщавый романтик. Остался только я.

– И я, – добавил Ленц застенчиво.

– И ты. Два последних кретина. А как насчёт поводыря? Видок подходящий. Как будто его шибанули этой самой любовью по голове. А, группенлейтер?

Два романтика в прорезиненных комбинезонах скалили зубы, морщили носы в невесёлых ухмылках. От одного зверски несло бензином, второй благоухал одеколоном как парфюмерная корзина, и оба напряженно ждали ответа. А в Пасифике цвели акации, над их поникшими мотыльковыми крыльями вились пчёлы, смахивая щетинками брюшек золотистую пыльцу. Любовь. Самое для неё время.

– Всё это фикция.

Любовь – это боль. Прожжённая дыра в сердечной ткани. Любовь начинается на «Т». Не на «L» – на «Т».

Всё в мире начинается на «Т». Ею же и заканчивается.

– Да-да, – буркнул Мориц. – Фикция, как же. Молодец. А теперь иди и поцелуй доктора в тик-так. Слушайте, слушайте: безымянный солдат и его теория сволочизма! Пополнил копилочку-то? Говорят, видел Вернера? Вживую, как меня.

– «Говорят»! – вяло повторил Хаген. Визгливый голос резал по ушам бензопилой, не давая сосредоточиться на главном, поймать ускользающую точку, вокруг которой завивались оборванные концы воспоминаний. – Не человек, а мешок со сплетнями. А… а что ты знаешь о Вернере? – спросил он, внезапно ощутив жгучий интерес.

– А ничего, – мстительно ответил Мориц. – Что я, пешка, вообще могу знать? Так ведь, мой капитан?

Он избоченился, взглянул темно и искоса, как бойцовый петух перед тем, как клюнуть.

– Ну, пошло-поехало, – с досадой сказал Хаген.

Он никак не мог собраться с мыслями, найти сердцевину самого себя – на её месте хлопала обрешетившимся краем чёрная прореха, сквозь которую свободно, туда-сюда, гулял обездоленный ветер. Какая тоска! А виной всему, конечно, был этот чумазый, ободранный, громыхающий железом, бледный и тощий, как конская смерть, потомственный штурмовичок из Дендермонде. Из Силезии. Из откуда бы то ни было.

– Его формировал Вернер, – тихонько сказал Ленц. – Шефа. Ты как-то рассказывал…

– Его формировал райх, – возразил Мориц. – Где одно, где другое, понемножку-помаленьку, ну и напоследок – Хель. А ещё напоследок он продолжил учиться сам. Это был какой-то особый проект, Вернер его начал. И не закончил. На полпути решил, что всё пошло криво, чего-то испугался, поковырял в извилинах у своего ученика, обездвижил и сдал в Визенштадт для утилизации, они там как раз изучали процессы на живом мозге. Умора. Говорят, препаратора чуть инфаркт не хватил, когда материал открыл рот и разложил им по пунктам, где и как они дали маху. Операция-то была показательная, в присутствии лидера…

– По-твоему, это очень весело? – сказал Хаген, едва сдерживаясь. – Твой анекдотец. Лопнуть от смеха, да?

Он и в самом деле чуть не лопнул – хватанул воздуха, перезагрузился и завис, пытаясь уложить в голове, кирпичик на кирпичике, чередуя то, что знал, и новое, проливающее свет на мелочи, но так и не дающее ответа на вопрос: как же они, эти двое, после такого годами могли работать вместе, бок о бок, смотреть друг другу в глаза…

– По-моему, ты очень странный группенлейтер. По-моему, у тебя эмпо высотой с гигантский ослиный хрен, приколоченный к вершине Цугшпитце. Просто неприлично торчащий эмпо.

– Ну так валяй – донеси на меня, остряк!

– Непременно, только чмокни меня в выхлопную трубу!

Пряничные домики с пожарно-красными крышами подтянулись ближе, чтобы наблюдать за ссорой Гензеля и Гретель.

Оп-па-па.

– Эй, – встревожился Ленц. – Группа, вы чего?

– А ничего! – огрызнулся Мориц. – Мне нравится… чёрт, да я просто млею, когда невесть откуда спозаранку заявляется чистоплюй-научник с ведёрком принципов. Мастер Юрген! Какое светлое лицо, какие чистые ладошки – ни харчка, ни пятнышка! Пьёшь по утрам радугу и умываешься росой? Взглянешь – и впрямь решишь, что из другого теста. А нет, из той же дряни, что и остальные!

– С цепи сорвался? – спросил Хаген. Кровь бросилась ему в лицо, а пальцы наоборот заледенели. – Я ничего тебе не сказал!

– Ты посмотрел! – пронзительно прокричал Мориц, вытягивая шею и всплёскивая широкими, подобранными гармошкой рукавами-крыльями. – Ты ничего не сказал! Ты ходишь и смотришь, как будто знаешь что-то ещё, и это знание даёт тебе право смотреть на меня как на дерьмо! Ну, давай! Назови меня пешкой и дай по роже! Ты это уже делал, мой капитан!

Делал… что я делал?

– Не могу, – сказал Хаген. – Франц поломал мне руки.

Ноги подкосились и он опустился в пыль, обхватив колени и уткнувшись в них головой. Тишина окутала его сверху донизу. «То-то-то-те, – выстучал мотор, постепенно затихая. – То-те. То-те»…

– Приехали, – сказал Мориц обескураженно.

Было слышно, как он устраивается рядом, погромыхивая жестянками, возится, булькает, кряхтит и чмокает, как старый вампир. Потом в сжатый кулак Хагена ткнулось что-то ледяное, влажное.

– Пей.

По-прежнему зажмурившись, Хаген сделал глоток, поперхнулся и зашёлся в жесточайшем кашле. Огненный спирт очистил и осушил нутро, испарив все источники подземной влаги.

– То-то же, – заключил Мориц с удовлетворением. – Фикция. Сам ты фикция!

– Может, повернём назад? – предложил Ленц. – Пока не поздно, а?

Седой туман стелился между стенами домов, огибая прижавшиеся к ним фигуры, призрачные барельефы, выступающие из камня подобно рисунку-ловушке, карандашному контуру в детской книжке, где среди множества путаных линий нужно отыскать фрукт или животное. Босая женщина прижимала к себе свёрток или узелок, который всё равно отберут. Крестовины оконной решетки отпечатались на её лице, а сквозь очертания плоской груди просматривались вдавленные поперечины кирпичной кладки.

– Поздно, – тихо произнёс Хаген, так, чтобы его не услышали те, за спиной, нашедшие укрытие в тенях, желобках, впадинах, переплетении труб, затемнениях оконных стёкол. – Как же вы не поймёте! Уже слишком поздно.

***

– Что-то не так, – сказал Мориц.

Он принюхивался, держа курносый нос по ветру. На правой щеке темнело двудольное пятно, похожее на восклицательный знак.

Не так. Какая-то неправильность, ощущаемая даже кожей, даже если закрыть глаза – Хаген почувствовал её ещё до того, как заступил за рогатки второго периметра, и теперь каждая клеточка, каждая обособившаяся частица его тела содрогалась в пароксизме возбуждения, ужаса и какого-то необъяснимого узнавания. Он мог предсказать следующий шаг, свой и чужой. «Кто ведёт?» – произнёс он беззвучно и тут же, с миллисекундным запозданием услышал:

– Кто ведёт?

Ленц крутил головой, озирая плоские грани крыш с выступами печных труб, извергающих в небо чёрный, жирный дым с ошмётьями сажи.

– Какой-то кретин, – ворчливо откликнулся Мориц. Он ещё сохранял подобие самообладания, но вздёрнутая верхняя губа приподнялась, обнажив мелко постукивающие собачьи зубки. – Выбор-то небогатый. Слышите вы, клоуны? Какого ёкселя мы здесь ищем?

Письмо. Летучую весточку, преодолевшую все заслоны. Глоток живой воды.

– Одну вещь.

– А, ну с таким-то описанием мы махом её найдём.

Они бесцельно топтались в центре бетонного пятачка, окружённого кирпичными стенами, угрюмыми, глухими затылками домов, внутри которых бурлила неведомая огненная жизнь, вырывающаяся наружу клубами вонючего дыма. «Наверное, именно так выглядит центр по утилизации, спроектированный инженерами Улле. Компактный крематорий с пропускной способностью двести человекоединиц в час, – подумал Хаген. – А это его отражение. Мы все здесь – отражения».

Отражения и отражения отражений. На мгновение он почувствовал себя бесплотным и испугался ещё больше, но дунул ветер, посыпалась сажа, и всё вернулось на круги своя – тяжесть и кручение в животе, постыдная дрожь мышечных струн. В попытке унять ходящую ходуном челюсть, он с силой провёл по подбородку и укололся о свежую поросль. «Когда же я в последний раз брился? Вчера утром?» Вчераутро было такой же фикцией как завтравечер. «Что-то не так, – подумал он и опять, с запозданием осуществляя его прогноз, Ленц согласился:

– Что-то не так. Где мы вообще?

– В полной заднице, – предположил Мориц. – Я знаю с полсотни смачных историй про задницы, тылы и афедроны, но именно сейчас мне хочется мухой убраться отсюда. Слышишь, Юрген? Выбирай направление. И всё-таки, что бы вы там ни говорили, а мы сошли с курса! Вы только гляньте на небо, в эти мерзотные облачные бельма!

– Меня сейчас вывернет, – слабо сказал Ленц. – Перестань, пожалуйста!

Что-то не так. Хаген обратил взгляд вверх и с содроганием опустил глаза. Облачные бельма – иначе не скажешь – таращились сквозь истончающуюся клеевую хмарь, сквозь которую просвечивал багрянец. Жутковатое зрелище. Действительно укачивает. Он глотнул насухую, чтобы унять спазм, перехвативший гортань шерстяной лентой. Вспомнились гуси, фаршированные яблоками, натёртые солью, набитые травами, пальцы пропихивают пучок прямо в раздувающееся гусиное горло…

Бетонная плита под ногами дрожала, что-то изнутри пробивалось на поверхность, мощными толчками раздвигая подземные пласты. При каждом толчке Ленц переступал на другую ногу, опасливо поджимая ту, на которой стоял раньше.

– Я чувствовал себя так паршиво только один раз, – признал Мориц. – Когда меня угораздило попасть в сопровождение доктора Зимы. Один-единственный раз.

– Он тоже выходил на Территорию?

– Э, – уныло сказал Мориц. – Однажды он попробовал. Я там был, и это были самые дерьмовые секунды моей жизни. Всё равно, что сесть в мясорубку и чертовски быстро крутить ручку. Видал? – он постучал по груди. – Территория. У них несовместимость. Особые счёты. Так вот, перед тем, как всё началось, я чувствовал себя примерно так же.

Он скорбно покачал головой.

– Точно так же.

– Прелестно, – с горечью сказал Хаген. – Почему бы тебе просто не развалиться поперёк двора, положив медяки на веки? Не продудеть похоронный марш на губной гармошке?

– Могу и замолчать. Как прикажешь, группенлейтер.

Группенлейтер. Официальное лицо. «Что же мы делаем?» – спросил себя Хаген и внезапно это «мы» обратилось в «я» – «Что же я делаю?» Письмо. С какой стати он решил, что будет письмо? Где Пасифик, а где Территория. Там, в безопасном месте, эта связь казалась весьма вероятной, более того, какой-то внутренне правильной, но здесь всё выглядело и ощущалось совсем иначе. Ловушка? Территория заманила его в ловушку, а он повёлся, и повёл за собой группу, пусть это всего лишь двое и один из них – Мориц, но как ни крути, за их жизнь отвечал именно он, мастер, эмпо-группенлейтер, хрен моржовый.

«Я – моржовый хрен», – подумал он, и понял, что так оно и есть. Горькое откровение. Оловянные солдатики сунулись в пекло за оловянным капитаном. Полуденный жар, ртутный кризис. Тает-оплывает свечка, оловянное сердечко. Письмо. Нет никакого письма. Нет и не было.

– Уходим, – принял решение он. – Немедленно!

– Хоп-хоп, – отозвался Мориц. – Алле-оп. Пристегните ремни, мы взлетаем.

И они взлетели.

***

Клик-клак.

– Сыграем в «вопрос-ответ»? – предложил Мориц. – Кто продуется, покупает билеты в Цирк. Начинай, Юрген!

– Ладно, – сказал Хаген. – Ты хотел стать огнемётчиком. И стал.

– Вот и нет, вот и нет, дурила! Я хотел быть в небе. Откладывать яички на вражеских полях. Стать экспертом, как Буби! Я окончил авиационное училище в Гатове и налетал чёртову пропасть самостоятельных часов в люфт… «Люфтганзе», да? – и всё чтобы потом какой-то прыщавый василёк-гефрайтер сказал, что я не подхожу. Слишком нервный. Я! Вашу мать, разве это не то, что называется «боевой наступательный дух»? Я… я…

– Это что, шутка? – спросил Ленц после длинной паузы.

– Она самая. Хоп, алле-оп, тупицы, мой вопрос. Юрген, ты действительно Юрген?

– А ты как думаешь?

– Я думаю, ты подменыш. Дитя тролля. Тоже шутка. Смешно?

– Нет.

Их голоса гулко катались по подземному тоннелю и возвращались с прибавлением. Эхо тут было просто потрясным. Если громко крикнуть «Бу-га-га!» – докатится хоть до Фридрихсхафена.

Хаген знал, куда идти. Группу инженеров водили по цехам горного завода «Миттельверк», а он затесался с ними, хотя ни черта не понимал в ракетостроении. Да и мог ли он, уроженец Пасифика, разобраться во всей этой военной машинерии? Так, по мелочи – в основных тоннелях производится монтаж монументального тела ракеты, в поперечных штреках полосатики суетятся над изготовлением, испытанием и контролем подсборок, запасных частей, аппаратов, и над всем этим – жёлтые и белые приплюснутые лампы, безразличные к смене дня и ночи. А под ногами – рельсы.

Конец пути.

– Пс-ст!

– Я не сплю, не сплю!

– Не спи, – предостерёг несостоявшийся лётчик. – А лучше дай повести другому. У тролльих подменышей зубы острые как шилья. Улыбнёшься – и сказке конец. Так что ты лучше не улыбайся, безымянный Хаген.

***

Теперь вёл Ленц, последний романтик.

Широкоствольные деревья шумели пластиковыми листьями, звенели кронами, а нижние, молодые, сочные ветви склонялись над скамейкой, осыпая землю вокруг зелёными ушастыми вертолётиками. Привлечённая их одуряющим весенним ароматом, прилетела оса, сделала круг и приземлилась на свой осиный аэродром. Мориц засмеялся.

– Что?

– А её взяли. Экзамен на хильфсманна сдан.

Если отвлечься от глянцевой плёнки на лиственной кожице, пренебречь витыми проволочными антенами, торчащими из осиной головы прямо над полукружьями сложных глаз, поблескивающих и больших, словно зачернённые очки авиатора; если не учитывать явно искусственную природу песка – шурп-шурп… – и сосредоточиться на ощущении тепла и тяжести, плавной раскачки сквозь скрип рессор, покалывания сотни крошечных лучиков, проникающих сквозь древесную мозаику, можно представить, что уже попал в Пасифик или, по крайней мере, приближаешься к нему.

– Хуже всего…

– А?

– Начинаешь думать о всякой ерунде, – Мориц мотнул головой. – Я припоминаю тысячи имён, и мне кажется, что некоторые из них – это я, я прямо слышу, сейчас, если напрячь не слух, а внутри… как будто ушная или морская раковина и в её шелесте я различаю…

– Йорни, – сказал Хаген.

– Что?

– Так звала мать. Мама. Протяжно и жалобно, она пела мне колыбельную, а я плакал и она плакала со мной…

– А отец?

– Отец? – Хаген задумался. Двери памяти распахивались всё шире, увлекая за собой, и он почти без протеста оказался втянут в калейдоскопическое пересечение пространств, знакомых и полузнакомых, заселённых призраками и событиями, существовавшими лишь в возможности.

– Йорг. Коротко и сильно, он любил, когда сильно, и хотел сделать из меня что-то такое, чем я бы никогда не стал сам по себе… тем, что он считал лучшим. Он всегда знал, как лучше. Йорг и всё тут. А у тебя?

– Мой отец обгулял местных девиц и смылся, пока его не подвесили за корягу. Тот ещё затейник был. Или не был?

Мориц засопел, подтянул лямки ранца, забренчав баллонами со сжатым водородом и огнесмесью.

– Эй, дурила, о чём мы говорим? Какие отец и мать? Мы с тобой выползли из Саркофага. Местный продукт, гарантия качества.

Только не я.

Слушай морскую раковину…

Зелёное шелестящее море окружало со всех сторон, прохладный, пропитанный влажным травянистым, мшисто-дубравным духом шёлк, фетр, силикон, полиуретан, десятки оттенков и материалов, с успехом заменяющих природные. «Подменыш», – подумал Хаген, но теперь слово не показалось ему обидным. Просто констатация факта. На такое не обижаются.

– Рыцарский крест с дубовыми листьями! – мечтательно произнёс Мориц. – Я хотел его получить. Намалевать имя своей невесты на кабине истребителя.

– У тебя же нет невесты, – напомнил Ленц.

– А это второе желание! Но ни одно не сбылось. Зато я попал в Силезию и ни о чём не жалею. Ах, чёрт возьми, чего мы там только не вытворяли! Однажды я задрал столько юбочек, что чуть не смозолил конец. Хах! А знаете, как делается бутерброд с сардинкой? Укладываешь ублюдков в яму, слоями, ноги к голове, а потом тягачом…

Шурп-шурп…

– Отойди! – попросил Ленц. – Не погань мне тут всё!

Его молодое лицо выражало тревогу и брезгливость. Он даже замедлил шаг, чтобы оказаться подальше от напарника, который насмешливо прищурился вполоборота:

– Можно подумать, ты не таков, солдат?

– Я ничего не знал.

– Ой ли, ой ли!

– Я ничего не знал, – с нажимом повторил Ленц. – Мы все ничего не знали. А когда узнали…

– То всё осталось как прежде, верно? – Мориц хлопнул по брезентовым бокам. – Всё осталось, как прежде, и вы делали пиф-паф, и жгли деревни, и точно так же трамбовали сардинок гусеницами танков, зажимая носы и бормоча о расовом туберкулёзе. Так, моя принцесса? Слушайте, вы, фокусники, эмпо-чистоплюи! Меня от вас воротит. Когда я выйду за периметр, то опять всё забуду, но сейчас я знаю, что я есть, и ни о чём не жалею! А ты, плутишка группенлейтер, что есть ты? Каких ты войск, солдат?

– Я не солдат!

– Нет? Ну, хорошо. Тогда начистоту. Зачем ты нас сюда позвал?

– Я хочу кое-что взять, – признался Хаген.

Он ждал бурной реакции и, конечно, дождался. Чумазая Гретель воззрилась в недоумении, а потом, когда пришло понимание, изменилась в лице, свистнула и выразительно покрутила у виска.

– Совсем сдурел? Взять кое-что с Территории? Взять что – щепотку проказы?

– Письмо.

Вот и сказано. Карты вскрыты.

– Письмо, – повторил Мориц, как бы опять не понимая. – Письмо. Кому?

– Мне.

– Тебе. Тебе…

Он опять длинно, переливчато свистнул.

– Безымянный Хаген, чистые ладошки! Обсосок хренов! Тебе понадобилось письмо, и ты потащил нас сюда, в эту мозголомку, только чтобы взять долбаное письмо, которое адресовано тебе? Эй, группенлейтер, слово «группа» тебе ни о чём не говорит?

– Я…

Земля зарокотала. Этот утробный звук напоминал отрыжку великана, пищеварительное крещендо, тотчас же отозвавшееся невыносимой сернистой вонью. Шурп! – сказал песок, с глухим свистом исчезая в трещинах, расколовших тропу на ровные плиточные сегменты.

– Что это? – с благоговейным ужасом спросил Ленц.

В конце аллеи с грохотом повалилось дерево.

– Господи боже, что это?

– Плохие новости, друг, – отозвался Мориц. – Нас привели сюда умирать.

Он повернул голову. Во взгляде, устремлённом на Хагена, смешались презрение и обречённость.

– Скажи спасибо своему капитану!