Текст книги "Пасифик (СИ)"

Автор книги: reinmaster

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

– Нет, – помедлив, ответил Хаген. – По-моему, нет.

– А по-моему, да. И по-моему, справедливость – такая штука, которую стоит вечно вертеть на твоём большом, неприлично раздутом эмпо с Цугшпитце величиной. А что ты скажешь о своём эмпо, безымянный солдат?

– Я скажу… что оно тяготит. Как твоё барахло. Смотрю, ты от него не избавился.

– Эй, дурила, а ты наточил свои принципы! Но вот, что скажу ещё, друг-не-дружок: твой рюкзак тяжелей моего. Понимаешь?

– Может быть, – согласился Хаген. Ему хотелось завыть. – Я буду помнить о тебе, а ты обо мне. И когда настанет четвёртая ночь Адвента…

– Ох-да-да, – Мориц кивнул и издал короткий невесёлый смешок. – Будь спок. Мы зажжём другу другу свечки и будем целоваться, как Роммель с Джульеттой. Сделаем шаг навстречу. Вот только нас так много, что как бы не подпалить этот треханый шарик. Э?

Хей-я. Хо-хо.

***

По мере того, как он приближался к Побережью, идти становилось легче.

Ноги вынесли на проспект, и он помчался, расшвыривая уголь и штукатурку, поскальзываясь на камнях, жадно выглядывая таблички с номерами домов. «Успел? – подзуживал одышливый голос. – Не может быть. Да? Нет! Или всё-таки…» Ему казалось, что глаза выдвигаются из орбит как объектив фотоаппарата: «Где? – вопрошали линзы. – Как? Всё ли в порядке?»

Шпайхерштрассе… вот… Вот!

Боже мой, неужели успел?

Он остановился поодаль, не в силах переступить черту.

На горизонте глухо урчало. Тишина пахла морскими водорослями, однако здание Центра, такое беззащитное с его медальонами и балкончиками, выглядело не мёртвым, а притаившимся. Какая-то деталь в его облике показалась чужой, избыточной, а может быть, чужим стал он сам? В пропитанной кровью форме, с одичавшим лицом. Умница-техник с фальшивыми документами. «Что я должен сказать? – пробормотал он, не замечая, что говорит вслух. – Марта, что я должен сказать?»

Пасифик. Heilige s land. Я принёс вам…

На одно мгновение луч пробился сквозь застилающую небеса пелену, и оконные стёкла засверкали как радуга. Разнополосный спектр брызнул на черепицу: дверь отворилась.

– Марта, – позвал он. И, вздрогнув, ещё раз:

– Марта?

Скрестив руки, сунув ладони под мышки, она глядела на него.

«Марта», – повторил он в третий раз. – Я вернулся». И вдруг что-то перевернулось, он почувствовал себя растерянным и беспредельно счастливым. Закончилось страшное одиночество. Водоворот расступился, а в просвете сияли глаза – с той вопросительной строгостью, которая свойственна молодым, душевно опрятным женщинам, не знающим зла.

– Хаген? – произнесла она, будто не узнавая.

– Меня зовут Йорген, – поправил он. – Йорген из Хагена. Йорген Кальтенберг. Я вспомнил.

Забавно, они шептались как школьники. Главное – не пробудить зачарованный лес. Ах да! Неподъёмный груз вновь навалился на плечи, пригибая их своей тяжестью; он встрепенулся, и фигурка на крыльце опасливо качнулась назад.

– Марта, тебе нужно бежать. Эвакуироваться.

– Бежать?

Как объяснить? Она стояла на крыльце, кутаясь в шаль, и под бронзовым козырьком висело распятие – бессмысленный кусок дерева, который он заметил только сейчас. Из глубин дома струился свет, уютно пахло стиркой и кухней.

Капустный суп?

– Собери вещи, – приказал он. – Только необходимое. Здесь оставаться нельзя. Может быть, Территория не тронет тебя. Нужно только выйти и посмотреть ей в глаза. Со мной всё кончено, Марта, но у вас-то ещё есть шанс… – он призадумался. – Шанс… Почти уверен, что есть хотя бы маленький шанс. Процентов на пять. Потому что «змеи наследуют кротким» и «всякая плоть – трава»… Ох-ох, чёрт! Кто-то протаранил мне фюзеляж…

Он засмеялся.

Белое лицо Марты тонуло в рассветных сумерках.

Ветер гнал по равнине мутные серые волны с гребнями дыма. Вассерштрассе уцелела, но многоэтажные здания на проспекте обратились в руины. От башни «Кроненверк» остался обгрызенный чёрный кол, похожий на обломок печной трубы. «Массовые убийства, – подумал он. – Инертность души. Пора выплачивать репарации. Но кто я – судья или обвиняемый? И как такое возможно?»

Он перевёл взгляд на Марту и опешил: в грудь целил игрушечный пистолет.

– Что ты делаешь? – удивился он. – Зачем?

Юде. Гессенский дурень.

«Как глупо, – шепнул голос. – До чего же мы идиоты». Теперь он видел больше, чем в детстве, и бесконечно больше, чем в начале пути. Подснежники, крокусы… а я не вернусь, нет, я не вернусь… Очень жаль. Осыпанный снегом Рогге ласково кивал ему простреленной головой, показывая место, где когда-нибудь будет фонтан. Если верить фантазии и не обращать внимания на кресты, получалось, что весь мир должен состоять из фонтанов.

Он представил и улыбнулся. Это вышло непроизвольно.

– Пасифик. Я – Пасифик!

– Нет, – тихо сказала Марта. – Ты убийца. Будь ты проклят, убийца!

Подняла маленький пистолет – рогатку с перламутровой рукояткой. Тяжело всхлипнув, поджала губы.

Зажмурилась…

И выстрелила в него.

______________________________________________________________________

[1] "Вот одр его…" – строчка из Песни Песней.

[2] "Спи, малыш, засыпай…" – строчка из колыбельной "Schlaf, Kindlein, schlaf"

[3] "Тихая ночь, святая ночь" – "Stille Nacht, heilige Nacht", рождественский гимн.

[4] Обераммергау, Ханс и Лиз – места и персонажи из баварской песни Heut kommt der Hans zu mir ("Нынче придёт ко мне Ханс")

[5] Буби, о котором частенько поминает Мориц – Эрих Хартманн, ас-истребитель люфтваффе.

Глава 37. Вайнахтсман

«Чуть ссутулившись, руки в карманах…»

Бормочущая марионетка пересекла эстакаду и очутилась на Грюнергассе. Здесь, под мостом, было тихо, даже укромно. Нагретый за ночь воздух отдавал оскоминой тяжёлых металлов, а снег имел отчётливый привкус пепла – и стирального порошка.

Звёзды уже побледнели. Орудийный гром отодвинулся к северу. Лишь изредка над карьером проносилась искристая полоса, и всё озарялось, а потом раздавался звук – басовый, ворчащий. Вагонетки сталкивались бортами, и из синеватых промоин осевшей земли выглядывали останки, так и не успевшие погрузиться на дно.

Я возвращаюсь домой…

Разлепив заснеженные глаза, Хаген на мгновение различил перед собой туманный предутренний мир. Автострада и переулки остались в долине. Впереди раскинулся ущелистый склон – ревматически согнутые деревья, проволочный забор с витым кабелем вдоль заострённых пик, картонная табличка «Verboten». Крутой подъём! На горизонте стыдливой точкой маячила Бетельгейзе, отлично видимая в черноте антенного поля.

– Мальбрук в поход собрался…

Чей это голос?

Он бы не удивился, услышав ответ. Выдыхаемый пар размывал перспективу, перед глазами плясали круги, в ушах шарашила сваебойка. Наследник. «Мальбрук в поход собрался, а там и обосрался». Бедный Йорген! Он сплюнул в снег, с горьким удовлетворением отметив рубиновые прожилки в пузырящейся слизи:

– Кх-ха. Ч-чёрт!

«Конница разбита, армия бежит…»

«Вот и конец», – подумал он. Как ни старайся, мысли постоянно возвращались к этому слову, дробились, беспорядочно вертелись вокруг него. Конец пути. Все истории подходят к концу. Юнец-подлец найдёт… да-да, найдёт, бесславно, глупо, скоропостижно. Но неужели ничего не исправить? Мой анабасис… «Смозолил конец…» – стоп, это ещё откуда? Ах, точно, дьявольски забавная хохма с трамбовкой сардинок. Конец, конец, конец…

До поворота на карте оставалось не более километра. Деревья стояли голые как плакальщицы на собственном погребении. Конец. Он вспомнил, как жёг написанную бумагу, а она сворачивалась клочьями, махрилась, пеплом оседала в стакан. Чего он, собственно, испугался в этом письме? Очередная ложь, бумага стерпит. Ведь вот и на плане не значилось никаких антенн – а они торчали себе, раскинув паутинные плечи, и необъявленная котельная тускло взирала выбитым оком, и подозрительный лодочный домик с покосившейся надписью «Бункер-Бар»…

Словно подтянутый на ниточке, Хаген подошёл ближе.

Из оконной щели пахнуло хлебом. Тёплый дрожжевой запах, какой бывает в старых пекарнях и магазинах – не тех, что по карточкам, а в маленьких частных лавках. Свежий хлеб. Он непроизвольно облизнулся, сглотнул и встал прямее, бессознательно пытаясь вернуть фигуре былое – увы, утраченное! – достоинство.

Вынул пистолет.

Отрадно себе представить, как залезаешь в этот сарайчик. В нём непременно найдётся подвал – уютный закут, обшитый фальшивым деревом, пропахший пивом и порохом и, разумеется, чесночной колбаской – излюбленной закуской ремонтников. Дверь можно будет подпереть изнутри. Лежа в темноте, он будет ждать, когда догорит свеча, и слушать, как проседают балки и стонет метель. Как скрипит приминаемый ботинками снег, когда чёткий, бесстрастный голос произнесёт в тишине:

– Юрген. Йорген?

***

Когда это произошло, он был готов.

И всё же – сердце стремительно рванулось наружу, вынося переборки. Милосердный Боже! Он даже не подозревал, что в этот момент оказался близок к инфаркту, как человек, стоящий одной ногой на поребрике ограждения и занёсший другую над тысячекилометровой бездной.

– Йор-рген?

Алло? Альтенвальд, я ранен…

– Я слышу, – онемелыми губами шепнул Хаген. – Айзек, вы опоздали. Я умираю…

Раздерганная пелена мельтешила перед глазами. Слабеющими пальцами он нащупал входное отверстие – обугленную дыру и грубую прострочку над ней. Пуля пробила нагрудный клапан. Миниатюрный кармашек, в котором умные солдаты держали портсигар, флягу, домашнюю Библию. Но он никогда не был умником. И не был солдатом – он готов был поклясться в этом даже сейчас!

– Успокойтесь, – прошелестел механический голос. Импульс подавался через встроенный микронаушник, «четвёртый глаз» – название, порождающее массу скоромных шуточек. – Это просто шок, Йорген. «Броня мастеров», вы же получили подарок.

Он помолчал.

– Мои часы? – Это был не вопрос, а запрос. Хаген ответил, исчерпывающе и глухо:

– Я их взорвал.

– Райх?

– Я его сжёг.

«Пока не весь, – подумал он. – Но скоро, скоро…» Как бы в подтверждение, небо на востоке ярко заалело, запылало отражённым жаром и внезапно вспыхнуло, когда высоко вверх поднялся огненный столб – так катастрофически мощно полыхнули склады с пироксилином.

Радиоимпульс зашуршал. Человек на другом краю Вселенной прочистил горло.

– Вернер?

Это оказалось труднее всего.

– Я его… я…

Вайнахтсман ждал. Электронное время сухо потрескивало в висках. Когда непроизнесённое слово обросло зримой сутью, Хаген услышал слабый вздох. «Ты плохо распорядился моим наследством», – мог бы сказать тот, кто обращался напрямую не к ушам, а к мозгу. Но, как истинный фокусник, он дал не совсем то, чего от него ожидали.

– Я иду.

Вот и всё. «Я иду». Он не смог бы выразиться яснее.

***

Тысячелетний Траум праздновал Рождество.

До чего же он был красив, этот город, наполовину разрушенный, а всё-таки крепкий!

Припудренные вьюгой бульвары сменялись проспектами; затейливый блеск витрин дарил последнюю ласку путнику с догорающей спичкой. Там, в пряничном застеколье, рассыпчатым серпантином кружилась фольга и прыгали картонажные звёзды. Могучие стены теснились как крепости, не признавая хозяина; разбитые фасады готовы были разрушиться до каркаса, но так и не выставить белые флаги.

– Арнольдсвайлер, – прищуренные рысьи глаза налились слезами. – Ар-нольд…

– Дортмунд.

– Ремаген!

– Бремен…

– Мекленбург. Есть кто из Шверина?

– Дрезден, – мягкое лицо Рогге плавало в ночной темноте, пока фейерверки не рассыпались на тысячи погребальных свечей.

– Люнебург!

– Тю-ю, клоун, редкостная дырища твой Люнебург! Всех развлечений – рыбный рынок, дудьба в носогрейку да карманный бильярд. Бьюсь об заклад, там и в мороженое подливают жижу из солеварни. Так, Краузе?

– Заткнись!

Ш-шурп, ш-шурп…

Смеясь, они уходили дальше – сдвоенными рядами, закинув на плечи вещмешки с оружием и провиантом; дюжие, загорелые парни из Дуйсбурга и Бингена, Кемница и Дессау, Любека и Гамбурга, Хильдесхайма и Падеборна. Кружащиеся лопасти клёна ложились на погоны с дубовыми листьями, и храбрая оса-авиатор, наконец, подыскала себе тайный аэродром на солдатском затылке.

Они уходили дальше.

Раз и два. Шаг вперёд – два назад… Отрывистая болтовня не смолкает. Возможно, прямо по курсу им встретится поезд – а может, велосипед, или воздушный корабль – готовый единым духом перетащить их из скотского мрака в уютный полдень гостиной. Флеш! Ставлю сто! Их мысли заняты меланхоличным осенним ландшафтом: жёлтое золото виноградников; насмешливое речное эхо повторяет крик плотогона; поздно, как поздно; терпкий запах лука, и ваксы, домашнего пирога, над зарослями вьются стрижи, а в маленьких кухнях женщины промакивают глаза и щиплют передники: тс-с-с! не стоит тревожить женские уши!

– Всё было, как было, и я ни о чём не жа…

Плюм!

Сразу две ладони спикировали крест-накрест, наглухо запечатав болтливый рот.

– Закройся, ты, задница! – взмолился Краузе, озираясь. – Держи свои пять марок, только уймись. Сожри их – и замолчи, ради Бога!

***

Океан был уже близко.

В каких-нибудь пятистах метрах отсюда, хотя пока об этом приходилось лишь догадываться. Восходящий холм закрывал вид на скошенный берег, со всех сторон накрытый галькой, а ближе – песком. Стеклянная гладь воды с призывной размеренностью шуршала вдали. Хаген чувствовал минеральный запах, успокоительный холодок, обманчиво светлый, пока щепка не опустится ниже: свет преломлялся о плоскость и уходил вверх. Внизу поджидала бездна.

Без будущего. Но главное – без прошлого.

А зачем камню прошлое?

«Я ни о чём не жалею» – подумал он. Но правда ли? Теперь он знал больше, приумножая собственные печали, и сожалел о многом, а прежде всего – о том, что не курит. Рубиновый огонёк в темноте, признак человечьего быта. Курящий недосягаем для преследователя, разве не так записано в книгах?

А если не так, то стоило записать.

– Йорген, остановитесь!

Метель хлестнула его по глазам, принуждая перевести дыхание. Сзади, из долины, уже доносился рокот – стрекочущий шум вертолёта? Ах, нет, снегоцикла! – и с каждой секундой он становился всё ближе.

Хаген побежал.

Прямо на бегу он сбросил куртку и вскрикнул, когда в промокшее тело впились иззубренные багры. Ах, дьявол-твою географию! Когда он плюхнет в воду, ощущение будет таким же, нет, куда более жестким – арктика, лёд! Прыгающие звёзды. Вайнахтсман гнал напрямую, сквозь все заторы, не обращая внимания на ветки, рубящие по шлему.

Кровь в ушах гремела и клокотала. Хаген слышал фанфары, зовущие победителя; гаревая дорожка изгибалась книзу мёртвой петлёй.

Ф-фух.

Дорога сделалась круче, а ноги месили снег вхолостую. Хаген натужился, рванулся – и упал. Закрутившись угрем в последнем усилии, он ещё успел увидеть: сараи, столб; синие прямоугольники смешались с белыми линиями; поворот – серая степь, провода, а прямо над ними – сокрушительная мощь антенного поля. Телескопические треноги размашисто целились в бриллиантовый небесный чертог. «Астролябия, – произнёс задыхающийся голос. – Ух ты, Господи, до чего красиво!» Увидеть и умереть. Но как умереть, если колючий терновник окутал бёдра и вознамерился дотянуться до сердца?

Маячок. Отравил. Не успеть.

Всхлипывая от отчаяния, Хаген перевернулся и, как большой жук, пополз вверх, стараясь достичь бетонных опор ближайшей радиовышки. В магазине «Хенкера» оставался один патрон. Может быть, даже два. «Буду ли я стрелять?» Ладонь зацепила твёрдое, пальцы сорвались, ободрав костяшки: чёртова опора была шершавой как пемза.

– Йорген.

Снегоцикл чихнул и заглох.

В тишине было слышно, как сыплется снег. Мягко чвакнули кожаные подошвы. Хаген завозился, судорожно разворачиваясь, хватая себя за пояс и задыхаясь от холода, текущего по лицу, по груди, за шиворот, между ног и в промежность. «Я всё равно не стану стрелять». Он, наконец, упал на спину и замер, томительно наблюдая за приближением тени, с этого ракурса выглядевшей просто гигантской.

– Вы идиот, – сказал доктор Зима.

***

Багровеющий рассвет расползался по низкому небу, проглядывая в сквозистом мареве туч. Ветер шевелил лестницы, хлопал флагами на фасадах. Откуда они взялись, эти флаги? И остальное – перекосившиеся будки, люки, пакгаузы, побитые свинцовой молью станционные домики, и, наконец, сама станция – заметённый снегом перрон, краем своим упирающийся в двухэтажное вокзальное здание.

На путях стояли вагоны.

– Альтенвальд, – пояснил доктор Зима. – Всегда хотел стать машинистом автомотрисы.

Хаген кивнул.

Теперь он был тихим, любо-дорого посмотреть. Не то, что раньше. Выворачиваясь из захвата, он ещё нашёл в себе силы на ноту протеста – целый хор соловьиных сил! – но этот вопль был последним. Доктор Зима терпеливо дождался, когда соль-диез займёт подобающее место на решётке нотного стана, а потом нагнулся и поднял его как младенца – под мышки и под коленки; в таком виде утёкший груз был транспортирован в салон чёрного «хорьха», припаркованного неподалеку.

Ш-шурп – шуршали колёса. – Ш-шурп…

– Мой Райх, – тихо бормотало чудовище. – Мой…

Его хрипловатое воркование сливалось с монотонным гудением двигателя. Хаген неловко пошевелился. Он снова слышал тиканье – внутри своей головы. Нарисованные стрелки скользили по кругу. Сломанная хромала подскоками, растерянно замирала на риске – и вдруг, радостно встрепенувшись, делала ход. Тики-так. Вдавленная полоса на запястье Кальта покрылась серебристым налётом.

Куда мы едем?

Уж, разумеется, не в Пасифик. «Абендштерн» уничтожена, как и её сестра – «Моргенштерн», разве что уцелел один из её сателлитов. Драконье семечко, проросшее на грядке с капустой. Остаётся Шварцхайм. Гипертюрьма. Роскошный правительственный нужник, до блеска отполированный предсмертным выпотом тех, кто этот нужник и строил. М-мх… как больно! «Из бездны взываю к тебе, Господи…» – пела Марихен, бедная Марихен, в девичестве Штумме. «Из бездны» – а дальше? Что-то про беззакония. Но разве я творил беззакония? Брошенная в чашку крупица соли подвергается полному растворению. Откажись я – меня бы попросту вздёрнули, или расстреляли, как Денка, или забрали в лагерь, или погнали на фронт, в котёл, адскую мясорубку…

А впрочем, амма-хум-м – всё это фикция, бред…

Ложная память.

«Марта права, – с горечью подумал он. – Я не герой. Но так же нельзя и… и нельзя! Огульно, не разобравшись, скопом – всех под один топор. Как минимум, негуманно. Но дело даже не в том, всё намного серьёзнее. Базовый принцип, дающий сто очков даже неклассической физике – в дупло её, вашу физику, не говоря о банальной гуманитарии, но ведь – презумпция невиновности! Я невиновен!» Азбука зеркальных витрин лишь подтвердила ошибку – чудовищную, злую ошибку, о которой он знал и сам: у палачей не бывает таких лиц!

Таких глаз…

– Что вы со мной сделаете? – спросил он едва слышно.

Сидящий за рулём человек символизировал каменный столп на стыке столетий. Но когда он ответил, в голосе прозвучала жуткая искренность:

– У меня больше ничего не осталось.

Все вещи мира. Хаген откинулся на подушку. Дорога ровно ложилась под колесо. По мутным стёклам скользили капли дождя, и в каждой из них множилась лазурная грань. На какое-то время Пасифик был в безопасности.

Пригревшись, он задремал.

Вымотанное беспорядочными перебежками тело расслабилось. Рот приоткрылся, придав лицу наивное, слегка удивлённое выражение. Вокруг теснились области тьмы, сумеречные кварталы, проехав которые, они окунулись в мягкую дубравную сень. Чёрные ели хороводом прижимались к обочине, лунный свет скользил по гипсу древних скульптур. Так тянулась минута, другая, третья; так тянулись пять, и десять минут…

А потом шины зашуршали по гравию.

«Бдыщ!» – фрау Инерция отпустила леща; «та-дамм!» – деревянная челюсть звонко щёлкнула, раскалывая орех. Разом протрезвевшие глаза панически метнулись в орбитах. Где? Абсурдная мысль – юный стрелок в замке из золотой черепицы – сменилась тоскливым ужасом, когда льдинки в калейдоскопе встали в позицию, обрисовав истинное положение дел.

Кукловод привёз его отнюдь не в Шварцхайм. Хуже.

Он привёз его в собственный дом!

[1] Verboten – запрещено!

Глава 38. По ступни, по щиколотки… (этого не было, никогда…)

По колени…

Желтоватый сернистый дым выедал глаза.

Извитой колодец подземного хода напоминал выхлопную трубу. Кашляя и напрягая плечи, Хаген отодвинул камень, загораживающий проход, и торопливо пополз, упираясь коленками, слыша позади оглушительный треск и щёлканье сквозь доносящийся снизу клёкот рации: «Оставшимся… срочно. Баудер, Дрекслер, Фецер… Хаген… Хаген…»

По пояс…

Вентиляционный лаз перекрывала решетка. Толщиной в палец – сначала он увидел свет, распадающийся на квадраты, а лишь затем – её. Тупик. В исступленном гневе он замолотил по ней кулаками – колени невероятно ослабли; в какой-то момент показалось, что она действительно подается, и вдруг – треск в запястье, электрический взвизг! – чёрная полоса…

Груда кирпича. Ушиб голову, боже, он пробил голову.

– Сволочи!

Шквальный огонь. За решеткой прыгали фейерверки. Окаймлённые синим, летучие угольки и римские свечи растаскивали мир по частям. Вот провернулся бур – и целый кусок темноты отвалился, взметнувшись фонтаном битого кирпича. Хаген вскрикнул. Шахтёрская маска – невероятная рожа выпялилась глазницами, харкая, плюясь и чихая:

– Хр-р… Тьф-фу…

– Бу? – забубнили из темноты. – Бм-ба? Бон?

– Да здесь он, здесь, – клокоча, прошелестела рожа, и в полуобморочном бреду Хаген узнал её – и протянул руки, выпрастываясь из черноты как утопающий, не веря, не понимая, почти бессознательно цепляясь за жизнь.

– Дерьмо! Вот дерьмо!

Свет подскакнул и погас, сменившись чёрной удушливой массой. Великан топтался и мял его, перекидывал жвалами, пока поезд набирал ход, и станционный фонарь токотал сверчком, звенел дисковым воем: «Зиу! Хагалаз-з!» – пока, наконец, не вышибло пробку, и все они, прилепленные друг к другу, шлепнулись в снег и покатились под серым глубоким небом, крича в ледяной ветер, барахтаясь в жиже, как слепые щенки.

Грохот. И тишина.

Кто-то накрыл Хагена плащ-палаткой. Какой нежный воздух! Зарево полыхало в тумане почти беззвучно, мигая звёздами. А, может быть, он оглох? У Ленца лицо как у молодого святого, застенчивая улыбка – и как его только пустили сюда, в этот котёл? «Лежи», – пробурчал Ульрих. Да, конечно, надо лежать, пока не кончится перестрелка…

– Это ад?

– Штырь тебе в зад. Краузе, дурила!

– М?

– Убери грабли с моей ноги.

Бумажные бабочки, вспыхивая, падали вниз подбитыми парашютами. Бомбардировка стихала. Остатки людоедского замка беззвучно полыхали во мраке. Очаг, а не греет. Первое блюдо, kalte Gerichte. Прочь! Он поискал плевательницу – её не было, сознание приливало и отливало, и обязательно нужно было подняться. Хотя бы сесть.

Шипя сквозь осколки зубов, он сел. Взглянул на лица товарищей – уродливые, закопченные лица, почти потерявшиеся в лесном полумраке – и вдруг понял:

– Война закончилась?

Рогге кивнул, а кто-то всхлипнул.

– Отвоевались, – сказал Мориц.

Он смачно, двумя пальцами, высморкался, встрепенулся – и окрысился на Краузе, деловито отгребающего снег с каменного порожка:

– Нишкни, дубина. Эге! Если думаете, что я возьму этого керла себе на закорки и поволоку до самого Бухгольца, так поцелуйте меня в дупло. Хех! Ну, а ты чего стонешь, крестовый туз? В южной обезьяндии, небось, подштопают брюхо, будешь как новенький. Или рванём в Швейцарию? А? Чего скажешь?

– Домой, – прошептал Хаген.

– Куда-а?

– Домой…

В шуме огромных сосен, нагибающихся над поляной и заслоняющих шапками мигающее, цветистое небо, плыл протяжный звук медного колокола. «Домой!» – сказал кто-то. Наверное, Эберт. Всё закончилось. Огромный камень, давивший ему на грудь, отвалился и стало легко, пусть ноги и обморожены; острое чувство жизни было ошеломляющим, он привстал, суетливо зашарил вокруг себя, пока не наткнулся на чью-то руку.

– Больно?

Ленц осторожно перехватил его под мышки, усадил поудобнее.

Теперь он мог видеть дальше бинокля – убегающее в гору шоссе, безлиственные кусты можжевельника, траншеи, напоминающие овраги, и воронки, гладкие как надувной пузырь в центре яичницы. Отзвук надежды. Наморщив лоб, он вслушивался в себя, пытаясь услышать, вспомнить. Понять. Что значит «больно»? Приподняться и сделать шаг под сказочный бой часов и звонкий смех Марихен: «О, зачем ты? Позволь же ему получить подарок!» – почти не держась за палец чудовища: «Йорг, будь добр, подойди-ка ко мне!»

Будь добр. Будь мужчиной.

По горлышко…

– Frohe Weinachten! – сказал Франц, целуя его в висок. – Счастливого Рождества.

***

Сумма технологий не умеет страдать.

Но части огромного механизма – или организма? – отъединившись, получают и право, и голос. Так и самое архаичное, первородное существо, распавшись на мириады песчинок, образовало новые формы – частью уродливые, частью несовершенные, вновь стремящиеся к воссоединению с тем же ожесточением, с которым раньше дробили его.

А впрочем, всё философия.

Трум-пум-пум.

– Если б я был банкиром…

Кислотный дождь иссяк. Хлынул обычный ливень, словно где-то в пепельной дымке открылся кран. Щиплющие струи били в блиндаж, и вскоре вода вышла из берегов и потекла книзу, бурым и мутным ручьём, таща за собой горы дерна и мусора. В сером небе, точно общипанные грачи, кружили бомбардировщики. Грязное чучело раскрыло мешок, думая, чем бы подхарчиться. Чёрта с два!

– Любопытно бы знать, какая же это мразь в интенданстве придумала пихать бобы с конской тухлятиной? Могли бы затушить свежачок. Вообще-то пора сматывать удочки. Не Швейцария, так Хренландия, великое дело! А, Краузе?

– Угу.

– «Угу». А кто-то опять оближет пряник, пока мы лижем дерьмо. Вот тебе и мозаика! Пудинг-гешефт на дерьмовых соплях. Но доброй закваске везде найдётся бадья, не сейчас, так позже, я всегда это говорил, и всегда был прав, и ни о чём не жалею. Слышали? Я ни о чём не…

Бумажная метель закружила стеклянный город. Где-то прогремела труба, и тысячи стеклянных фигурок пошли на приступ – пф-ф! – обвернувшись шарфами, загородившись фашинами, не обращая внимания на тонкий, хрустальный звон в ушах. Тысячи реактивных моторов взметнули пыль. Ты не забудешь меня, не забудешь – правда, никогда не забудешь?

– Ни за что!

Прищурив светлые, лживые, пустые глаза. Лёгкая и звонкая как мечта стеклодува.

Ай, да просто лёгкая как мечта!

***

Поразительно, но подъезд на Шротплац остался нетронутым.

В развалинах соседнего дома вихрилось пламя, однако толстые кирпичные стены надёжно защищали от жара. Все двери были задраены, но что-то полупрозрачное, заждавшееся приникло к дверному глазку, натужно дышало сквозь муть, дышало со свистом, как человек, подтянувший ноги к разваленному животу. Сжимая прыгающие губы, Хаген шёл всё вверх и вверх, одолевая усталость упрямством, и ключ не понадобился – дверь растворилась сама, пропуская его в квартиру.

Пожалуйста. Чтобы все были живы!

Он с облегчением увидел, что обстановка не пострадала. Старое пианино – громоздкое эстрадное страшилище из крашеных досок, даже без крышки. Но тем не менее, это было лучше, чем ничего. А вот и стул! Хаген подтянул его ногой и осторожно, с опаской, сел – ножка скрипнула, но выдержала.

Чёрно-белые клавиши, впрочем, выглядели как всегда.

Кто сказал «не сработает»? Ещё как сработает! Меа кульпа, если хочешь, я знаю ещё слова, только позволь соединить несоединимое, все эти контакты, уж я-то помню, что человек устроен сложно, но проводки – вот они: страх, любовь, голод – особенно голод. Обезьяна. Плотоядная обезьяна. Ладно, пусть – только вот куда запропастился паяльник? Как я буду чинить весь этот развал без паяльника? Без инструкции, без мудрого совета со стороны? Со стороны всегда мудрее, и так легко отдавать приказания…

Так о чём я?

Аккорд прозвучал задушенно. Что-то брямкнуло внутри, и клавиша стукнула с отвратительным деревянным звуком ломающихся черепов. Не работает. Ничего не работает в этом гиблом месте! Сжечь или сдать внаём.

Начальник, прикорнув у стола, дремал. В черных слипшихся волосах Хаген заметил полосы седины, похожие на ленты жжёного сахара. Услышав хруст бумаги, он вздрогнул, поднял голову:

– Йорген?

Дрожащий свет прожектора проник через ажурный вырез штор (Марихен называла их тюлем) и рассыпался по стене, обозначая угол географической карты и полочку с книгами. Отвесная тень отрезала голову фюреру на портрете, ниже висел отрывной календарь. Жёсткое, худое лицо с прямым носом проступало в темноте частями, безглазо и немо, как афиша в кинотеатре.

– Сколько вам лет?

– Двадцать три.

– Двадцать три, – задумчиво повторил людоед. – Возраст мужчины. Но вы лукавите, – он вдруг оживился. – Вам было двадцать три, когда вы приехали. Сейчас вам…

– Это имеет значение?

– Нет, – сказал человек в белом халате. – Это имело значение два дня назад. Увы, союзники закупорили все крысиные тропы. А в Аргентине, наверное, тепло.

– Наверное.

– Что это с вами, Йорген? Вам страшно?

– Да.

– Я эвакуировал бумаги, но не людей. Желаете спросить, почему?

– Теперь уже нет, – возразил Хаген. – Не имеет значения. Вы же всех нас взорвёте. Ради идеи, ради фюрера… Нет, извините, ради науки и собственного эго, раздутого до размеров земного шара. Союзники вздёрнут всех, кроме вас. У вас будет прекрасная могила, герр гаупштурмфюрер, как у древнего фараона. Рабы и наложницы, хранители очага, писцы, и воины…

– И техник, – сказал начальник, в его глазах что-то блеснуло.

– И техник.

Они помолчали. Кувалда молотила всё чаще, звонче – теперь уже со стороны лагеря: там расстреливали заключенных. На севере и к востоку нарастал глухой, чугунный гул. Полоса прожектора вспорола географический лист, добравшись до Африки с её слонами, саваннами, страусами и бритоголовыми смешными аборигенами, пропитанными солнцем как эбеновые статуэтки.

«О чём я думаю?» Он плыл по глубоководной реке и в водовороте течения мелькали лица, воспоминания, обрывки фантиков – и серый змей, сотканный из бинтов и окровавленных тряпок.

– Вы же хотели стать мучеником.

– Я хотел стать человеком, – сказал Хаген. – Жаль, что не вышло.

Он поднялся со стула, подошёл к выходу и распахнул дверь, заколебавшись на пороге – тень за его спиной вскинула руку. Он шагнул вниз, в яркую черноту, в которой важно шагали страусы, и тётя Лотти нарезала хлеб, прижимая буханку к обвисшей груди, и снег падал так медленно, что свечи Адвента взметнулись и стали прямо, и между ними осветилось лицо – все эти лица, Господи, эти родные, бессмертные лица, которых так не хватает…